Больше - никому

       БОЛЬШЕ — НИКОМУ

             (рассказ)

С подвизгивающим скрипом открылись дверцы большого, как гараж, металлического шкафа. Благовский достал с верхней полки восемь тощих папок с уголовными делами. Перенёс их на свой стол. Сел и включил настольную лампу. Свет настольной лампы создавал особую таинственность рабочей атмосферы. По молодости лет следователь Благовский любил таинственность и считал её необходимым атрибутом своей профессии.

Пока не было его соседки по кабинету — пожилой, сварливого характера тётки в майорском звании, Благовский чувствовал себя самостоятельным, вполне опытным криминалистом, который и без пугающих его самого окриков из-за соседнего стола: «А ну, кончай врать! Говори правду, а то мигом в камеру упеку!» сможет разобраться во всех тонкости психологии допрашиваемого человека. Поэтому он cтарался приходить на службу пораньше часа на полтора-два, чтобы хотя бы это время побыть без опеки грозной наставницы. Всё же он уже почти год вышел из cтажёрской категории специалистов.

Благовский взял верхнюю папку, раскрыл и принялся читать, потирая виски для стимуляции умственной деятельности.

Тем временем за заиндевевшим окном медленно светлело. Из коридора стали доноситься топающие, шаркающие, цокающие шаги. И вот рывком открылась кабинетная дверь, вошла фигура в рыжей мохнатой шубе, пуховом платке, с лицом уже с утра чем-то озабоченной женщины.

— Опять глаза портишь, — сказала майор Нина Степановна и щёлкнула выключателем верхнего света. — Опять в такую рань притащился? Ещё насидишься над бумажками, вся жизнь впереди…

Теперь уже по-настоящему начался рабочий день. Немного погодя наведался следователь Гурычев, пижонистый брюнет с залысинами на лбу и чертами лица, характерными для отрицательных персонажей. Он имел привычку по утрам обходить все кабинеты, будто ответственный за соблюдение трудовой дисциплины.

— Благовский, ты не забудь, что сегодня на выездах. А то опять утащишься куда-нибудь, а меня из-за тебя дёргать будут. Понял? — голосом старшего младшему объявил он.

— Понял, — кивнул Благовский, занято листая свои бумаги.

После того как ушёл Гурычев, Нина Степановна решила высказаться по вопросу воспитания молодых кадров.

— Вот что, — с набитым печеньем ртом и прихлёбывая чай из большой фаянсовой кружки, сказала она. — Ты, на самом деле, кончай эту свою беготню. Твоё дело вот — авторучка и телефон. Приучайся, сколько раз говорила, к усидчивости. А то ж вон вчера — опять прокурор претензии к твои обвинительным заключениям предъявлял. Говорил, что наформулируешь ты так, что понять, считаешь ты обвиняемого виновным, или не считаешь, понять невозможно. Все доказательства в кучу, и обвинительные и оправдательные. А потом и суду голову ломать. Надо однозначно: виноват — не виноват. Понял?

Благовский не стал возражать. Ума и опыта для этого ему уже хватало.

— И вообще, что ты сидишь, бумажки перебираешь? — прожевав печенье, возмутилась Нина Степановна. — Где работа? Работы не вижу… Почему люди не вызваны?

— Вызваны, — кротко отозвался Благовский, сдерживая вздох. — Сейчас пойдут люди.

И люди действительно пошли. Непрерывной чередой. Раздражённые процессуальными обязанностями свидетеля очевидцы уголовных деяний, враждебно-гордые подозреваемые и обвиняемые, придавленные горем их родители, самоуверенные и красноречивые до неуёмности адвокаты, немногословные, себе на уме, оперативники угрозыска из «карманной» группы...

От писанины через пару часов заныла рука, потом в голове начали путаться фабулы уголовных дел и действующие в них лица.

