Вячеславу Ионову – моему доброму другу

4

Вечер спускался не спеша. Точнее, не вечер, какая-то непонятная зыбкая пора. Вечер существует там, где разделены времена суток – а сейчас тихий день медленно и незаметно переливался прямо в ночь, и над землей дрожали удивительные лиловато-розовые сумерки, хотя стрелки приближались к нулю. Воздух трепетал, полный остывающего света. На западе горизонт еще истекал желтым мерцанием дня, зенит замер прозрачным голубым сводом, а с востока уже холодела плотная ночная синева.

Мы с Котиным привычно сидели на багажной тележке. Только что друг за другом прибыли три «сто пятьдесят четвертых». Вернулись с чистыми журналами, не требуя срочного ремонта; регламентный осмотр шел малой силой. Уходящие машины были проверены; на стоянках царил покой. Около часа ожидался с прибытием еще один «сто пятьдесят четвертый» из Москвы, а потом до шести в расписании было затишье. Выпадает изредка одна акая ночная смена, словно награда за все остальное. Если и этот последний окажется в порядке, то будет очень здорово.

Мы молчали; говорить не хотелось. Все казалось прекрасным и неслучайным: все звуки, запахи и краски – сонный шелест леса и раскатистый реактивный грохот, горячее дыхание турбинного масла и прелый аромат земли, густеющий вечерний воздух и ослепительные вспышки проблесков. Величавое спокойствие уходящего дня и муравьиная суета аэропорта… все сливалось в цельную гармонию, все было увязано единой цепью и уже не мыслилось в ином сочетании. И над всем этим покоем, над тихой сонной землей раскинулось небо – огромное. великое и могучее, беспредельное во все стороны, каким бывает он лишь над широким открытым пространством, лишь над аэродромом. Я сидел, запрокинув голову, и молча наслаждался этой прозрачной небесной громадой, ласково прикрывшей собою весь мир и меня в том числе… И думал, какое это великое счастье жить и видеть этот мир вокруг себя, различать его запахи и звуки, уметь радоваться каждому дню, находить что-то неповторимое в каждом ускользающем мгновении, не похожим на все предыдущие – и… и ждать чего-то нового, еще боле пронзительного и счастливого.

И душа моя трепетала в непонятном, сладком и томительном предчувствии.

Испытывал ли Котин то же? Или просто обдумывал проблемы очередного экзамена? Не знаю, это не казалось мне важным. Я просто расслабился, весь отдавшись своим ощущениям. Отключился напрочь и, наверное, даже уснул с открытыми глазами, потому что вдруг зябко вздрогнул от гудка проехавшего заправщика и заметил, что небо переменилось. Из-за горизонта высунулся край далекой черной учи быстро ползущей сюда.

— Смотри-ка, что делается! – сказал я. нутром почувствовав недоброе: в области прогнозирования атмосферных подвохов любой из нас мог заткнуть за пояс профессионального метеоролога. – Как бы нам задержку не надуло!

— Н-даа, — мрачно согласился Котин. – Судя по всему, грозовой фронт. Московский во сколько?

— Ноль пятьдесят.

Первая туча разделили небо надвое, дотянувшись до красно-белой будки радиомаяка дальнего привода; вслед за нею отовсюду поползли другие. Налезая друг на друга, они залегли сплошной непроглядью, затушевали остатки голубизны, что еще десять минут назад безмятежно простиралась над нами. Стало почти темно; пожухли и стерлись краски, только вспышки огней прорезались еще острее и тревожней.

Вот так и в жизни – что-то тоскливо заскреблось в душе. – Все вроде чисто и ясно – но сдвинется нечто в высоких сферах, и разом померкнет свет. Затянется мглой и угаснет.

Далеко-далеко, над скрытым за лесами городом, мутное небесное стекло лопнуло беззвучной трещиной молнии. Воздух вибрировал, наэлектризованный до предела, но дождь медлил, и от этого все напряженнее густела повлажневшая грозовая духота. Молнии принялись трескаться здесь и там, обкладывая нас со всех сторон; не поспевая за ними, где-то вкрадчиво перекатывалась мягкая тяжесть грома.

Московский самолет подобрался исподтишка. Неожиданно вынырнул из низких туч и скользнул к полосе, толкая перед собой дрожащие лучи фар. Даже в расплывчатом тусклом полусвете было видно, как с крыльев хлещут струи водяного конденсата.

