Делирий - или чёрная чайка

     Делирий — или чёрная чайка

             (рассказ)



Он услышал, что его зовут по имени:
— Володя, Володя!..

Он тупо оглянулся по сторонам и непроизвольно выпрямил позвоночник. В шумном, задымленном полумраке пивного бара виделось много лиц и слышалось много голосов. Однако ж тот голос, что его позвал, в контрасте к общему фону звучал как-то странно: голос казался каким-то чистым, добрым, трезвым.

— Володя, я вас так жду.
— Кто? — неопределённо, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Володька.
— Ну, я же, — сказал за правым Володькиным плечом незнакомый субъект, улыбаясь круглым лицом.

Мужчина средних лет в отглаженном, но старомодном костюме, с галстуком «селёдкой» в чёрно-белую полоску. Мужчина поставил на Володькин столик свою кружку с пивом.

Владимир Шурыгин отмокал в похмельной прострации. Он понимал, что в подобном состоянии его мозг несколько ущербно воспринимает окружающий мир. Поэтому он корректно кивнул головой как воспитанный человек и сказал незнакомцу:
— О, да-да, конечно, пожалуйста…

Железный ангар пивнухи, точно чрево библейского кита, поглотившего изрядное количество мучеников, нёс своих утробных пассажиров к никогда не достижимым берегам страны абсолютного кайфа.
Шурыгин, изображая вежливость, сдунул с пластмассовой плоскости столика сигаретный пепел.
— Лицо знакомое, но… никак не вспомню, — с извиняющейся улыбкой сказал он.
— Как же так! — незнакомый мужчина с добрыми голубыми глазами развёл руками от изумления. — Мы встречались много, много раз.
В задумчивости Володька прикусил зубами нижнюю губу. Потом помотал головой и внутренне про себя решил, что за сегодняшний день это уже четвёртое доказательство — доказательство того, что пить надо бросать.
— Вот, блин, работали, что ли, вместе? — с неуверенной догадкой спросил он.
— Что вы, Володя! Мы с вами всегда встречались на чисто бытовой, а вернее сказать, на душевной почве… Мы с вами столько раз говорили о высоких и мудрых материях. Вы поверяли мне свои нравственные размышления. Очень, кстати сказать, благородные и возвышенные. Много раз…
— Я принесу ещё пива, — неспрашивающе сказал Шурыгин.
Он запрокинул голову, допил со дна своей кружки остатки пены. Незнакомец соглашающе протянул ему и свою посудину, в которой оставалось ещё немного пива. Володька допил и из неё, а затем нетрезвой походкой двинулся к разливочной стойке.


Было это года три назад. Вызвал Шурыгина начальник управления по кадрам областной прокуратуры. И сказал мягко и, одновременно, жёстко, как он умел это делать, управляя кадрами, за что всегда был в фаворе у быстро меняющихся шефов. Сказал, что всему есть своя мера — мера цене заслуг Шурыгина и мера его проступков. Когда последнее перевешивает на чаше весов первое, надо принимать меры.
По внутреннему убеждению Шурыгина последнее ещё не перевесило первого. Однако ж спорить об этом было бесполезно, поскольку доказать, чему и в чём какая мера — не очень просто, для этого нужно долго говорить, а для того, чтобы говорить, требуется, естественно, открывать рот. А рот открывать совершенно нельзя: сразу пахнёт двухдневным перегаром и свежаком от сегодняшней бутылки дарёного коньяка. Как следователь, как начальник отдела по расследованию особо важных дел Шурыгин понимал зыбкость своей доказательственной базы и поэтому молчал. А молчание на языке юристов означает согласие. И меры были приняты.
Карьера очень легко покатилась в обратную сторону: под горку всегда легче. Когда Шурыгин пытался сам себе объяснить, почему он слетает на центробежных кругах жизни в обочину, а не карабкается к центру жизненного успеха, как все обычные граждане, ломая ногти, обдирая локти — первым объяснением, скорее, оправданием, являлась его собственная душевная мягкость: такой вот он мягкий, добрый, справедливый. Подобные люди не годятся на роль винтиков в государственной машине, как нестандартные, не «по ГОСТу» изготовленные детальки. Подобные люди даже вредны государственному механизму.
Унижения в понижении по должности может вытерпеть только очень ярый чиновник. Володя Шурыгин таким не был. А у таких не получается существовать в системе формальных правил, с их пробелами и нахлёстами — питательной средой для проходимцев и мздоимцев. Для таких людей, поборников максимализма, существовала разница между законом, определяющим «справедливость», и «обычаем» поведения в системе субординации. За соблюдением «справедливости» следит всё зрящее око, а за субординацией — непосредственное начальство.
Когда включился процесс краха карточных домиков карьерных достижений, он смотрел на меняющиеся обстоятельства своей жизни с отстранённой высоты, как он сам себе определил, своей духовности и говорил сам себе, как ему казалось, в философской мудрости: пусть всё идёт своим путём, а там посмотрим, что получится, ведь множа мудрость, мы умножаем скорбь.

