Башня

        Б А Ш Н Я

        (рассказ)

       Дом напоминал одновременно и азиатскую пагоду, и миниатюрную башню рыцарского замка, и старую водокачку, с которой дождями смыло штукатурку, обнажив круглые стены из красного кирпича.

      Дом-башня стоял рядом с железнодорожным полотном и наполовину в своей высоте скрывался за деревьями снегозадержательной полосы.

Почти сразу от колышка, обозначающего территорию личного владения, начиналось вспаханное поле, и до ближайшего жилья от этого места, по крайней мере, километров десять.

Проезжающих мимо на электричке несколько удивляло, некоторых смешило, а кое-кого и злило архитектурное своеобразие этого строения и оригинальничанье его хозяина, какое-то не по духу времени вызывающее диогенство.

Конечно, будь Поливанов Иван Сергеевич рядовым, без заслуг человеком, а не ветераном войны, доктором технических наук, кто бы ему выделил на этом месте участок и разрешил строить нетипичное, отвлекающее внимание граждан жилое помещение. И то было ему не легко. Но на то Поливанов и имел в кругу сослуживцев прозвище Настырный Ваня, что хотел делать то, что хотел.

Он получал пенсию и жил одиноко. Но продолжал работать так, как и работал до ухода на пенсию. В штатном расписании того НИИ, где трудился Поливанов, просто не было такой единицы – генератор идей, и чтобы быть им в чистом виде Иван Сергеевич предпочёл пенсию, а не зарплату, за которую надо было не только думать, но и добросовестно скрипеть стулом от звонка до звонка, в соответствии с правилами трудового распорядка. Первое, по его мнению, противоречило второму. Это – раз. Два – это то, что, или у Ивана Сергеевича с годами ухудшился характер, сделавшись раздражительным и нетерпеливым, или настолько изменились в плохую сторону его сотрудники-сослуживцы, превратившись в сквалыжных и жадных дояров науки. И поэтому Поливанов уже последние два года до пенсии числился в своем институте на полставки.

В это же время, угрохав все имеющиеся накопления, он взялся строить свой дом и построил по собственному проекту красную башню из трех комнат, расположенных в вертикальной плоскости одна над другой.

Из окна маленького кабинета на третьем этаже Поливанову хорошо были видны проносившиеся мимо электрички с переполненными вагонами то из города, то в город. Этих впечатлений ему вполне хватало, чтобы не тяготиться одиночеством и не тянуться к людям. Из окна в другой округлой стене кабинета открывался пустынный пейзаж по-осеннему перепаханного поля, над которым черными точками кружились вороны и галки.

Поливанов любил осень. И когда по стеклам тарабанили капли дождя, пугающе завывал ветер, он чувствовал себя в самом оптимальном рабочем режиме, ему казалось, что именно в такие минуты на нестандартных людей снисходят нестандартные мысли.

… Сквозь шум дождя и ветра до Поливанова донесся какой-то посторонний звук, будто что-то упало и зазвенело. Он прислушался к тишине в доме, на одну секунду задумался о вероятной причине звука – но тут же сразу позабыл об этом и вернулся к прерванным размышлениям, которые, особо ни на чем не задерживаясь, скользили по общим вопросам бытия.

Иван Сергеевич полулежал в старом кресле с промятыми пружинами, на письменном столе перед ним горела колеблющимся огоньком толстая свечка. Свечки – одна из его причуд, хобби, как говорил он сам, чудаковатого старца. Даже работая в институте, оставшись вечером один в кабинете, Поливанов выключал люминесцентные жужжалки под потолком и зажигал на своем столе свечу. Нервный язычок пламени, вероятно, напоминал ему некоторые дни фронтовой юности или, может быть, создавал иллюзию сумрачной кельи средневекового мыслителя и помогал концентрировать мысли на красной точке в тёмном пространстве.

Пламя свечи заметалось, и Поливанов почувствовал на щеке дуновение сквозняка. Он поднялся, нащупал ладонью выключатель, стараясь не шаркать ногами, стал спускаться вниз по винтовой лестнице. На втором этаже снял со стены старенькое ружьецо с обмотанным изолентой прикладом. Ещё раз настороженно прислушался, потом осторожным шагом спустился в нижнюю комнату.

Окно было открыто, ветер трепал занавески, на полу валялось опрокинутое ведро с грибами, найденными сегодня в лесополосе.

– Кто тут?! – грозно крикнул Поливанов и стволом ружья поводил по углам комнаты.

Никто не откликнулся. Иван Сергеевич выглянул через окно на улицу, посмотрел по сторонам. Вокруг непроглядная темень и мокрый ветер. Поливанов резко обернулся назад, будто услышал подкрадывающиеся шаги, чертыхнулся и принялся закрывать на шпингалеты оконную раму. Проверив запоры на двери, собрался уже уйти наверх, но тут обратил внимание на раздавленный гриб с ясным отпечатком каблука. Он поглядел на свои тапочки, что-то подумал и, вскинув на изготовку ружье, ещё более грозно закричал:

– А ну, выходи!.. Сейчас, к чертовой матери, всю шкуру изрешечу!

За спиной послышался шорох. Поливанов, напружинившись всем телом, крутанулся назад, забегал по сторонам глазами.

– Ну-у! – гаркнул он для собственной бодрости на встроенный в стену шкаф. – Хендн хох и выходи! – И его ладонь вдруг пробудившейся мышечной памятью захотела почувствовать холодную тяжесть гранаты. — Стреляю!