— Вот ты зря сразу вызываешь такую кучу народа, — опять недовольно заметила Нина Степановна. — Создаёшь перед дверями ненужное столпотворение…

— Ай-яй-яй, что творится. Работа бьёт ключом… — видимо, довольная царящим

столпотворением, сказала, входя в кабинет, начальница следственного отдела Вера Аркадьевна, полная женщина и приятным лицом и высокой причёской. Она положила на стол Благовского несколько исписанных листков. — На, Юрочка, прими к своему производству небольшой материальчик. Кража шубы из универмага. Задержанная сидит в дежурной части…

— Слышь, Вер, — перебила её Нина Степановна, поддёргивая под крышкой стола чулки. — В воскресенье у моего Серёжки день рождения. Где б мне чего-нибудь деликатесного раздобыть?

Перед обеденным перерывом случилась тяжёлая дорожная авария и Благовского услали на место происшествия. Лишь к вечеру он вернулся в свой кабинет.

Не успел он снять пальто, как милиционер из дежурной части привёл к нему ярко раскосмеченную тушью, губной помадой и лиловым кровоподтёком под глазом девчонку лет семнадцати, с ещё чисто детским взглядом, но уже с выражением в глазах повидавшей кое-что в жизни женщины.

— Что же вы свои обязанности не выполняете, — упрекнул Благовского милиционер. — Она у нас сидит без всякого оформления уже целый день. Мы лично не собираемся по чьей-то прихоти нарушать законность.

— Садись, — сердито рыкнул Благовский доставленной и покосился на Нину Степановну, одобрит ли та выработанный по её инструкциям тон. — Кто это тебя? — Благовский показал на синяк под глазом задержанной.

— Продавщицы в магазине, — захлюпав носом, ответила девчонка и поправила падающие на лицо спутанные брюнетистые волосы. — Зараз-зы, злые, как собаки… Вешалками меня лупцевали. А сами-то, какие подбля…

— Но-но, не выражаться! — Благовский разгладил бланк протокола и начал задавать вопросы по анкетной части. — Так, значит, в детдоме жила? Сирота? Родители умерли, что ли?

— Да не умерли. Мотаются где-то, — задержанная неопределённо махнула рукой. — А может, уже и умерли… Чёрт с ними.

— Ну, а сейчас где обитаешь? — постепенно смягчающим голосом продолжал спрашивать Благовский.

— У тёток живу в пригороде. То у одной, то у другой… Они меня долго терпеть не могут, начинают злиться. Так я по очереди у них. Пока у одной живу — другая успокаивается…

Нина Степановна уже сложила свои дела в большой шкаф, кружку и пачку рафинада — в стол, оделась и собиралась уходить. Однако у самых дверей остановилась и сделала Благовскому последнее наставление:

— Ты не рассусоливай, не рассусоливай. Допрашивай по существу. Оформляй протокол задержания и топай домой. На каждую ханыжку сердце тратить — здоровья не хватит. И до пенсии не доживёшь.

После ухода наставницы Благовский почувствовал себя так, будто снял весь день жавшие ноги ботинки. Он включил настольную лампу, повертел в пальцах авторучку и тоном проницательного сыщика задал следующий вопрос:

— Ну, а как же так нехорошо с шубой получилось, Чернова Аня, красавица писаная?

— Да вот так, — улыбнулась задержанная и развела руками. — Что ж мне всю жизнь в этой детдомовской поддергаловке ходить? — она для убедительности подёргала за пуговицу короткого для неё, изрядно потёртого демисезонного пальтишки. — Другие расфуфырятся во всё иностранное — и им можно…

— Так, то же не ворованное. Заработать надо! — Благовский покачал головой, показывая своё изумление. — Заработай — и покупай, что хочешь. Ты работаешь где-нибудь?.. А почему не работаешь?

— А не нравится мне ничего, — Чернова презрительно мотнула спутанной причёской, положила нога на ногу и ладонями сдвинула повыше юбку на коленях. — Я замуж хочу. Чтобы, значит, жить в семье, чтобы за детьми ухаживать, чтобы муж красивый-красивый был и меня любил кош-шмарно. Ну и, конечно, чтобы водку не пил.