— Сядет, или на второй круг уйдет? А то еще и на запасной угонят…

— Сядет, — уверенно оценил я. – Это же наш экипаж. Идет нормально, в пределах допусков, «четверку» за касание даст.

Самолет сел: зная все подходы к аэродрому, командир и в тучах хорошо вел его вслепую, ориентируясь только по приборам и указаниям диспетчера посадки.

Мы не спеша проводили машину на стоянку, закатили колодки под колеса, включили ток.

— Ишь, как поморозило беднягу, — я тронул серебристые чешуйки наледи на тормозных дюритах носовой стойки шасси.

— Еще бы, облачность слоистая. как торт «Наполе…»

Котин замолк, уставившись куда-то поверх моей головы.

— Кого ты там узрел?- хмыкнул я. – Жену французского посла?

— Зря радуешься. Механизация накрылась.

Я обернулся, и сердце мое упало. Во мраке я сразу и не рассмотрел. Да и лучше бы глаза мои не видели… Предкрылки самолета висели безжизненно, как лепестки увядшей ромашки.

— Это называется «приплыли». Здрасьте, девочки.

— Сгоняю к бортачу, а? – Котин сочувственно поглядел на меня. – Может, убрать забыли?

Расталкивая пассажиров, он полез вверх по трапу.

Современный самолет рассчитан на крейсерский режим, несколько сотен километров в час; при малых скоростях его красивое стреловидное крыло делается бессильным. Чтоб машина не рухнула на взлете и посадке, нужна специальная механизация крыла: закрылки и предкрылки, увеличивающие подъемную силу и устойчивость – специальные пластины, которые отползают вниз от кромок, наводя ужас на пассажиров смертельно зияющими щелями. Лишь только колеса коснутся земли, летчик немедленно прячет все хозяйство обратно в крыло, чтобы капризные узлы не забились грязью. Если же механизация оставлена неубранной, значит что-то случилось и техника требует срочного ремонта. Котин «поплавок», его это не коснется, он огорчился лишь из солидарности со мной. А вот нам вместе со «слонами» ночь предстоит веселая…

-…Труба дело, — Котин мрачно раскрыл алюминиевую обложку бортжурнала. – Вот, любуйся, бортач прислал!

— «Проверить работу СПЗ-1А», — прочитал я вслух. – Да, труба. Опять, наверное, концевик накрылся. До утра горбить.

СПЗ-1а – следящая система управления выпуском закрылка. Действует-то она от гидравлики, но, как и все на самолете, управляется электричеством. Гидропривод в порядке не девяносто девять процентов: за весь мой стаж не помню случая, чтобы он отказал. Электросистема же ломается только так. Значит – работа, работа и работа.

— Ладно, Саня, — я вздохнул. – Чему быть, того не миновать. Услужи в последний раз – вызови Семеныча, пускай «слонов» обрадует. А я пока сдую в буфет, надо кофеина загодя принять.

В ночном буфете остался только растворимый кофе в золотых аэрофлотских пакетиках. Я залил кипятком сразу двойную дозу, и бодрящая теплота рванулась по жилам, заряжая энергией каждую клеточку. Можно приступать, до рассвета должно хватить. Я поспешил обратно – поскорее. напрямик, через первый этаж и багажное отделение. Там оказалось совсем безлюдно: московские чемоданы разгрузили молниеносно, народ отхлынул на стоянку такси а новые рейсы не прибывали, задержанные грозой. Можно было подумать, что аэропорт и впрямь спит по ночам. Только возле пустого багажного круга № 3 под еще не погасшей надписью «МОСКВА» одиноко стояла стройная девушка в песочном плаще и белых босоножках.

Я скользнул по ней взглядом, и вдруг почувствовал толчок в памяти, словно шевельнулся там кто-то очень-очень далекий. Я остановился, сам не зная причины. Девушка смотрела на часы, озабоченно склонив светлую голову. На вид ей было тлеет двадцать пять; тонкая фигура вызывала ощущение нежной хрупкости. Был в ней нечто, заставляющее посмотреть еще раз. увидев мельком – И, пожалуй, она могла бы мне понравиться всерьез, познакомься я с нею у кого-нибудь в гостях… Но почему она стоит тут, совсем одна, без всякого смысла? Не встретили? Или что-нибудь случилось?

Похоже, в Фошу превращаюсь, — обреченно подумал я, обнаружив, что ноги свернули с курса и понесли за белую решетку багажной выгородки.