– Погоди, мужик, – послышался в шкафу быстрый, просительный голос, – погоди, не стреляй. Сдаемся мы...

Дверцы шкафа открылись, на пол посыпались банки с консервами, пакеты с крупой. Испуганно щурясь и загораживаясь рукой от направленного ему в лицо ружья, из шкафа выбрался плотный коротыш лет тридцати пяти, таких за квадратность фигуры обычно называют «коробками» или «кирпичами». За «Кирпичом» прятался, пригибаясь, бледный парень в вымокшей матерчатой куртке.

– Сдаёмся мы, чего ты… – насуплено буркнул коротыш. – Вот видишь: руки вверх, полный хенде хох. – Он в самом деле задрал высоко растопыренные пятерни. – Убери ружье, хозяин. Ну, адресом мы ошиблись, понимаешь...

Он опустил одну руку, почесал щеку, заросшую дремучей щетиной, потом опустил вторую. Подтолкнул вперед своего напарника.

– Выкладывай, Вовик, все из мешка обратно. Ошиблись мы. Кто ж знал, что тут люди живут. Забора, понимаешь, нет, местность пустынная, в окнах темно… А на улице сволочная погодка. Дай, думаем, погреемся в этой водокачке...

– Погреемся! – рыкнул Поливанов. – Я вам погреюсь… ворюги. Ишь, отоварились, как в универсаме.

Бледный парень высыпал прямо на пол все содержимое рюкзака и стоял, сутулясь, с опущенными руками.

– А вот это наше, – нагнулся Кирпич к горке продуктов и сунул своему приятелю две какие-то банки и буханку хлеба. – Нам чужого не надо, но и своего не отдадим ни грамма.

– Я дам… «наше», – Поливанов грозно повел ружьем и цыкнул на парня, у которого из разжавшихся рук выпали банки и хлеб. – Я вам покажу «наше»! Я вот сейчас в милицию позвоню, чтоб приехали за вами в срочном порядке.

– У тебя телефон тута?

– Есть и телефон. Все, что надо есть...

– Хорошо, папаша, живешь, – совсем уж без боязни рассуждал Кирпич и осматривал бегающими глазками обстановку в комнате, ведущую наверх лестницу. – Только скучно, наверное, одному, как сычу на болоте?

– Дуракам скучно. А мне – не скучно.

– Ну-ну, – сказал Кирпич и опять поскреб пальцами щетину на щеке. Потом сел на табуретку, скрестил короткие ноги в резиновых сапогах с отрезными голенищами. – Садись, Вовик. Будем ждать, когда за нами ми-ли-ция приедет… Не переться же черт знает куда по такой погоде… Иди, иди, папаша, звони. Скажи им, что задержал матерого рецидивиста. Пять, нет, шесть разов судимого, имеет за собой мокрое дело. И вообще, вооружен и очень-очень опасен.

– А я как же, Бобер? – захлопав глазами, спросил Вовик.

– Сиди, не рыпайся, – спокойно сказал ему коротыш. – Иди, папаш, звони.

– Плевать я на вас хотел, – угрюмо ответил Поливанов. – Можете уматывать подобру-поздорову. Никто вас не держит.

– Ага! – обрадовался коротыш. – Значит, нету телефона?

– Нет.

– Ну тогда мы все-таки заберем свои консервы. Стрелять нас из-за такой мелочи ты не будешь, так ведь? Ты вон, по роже видать, мужик умный, не жадный. Правильно?

Поливанов усмехнулся.

– Правильно. Берите… свое – и проваливайте по-хорошему.

– А дай нам еще тогда… – коротыш поскреб щеку, – и картошечки с полведра, если не жалко. И соли чуток...

Сидевший на корточках у печки Вовик неуверенно предложил:

– Давай уж, Бобер, и ночевать попросимся. Куда мы сейчас, в такую погоду, я и так до нитки мокрый.

Поливанов, удивленный простодушной наглостью непрошенных гостей, покачал головой. Устав стоять, он присел на кухонный стол, ружье положил на колени.

– Ну, чего? Мы располагаемся, а? – спросил коротыш без каких-либо просительных интонаций в голосе. – На одну ночку всего тормознёмся?

– Нет, – твердо ответил Иван Сергеевич. – С хамами я сам – хам. Проваливайте.

Вовик со вздохом поднялся, достал из кармана курточки одноцветный с ней беретик, пришлепал берет блином на голову. Похожий на кирпич коротыш продолжал сидеть на табуретке, невозмутимо покачивая ногой.

– Эх! Думаешь, мы в самом деле бандюги какие. Боишься за свою жизнь и собственность. А мы простые, честные люди, только маленько того, выбитые из жизненной уютности по простоте своей душевной. Вот он, к примеру, – Кирпич кивнул на приятеля, – из алкогольного санатория сбег. Его туда жена с тещей зачипужили, чтоб он им глаза не мозолил. А он что, алкаш? Ты посмотри на Вовика, похож он на алкоголика? А? – Вовик скромно потупил глаза. Кирпич стукнул себя кулаком в грудь и пророкотал: – А я сам! Я сколько обид перенес, одному Богу известно. Да что там говорить, – он махнул рукой, утерся под носом рукавом и сник, как подвешенная на гвоздик кукла. – Люди, скажу тебе, папаш, что ни есть – сволочи, удавы, акулы… Так и жрут друг дружку, так и жрут. Без соли и чеснока. Прямо с сапогами...