— Это правильно, — согласился Благовский, всё ещё крутя меж пальцев авторучку. — Но ведь, пойми, ты же совершила преступление. За это в тюрьму сажают.

Чернова испуганно посмотрела и два раза хлюпнула носом.

— Почему — преступление?.. Другим, значит, можно?

Она уткнулась лицом в ладони и громко, навзрыд заплакала, дрожа всем телом, и даже стул под ней жалобно заскрипел.

— А вот этого я не люблю, — растерянно пробурчал Благовский.

Он на самом деле очень не любил, когда его клиентки прибегали к такому не процессуальному способу защиты. Пусть иногда явно и очевидно не искренне, но эти слёзы выбивали из рабочего образа, будто надавливали на какой-то там нерв, отчего сразу слабели все мышцы.

Благовский налил в стакан из чайника Нины Степановны тёплой воды, подал своей подследственной.

— Меня никогда никто не жалел… У меня в жизни одни только несчастья, — вытирая рукавом пальто перемазанное размытой косметикой лицо с опухшим носом, пожаловалась Чернова. Она взяла стакан и выпила всю воду до капельки.

— Я вам ещё вот что скажу, — уже с таинственностью в голосе проговорила она. — Два дня назад… я в этой магазинке стибрила кофточку. Так мне эта кофточка понравилась — ужас. А денег-то у меня — сами понимаете. А стоит она… шестьдесят рублей. Обалденно мне она идёт. Вот тут такие двойные пуговички, а вот тут такой узенький чёрненький бантик…

— Ну и где же сейчас эта кофточка? — мрачно спросил Благовский.

— Дома, где же ещё-то. Я вам её обязательно принесу. Уж если становиться на честный путь, так полностью и окончательно совесть очистить… Вы правильно говорили, что в честном труде человек становится, это… благородней.

— Я этого не говорил…

— Но всё равно. Я про это где-то слышала. Это ж так?

— Так, — кивнул Благовский. — Но перейдём, наконец, к делу. Давай допишем протокол.

Уже полностью успокоившись и сонно жмурясь, Чернова равнодушно пробежала

глазами исписанные листки, поставила в нужных местах свои закорючки.

— Всё?

— Пока всё. Я тебе выпишу повестку на завтра и жду тебя с той самой кофточкой, у которой бантик. Понимаешь, конечно, что похищенное нужно возвращать?

Благовский собирался ещё прочитать небольшую лекцию о том, что чистосердечное признание влияет на смягчение вины. Но Чернова, забрав повестку, без всяких слов прощания шмыгнула за дверь.

— Юрий Ильич! — начальница следственного отдела, чем-то очень удивлённая, вошла утром в кабинет Благовского. — Я что-то не пойму, Юра, а куда подевалась вчерашняя девица, которую я поручила тебе? Её нет среди задержанных в капэзэ.

Благовский поднял на начальницу грустные глаза и, уже чувствуя, что сделал что-то не так, простодушно ответил:

— А я её отпустил. Она сегодня явится ко мне и принесёт ещё ранее украденную кофточку.

Начальница развела руками, показывая, что у неё просто нет слов.

— Как же, явится она к тебе… Ты разве не разобрался в её личности — кто перед тобой? Она — без определённого места жительства, нигде не работает. Её место до суда в следственном изоляторе… Вы слышали, Нина Степановна, что Благовский отмочил? Он, видите ли, её отпустил…

Нина Степановна душой уже была в теме разговора и на вопрос начальницы быстро-быстро закивала.

— Ну, что сказать, ну что — глупый! О себе не думает. А вот как не явится эта воровка — с кого будет спрос, почему не избрал необходимую меру пресечения?

— А она не явится! — категорически, металлическим голосом заявила Вера Аркадьевна.

