Арабская ночь

-Аллах акбар, Карим! Чтобы твоя ослица была гладкая! Чтобы твой верблюд был выносливым! Чтобы твоя жена плодоносила, как виноградная лоза!

— Аллах с тобой, Саид! Моя белая ослица и впрямь гладкая боками, и верблюд вынослив, так как я дал ему еды и воды вволю, его холят и чистят! Но о какой виноградной лозе ты говоришь, Аглая стара и страшна, как сморщенная высушенная фига, ей уже столько годов, что я забыл им счёт, и если она чем и заплодоносит, то только бранью из беззубого рта, и тогда лишь прут терновника усмирит эту сливную трубу ругани. Если я по привычке и забираюсь в её виноградник, то очень опасаюсь, что тот треснет когда-нибудь и рассыпется в труху подо мною.
— Отчего же ты не избавишься от старой перечницы?
— Мои глаза помнят время, когда она была как спелый абрикос, только время цветения и сбора урожая прошло. Зато она может таскать тюки наравне с ослицей и ухаживать за верблюдицей, мне не надо платить слуге. Она хороший работник, заменит двух, и платы не потребует.
— Потому-то твоя ослица идёт сейчас налегке, а мешок тащит вот эта в чёрной парандже женщина. Сразу видно, что ты хороший хозяин и любишь свою ослицу! А отчего же ты не женишься на другой, почему держишь её столько лет в наложницах?.. Люди сказали, что твой поставщик дорого берёт за двуногий товар, значит он того стоит, раз ты ему платишь?
— Я вложил меньше, чем ты думаешь, но и эта инвестиция окупила себя уже четыре раза, и принесла мне доход вчетверо больше вложенного. И сам я систематично ночую в оазисах Динары, но воды чужих ключей уже не будят во мне жажды утех, и дерево жизни склонилось к закату; а прежде, бывало, всегда смотрело в зенит к солнцу и стояло прямо и горделиво! Увы, годы никого не щадят, и ни одну ослицу сменил я к этому времени, ни одну лозу погнул, и не один я попользовался щедротами от природы данными; не пропадать же добру понапрасну; и деньги к деньгам, как говорится; деньги любят учёт и прибавку, как бы иначе кормил я себя, ослицу и верблюдицу, да ещё Аглаю, Динару и эту индийскую девчонку, что она прозвала Розиттой, одному Аллаху ведомо её настоящее имя, да и было ли оно у неё? Торговец живым товаром сказал, что младенцем выкупил её за гроши, но скорее всего, он и вовсе ничего не платил, а просто украл её, так как мне её за те же гроши и продал; лишь бы избавиться от уличающего товара! Полиция уже сидела у него на хвосте, и если бы не низкая цена, я и сам бы не стал рисковать. Но прежде, чем этот цветок лотоса расцветёт, в него надо вложить не одну сотню монет, пока же это сплошной убыток, ей ещё и восьми нет, а кушает, что твой пёс, и ничего не поделаешь, растущий организм. Правда, она тоже уже отыграла нужную мне в пьесе роль. Когда она только появилась у нас, Динара успокоилась, а сначала рвала поводья, как бешеная кобылица! Из-за этой девчонки она стала смиренной и послушной, разве иногда взбрыкнёт капризной козочкой, но тогда она заменила ей мать, и поэтому готова была стать услужливой и ласковой слугою мне и моим друзьям, лишь бы у неё не отняли новую живую игрушку, с которой она носилась, как курица с яйцом. И сейчас эта девчонка за ней ходит хвостом и держится за подол юбки, как приклеенная. И какой смысл мне жениться? Я и так в любой момент могу прогуляться в «садах Семирамиды», без лишних трат и хлопот. А то бы мне пришлось покупать смену кеджабов, платков и платьев не только на Динару, но и на Розитту, чтобы уважить все капризы новой жены, чтобы не слышать попрёков и жалоб; и чтобы мне сказали те, кто уже уплатил мне деньги, чтобы познать её? Не засмеяли бы, сказав, что на старости лет я лишился ума, женившись на пользованной другими наложнице? Может, чуть позже я решу жениться на Розитте, а пока мою будущую жену пестует моя нынешняя наложница и служанка.
— Так ты хранишь у себя не сорванный цветок лотоса, и до сих пор не вкусил его головокружительных ароматов?
— Что ты Саид, тем он и хорош, что не поспел ещё, и срок его не пришёл, надо быть терпеливым садовником, чтобы срезать цвет в соку и получить неземное наслаждение от созерцания чуда и мудрости природы.