Поливанов, насупившись из-под седых бровей, поглядывал на незваных гостей, наворачивающих ложками за обе щеки горячую картошку с грибами. Говорливый Кирпич макал ломоть хлеба в банку с килькой в томате, облизывал пальцы с траурными каемками под ногтями, подмигивал с лукавым видом Вовику. Тот, разомлевший от тепла и еды, к концу ужина уже клевал носом.

– Ну чо, – отодвинув грязную тарелку, Кирпич похлопал себя по животу, – телевизор посмотрим и спать.

– Нет у меня телевизора, – проворчал Иван Сергеевич. – Мойте посуду и ложитесь… Вон там тюфяк, а вон там еще какого-нибудь барахла наберете. И чтоб мне тихо было. Ясно? – Подбросив дров в печку, Поливанов поднялся на второй этаж в свою спальню.

Он лёг, вытянув поверх одеяла руки, и подосадовал на себя, что не выпил снотворного. Но снова выбираться из-под одеяла не хотелось – и вдруг почувствовал, что его и без снотворного быстро разбирает сон.

Утром, когда Поливанов проснулся, снизу слышались голоса и шарканье веника. Небо было все затянуто облаками, лил сильный обложной дождь. Иван Сергеевич спустился на первый этаж. В кухне было прибрано, Вовик заканчивал уборку, сметая остатки мусора на газетку. Кирпич, уже выбритый, в трусах и рубашке склонился над электроплиткой, что-то помешивал в ковшике. Пахло крепким чаем.

– А-а, хозяин, – улыбнулся он. – Как говорится, с добрым утром.

– Привет, – хрипло буркнул Поливанов. – Вы еще не смотались?

– Куда ж? – Кирпич кивнул на окошко. – Вон какой дождище наяривает. А у моего товарища после профилактория здоровьице слабовато, часто кашляет и соплёй исходит.Ты не боись, папаш, мы сейчас чифирку хлебанем и тебе по хозяйству подмогнем. Оправдаем, так сказать, честным трудом доверие… Свиней-то не держишь?

– Чего? – не понял Иван Сергеевич.

– Свиней, говорю, не держишь? Не свинаришь, нет?.. И зря – дело выгодное. Всегда своя свинина и деньги при кармане.

– Воды нет, – недовольно сказал Поливанов, тронув носик умывальника.

– Мы искали – не нашли, где тут у вас воду брать, – отозвался Вовик. – Я хотел полы вымыть.

– Вовик у нас молодчага, – добавил Кирпич, – чистоту любит.

– Вода за домом. Увидишь в стене маленькую дверку, там насос. Включишь черную кнопку, откроешь кран.

Вовик с двумя ведрами, одно из них надев на голову, выбежал на улицу.

– Тебя как зовут? – спросил Иван Сергеевич, рассматривая в зеркальце свое лицо.

– Меня-то? – переспросил Кирпич. – Фамилия – Попов, имя – Жора, а зовут Бобром.

– Это за что же тебя так обозвали?

– Не помню уж. Кажется, из-за какой-то басни, что ли… – Жора тут разулыбался, широко открывая рот. – А ружье-то твое, папаш, не заряжено было… И вообще оно у тебя не фурычит, курки ржавчиной заело. А ты кричал «шкуру изрешечу». Ну, даешь. Ну, артист...

– Разве? – слегка удивился Поливанов, намазывая щеки мыльной пеной. – Вполне может быть, давно им не пользовался, смазать все руки не доходят… но бывает, что и незаряженные ружья стреляют.

– Это я знаю, поговорка такая есть… А ты кем работаешь, если не секрет?

– На пенсии. Но так, по специальности я инженер-конструктор. Даже изобретатель.

– Ну-у, – удивился Жора. – Прям изобретатель?.. А телевизора не имеешь. Что ж ты изобрел такого, если это не военная тайна?

– Передаточные устройства, в основном… и еще кое-какие штуки. Но это сугубо специальные и тебе непонятно будет.

– Что ж ты меня за дурака принимаешь? – Жора сделал вид, что обиделся. – Я с детства сметливый, только в жизни невезучий.

Вовик втащил ведра с водой и услужливо наполнил умывальник. Поливанов благодарно кивнул. Умывшись, он начал что-то искать на туалетной полочке, затем спросил с недоумением, куда задевался флакон одеколона.

– А-а, – отмахнулся Жора. – Он совсем пустой был.

– Как – пустой? Больше чем половина...

– Ну упал он и разлился. Тоже мне забота. Купим тебе одеколон… Изобретатель – а из-за пустого пузырька расстраивается. Правда, Вовик?

Оба приятеля сели на чурбачки перед открытой дверцей печки. Жора разлил из ковшика по стаканам. – На, будешь? – предложил Жора Ивану Сергеевичу. Тот понюхал и брезгливо поморщился. – Ну, как хочешь.

– А завтракать вы не собираетесь? – спросил Поливанов.

– Не-е, мы не хотим, – замотал головой Вовик и прикурил от уголька папироску. – Чифирь, он, как сметана, от одного стакана сытым становишься.

Иван Сергеевич – с таким лицом, какое бывало у него на собраниях, когда слышал в свой адрес от коллег-сослуживцев всякие слова типа «индивидуалистического отрыва и рваческого творчества» – молча отобрал у приятелей ковшик, вылил в ведро остатки заварки и взялся готовить кашу. Жора с Вовиком внимания на него не обращали. Дымили папиросами и думали о своём.