— Ну, что ж, всем тяжело в это время перемен — и мне тяжело. Перетряхнули нас всех, как шарики в барабане спортлото, — говорил Шурыгин, уже вслух, разливая в скверике за кустами бутылку бормотухи по мятым стаканчикам малознакомых приятелей.
Пить в одиночку он не умел. Круг постоянно опохмеляющихся «синяков» слушал философские доклады Шурыгина, как шум ветра в листьях. Володька говорил один, взахлёб, будто после трехлетней отсидки в одиночной камере. Приятели кивали головами и соглашались. А когда заканчивался очередной флакон, Володька вынимал из внутреннего кармана куртки, застёгнутого на булавку, корочки служебного удостоверения с денежкой между обложками и вещал, точно обещая чудо толпе своих апостолов:
— А вот сейчас сбегаем и ещё купим.
И толпа одобряюще гудела, ожидая новую, пока ещё скрытую от их умов истину.
— Вот когда я женился во второй раз… — изрекал глубокомысленно Володька и поднимал вверх указательный палец. После этого он с полминуты сам смотрел на свой палец, затем опускал палец и упавшим голосом заканчивал: — Тогда я и понял…
Толпа сочувственно вздыхала и, чутко осознавая, что их слова тут не в помощь, взболтнув на донышке стакашков нерастворимые остатки портвейна, молча выливала их в собственные рты.


Шурыгин приходил на работу всегда в положенное время. Делал он это для того, чтобы показать, что свято чтит требования служебной дисциплины. Пусть он уже на одной из ступеней карьерной лестницы, которую обычно занимают вчерашние выпускники юрфаков, но к своим обязанностям он относится добросовестно и с полной отдачей. Правда, ближе к обеденному перерыву служебный патриотизм у Шурыгина как-то затухал. Он выходил из своего теперешнего тесного кабинетика и направлялся до ближайшей распивочной точки, там обедал пирожком, выпив перед этим граммов сто пятьдесят чего-нибудь. И возвращался исполнять служебные обязанности дальше.
Вечером, уже после того, как уставший электорат ловил вторичный кайф у голубых экранов, Володя выходил в сквер перед своим домом, садился на лавку и опускал между раздвинутых колен откупоренную поллитру потвейна. Электорат, не охваченный страстью к политизированным теленовостям и грубо называемый «просто народ», а то ещё хлеще — «маргиналы», тянулись знакомой тропкой к открытой и откупоренной душе Володьки. Народ хотел послушать что-нибудь душевное, о чём не рассказывает ни злой Доренко, ни вежливый Кисилёв.
— Ребятки, — очень грустным голосом говорил Володька, когда растасовали по стакашкам первую партию портвейна, — я вам не Иисус Христос и не пророк какой-нибудь новоявленный. Просто я страдаю от того, что живу и думаю. И думая — я страдаю… Просто страдаю от того, что живу и думаю… Как глупо и пошло звучит: страдать. Да?.. А вы, когда думаете, не страдаете?
Народ, взболтнув в стакашках портвейн, молча выпивал и ждал продолжения.
— Вопрос! — как в спектакле «Гамлет», Володька поднимал указательный палец и лицом изображал паузу. — Жить, думать — и страдать. Или — жить, но не думать — и не страдать. Или вообще — не жить?.. Вот я прочёл внимательно и библию и коран, буддистских учителей, Блаватскую, Платона, теорию Розенкрейцеров… И все они говорят, главное в основном, что надо страдать, надо думать. И это главное в нашем мире. И за нами следит, за нашими поступками, за нашими мыслями всевидящее око мироздания. То есть Бог…
— Глупости куриные! — резко выкрикнул петушком один из собутыльников. — Не парь нам мозги! После одной бутылки в твоей талмудистике не разобраться. Выпить ещё есть?.. А страдаешь ты за тех страдальцев, которых на кичу упёк. Ты, что ли, бог, чтобы решать, кто виновен, кто грешен?.. Вот теперь и корячишься в сомнениях. Вот и страдай!..
Володька замолчал, опешив. Виновато улыбался. Полез во внутренний карман, отстегнул булавку. Булавка была на месте, но в кармане ничего не было.
— М-да-а-а, — протянул озадаченно он. — Ну что, народ, может, скинемся по рублику и продолжим тему?
— Ха! — опять нагло выкрикнул из кустов тот самый шпиндель лет двадцати, который упомянул про «глупости куриные. — Если выпить неча, то чо мы будем тащиться от твоих тараканов в голове? За дешёвый бурматушник? Живи сам со своими тараканами…
Остальной электорат толерантно не выражал эмоций. Щупленький шпиндель ещё что-то выкрикивал про то, что им вовсе не хочется затрудняться в мыслях, им хочется бороться и в борьбе обрести счастье своё, а всякие там страдания — удел рабов и холуев. «Ну да, — философски отрешённо думал Шурыгин, — вот так именно и происходит во всеобщей истории. Когда у народа кончаются последние деньги на портвейн, а по-тихому что-нибудь своровать уже не получается, тут и выскакивает из кустов, из темноты такой вот оратор, призывает к открытому грабежу — и вспыхивает народное восстание, которое потом выжившие в этой кутерьме назовут революцией. И не надо никаких мудреных теорий. Надо — наоборот: просто и ясно, и чтобы быстро и конкретно. Народ любит, чтобы просто и быстро».
Володька поднялся с грустным лицом и походкой очень усталого человека поплёлся к своему подъезду, шаркая домашними тапочками.