Вблизи девушка показалась мне еще приятнее. И сразу захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее – тем более, если у нее в самом деле неурядицы.

— Что-нибудь стряслось? – негромко спросил я.

— Что-что?.. – она вскинула зеленовато-серые глаза, еще острей кольнувшие непонятным пока воспоминанием.

— Да ничего, — я улыбнулся, чувствуя, как жарко накатывается волна смущения. – Просто я здесь работаю и мог бы помочь, если надо…

Девушка спокойно оглядела мою старую, коротковатую спецовку с оттопыренными карманами и заплатами на локтях, потертый ремень рации, торчащие из кармана пассатижи…

— Восемьдесят первый? Глеб! – ожила рация густым басом. – Куда ты завалился! Тут, эт самое, работка, ед…

— Иду, Семеныч! – быстро ответил я, заглушая ругательство. – В порту, кофеем заправляюсь. Иначе усну.

— Ладно, давай! – прогудел Семеныч и утонул в хворосте грозовых разрядов.

Девушка смотрела с молчаливым любопытством

— Ну, так что случилось?

— Без багажа осталась, — заговорила она наконец. – Прилетела. пошла звонить по междугородному – и чемодан взять не успела. Теперь ума не приложу, что делать.

Как она мило акает, истинная москвичка, — отметил я.

— На стене возле круга справочный телефон багажного.

— Звонила уже. Занято все время.

— Ну да, спят. Сняли трубку – и без проблем. Аэропорт-то закрылся по грозе, вот и решили отдохнуть. Ночью ведь каждый час на счету, — я помолчал, чувствуя, как проснувшийся во мне Фоша без труда берет верх. Вот что: дайте-ка бирку, я вам принесу ваш чемодан!

Девушка невозмутимо протянула мне бело-зеленый картонный обрывок с номером. Я даже удивился, сколь быстро сумел внушить ей доверие. А пальцы у нее были тонкие, с аккуратными, неярко накрашенными ногтями.

— Желтый! Желтый с пряжками! – крикнула она вслед.

Проскользнуть подземным ходом за кулисы багажного отделения было делом минуты. В будке мощно храпела дежурная, заглушая прерывистый писк телефонной трубки; возле двери громоздился невостребованный багаж. Я взял единственный желтый чемодан с латунными пряжками, бросил бирку на стол и поспешил обратно.

Девушка еще не ждала меня; она облокотилась на загородку, с прежней безнадежностью склонив голову. Впрочем стояла глухая ночь, и любой нормальный, непривычный к регулярным бдениям человек, должно быть, умирал от желания спать. Длинные пряди волос лежали на ее щеках, как крылья. Я тихо подошел к ней, осторожно опустил чемодан возле белых босоножек, успев молниеносно отметить, что ноги у нее, кажется, красивые. Девушка встрепенулась, не сразу поняв, что я вернулся. Потом улыбнулась:

— Спасибо вам! Без вас до утра бы тут простояла!

— Да ну, пустое. Счастливого пути!

Я тоже улыбнулся и побежал к мужикам, чувствуя небывалое, сладкое умиротворение от бескорыстно сделанного доброго дела. И, уже отмеряя торопливые шаги по перрону, вздрогнул от сухой вспышки молнии – и вдруг понял, кого напомнила мне эта девушка в песочном плаще.

---

Это было давно. Сто, двести, тысячу лет назад.

Такая же прическа с крыльями на щеках и те же страшно спокойные зеленые глаза имелись у одной девчонки из нашей школы, воспоминание о которой до сих пор заставляет душу сжиматься отчего-то наивного и трепетного, хоть и не дожитого до конца.

Ничего такого между нами не происходило; не могло произойти в принципе: она была безнадежно взрослой, и я даже не решился узнать ее имени. И вообще ничего не произошло. Просто на первом моем школьном вечере – в восьмом классе, когда нас, прошлогодних салаг, вдруг запустили на серьезное мероприятие – она ни с того ни с сего пригласила мен на белый танец. И мы топтались с нею под длинную-длинную песню, которая показалась мне одной жаркой опьяняющей секундой: впервые в жизни я трогал женщину… Наши классные девчонки таковыми еще не являлись, вернее не считались, несмотря на все внешние признаки; любую из них можно было запросто обозвать, двинуть в бок или даже треснуть учебником по лбу – но эта… Мне чудилось, весь спортзал, остановившись, изумленно смотрит на меня: ведь я танцевал так смело, бесстрашно опустив вспотевшие от сладкого ужаса ладони на талию настоящей женщине! Она. разумеется, не помышляла ничего, Пригласила случайно, со скуки – наверное, приняла в сумерках за сверстника, ведь в классе я был выше всех. А потом переступала молча, осознав ошибку, бесчувственно задевая меня своим телом и не замечая, что я от этого едва не падаю в обморок.