В таком же насупленном молчании Иван Сергеевич позавтракал. Поднялся наверх в свой кабинет. Часа через два снизу раздался по-хамски громкий голос Жоры:

– О-обед готов! О-обед гото-ов! Пошли обеда-ать!..

Поливанов нервно передёрнулся, он шмякнул на стол массивный справочник, вслух выругался. Шлёпая тапочками по ступенькам, спустился вниз.

– Чего вопишь? – накинулся он на Жору. Жора стоял у плиты, повязанный фартуком и помешивал в кастрюле половником. – Какой обед? Я только что позавтракал. Черт возьми! Мне работать надо!

– Во-о врать… Работать ему! Папаш, ты ж говорил, что на пенсии, – Жора искренне не видел никакой своей вины и улыбался на все тридцать два зуба. – А мы с Вовиком думаем, пора уже обедать, что-то жрать хочется… Ну, как хочешь, если сытый, семеро одного не ждут.

Поливанов вздохнул и покачал головой.

– Я не для того строил себе этот дом, чтобы всякие латрыги мешали мне работать. Это вам не гостиница и не туристский кемпинг. Ясно?!

– Ну чего кричать-то, – миролюбиво, со смиренным видом сказал Жора. – Конечно, ты нас можешь попрекать, можешь выгнать прямо под дождь. Ты, так сказать, при полном праве… А я вот из трех блюд обед сварганил, – показал Жора на кастрюли. – Что тебе, пообедаешь да полезешь опять к себе на чердак дальше изобретать… Вот, гадом, папаш, буду, а после такой супешки ты, верняк, что-нибудь путное изобретешь. Изобрети, например, такую штуку. Сажаешь, значит, человека в кресло, ну, как у зубного врача. Потом подсоединяешь ему куда надо всякие провода, врубаешь ток вольт под тыщу. Чтоб этого мурзика всего бр-р-р… – Жора затрясся всем телом, показывая, как он это представляет. – И выходит после такой процедуры человек, как на ничку вывернутый, весь чистый, как говорила моя бабушка, точно слеза боженьки… весь благородный, прямо Иван-царевич. И ни дури в нем никакой, ни подлости. Ни жмотничества. Короче, форменный ангел… Тьфу, гадость какая в голову лезет, – Жора сплюнул и растер плевок подошвой. Заметив, что Поливанов слишком долго взирает на мусорное ведро, полное выпотрошенных банок из-под тушенки, успокаивающе сказал:

– Да ладно, не жились, папаш. Мы вот с Вовиком доберемся до Севера и вышлем тебе оттуда какой хошь консервы. Там, я знаю, ее полно.

– А где же сам Вовик? – огляделся Иван Сергеевич.

– Пошел дрова рубить. Дров-то нету, – развел руками Жора.

– Как нету, вот где дрова, – Поливанов подошел к стене, нашел какой-то рычажок и часть стены поднялась с бумажным шуршанием. Внутри была темная кладовка, до потолка заполненная поленьями. Жора восхищенно покрутил подбородком.

– А Вовик, дурень, деревья валит.

– Какие деревья? – испугался Поливанов. – Где?

– Да тут, рядышком, наверное...

– Сдурели! – Затопал тапочками Иван Сергеевич. – Меня за вас оштрафуют, в полосе нельзя рубить.

– А-а, ничего. Все можно, если осторожно. Никто не заметит.

За дверью загремело, потом в дверь с пыхтением протиснулся сам Вовик в накинутой на голову старой фуфайке, с которой капала вода. Из подмышек у него торчали концы двух нетолстых брёвнышек. Он, как трактор-лесовоз, протащил бревна к печке, с грохотом уронил их на пол.

– Дурья голова, – Жора весело хлопнул его по мокрому плечу. – Смотри сюда. – Он показал, как открывается кладовка. – Люкс-метро, понял. Изобретатели живут рядом с нами.

– Сам же и дурень, – буркнул Вовик. – Кто меня послал?

Напевая песенку о жулике, который угодил за решётку, потому что, «не послушав совета любимой, засунул за пояс наган», Жора накрыл на стол по высшему, как он сам, наверное, посчитал, банкетному разряду.

– Для моих друзей и почетных гостей! Прошу! – объявил он и по-официантски шаркнул ножкой в коротком сапоге.

– Интересно, кто же здесь в качестве почетных гостей? – серьезно пробурчал Поливанов.

Первую ложку Иван Сергеевич отхлебнул с осторожностью. Борщ, густой, как каша, от всевозможных приправ, которые нашлись в доме, и жгучий, точно растирка от радикулита, показался ему подозрительным на предмет его удобоварения. Но после второй ложки он почмокал губами и похвалил. Жора улыбнулся широко открытым ртом. И глаза его, вроде бы, даже влажно заблестели от проступившей слезы.

– Ты, папаш, только изобретай на благо народу, а мы с Вовиком тебя кормить будем.

– Интересно, – улыбнулся Поливанов, – на какие шиши вы меня кормить будете? Тушенку всю слопали, хлеб весь кончился.

Поливанов поудобнее устроился на плетеном стуле и, видимо, не собираясь уходить в кабинет, погрузился в какие-то свои мысли. Приятели примостились у печки с папиросами. Поливанов смотрел в их сторону, но как будто не замечал их и не слышал, что они говорят.

-Значит, держите курс на Север? – все с тем же отсутствующим видом спросил Иван Сергеевич.

– На Север, – без всякого энтузиазма ответил Вовик. – Это Бобер меня туда тащит, говорит, жизнь там что надо...