За утерю служебного удостоверения Шурыгину влепили строгий выговор. И формулировка приказа была такой, что, мол, погоди, сукин сын, допрыгаешься… После этого Володька приходил на службу недисциплинированно, а приходя — просто сидел, ничего не делая, или шлялся по кабинетам других сотрудников, разводя турусы на колёсах о смысле жизни и превратностях судьбы. К полуденному времени срабатывал уже выработанный рефлекс, и он шёл закусить традиционным пирожком.
И вот одним утром Шурыгин, войдя на своё рабочее место, даже не присаживаясь за стол, взял лист бумаги и быстро написал заявление об увольнении по собственному желанию. Заявление понёс своему непосредственному начальнику. Начальник прочёл заявление, поднял на Шурыгина глаза, вздохнул — и начертал на уголке листка «не возражаю».
— Отнесёшь в кадры, — прощальным, похоронным тоном сказал он и вздохнул два раза.
Получив через неделю в управлении кадров свою трудовую книжку, Шурыгин впервые в жизни открыл её и, как пролетая на машине времени, просмотрел внесённые туда записи. Красивым почерком была изложена по-канцелярски кратко его трудовая биография. После школьной парты и студенческой скамьи: следователь районной прокуратуры, старший следователь, следователь по особо важным делам прокуратуры области, начальник отдела по расследованию особо важных дел, следователь районной прокуратуры.
«Спираль судьбы», — сам себе сказал Шурыгин и вдруг почувствовал такую свободу, такое облегчение, словно сбросил с плеч тяжёлый мешок после долгой дороги. Сколько всего было на этой дороге. И бессонные ночи, и многосуточные дежурства, выезды на разложившиеся, скелетированные или утопленные трупы, допросы тупых от рождения бытовых убийц, многочасовые беседы с упёртыми «в глухом отказе» серийными маньяками, со скользкими, как кусок мыла, расхитителями и взяточниками, очные ставки, опознания… многостраничные, длинною в повесть, обвинительные заключения, похвалы начальства, ценные подарки за удачные раскрытия, благодарности от руководства вышестоящих уровней.
«Свобода — это всё-таки великолепно», — подумал ещё раз Володька, выходя из бухгалтерии и запихивая в карман пачку денег, полученных в окончательный подрасчёт.
Дворовый электорат целую неделю искренне радовался вместе с Володькой его обретённой свободе. Не перебивая, слушали его приключения на ниве следственной практики, детективно закрученные сюжеты, в которых мудрый следователь, то есть сам рассказчик, всегда выходил победителем над умыслом изощрённого преступника, и даже агрессивный «шпиндель» не называл его при этом «ментом».
В одну из таких встреч с электоратом, поздним вечером Шурыгин, возвращаясь домой, тяжёлый, точно гружёный бомбардировщик, уже остановившись у дверей своей холостяцкой квартиры, услышал как его окликнули: «Володя». Перепрыгивая через две ступеньки, его догнал мужчина с круглым, розовым, добрым лицом, в мятом костюме, со старомодным галстуком «селёдкой».
— Между прочим, Владимир Николаевич, — обиженно икнул Шурыгин и, пошатнувшись, повернулся к незнакомцу.