— Конечно, не явится. Нужно ей больно за нашего мальчика переживать.

— Беда с тобой, Юра. Не приедет твоя… хм, того самого, воровка — поедешь в выходные сам её разыскивать.

Благовский не стал возражать, да и что можно было возразить. То, что он разбирается в людях не хуже их, что он сам знает, кому можно верить, а кому — нет. И то, что не поверь он этой заплаканной девчонке, которая ещё так мало видела доброго в жизни, та совсем разочаруется в справедливости и хороших людях. Превратится в потерянного для общества человека. Но это, как, разумеется, скажет многоопытная Нина Степановна — «высокая материя, и не по существу».

Благовскому вдруг сделалось скучно и всё безразлично, захотелось уйти домой и лечь спать. Настенные часы показывали двенадцать часов — время, указанное в повестке Черновой…

На каждый стук в дверь Благовский с надеждой в глазах поднимал голову, но в кабинет входили совсем другие люди: усатый брюнет с приторно-ласковыми манерами, подозреваемый в мошенничестве, прикидывающаяся идиоткой продавщица из пивного киоска, чересчур эрудированный двадцатилетний фарцовщик, — а девчонки с наглой мордашкой, расцвеченной синяком, всё не было.

Потом зашёл из соседнего кабинета следователь Тюрин, вечно всем недовольный мужчина с большой круглой головой. На этот раз он бурчал под нос обвинения в адрес городской АТС и служебных телефонов.

— Дай-ка я от тебя звякну, — сказал Тюрин, садясь на стол Благовского. Он нервными рывками закрутил диск, будто специально издеваясь над телефоном. — Ты, что это, коллега, вчера кого-то из-под стражи отпустил? — между прочим спросил он. — Да?.. О, чёрт! — Тюрин, разозлясь, кулаком вдарил по звякнувшему аппарату. — И зачем ты это сделал, а? Тактика такая, что ли?

— Ни зачем. Просто пожалел, — сквозь зубы процедил Благовский, глядя на близкий к его глазам залоснившийся карман тюринского пиджака.

— Не-по-нят-но, — по слогам произнёс Тюрин, продолжая мучить телефон.

После «коллеги» Тюрина наведался как всегда франтовато-парадный Гурычев с сигаретой в губах.

— Так-так, — с усмешкой сказал Гурычев, поддёрнув брюки и присаживаясь напротив Благовского. — Значит, мы — гуманисты, благородные души…

— Некогда мне, — насуплено буркнул Благовский, понимая, что из-за этого любителя насмешек он надолго станет объектом ехидного остроумия.

— Ах, некогда… Из-за большой занятости ты объявляешь амнистию своим клиентам. Вон оно что, понятненько.

Уже под конец рабочего дня опять зашла Вера Аркадьевна. Остановившись у дверей, она, едва сдерживая смех, спросила:

— Не была твоя?

— Нет, — твёрдо ответил Благовский. — Не приходила.

— И не придёт, — сказала начальница с ямочками на щеках. — Этого следовало ожидать.

— Может, завтра явиться… — совсем неуверенно предположил Благовский.

— Не глупи, какое «завтра»! Она уже смеётся над тобой. И другим рассказывает. И те тоже смеются… А завтра она, вполне возможно, новую кражу совершит или двинет в гастроль по стране — и ищи ветра в поле. Таким кралям, как она, везде и стол, и дом найдётся.

— Ну, и объявлю её в розыск, — подавленно, всем своим видом соглашаясь с доводами начальницы, сказал Благовский.

— Ишь ты, какой хват… в розыск. Принесёшь материалы на розыск, а тебе скажут: сам отпустил — сам и разыскивай.

— Ну и разыщу, — уже злясь на психологическое давление, с вызовом произнёс

Благовский. — Адреса её тёток у меня в протоколе записаны. Вот выберу свободное время и поеду.