– Для настоящих мужчин, – пояснил Жора, – а не для всякой шушеры.

– И как же вы туда доберетесь?

– Добраться-то доберемся. За месяца два-три. Но, – Жора почесал в затылке, – главное, в чем заминка, – у Вовика паспорта нет. Паспорт его в элтепу остался… Без паспорта тяжеловато будет.

– Да и не хочу я на этот Север, – кисло сказал Вовик. – Чо там уши морозить...

– Дурень, – обозлился Жора. – Ничего не понимаешь в жизни. Тут тебя, один черт, жена с тещей на галеры сошлют. А там… а там жизнь широкая. Ух… Слушай, что я тебе советую, и не пропадешь.

– Вы давно знакомы? – Поинтересовался Иван Сергеевич.

– Давно, – сказал Жора, а Вовик добавил:

– С недели две… Вместе на вокзале жили. После того, как я с принудлечения свинтил. На вокзале в буфете и познакомились… Не знаю, может, правда на Север рвануть? Или не надо...

– Да, – протянул Поливанов, – у вас про-блема-а.

– Все учтено, чего там. Я Союз дважды из конца в конец проехал, – уверенно заявил Жора. – В географии и этой, психологии разбираюсь не хуже профессора. Эта эвээма, – он постучал себе по лбу, – знает, что Вовику надо. – Докурив до самого мундштука, Жора кинул окурок в печку, плюнул ему вслед. – Ну чо, братва, сыграем во чо-нибудь? А то от скуки в животе бурчит, того и гляди язву заимеешь… Карты или хотя бы домино в этом доме есть?

– Только шахматы, – иронично предложил Поливанов.

Жора согласился и на шахматы. Иван Сергеевич сходил наверх, принес коробку с фигурами и клетчатую доску. Протянул Жоре.

– Ты куда, папаш, давай играть. Вовик мне не соперник… Давай, давай, хочешь – будем играть на интерес?

Иван Сергеевич, немного поколебавшись, придвинул свой стул.

– На то – кто будет мыть посуду, – предложил он.

– Давай, на посуду. – Жора быстро, двумя руками расставил фигуры. – Ходи, папаш, тебе как старшему – первый ход.

После семи ходов Поливанов посерьезнел и стал подолгу задумываться. Жора играл легкомысленно, болтал, раскачивался на табуретке и отвлекал Поливанова расспросами о жизни. Иван Сергеевич кратко и неохотно, но отвечал. Рассказал, что была жена, которая давно уже бросила угрюмого мужа; есть взрослая дочка, живущая в другом городе, но с ней видится редко, почти, можно сказать, не видится, звонит раз в год — на день Победы, и внуков она к нему привозила всего два раза: то ли ему некогда, то ли ей, и вообще «бабье сословие» к нему никогда внимания не испытывало.Или чувствует какую-то затаённую обиду за развод родителей, причину которого, естественно, интепритировала её мамаша.

– А ко мне – наоборот, – сообщил Жора с непонятным чувством гордости или сожаления. – Липнут, как мухи, на это самое. Красивый, что ли такой, сам не знаю… За что, папаш, и страдаю. Особо злостный – я! – Жора поднял вверх указательный палец.

– Несчастный Али-баба: Али – от слова алиментщик, баба, значит, само собой понятно – от слова женщины… Четыре супруги законных теперь меня за курдюк треплют. Представляешь? Каждая кричит: давай деньги, деньги давай! А я и сам еще должен личную свою жизнь устроить… Ну, ходи, что ты думаешь по три часа!

Поливанов вздрогнул и, сделав ход, покачал головой.

– Какой ты, оказывается, шустрый мужичок.

– Ты про шахматы, что ли? – спросил Жора. – Пока там сидишь, – он показал большим пальцем себе за спину, – и не тому научишься. А куда денешься – никуда не денешься, покуда четыре моих ребятенка восемнадцати годков не достигнут. Но один ребятенок точно не мой, потому что эта зараза Зойка из себя темненькая, даже усики под носом, и сам – брюнет, как видишь. А ребятенок – рыжий-рыжий, задави меня трамвай, как яичный желток… Заезжал я к Зойке как-то после второй отсидки, хотел совесть в ней пробудить. Да куда там… Ходи! – гаркнул Жора на своего соперника. – Кто ж так играет! А еще изобретатель… Эх, жизнь моя, так и приходится за любовь страдать. Ведь за любовь страдаю, скажи, папаш. Ведь так получается?.. А поди-шь ты, особо злостный алиментщик.

Первую партию Иван Сергеевич проиграл, зато вторую выиграл быстро. Жорик стал настаивать на третьей, решающей. Но Поливанов категорически воспротивился, сказал, некогда – и все.

– Посуду мыть не хочешь! – крикнул ему вслед Жора. – Сачок интеллигентный!

У себя в кабинете Поливанов взялся за оформление законченных чертежей. Завтра утром он собирался в город, сдать в институт работу. Не любил он появляться в институте: любая мелочь, не заметная для другого, у него вызывала чуть ли не аллергическую реакцию. Он бы с радостью отсылал работы по почте или просто сдавал курьерам в экспедицию, но в реальности же это повлекло бы еще большие хлопоты, чертежи и служебные задания мотались бы сиротски из отдела в отдел, каждый бы завотделом, вплоть до институтского завхоза, лез со своими рекомендациями и дополнениями, тыкал бы сальным после буфета пальцем в расчеты и желчно хмыкал, что, мол, Поливанов вот здесь совсем впал в маразм, забыл элементарные законы механики – и зачем вообще держат этого пенсионера, неужто без него обойтись нельзя.