— А это был ты? — наконец вспомнив, сказал с некоторым разочарованием Володька. — А странный ты какой-то…
— И вы, Володя, тоже… Очень странным бываете.
— Слушай, давай на «ты», ну, сколько можно выкать. Если я чиновник, значит, сразу жлоб?
Круглолицый в ответ посмотрел на Шурыгина умильным до приторности взглядом.
— Володя, вы… Володя, ты уже больше полугода никакой не чиновник. Ты, Володя, стал никто… Ты, Володя, с каждым днём, с каждым часом теряешь себя самого, свою, простите за банальность, бессмертную душу. Ты травишь себя зазнайством, гордыней, лицемерием… Зачем это, Володя?.. Для чего?.. Ты ищи, ищи себя, но на правильном пути. По сути ты, Володя, мученик, ищущий себя на правильном пути. Блажен в словах и грешен в поступках, в гордыне заслуг прежней жизни. Однако ж жизнь твоя не кончилась и будет ещё долго продолжаться. Не умирай живым, прошу, пойми меня. Не уходи в пустоту своих поисков. Не юродствуй, Володя, в пустоте своих поисков, в словесной фальши…
— Ух ты, — отозвался прямо-таки опешивший Шурыгин. — Ну, ты шпаришь… Специалист богословских наук. В прошлый раз ты всё про моё пьянство распрягался. Красиво у тебя получается, да. Но зачем, не пойму, я вообще тебе нужен? Ты что — миссионер какой, что ли? Ангел-хранитель, может быть?
— Может быть. Хранитель, — сквозь шум пивного бара прозвучали очень внятно слова круглолицего. — Но почему же сразу ангел? Ангел — это что-то такое с крылышками, эфемерное… Просто — хранитель.
— И… — Шурыгин несколько задумался, — от чего охраняешь?
— Тебя. От самого себя, — твёрдо и сразу ответил круглолицый. — От всего того плохого, что осталось в твоей второй половине.
— Второй? — переспросил Шурыгин. — А первая где?
— Первая — здесь, — круглолицый в полной серьёзности ткнул себя пальцем в грудь. — Вторая там, — и он показал тем же пальцем на грудь Шурыгина. — То, что в тебе там накопилось за твой беспутный период.
Шурыгин задумался. Ему и раньше в похмельной деменции много чего мерещилось чудного. Может быть и сейчас мерещится. Неуверенно, с затаённым, внутренним страхом он сказал:
— Чёрная чайка… тогда. Это ты? Спас меня тогда?..
И в шумном кабацком гвалте Шурыгин услышал чётко сказанное «да».


В прошедшую зиму, в дни сильных морозов безработный Володька проснулся от того, что он вдруг, до холодного пота испугался смерти. Ему вдруг показалось, что жить ему осталось считанные мгновения. Сдавило сердце, и воздуха не хватало для дыхания. Перед глазами крутились радужные круги, а ноги, казалось, лежат безжизненными протезами. Он даже не понимал: утро сейчас или вечер.
Он поднялся с кряхтеньем и стонами со своего дивана. Переступая через пустые бутылки «Белый медведь», подошёл к телефону, собираясь набрать «скорую помощь».
Но передумал без всякой причины. Накинув куртку, вышел на улицу в домашних тапках и без шапки.
От мороза трещали деревья и не летали птицы. Скользя тапочками по наклонному тротуару, Володька спустился к занесённой снегом набережной. Куда идёт и зачем — у него совершенно не было никаких соображений. Кто-то ласково шептал ему: «Иди, иди», — и он шёл, не чувствуя морозных ожогов. Упав на скользкой кочке, Володька остался лежать, лишь скукожился в позе зародыша и спрятал под мышками обмёрзшие кисти рук. Но ласковый голосок, какой-то кукольный, будто с пластинки на повышенной скорости, настойчиво шептал: «Иди, Володя, иди, там тебе помогут». Разжмурив слезящиеся глаза, Володька увидел парящую прямо перед ним чёрную чайку.
— Это ты со мной говоришь? — очень серьёзно спросил он. Чайка парила над ним, а в ушах стрекотал кукольный голосок. — Никуда я не пойду. Я буду лежать. Пускай умру, пускай, — капризно бурчал Володька и жмурился от острой боли в сердце.
Чёрная чайка опустилась так низко, что крыльями касалась лица. Под влиянием долбящего призыва Володька всё-таки поднялся. Сначала на колени, потом во весь рост — и прошёл несколько метров суглобый, расхристанный, точно убежавшее огородное чучело. Вышел на дорогу и тут опять упал ничком на асфальт, застонал, прикрыв голову полой куртки. Чёрная чайка уже над ним не кружилась. Из-за поворота вынырнул красно-белый фургончик «Реанимация» и плавно остановился перед телом Володьки.
Уже лёжа в больнице, с перебинтованными по колено ногами, с распухшими, синюшными кистями рук Володька вспомнил, что телефон в его квартире был отключён за неуплату ещё за месяц до той встречи с чёрной чайкой.