— И поезжай, — невозражающе кивнула в ответ Вера Аркадьевна. — Поищи, если от твоей мамзельки ещё след не простыл.

И она посмотрела на Благовского так, как смотрят на взрослых детей, продолжающих верить в живого Деда Мороза.

В окна квартиры бились снежные заряды, метель бесновалась, будто в сказочном мультфильме. Ужасно не хотелось подниматься в воскресенье в пять часов утра и по такой сволочной погоде тащиться чёрт-те куда. Но винить за всё это, кроме себя самого, было некого, и Благовский, ругая только себя, закутавшись в шарф по самые брови, вышел из дома. И, подгоняемый попутной позёмкой, зашагал к пригородной электричке. Через два часа он оказался в небольшом районном городишке и по живым указателям разыскал отдел местной милиции.

— А-а, Чернова. Знаю, — сказал дежурный капитан со шрамом на переносице. — Да, да, Фигура примелькавшаяся… Но где её искать — ума не приложу. Гуляет девчушка по всему посёлку, давно уж пора её на короткий поводок.

Из уважения товарища из центра дежурный выделил Благовскому в помощь пожилого участкового в звании младшего лейтенанта и транспортное средство — вытрезвительский «луноход».

Со стариковским кряхтением младший лейтенант влез в кабину с водителем, а Благовский устроился в каркасной будке со скользким, точно намыленным полом и густо-кислым не выветрившимся запахом местных алкоголиков. На поворотах, на ямах и колдобинах сила инерции швыряла Благовского по будке из угла в угол. Он перепробовал все положения, ощупал в полумраке в поисках опоры стены и потолок, но в этом салоне, приспособленном лишь для лежачих пассажиров, совершенно не было за что ухватиться.

Когда машина наконец остановилась и Благовский, держась за травмированную коленку, срыгнул на снег, он почувствовал себя маленькой букашкой, которую долго трясли в спичечном коробке. Чтобы разыскиваемая Чернова сразу обнаружилась по первому же адресу, это слишком невероятно-везуче. И поэтому Благовский не очень-то расстроился, когда ни у одной, ни у другой тётки не оказалось их гулявой племянницы.

Младшая тётка — худая и замороченная своими заботами, в рваном в подмышках платье — вроде бы искренне объяснила, что не видела Аньку уже больше месяца. Потом вспомнила, что дня три назад Анька заскакивала к ней на полчаса, поела жареной картошки и, как молодая козочка, поскакала дальше.

Старшая тётка — бой-баба, с борцовской фигурой, с усиками на губе, находилась в необъявленной войне с участковым по поводу разных взглядов на самогоноварение — и поэтому она, не обращая никакого внимания на Благовского с его вопросами, азартно собачилась с участковым, пока тот, плюнув, не выбежал из её дома. Тётка без церемоний вытолкала вслед и Благовского.

— Ну вот, что с ними поделаешь, — безысходно сказал младший лейтенант, сняв шапку и вытирая платком дымящуюся лысину.

— Может быть, засаду организуем? — не очень уверенно предложил Благовский.

— Засаду?.. Это, конечно, дело, — надевая шапку, кивнул участковый. — Если кого стоящего хватать. А из-за этой киски, думаю, мне руководство не позволит транжирить служебное время.

— А не служебное время?

— Не служебное? — участковый с прищуром посмотрел на Благовского. – С этим ещё сложнее… Ты мне вот что скажи, начальник, с какой стати ты её отпустил? Уликов не было — или что?

— Пожалел, — со злостью, кривя губы, ответил Благовский. — Кто ж знал, что она такая…

— Вон оно-то чего, — непонятно что уясняя для себя, протянул участковый. – А то мне Анькины товарки рассказывали, что будто в городе в Аньку влюбился до смерти следователь, она теперь за него замуж собирается, и теперь ей всё до фени.

— Что?! — Благовский побледнел и даже топнул ногой. — Я… в неё… замуж!