В злобствовании против «бездарей и хулиганов от науки» Поливанов доходил до такого состояния, что готов был биться головой об стену, только бы выдать назло им какую-нибудь такую светлейшую идею фундаментального значения, от которой бы «горизонтальную мимику самодовольных лоботрясов перекосило бы по вертикали». До тех пор, пока он не успокаивался, мысли Ивана Сергеевича носились в высоких эмпириях, в проблемах глобальных масштабов – и о конкретной работе по заданию не могло быть и речи.

От титанической мыслительной деятельности Поливанова отвлек голос Жоры, со своеобразной навязчивостью пригласивший его к ужину. После ужина Иван Сергеевич вернулся в кабинет успокоенным и занялся тем делом, за которое ему платят деньги.

Рано утром, еще до рассвета, Поливанов начал собираться в город. Сложил бумаги в тубус, сунул в карман паспорт и сберкнижку. На нижнем этаже, в полумраке, споткнулся о валявшиеся на полу бревна, не сдержался и накричал на сопевших под одеялами квартирантов.

– Ты куда в такую рань?.. В шляпе?.. – сонно спросил Жора. – В

город… Чаю побольше купи...

Из кладовки Поливанов достал топор и ножовку, кинул их к тюфяку. Велел к своему приходу распилить и убрать с прохода бревна. Жора в ответ что-то хрюкнул невразумительное.

По скользкой, размытой тропинке Поливанов пошел через лесопосадку к платформе электрички. В воздухе пахло прелыми листьями и гниющей картофельной ботвой. Поднявшись на платформу, он оглянулся на свой дом, размыто темнеющий в склизком тумане.

Двери в доме Поливанова, как в гренландском жилище, во избежание снежного плена открывались вовнутрь. Иван Сергеевич пинком распахнул двери, втащил две тяжелые сумки. Жора с Вовиком, точно зайцы в ожидании деда Мазая, грустно сидели на своем любимом месте у печки и, увидев Поливанова, радостно загомонили. Потащили к столу сумки и начали выкладывать из них содержимое.

– Что это такое! – пнув ногой бревна, валявшиеся на полу без всякого изменения размеров и положения, разозлился Поливанов. – Или вы тут ковчег устроить собрались?! Корабельную верфь закладываете?..

Вид у Поливанова, в съехавшей набок шляпе, с потным, раскрасневшимся лицом, был гневный и раздраженный. Он швырнул на стол тубус, снял плащ, в небрежной торопливости вывернул рукава наизнанку, комом бросил его на табуретку, на него – шляпу.

– Ужин есть? – окрикнул он копошившихся у сумок приятелей.

– А мы еще и не обедали, – отозвался Вовик – и вдруг с радостным верещанием вытащил из сумки коробку с транзисторным телевизором. – Ух ты!.. Бобер, смотри, телек!

Жора в это время умильно всхлипывал над грудой выложенных из второй сумки продуктов.

– Ну, папаш, даешь! – потирая руки, сказал он. – За один раз столь- ко много всего накупил… Наверно, изобрел что-нибудь такое?.. – он повертел над головой растопыренными пальцами.

– Изобрел, – нудным голосом ответил Иван Сергеевич. – Для кого,… прости господи, изобретать. Скоты, гниды!.. – Поливанов громко и смачно выругался. И от этих слов, сначала у Вовика, потом и у Жоры растерянно вытянулись лица, будто бы Поливанов оказался единственным человеком в их жизни, который позволил в их присутствии такие выражения. Вовик поставил на стол уже освобожденный от упаковки телевизор, спрятал руки за спину.

– Чего вы? – почувствовав наступившую тишину, оглянулся на квартирантов Иван Сергеевич. – А-а, – уяснил он, в чем дело, – так это я не про вас. Это я про своих соратников. Чтоб им на этом свете по раскаленной сковородке одним местом проехать… Рассовывайте по местам продукты, садимся ужинать. Голоден зверски. Если ничего не готово, перекусим всухомятку, пускай будет разгрузочный день. А то вы меня тут совсем закормили.

За ужином Иван Сергеевич поведал с горьким сарказмом, как несколько лет назад предлагал он на рассмотрение проект некоего устройства с весьма оригинальным принципом действия. Но тогда этот проект отвергли по причине отсутствия перспектив практического применения. А сегодня ему показали схемы аналогичного устройства, созданного итальянским инженером и запатентованного уже в семи странах. Идут переговоры о покупке этого изобретения и для нас, оно, видите ли, имеет широкую сферу использования. Теперь имеет.

Жора с Вовиком слушали внимательно, как могли, выражали сочувствие и успокаивали:

– Изобрети, папаш, им назло еще что-нибудь такое… секретное, – предлагал Жора, скрипя зубами в знак солидарности. – Чтоб эти козьи морды с тоски сдохли.

– Бормотушники подъездные, – добавлял Вовик.

После ужина всухомятку долго пили чай и каждый, разоткровеннничавшись, рассказывал о своих жизненных неприятностях. Послушать, так жить страшно: какое вокруг море несправедливости, обмана, жестокости.

– Ладно, ребятишки, – поднялся из-за стола Поливанов. – Смотрите теперь всласть свой телек. Завтра, будем живы, сделаю вам усиленную антенну. А сейчас мне одну мыслишку обмозговать нужно. – Он направился к лестнице, затем, что-то вспомнив, обернулся. – Да, чуть не забыл, Вовик. Разыскал этот твой профилакторий, разговаривал с начальником насчет твоих документов.