Нутро пивного бара качалось в клубах сизого дыма, точно мираж в пустыне. Шурыгин хмыкнул и сам для себя соглашающе покивал головой.
— Это, значит, был ты, — твёрдо сказал он.

Круглолицый-голубоглазый посмотрел на Шурыгина каким-то материнским, жалеющим взглядом. Стал говорить, будто гипнотизировать своими словами, проникая в глубину сознания. Он говорил, что Володя штурмует крепости, в которых по его мнению, томятся в застенках, закованные в кандалы добро и справедливость. Однако самая главная крепость — это он сам. И штурмует он её, и штурмует. И вот устал он от этой войны, сел отдохнуть под кустиком — и пустился в загул. И надо бы уже выходить снова на бой — но под кустиком удобней: не надо воевать, бороться, мучиться, мыслить… И утонул он в расслабленном отдыхе души и тела. И потерял ориентиры «север-юг», как заблудившийся путник.
— А всё правильно, всё верно, — покивал Шурыгин. — А пошли ко мне домой? Сядем, выпьем, поговорим по душам?
— Володя, если бы я тебе сказал, что дома тебя ждёт смерть? Ты пойдёшь домой?
— У-у, — промычал Шурыгин. — Прямо так?.. Откуда там возьмётся смерть?
— Смерть возникнет из твоего распущенного пьянства, — как бы в предвидении катастрофы вздохнул Шурыгинский собеседник и достал из кармана платок с ручной вышивкой «крестиком». Промокнул платком глаза, высморкался, будто родственник усопшего.
— А куда же мне тогда идти? — обомлело спросил Володя. — Мне же надо куда-то идти.
— Пошли, — после некоторого раздумья сказал собеседник. — Я знаю, что тебе надо.

По дороге из пивбара Шурыгин вдохновенно разболтался про всякую там чакру, ауру, реинкарнацию. Говорил исключительно он, круглолицый-голубоглазый субъект в старомодном костюме сохранял задумчивое молчание. Володька в порыве хмельной коммуникабельности то и дело приставал к прохожим с вопросом: «Закурить есть? — или: «Как пройти в библиотеку?»
— Володя. Владимир, — серьёзно, как вывод к своим размышлениям, произнёс попутчик, — ты просто тонешь в душевном одиночестве. Тебе просто не с кем выговориться, облегчить свою душу. Тебе надо найти родственного человека. Тебе станет легче. Поверь… И очень было бы хорошо, если бы этот человек был женского пола. Это для тебя было бы спасением.
— Женского? — вдруг серьёзным тоном переспросил Шурыгин. — Зришь в самый корень, мой друг «второе Я». Пошли, покажу одну подходящую кандидатуру…