— Болтают. Девчонки — что с них взять, — рассудил младший лейтенант, открывая дверцу кабины. — Садись, что ли, со мной, — пригласил он. – Уместимся. Только вот шинэлку бы мою не помять. Заедем ещё в один адресок, может, там эта шалавушка своей жопкой крутит.

К пяти часам вечера по посёлку расползлись сумерки. Усталый, с промокшими ногами, потерявший одну из перчаток и пряча замёрзшую руку за пазухой, Благовский брёл по узкому переулку, высматривая номера засыпанных снегом домов. Закончивший своё дежурство участковый оставил ему ещё несколько адресов, по которым захаживает такая публика как Чернова. Но посоветовал лучше приехать в следующее воскресенье или ждать звонка, когда Анька сама приплывёт в руки местной милиции. Разупрямившийся от всё возрастающей злости на свою коварную и неуловимую подследственную, Благовский сказал, что будет искать, пока не найдёт или пока не свалится от усталости.

На доме номер 69 не было никакой нумерации, но по идее — это и был тот самый дом: неухоженный двор, развалившееся крыльцо, оконная рама с фанеркой вместо стекла и громкая музыка внутри.

Благовский не стал стучаться, да и стука всё равно бы, не услышали – такое упоённое веселье сотрясало одноэтажное строение. В просторной комнате, свободной от мебели и полной людей, человек восемь дружно топали, подпевая орущему магнитофону: «Девушка Надя, чего тебе надо…». В накуренной дымке под потолком раскачивался в такт прыжкам грязно-красный абажур.

На Благовского никто не обратил внимания. В основном на здешнем пространстве присутствовала молодёжь по восемнадцать-двадцать лет, некоторые постарше, а в углу сидел с жидкой бородёнкой дядька пенсионного возраста. Приглядываясь, Благовский подумал, что на воровской шалман это не похоже, на развратный притон — тоже: слишком открыто и весело, скорее, какая-то полуподпольная дискотека на любой вкус и возраст. «Если Аньку и тут не найду, так хоть погреюсь немножко».

Он снял шапку, оттянул от подбородка шарф, прошёл к дальней стене и сел на свободное место рядом с бородатым дядей.

— Здорово! — сказал дядя, вкось посмотрев на Благовского. — Что-то я тебя не знаю? Закурить есть?

— Я из города. Некурящий, — коротко ответил на все вопросы Благовский, выискивая глазами среди танцующих свою подследственную.

— С города… да ещё некурящий… Что это тебя сюда занесло?

— А тебе что?

— Э-э, земляк, люблю молодёжь, — бородатый улыбнулся, хлопнул густо татуированной рукой по колену Благовского. — Хожу специально посмотреть, как они веселятся, как девчушки скачут, как зайчики. Сижу и смотрю, и свою молодость вспоминаю. Будто мне тоже двадцать и я ещё в полном развитии… Я, земляк, много накувыркался, много натерпелся по жизни своей. Как пошел в семнадцать своих лет по указу от сорок седьмого, так вот только три года как ни от кого не прячусь. Любуюсь теперь на чужую молодость.

— И уму-разуму, наверное, молодежь учишь? — хмыкнул Благовский.

Мужик усмехнулся, убрал свою ладонь с его колена.

— А что их учить? Они и сами сейчас мудрёные, на всё гораздые. Насмотрелся на этапах. Волчата — а любого матёрого загрызут.

— А Чернову Аньку знаешь? — нейтральным голосом поинтересовался Благовский.

— Девчонку, что ли?.. Нет, не знаю. Спроси кого-нибудь, — и он сам позвал одну из танцующих: — Эй, Анфиска! Вон, гражданин из центра спрашивает какую-то Чернову. Не знаешь таковскую?

— Аньку-то? — разгорячённая пляской Анфиска подошла поближе, сдувая прилипшие ко лбу волосы. — Так она только что была…

— Где? — не сдержавшись, Благовский аж приподнялся с табуретки.