– Ну-у? – насторожился Вовик. – Чего они там?

– Ты, значит, твердо решил туда не возвращаться?

– Не-е, – Вовик замотал головой, – то есть, да. Я уж лучше на Север.

– Ладно, тогда через неделю поедем вместе со мной, утрясем это дело.

– А если они того… цапырь меня за шкирку?

– Я же с тобой буду… разве я похож на провокатора?

– Не похож, – угрюмо ответил Вовик. – Но все равно… подозрительно.

– Езжай, дурень! – вмешался Жора. – Наш папашка известный изобретатель, он их авторитетом забьет. Езжай, не трепыхайся.

Иван Сергеевич собирался посидеть в своем кабинете, немного подумать, но, поднявшись на второй этаж, изменил решение, остался в спальне. Он прилег на постель. Видимо, оттого, что переутомился за этот день, и, вдобавок, перенервничал, щемило сердце. Поливанов поругал себя, что совсем забросил физзарядку, слишком близко принимает все к сердцу и никак не приучит себя к истинно философской невозмутимости. Как будто первый день живет на свете и того не знает, что его буйные эмоции никому, кроме собственной персоны, вреда не причиняют.

Чтобы опять не заводить себя до ехидного злобствования, Иван Сергеевич постарался переключиться на приятные образы. Сначала, как вычитал в одном журнале, представил себя парящей над волнами чайкой. Но чайка получалась у него какой-то пугливой, ей все мерещилось, что из-за горизонта надвигаются мрачные тучи и вот-вот грянет шторм… Поливанов забросил всякие воплощения и решил отвлечься приятными воспоминаниями. Больше всего он любил вспоминать свою дочку в ясельном возрасте – и сейчас же встало перед глазами, как он на расстеленном на полу одеяле учит хныкающую малышку выполнять гимнастические упражнения...

– На зарядку! – Утром, облаченный в тренировочный костюм и вязаную шапочку, прокричал Поливанов, спустившись на первый этаж. – Под-ни-май-ся на за-ряд-ку!

Спортивной рысью, высоко вскидывая колени, он обежал вокруг тюфяка, тормоша укрывшихся с головой Жору и Вовика. В окно прямыми лучами било поднимающееся из-за поля солнце. Поливанов распахнул дверь, вдохнул свежий от первых заморозков воздух, зычно, по-командирски прокричал команду «Подъем!».

Квартиранты недовольно замычали, завозились на тюфяке.

– Ну, какая выгонка в такую рань? – хриплым голосом, еле разлепляя глаза, спросил Жора. – Прямо как в лагере, кричит… – Жора сел и толкнул в бок приятеля. – Вставай! Ладно уж. Зарядки нам еще не хватало...

Поливанов выскочил на улицу и оттуда продолжал командовать:

– Форма одежды номер один… Становись на зарядку! Шевелись, мать честная!

Зевая и потягиваясь, в разномастной и разновеликой одежде, похожие на цирковых коверных, впервые выпущенных на арену, Жора с Вовиком остановились на крылечке. Поливанов, сам себе считая «раз-два-три...», размахивал руками, приседал со стариковским кряканьем, стараясь, видимо, на собственном примере продемонстрировать заманчивую прелесть физической активности. Но ни Жора, ни Вовик никакой прелести не замечали, ежились от свежести и на команды уже не реагировали.

Над полем, далеко в светлой голубизне тянулся птичий клин, слышалось слабое курлыканье.

– Гуси, – долгим взглядом посмотрев в небо, сказал Вовик.

– Сам ты гусь. Это журавли, – поправил Жора, тоже наблюдая за стаей. – Благородная, скажу тебе, птица… Летят, – непонятно вздохнул он. Летят себе...

– Журавли, журавли… – хрипловато и тихо пропел Вовик, – не бу-дите солдат...

– Ну, а теперь обтираться холодной водой и завтракать, – бодро протрусил мимо них Иван Сергеевич. – Кто увиливал от физзарядки – наряд вне очереди, чистить картошку.

Розовый после умывания и бритья Поливанов сидел на плетеном стуле и с усмешкой на губах наблюдал, как Жора с Вовиком, переругиваясь между собой, чистят над ведром картошку. На столе экраном к ним стоял телевизор, по которому в это утреннее время передавали сеанс ритмической гимнастики.

– Скоро холода наступят. Уже подмораживает, – нейтрально, будто о своих каких-то мыслях, сказал Поливанов.

– Само собой, – буркнул Жора. – После осени зима наступает, а не лето. – Он швырнул в кастрюлю с водой очищенную картофелину и вытер рукавом брызнувшие в лицо капли. – Нам то что с того, мы не птицы. Нам на юг не собираться.

– А я боюсь морозов, – поежился Вовик. – Ну их. Лучше бы я в Африке жил.

– Клин клином вышибают, – сказал Жора. – Вот доберемся с тобой до Колымы, понюхаешь тамошней погодки – никаких морозов бояться не будешь.

Вовик на это ничего не ответил, но лицо его заметно поскучнело.

Жорик посмотрел на экран телевизора, где кокетливо маршировали девушки в полосатых гетрах, и спросил у Поливанова:

– А в самом деле, что ты какую-нибудь старушку не заведешь? От одиночества даже телеграфные столбы падают. Как же одному, вдруг помрешь скоропостижно – и никого рядом нет. Да и по хозяйству легче. А то гости у тебя сами жратву готовят, никакого, понимаешь, гостеприимства.