— Разве только о т созерцания?.. но я вижу, что ты рачительный хозяин и расчётливый купец, мой друг, раз всех держишь так мудро в «ежовых рукавицах»; и от твоих внимательных глаз и впереди идущих планов ни одна посторонняя мысль не проскользнёт, и что у тебя всё под контролем! Так отчего же ты выглядишь таким несчастным и печальным?
— Правда, в том, мой друг, что в последнее время, она стала наглеть! Возможно, мне пора поучить её и напомнить, кто есть кто!
— В чём же это проявляется? Она грубит?
— Нет, она смеётся!
— В лицо своего господина скалит зубы?
— Да, а они у неё белые и здоровые, ни то, что у меня, жёлтые и крошатся.
— Неужели, Карим, ты сам будешь пачкать руки, учить её уму-разуму? Дозволь мне, твоему верному другу и слуге, помочь тебе и услужить в малом, доверь мне это дело! Ведь сердце твоё не камень, как сам ты сможешь не дрогнуть и проучить неблагодарных своих сожительниц? Мне же это сделать куда проще не в пример тебе! Не хочу больше видеть твоего озабоченного лика! Дозволь мне разгладить твои морщины печали! Пусть в следующий раз твои женщины будут встречать тебя, как подобает, трепетно и подобострастно!
— Надеюсь, Саид, тебе хватит, друг мой, тридцати минут, чтобы вразумить моих подопечных, как следует ценить того, за чей счёт они проживают на белом свете! Мне и в самом деле будет жалко нанести даже один удар плетью по белым бокам Динары…
— Вполне, друг мой, вполне… ты же скрепи своё сердце и отойди подальше от дома, отврати слух свой, а лучше воспользуйся наушниками и послушай прекрасную волшебную музыку востока, как истинный ценитель искусства!
Так Карим и сделал, как посоветовал ему Саид. Через полчаса тот появился на пороге дома, и как ни в чём не бывало, произнёс: «Прости, Карим! Надеюсь, ты не очень расстроишься, но «старая смаковница» и впрямь рассыпалась в труху, тебя ведь не отягчит сия потеря. Зато молодая и юная теперь вполне пригодны к обращению тому, которые заслуживают они, и которое заслуживаешь ты!» — С поклоном он удалился, а Карим вошёл в свою опочивальню, надеясь увидеть покорность и раскаяние в глазах своих подопечных женщин. Что же он узрел? Аглая, держась рукой в области сердца, валялась на полу мёртвая, вторая рука была неестественно выгнута, а голова лежала среди осколков вазы, вокруг которых протекала тонкая струйка крови. Динара в разодранной одежде, избитая до полусмерти, с кровоподтёками на лице, с разбитой губой, и заплывающим глазом, следами от прута с красными полосами на белом теле подняла голову и улыбнулась страшным кровавым ртом с выбитыми передними зубами, и прохрипела: «Карим! Будь ты проклят!» И темнокожая индианочка, голенькая девчонка, прозванная ею Розиттой, смотрела сурово и не по-детски из-под-бровей, полулёжа с раздвинутыми ножками…
— Будь ты проклят, Карим!
— Почему я? Разве это я сделал? Разве нельзя было просто в лицо не смеяться?
В ответ он услышал хриплый, захлёбывающийся кровью смех… — он выбежал, но смех неестественно долгий продолжал звучать в его ушах. Его не могла заглушить даже музыка, льющаяся из наушников, которые он попытался пристроить опять на голову!
— Эй, Карим, как твои дела? Почему такой хмурый? Совсем нелюдимым стал? Опять твои женщины тебе голову морочат? Плюнь на них! Поменяй на других, а лучше на коня! Хочешь моего коня?
— Хочу!
— Правду говоришь, хочешь? Или шутишь всё?
— Давай коня!
Али свистнул — малой, парнишка, вывел коня. – «Хороший конь! Огонь! Сто вёрст проскачет, и упадёт – не заплачет! Берёшь?»
— Беру!
— А как насчёт оплаты?
— Забирай моих женщин! Чтобы к вечеру ни одной в доме не было! – Вскочил на коня, с места в карьер взял, чуть малого не зашиб.
— Эй-эй! Ты чего! С ума сошёл! – Почуяв неладное, бросился в дом к Кариму Али; увидел, что увидел… одна в парандже чёрной птицей руки как крылья подбитые раскинула, защищала, видать; и перед второй, умирающей, истекающей кровью, сидит маленькая темнокожая индианочка на корточках и гладит ту; и поёт колыбельную, которую та ей пела.
И никакой войны нет, а просто на белом свете до сих пор арабские ночи чёрные… это только арабские сказки – волшебные, а в жизни всё не так, и даже улыбаться опасно…