— А, вон, говорят, она к тётке за самогонкой побежала, — всё ещё отдуваясь, по-свойски объяснила Анфиска. — А ты кто ей? Не её жених из города?..

— Ага! — резко сказал Благовский. — Он самый, жених. Сейчас на свадьбу её повезу.

После яркого света Благовский заплутался в тёмных сенях, опрокинул какое-то ведро. Ругаясь в голос, нашёл, наконец, дверь на улицу.

— Эй! — окликнул его вышедший на крыльцо дядя. — Ты знаешь, где её тётка живёт?

— Знаю, — спешащее отозвался Благовский.

— Ну, тогда иди вот здесь, через огород. Там овраг перейдёшь и сразу у её дома окажешься. Так в пять раз короче.

Благовский развернулся на сто восемьдесят градусов, крикнул мужику «спасибо».

— На здоровье, — буркнул тот, рыская на полу окурок.

Пробираясь по снежной целине, Благовский как-то мимолётно подивился, где же Анькины следы и как она вообще могла тут пройти, по такому глубокому снегу.

Прочертив своим телом борозду по овражному склону, он спустился на самое дно извилистого длинного оврага — и только тогда уяснил, что завяз окончательно. Хоть кричи: «На помощь!». Рыхлый снег доходил почти до подмышек, где-то под снегом журчала вода, противоположный склон был крутой и высокий, с нависшими глыбами глины.

Крепчал мороз, на тёмном небе отчетливо желтела луна. Благовскому вспомнился его теплый кабинет, настольная лампа и рыдающая Чернова. «Вот это она меня развела», — чуть не кусая самого себя от злости, подумал он. Но он всё-таки выбрался из оврага. Начерпал снега в ботинки и карманы и даже за пазуху, изодрал на коленях брюки, перемазавшись в глине по локоть. На той стороне действительно обнаружился домишко тётки-самогонщицы. «Эх, попади ж она мне в руки… — мстительно размечтался Благовский.

Голова у него кружилась от нахлынувшей к мозгам крови. «Брехливая соплячка, наглая воровка… невеста нашлась, ишь ты. Я тебе устрою предварительное следствие…»

У калитки под светом луны, как точно наведённая в цель ракета, лоб в лоб Благовский столкнулся со своей подследственной, прижимающей к груди завёрнутые в тряпку звякающие ёмкости.

— Ну вот, — с усталой радостью выдохнул он. — Вот ты и попалась.

Для пущей гарантии Благовский крепко взял Чернову за плечо. Анька игриво

захихикала, потом разглядела в полумраке, кто это такой — пылкий ухажёр и,

испуганно растерявшись, проговорила:

— О — ой, это вы-ы… За мной, да?

Благовскому хотелось разразиться грозной бранью, составив свою речь из всех тех хлестких выражений, что он насобирал за свою двадцатипятилетнюю жизнь. Но кое-какие качества характера мешали ему в этом, а других желаний у него в эту минуту не было, и поэтому он некоторое время молчал, сопел и цепко сжимал грязными пальцами воротник Анькиного пальтишки.

— В тюрьму потащите, да? Ну, и пожалуйста… — Анька, конечно, расстроилась, но изображала несломленное хладнокровие. — Напугали, подумаешь.

— А то куда же! Во дворец бракосочетаний тебя? Невеста…

Тут Анька смутилась, опустила глаза и закачала в руках, как ребёнка, запеленатые в тряпку ёмкости с самогонкой. Смиренным голоском она попросила отнести бутылки «ребятам, которые давали деньги».

— Ща-а! — рявкнул на весь переулок Благовский. — Где твоя краденная кофта с чёрным бантиком, паспорт — и живо едем в город!

Кофта оказалась плодом Анькиной фантазии, паспорт, по удачной случайности — в доме грозной тётки, которая по случаю и под настроение, высказала Благовскому от имени народа своё мнение о работе правоохранительных органов. Ровно в полночь Благовский, держа свою подопечную на расстоянии не далее вытянутой руки, погрузился в последнюю электричку.