Поливанов хмыкнул.

– Гости-то, если вспомнить недалекое прошлое, незваные. И даже, можно сказать, задержанные на месте преступления. Вот они теперь честным трудом оправдывают оказанное доверие.

Жора коротко хохотнул, разинул рот и закрутил головой. Вовик натянуто улыбнулся.

– Не-е, папаш, на самом деле, – Жора опять, было, хотел издалека швырнуть картофелину в кастрюлю, но передумал и аккуратно булькнул ее в воду. – У нас в деревне все деды так делают. Женское сословие ведь в хозяйстве ничем не заменишь… Смотри, какой у тебя домишко справный, хотя и построен по-дурацки. Вокруг раздолье – понаделал бы сараев, завел бы свиней, птицу, можно и коровку. Свое мясо, свое молоко, сметана. Живи наслаждайся. – И Жора сладко зажмурился от представленной картины.

– Не в моем это вкусе, – отмахнулся Поливанов.

– Вкусе… вкусе… – пробурчал Жора, недовольный тем, что описанная им идиллия не вызывает солидарного восторга. – Ну, а если взять вообще, по человеческим законам, все равно полагается, чтобы рядом с мужчиной женщина была. Женщина, по-моему – это такой природный предмет, ну… который, с одной стороны, как бы человек, а с другой стороны – как бы полезное домашнее животное.

– Что ты меня сватаешь и за кого, интересно? – покачал головой

Иван Сергеевич.

– Не слушайте вы его, – вмешался Вовик. – Ему и по ночам все бабы снятся… А я тоже считаю – с ними свяжешься, себе дороже. Ага… Вот мой батя, помню. У него любимая сказка была о золотой рыбке. Я пацаном чуть ли не каждый вечер должен был ее ему читать, до сих пор могу пересказать: «Вот неделя, другая проходит, еще пуще старуха вздурила...». И, как дочитаю сказку до конца, батю всего затрясет, аж слезы на глазах, и кричит он матери: вот, мол, как ваше бабье племя слушать, пожадничалась, лахудра, какая бы жизнь была, если бы вовремя старуху к ногтю прижал… А вы не смейтесь, – обиделся Вовик на хохочущего Поливанова. – Мой батя и поэт Пушкин мудрыми людьми были, я частенько батины слова вспоминаю...

Как говорится в сказке, вот неделя, другая проходит. Время двигалось к зиме и морозы по утрам становились злее и живучее. Квартиранты Поливанова от скуки целыми днями поругивались меж собой, дымили по очереди старой трубкой хозяина, набивая ее табаком из выпотрошенных окурков, да глазели по телевизору все программы подряд. Жора еще выклянчил у Поливанова ружье, обещая довести его до ума и «пулять тыщами зайцев». С Вовиком Иван Сергеевич съездил в город, после нервомотательной процедуры востребовал его документы из ЛТП и заодно, по пути, обмундировал Вовика в новую шапку и новое пальто непрактичного светло-песочного, но зато, как объяснил Вовик, «самого его любимого» цвета.

Выпал первый снег, укрыв пушистой, искрящейся красотой никак не достойные этого корявые, смерзшиеся клочки. К ночи поднялся ветер, разыгралась метель. Зима будто опомнилась, что одарила не по заслугам. Злясь на свою доброту, срывала белый снег с черной земли, рвала и сучила его на первозданные снежинки и уносила обратно в небо.

Поливанов сидел в своем кабинете на третьем этаже башни. Сначала работал по служебному заданию, потом, слушая завывание вьюги, задумался о жизни. И мысли его, подвластные ритмике снежной свистопляски за окном, так же, то, закрутясь спиралью, уносились в прошлое, то плотным зарядом памяти возвращались в настоящее; то рассыпались на мелкие крупинки из чьих-то слов и чьих-то лиц, то со бирались в целые сугробы...

Утром Поливанов проспал дольше обычного и от этого проснулся в плохом настроении. В оконных стеклах блестело ярко солнце, но в доме, выстуженном за ночь вьюгой, чувствовалась зябкая прохлада. Поливанов потрогал ладонью стену, через которую проходил дымоход, и, ворча на своих квартирантов, до сих пор не затопивших печь, спустился вниз.

Тюфяк и одеяла были аккуратно свернуты. На табуретке стоял выключенный телевизор, на кухонном столе лежали ружье и трубка. Под трубкой Иван Сергеевич заметил листок бумаги с рваными краями. Он взял его в руки и без очков с трудом прочитал карандашные каракули:

«Покедова, нам пора. А то уже лысеть от скуки начал. Вовик, дурень, не хочет. Молодой, не понимает пока смысла жизни. Ну, будь, папашк».

Иван Сергеевич вышел на крыльцо. От заметенных снегом ступенек к лесополосе тянулись две цепочки проломленных в насте следов. Отраженное снегом солнце било в глаза, как вспышки электросварки, и от слепящего света в уголках глаз Поливанова навернулись слезинки. Он смахнул их согнутым пальцем, вошел в дом, плотно притворил за собой дверь.

      Взобравшись по насыпи на площадку железнодорожной платформы, Жора с Вовиком, не сговариваясь, обернулись назад, посмотрели на возвышавшуюся за деревьями круглую башню из красного кирпича, похожую на игрушечный рыцарский замок и, одновременно, на старую обшарпанную водокачку.

====== «» ======