Они свернули с широкой улицы в переулок, и Шурыгин, перестав телепаться походкой и приставать к прохожим, заговорил с азартом:
— Это ты, голубоглазый, верную версию выдвинул. Есть одна такая. Сейчас в их конторе как раз рабочий день заканчивается. Может, увидим её. Там такая женщина, — Володька прижмурил глаза и на секунду остановился на тротуаре. — Это такая женщина… Мне кажется, она бы меня поняла. Самое главное качество в женщине. После двух разводов я это точно понял… Она постоянно попадается мне навстречу, смотрит так жалобно, ну как на бездомного котёнка. Так и хочется погладить её по волосам и сказать, мол, девушка, я не рыцарь вашего романа, со мной вам будет весьма трудно, потому что — нет бухты кораблю… А она небрежно скажет: «Наплевать, берём не глядя, как на фронте говорят…»
— Володя, Володя, — Шурыгинский попутчик предостерегающе попытался приглушить его эмоциональный монолог ввиду приближающего к ним полиционера Но Шурыгин не слушал и продолжал молоть всякую чепуху про мистику любви с первого взгляда.
Страж порядка, помахивая штатной дубинкой, прошёл мимо, не обратив на них никакого внимания. Завернув за угол, остановились перед стеклянной дверью с нависшим бетонным козырьком — типичное здание типичного НИИ «ПРОТО и ПРОЭТО». Часы над дверью показывали без двух минут шесть.
— Сейчас выйдет, — икнув, уверенно сказал Шурыгин. — Очень д-дисциплинированный человек. Вот посмотришь на неё и сам оценишь… своей хорошей половинкой.
Круглолицый промолчал и только поправил под кадыком узелок полосатого галстука.
Из стеклянных дверей повалил народ. Сначала — густо, потом всё редея и редея. В числе последних показалась дробненькая девушка, по-осиному перетянутая тонким ремешком в талии длинного плаща, с конопатеньким лицом, широко распахнутыми глазами цвета морской волны в обрамлении шапки завитых волос пшеничного колера.
Она прошла мимо присевшего на ступеньку Шурыгина, смотря точно прямо по направлению своего пути. Но ровно на одну ступеньку ниже остановилась, обернулась и спросила голосом сестры милосердия:
— Вам плохо? Вам нужна помощь?
— Нужна. Очень. — Володька посмотрел снизу вверх со слабой улыбочкой. — Вы должны меня спасти. Если вы тот человек, который предназначен мне судьбой. Вы меня спасёте от моей худшей половины… Вот это подтвердит и другой мой спасатель.
Деликатно откашлявшись, «другой спасатель» сказал вкрадчиво, что его товарищ говорит слишком много второстепенных слов, но это у него от того, что сердце переполнено чувствами.
— Пойдёмте ко мне пить чай. Чай с травками. Я живу здесь рядом. Поговорим о главном, о самом главном в жизни. О том, что можно поведать только родственно близким людям.
— Пойдёмте, — ответила девушка ровным голосом и очень серьёзно.
— А это — мой спасательный друг, — Шурыгин кивнул на своего старомодного спутника и поднялся со ступенек. — Он про меня всё знает.
По дороге Шурыгин опять начал тараторить, перепрыгивая с пятого на десятое. Вспоминал далёкое детство — с подробностями, доступными лишь под гипнозом. В изумительных подробностях пересказывал, какой он был впечатлительный мальчик и прилежный ученик, и страшно переживал о случайных плохих отметках.
— Вы, наверное, были очень ранимым ребёнком? — жалеюче проговорила конопатенькая. — Экстраполяция в далёкое детство свидетельствует о вашей сегодняшней неустроенности в жизни. Поверьте мне. Я читаю много умных книжек по психологии и разбираюсь в подобных нюансах.
— Я верю, верю, — Шурыгин по-клоунски вздел кверху руки, потом резко опустил их, затем резко опустил их, обхватил ладонями лицо и горестно покачал головой. — Вас мне… то есть мне вас и не хватало в моей жизненной неустроенности. И мне прямо мистически кажется, что мы с вами уже встречались!
— Мне тоже, представьте себе, также кажется, — грустно посмотрев на Володьку, сказала конопатенькая. – И я даже знаю, как вас зовут. Володя… А как зовут меня?
— Вас зовут… — Шурыгин призадумался на секунду и сказал уверенно: — А вас зовут Света.
— Ой! — изумлённо воскликнула конопатенькая. А потом спросила с подозрительностью: — Вы на самом деле догадались? Или узнали от кого-то моё имя?
— Да ей-богу, не знал. Предчувствие такое, интуиция. Ваше имя на вашем лице. — Шурыгин умильно разулыбался и скороговоркой выпалил: — Вы вся такая… светленькая, миленькая, родненькая… — Он запнулся и растерянно пожал плечами. — Ну, вот пришли. Вот мой подъезд. Вы, правда, согласитесь навестить мою берлогу и выпить… то есть попить чаю?
— Да, я согласна, — прямо и без кокетства ответила Света. — Я верю вам и вашему товарищу. — Света оказала ладошкой на довольно улыбающегося товарища в старомодном прикиде. — Я разбираюсь в психологии.

