Сами мы советские... Глава из "Действительного залога"

Думаю, пора объясниться. И по поводу “диссидентства”, и по поводу партии и ее идеологии, и по поводу Горбачева и перестройки в целом. Начнем с того, что полноценным, целеустремленным диссидентом я не был не только в силу осторожности, поддерживаемой семейным положением, но и в силу своей профессии. Нет, она не мешала мне в принципе понимать, что происходит. Еще в 74-м я написал, наблюдая за праздничной Москвой:

Не сны я вижу — ненавижу!

Окурки в апельсинной шкурке...

Мир неудобен и унижен,

когда владеют им придурки.

 

Портреты, словно партбилеты,

в толпе, творящей перепев...

Чугунный зад кордебалета,

солидность постаревших дев.

 

Зовут арапы на этапы,

не знают воры, что творят.

Народ безмолвствует трехкратно

и строится по десять в ряд.

 

Но так я позволял себе чувствовать и осознавать не на работе, написал во время диплома в Москве, а вернувшись в газету, я приглушил свой пыл. Причина даже не в том, что открыто восстав против властной системы, я бы лишился журналистики и куска хлеба для себя и маленьких детей, а скорее в том, что все люди, с которыми меня сводило репортерство, которые были моими читателями и откликались на мои слова, в той или иной степени сосуществовали с системой. Разрывать с ними напрочь — а я видел в лицо многие тысячи! — становиться для них чужим мне нисколько не хотелось.

А вот просвещать их, просвещаясь самому, находить какие-то неофициальные точки роста в обществе — хотелось все время. Потому и писал о любой новации, от агротехнического приема до “сквозных бригад отличного качества”, подчеркивая ее борьбу с косностью. Но при этом косность я себе представлял конкретно — в лицах наших партийных начальников. Так сказать, не благодаря, а вопреки. Для осознания тщеты улучшений явно отвратительного, примитивного и неразвитого “развитОго социализма” не хватало точки опоры. Никакой внятной идеологии, стройность которой можно было бы противопоставить окостеневшей толстозадости официоза, я не находил — ни в Сахарове, ни в Солженицыне. Тем более в той обрывочной версии, которая доходила до меня.

Оставалось рефлексировать, разбираться со своей реакцией на происходящее, но это полноразмерным диссидентством не назовешь. Задолго до эпохи перестройки я это выражал стихами, но, конечно, читал только в узком кругу, а не на заседаниях литобъединения. Думаю, впрочем, что “кому надо” все равно были в курсе. Однако на нескольких “профилактических беседах” и допросах в КГБ в 70-е годы никто о стихах со мной не говорил. Привожу целиком — извините! — цикл сонетов, написанный в разные (70-е — 80-е) годы:

I

Мы цепи рвем и надеваем путы

и ждем свободы годы напролет,

и каждый, отрекаясь от минуты,

уже другую царствовать зовет.

 

Пора безвременья, застой душевной смуты,

разлет бровей, движения излет...

Пробиты латы и мечи погнуты,

и в мельники подался Дон Кихот.

 

Мы верим в то, во что не страшно верить,

что можно днем сегодняшним измерить,

что может нас утешить наперед.

 

Мы любим то, что может повториться,

но жизнь одна, и стягивает лица

узда безвременья и времени полет.

 

II

Я оказался вне сравнений.

Согласен с каждою строкой,

чужих не разделяя мнений, —

и безразделен мой покой.

 

Не помню — до самозабвенья.

Решает совесть — я какой? —

лишь по последнему мгновенью,

по кодексу души глухой.

 

Как муха на оконной раме,

гляжу открытыми глазами,

но не могу пробить стекла.

 

Всеядность малого ребенка

глаза затягивает пленкой —

и нет ни радости, ни зла.

 

III

Жду утешений, а не перемен.

Как будто не всерьез, а понарошку

бубнят и лают лозунги со стен,

мозги хлебают кислую окрошку.

 

Казалось мне, что истина в цене,

что авторучка не подставит ножку,

что я сумею высказать вполне

то, что должно звучать из-под обложки.

 

Мир не играет, он делами занят

и правил для меня менять не станет.

Его дела и правила грустны.

 

Играя, я не выиграл ни слова,

я проиграл, но я не ждал другого.

Мне только утешения нужны.

 

IV

Цепляйся за мелочи — и проживешь!

Любуйся узором на плетке свистящей

и колером глаз, за тобою следящих.

Тебя обвиняют — думай, что ложь.

 

Надейся на лучшее — не пропадешь!

Сдержись, не взрывайся и гасни, шипящий —

ты нужен такой для звезды восходящей?

Тебе 25 — считай, молодежь.

 

Старайся не делать вреда и насилья,

пока об обратном не попросили

.Попросят — и сделаешь, право найдешь.