Подарила себя на три минуты и канула обратно в темноту, в неизвестность; оставила лишь зеленый холодок глаз – я успел мгновенно ощутить их в себе, когда вспыхнул свет после танца…

Я же был шокирован. Смят. Вознесен на заоблачную вершину. Я не мог больше танцевать: голова кружилась, все еще переживая ее внезапную близость. Я и у стены не мог стоять; ноги сделались ватными, враз обессилели от нескольких случайных прикосновений ее теплых капроновых коленок. Я не мог вообще ничего и ушел домой, смутно догадываясь, что случилось нечто, разом сокрушившее безмятежный покой всей моей прежней жизни.

Она окончила школу и исчезла навсегда, а я учился еще два года. Но с кем бы ни танцевал, какую бы ни тискал девицу, быстро смелея в темноте школьных вечеров – все равно болезненно, будто трогая обломившуюся занозу, думал о ней, первой. И потом я еще помнил ее года три, пока не вкусил радость настоящего обладания женщиной, пока взрослое открытие женской тайны не обесценило эту смешную детскую мишуру.

А теперь, найдя отражение той в чертах московской девушки, снова почувствовал детский трепет в душе,

Смешно, — вздохнул я. –Через пятнадцать-то лет!

Молния опять ударила впереди, совсем близко – и я вдруг подумал: а, может, стоит вернуться, побеждать обратно, разыскать ее в толчее порта и познакомиться по-настоящему, узнать, кто она?.. Да нет, конечно – глупость мальчишеская. Она и лицо-то мое вряд ли запомнила. Не будь чемодана, и разговаривать бы со мной не стала. Да и вообще. она наверняка уже уехала на такси. А у меня – работа впереди, море немереное… мысль о работе отрезвила голову. Я встряхнулся и быстрее побежал на стоянку, где моих рук давно ждала неисправная машина.

---

Московский самолет забрал весь остаток смены.

Зловещие молнии полыхали вкруговую, грозя вот-вот обрушить сверху многотонную лавину дождя. Бригадир «слонов», руководивший операцией, нервничал и подгонял нас, будто этим мог ускорить ремонт или задержать ливень. Работа же выпала такая, что было ясно с самого начала: подгоняй — не подгоняй, а хватит на всю ночь до утра. И, конечно, раньше срока мы не управились. Правда, могло быть и хуже. Побушевав в небесных высях, нагнав недобрые предчувствия на вжавшийся в землю аэропорт и развалив все расписание, гроза смилостивилась и обошла нас стороной, не уронив единой капли, дав нам провести ремонт всухую, что само по себе уже хорошо.

Как я и сразу думал, неисправным казался концевой выключатель – грошовая штуковинка, сигнализирующая о выпуске механизации на тот или иной угол. Но конструкторская мысль вогнала его в глубокие недра срединной части крыла, и на замену приходилось тратить несколько часов, поскольку для доступа нужно развинтить чуть ли не полсамолета.

Небо радостно посветлело, освободившись от ночной тяжести и стряхнув остатки вчерашних туч, когда мы раз двадцать пять испытав работу привода и собрав все в обратном порядке, торжественно водворили на место последнюю деталь — панель обшивки центроплана.

— Абзац, мужики! — объявил бригадир, яростно закручивая винты. – Расписываемся в наряде – и шабаш!

Мы и сами знали что шабаш – но радоваться этому уже не было сил.

---

После пересменки я понял, что даже дорогу домой сейчас не одолею; единственным желанием было завалиться в темный угол под верстак, натянуть на голову спецовку, и… Я поднялся в порт, несколько минут тупо качался по душем, надеясь, что придет облегчение. Но оно не пришло; все тело ныло, терзаемое противным дремотным ознобом. Спать хотелось до судороги. Но все-таки прежде следовало добраться до дома. Осталось последнее средство: двойная, а еще лучше тройная доза кофе… И я двинулся в буфет.

Плохо соображая, что к чему, я с непонятной целью спустился по служенной лестнице в главный холл, где кипела неостывающая суета. И уж совсем неясно, почему я замедлил шаги, различив в толпе у расписания незнакомую девушку в темно-синей юбке и красной кофточке.