Когда вошли в Володькину холостяцкую квартиру, Света, потянув носом воздух, поморщившись, спросила:
— Вы, видимо, недавно тараканов морили?
— Вот именно, — вдруг погрустнев, кивнул Шурыгин, — тараканов. Столько этой гадости развелось — житья нет. — Со смущённым выражением лица он широко распахнул кухонное окно. — Вот так, как видите, я и живу — не жду тишины, как говорится. У меня тут всё кучками. Кучка одеял и подушек на диване. Кучка посуды в раковине. А всё, знаете ли, некогда — кручусь-верчусь. В холодильнике вот — пусто. Не функционирует почему-то. Но честно скажу вам, есть в полном наличии чай на девяти травах. Целебный и волшебный. Я его употребляю — когда совсем плохо. И для самых дорогих гостей… Которых в моей жизни давно не было… Давайте пить чай.
Шурыгин вымыл три разнокалиберных чашки, заварил какую-то травяную смесь желто-красного оттенка. Первым отхлебнул из чашки круглолицый «спасатель». Почмокал довольно, снял свой старомодный галстук, расстегнул ворот рубашки. Наклонив голову, посматривал с каким-то удовлетворением, точно с чувством исполненного долга, на тараторящего без умолку Володю, на внимательно слушающую его Светлану. После четвёртой чашки волшебного чая он плавненько, по-кошачьи выбрался из-за стола и вышел из кухни.


Потом было утро. Проснувшись, но ещё не открывая глаз, Шурыгин внутренне сжался, ожидая наплыва похмельной муторности. Но похмельный синдром почему-то запаздывал: голова не ощущала себя Луной вокруг планеты Земля, и Шурыгин даже подумал, что он или ещё пьян, или уже мёртв. Потом он вспомнил вчерашний день, начавшийся в шумной пивнухе. Повернулся на левый бок, посмотрел на соседнюю подушку. Вспомнил конопатенькую Свету — и улыбнулся. С кухни донёсся звон посуды.
Володька блаженно потянулся под одеялом, представляя себе горячий кофе в постель и тарелочку с бутербродами. Но тут же и расстался с этими иллюзиями, вспомнив, что в кухне нет никакого кофе, а в холодильнике давно уже не водилось ничего подходящего для бутербродов. Но Володька не перестал улыбаться, надел рубашку и вышел на кухню.
На кухне сизый голубь долбил клювом кучу грязных тарелок в раковине. Голубь косо, одним глазом посмотрел на Володьку и, лениво взмахнув крыльями, вылетел в распахнутое окно. «А куда же все делись?» — сам себе задал вопрос Шурыгин. Он заглянул под стол — традиционное место для пустых бутылок — там пусто. А на столе три разнокалиберные чашки, наполненные его фирменным травяным чаем. «Ну, предположим, этот голубоглазый чудак ушёл ещё вечером… А Света… может, на балконе?». На балконе никого не было, только старые, размокшие картонные коробки из-под водки «Белый медведь» занимали половину балконного пространства. Володька перегнулся через поручень, посмотрел вниз. Там внизу, около большой лужи местная старушка, кормилица подвальных котов крошила булку стае курлыкающих голубей.
Володька тут почувствовал такое острое разочарование, такую жгучую обиду, будто кто-то обманул его самым жестоким и циничным образом. Он крепко, до побелевших костяшек на кулаках обхватил поручень и представил, как он сейчас хряпнется вниз с высоты восьмого этажа, и как перепугается старушка, как вспорхнут голуби — а потом, успокоившись, опять опустятся у лужи и будут спокойненько клевать разбрызганное по асфальту серое вещество. «Вот надо ж такое, глюки какие привидятся, вот допился до полной белочки. Спасатель этот идиотский привиделся…» 


В резком движении, как тень, откуда-то сверху спикировала до самой лужи, напугав голубей и старушку, а потом круто взмыла вверх и, пролетая мимо Володьки, чиркнула его по лицу острым крылом чёрная чайка.
Будто опять предупреждая о чём-то.


====== «» =====

.


 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

0
11:55
547
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!