 

А впрочем, учить ли тому, что обычно?

Живи, как живешь, и считай, что прилично.

Цепляйся за правила — не пропадешь.

 

Впрочем, такая двойственность была свойственна не мне одному, была характерной, осторожно выражаясь, большому кругу советской интеллигенции. И дело даже не в естественной трусости людей, во всей своей жизни и деятельности зависящих от государства — инженеров ли, журналистов, учителей и врачей. Дело в том, что мы были советскими. И я не думаю в этом раскаиваться.

Начнем с того, что даже в боевом 90-м году я какое-то время ходил на московские и уфимские митинги, разрешенные и запрещенные, со значком “Вся власть Советам!”, борясь с партаппаратом, правившим от имени этих органов. Сама полуанархическая система народовластия на каждом этаже госустройства казалась мне единственно возможной для признания государства подходящим человеку объектом. И откровением была другая, тоже довольно простая мысль: вся власть не должна никому принадлежать. До меня, политологически безграмотного, идея разделения властей дошла с опозданием на пару веков.

Вторая внутренняя причина советскости — Идея. Казалось, что общество, построенное без большой идеи, не может быть стОящим, прочно стоЯщим. А идея всеобщего равенства, свободы и справедливости, присвоенная коммунистами, выглядела самой приличной. Если еще учесть, что все остальные идеи (хотя сложно найти какую-нибудь, отрицающую свободу и справедливость) в вырастившем нас обществе осмеивались. Ну и любимые нами произведения искусства и литературы времен “оттепели” нисколько не спорили с коммунистической аурой, даже Стругацкие в “Трудно быть богом” с ее позиций ниспровергали тоталитарную власть. Да и мы сами, критикуя этажерку начальства, критерием праведности выбирали общепризанные идеалы, считая их гуманистическими.

Идеи свободы и справедливости — это в перестройку как “возвращение к ленинским нормам жизни” в Оттепель, этим она и подкупала, а не только прямой борьбой с “нарушениями”. И на этом она и погорела, а конкретнее — Горбачев. Говорил же, что перестройку надо начинать с себя, вот с него и начали. Потому что заявленные высокие критерии не могут прощать мелочного вождизма, откровенного лукавства, скрытой нерешительности. К тому же идеологическая свобода сразу потребовала свободы экономической, тем более, что жрать нечего было, но при этом открыто признать частную собственность не могли ни верхи, ни низы. А только частная инициатива могла накормить население, но оно от нее отвыкло. Отбили охоту. Да и трудное это дело с непривычки — инициатива. До сих пор Россия не может на нее пойти.

Есть еще одно соображение, фундаментальное, я как-то писал об этом. Справедливость — понятие горизонтальное, по сути — уравнивающее, а свобода — вертикальное, требующее не ограничивать рост индивида. Отсюда и конфликт в любом обществе, объявляющем приоритными эти понятия. Впрочем, конфликт — движущий развитие. Но кто же будет ждать установления минимального равновесия, когда объявлена перестройка! Вот и стали конфликтовать свободы разной степени дикарства и цивилизованности, как между собой, так и с теми, кто хотел справедливости только за то, что живет.

Ну а во мне чувство справедливости подогревалось сбором материала, знакомство с тысячами людей в командировках и в их письмах требовало, хотя бы в первом приближении, ощущения равенства. Возникало непосредственное вмешательство в чужие жизни, вынуждаемая профессией роль арбитра требовала представлений о справедливости. А свобода — это написание текста, доведение его до читателя, выражение правды. Какой я ее понимаю в данный момент...

Думаю, главное достижение перестройки — она помогла нам расширять понимание, что такое правда, помогала каждый месяц своей недолгой жизни.

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

+1
21:23
837
RSS
01:53
+1
«Для осознания тщеты улучшений явно отвратительного, примитивного и неразвитого “развитОго социализма” не хватало точки опоры. Никакой внятной идеологии, стройность которой можно было бы противопоставить окостеневшей толстозадости официоза, я не находил — ни в Сахарове, ни в Солженицыне. Тем более в той обрывочной версии, которая доходила до меня.»

Иосиф, а сейчас Вы нашли для себя эту точку опоры? И в чём она?

Во фразе сказано то, что сказано: для осознания тщеты… А тщета выявилась, когда пошла информация о бедах, в которую нас втравила (и не в истории, а прямо сейчас, при подрастающих детях) власть, правившая от имени идеи, не только исказившая ее, но и показавшая опасность любой большой головной идеи, схематизирующей жизнь. Не надо улучшать одну идею, надо давать свободу их искать, менять, позволить им бороться, а нам — жить своей жизнью, ошибаться и рисковать. Об этом у меня есть и в других главах, и в других текстах.
Самое сложное, — это найти эту точку опоры, не в вакууме живем. Буду думать…