— И рыдать мне тут бесполезно. Меня теперь этим не проймёшь, — заполняя протокол задержания, осипшим от усталости голосом предупредил Благовский, заметив, что Чернова со всё сокращающимися интервалами начала хлюпать носом.- Распишись вот здесь, и пожалуйте в камеру, дорогая невеста.

Сонный сержант огромным, как у Буратино, ключом отомкнул тяжёлую дверь. Обнимая свёрточек с вещами, Чернова испуганно остановилась на пороге.

Перестав всхлипывать, посмотрела в тёмное, со сводчатым потолком нутро камеры, которая, казалось, не имела дальней стены и напоминала подземный ход, ведущий неизвестно куда. Около самого порога валялись на полу две скрюченные фигуры, непонятно по каким признакам определённые для содержания в женской камере.

— Ну, вот и всё. Нагулялась — теперь отдыхай, — злорадно и одновременно с облегчением, с чувством исполненного долга сказал Благовский. Анька повернула к нему своё лицо — отрешённое, с широко раскрытыми глазами.

— Давай-давай, — поторопил сержант-ключник.

Анька сделала несколько мелких шагов и дверь за ней закрылась с мягким звуком хорошо смазанных петель. Благовский вернулся к столу, за которым выписывал протокол, забрал свою авторучку, паспорт задержанной и тут увидел пакет с пирожками, купленными в вокзальном буфете. Он взял пакет в руку, с пару секунд подумав, попросил сержанта отпереть камеру.

Луч света из раскрывшейся двери упал на сидевшую у стены Аньку. Та быстро вскинула голову, посмотрела на Благовского с надеждой и мольбой, как, наверное, смотрит наверх упавший в колодец котёнок.

— На, вот тебе, — положив у её ног пакет с пирожками, тихо сказал Благовский. — Подкрепись, если хочешь.

Выйдя из помещения дежурной части, Благовский столкнулся в коридоре с «коллегой» Тюриным, в рубашке, без пиджака, тащившего откуда-то надувную подушку.

— Ба-а, а тебя каким ветром в воскресенье? — очень удивился «коллега», и от этого его постоянно недовольное лицо сделалось более-менее похожим на лицо нормального человека.

Благовский объяснил — каким ветром.

— Разыскал, значит. А вообще-то ты, коллега, большой лопух, — вместо похвалы сказал Тюрин, осматривая Благовского с ног до головы. – Смеются же все над

тобой. А ты страдаешь от своей жизненной наивности. Вон как извазюкался.

— Верно, — кивнул Благовский. — Еле на ногах стою.

— Вот-вот, — обрадовано, что с ним соглашаются, добавил Тюрин и, расставив

пошире ноги, перехватив в другую руку подушку «дежурной смены» — приготовилсяк большой речи: — Будешь умнее на будущее. Больше уже никому просто так не поверишь…

— Больше никому… больше никому, — согласно закивал Благовский.

Печально-категорическая фраза — «больше никому» — занозой застряла в

сознании, и Благовский не мог никак уразуметь сам для себя, почему он её

произнёс. Или он так решил на самом деле на всю свою дальнейшую жизнь, как

жизненный принцип, как заповедь — или, просто, чтобы быстрее отвязаться от

«коллеги».

Позёмка колючим снегом шлифовала скользкие тротуары, качались деревья и

от фонарей по сугробам расползались жуткие тени, будто кто-то крался рядом,

выбирая самое тёмное место для нападения. Благовский быстро шагал по полночно-безлюдной улице и еле сдерживал желание оглянуться, посмотреть: чей это тяжёлый взгляд буравит ему спину. Он оглянулся раз, другой — потом ускорил шаг, затем побежал всё быстрее и быстрее, как только мог, на скользком, бугристом тротуаре.

========= «» =======