Да ведь это та, ночная! – вдруг неизвестно как догадался я, чувствуя, как мгновенно, с небывалой легкостью. отлетает сонливость. – И босоножки белые, только плащ сняла, бросила на чемодан – тот самый, что я ночью тащил из багажного…

Я остановился, забыв об упадке сил. При спокойном свете дня девушка не казалась похожей на ту, школьную; да и прическа ее была совсем иной – видно. ночью просто растрепалась. Но во мне встрепенулась и задрожала пронзительная мальчишеская радость: ведь я был уверен, что девушка давно уехала в город, а она, оказывается, все еще здесь. Или это судьба, на минуту столкнувшая нас ночью, решила попробовать еще раз – И, быть может, посмотреть, что получится…

— Как, вы все еще здесь? – не зная, что еще сказать, выдавил я, осторожно приблизившись к ней. – Понравилось?

— А, это вы… — девушка не сразу узнала меня в обычной одежде. – Понравилось, куда денешься? Мне дальше лететь, вечерним рейсом. Вот, всю ночь тут и весь день придется.

— И у вас никого здесь нет? – уточнил я зачем-то.

— Абсо-лютно.

Я помолчал секунду. Что ж, пора поклонится вежливо и ступать своей дорогой. Но нет, девушка излучала не существующее в природе биополе. Я задержался больше, чем следует, и теперь отойти просто так было бы даже неприлично. Сказав это себе в оправдание, я приободрился и осмелел:

— А в городе у нас доводилось бывать?

— Раза три, и все впопыхах.

Судьба испытывала?.. Во мне проклюнулось решение – совершенно случайное, как наша встреча.

— Знаете что… — я улыбнулся, осторожно пригоняя друг к другу слова. – У меня выходной после ночи. Вам не покажется чересчур назойливым, если я предложу вам съездить в город? Побродить, в парке посидеть? Вечером провожу обратно.

— Не покажется, — девушка улыбнулась в ответ с нежданной простой, словно давно ждала от меня этого предложения.

Улыбка у ней вышла какая-то особенная. Хотя, наверное, если человек манит к себе с одного взгляда, то все в нем кажется особенным и единственным на свете? Я об этом не раздумывал – просто обрадовался, и все.

— Ну и прекрасно, — голова моя поплыла от счастья, такого острого и захватывающего, что я едва не задохнулся. – Едем. Сейчас звякну домой, чтобы не искали с милицией, потом спихнем чемодан в камеру, чтоб не таскаться, потом выпьем кофе, чтоб держаться на ногах – и в путь.

---

— Кстати, Глеб, — сказала девушка уже на автобусной остановке. – Меня зовут Женя.

— А откуда вы знаете, что я Глеб? – искренне удивился я.

— Слышала, как вас вызывают по радио!

Народищу в «тридцать девятый» навалила тьма. Женю притиснуло ко мне вплотную, и я что было сил отклонялся назад; я чувствовал непонятное смущение всякий раз, когда автобус раскачивался и мы невольно касались друг друга. Девушка же ничего не замечала – она беззаботно глядела в окно на бегущие мимо нас луга и перелески. Пользуясь моментом, я украдкой ее рассматривал: ведь до сих пор все было мельком.

Женя не могла назваться писаной красавицей; впрочем красавиц я всегда терпеть не мог, в них виделось мне что-то высокомерное и одновременно порочное. А у Жени было самое обычное лицо, очень приятное, открытое и спокойное, со смелым прямым носом и еле заметными ямочками на щеках. А глаза у нее были зеленые-презеленые, с темными крапинками.

Внезапно она обернулась ко мне – захваченный врасплох, я мгновенно отвернулся и встретился глазами с усатым водителем Мишей-Гришей, выглядывающим из продолговатой рамки зеркала. Распираемый все тем же счастьем, я подмигнул ему. Он скосил глаз на мою спутницу, вопросительно приподнял бровь: со мной едет девушка, или нас просто соединило толпой? Я кивнул – Миша-Гриша выставил в зеркале большой палец.

Я вспомнил легендарный знак «рулежка разрешена», и мне стало смешно.

Если разрешена, значит можно двигаться вперед…

1986 г.

© Виктор Улин 1993 г.

© Виктор Улин 2018 г. — дизайн обложки (оригинал фото из Интернета).