Дело было в "Чикаго"

               (рассказ)

      На главной площади районного городка возвышался бронзовый памятник легендарно-анекдотичному комдиву с высоко поднятой шашкой, зажатой в правом кулаке. Саблю комдива периодически обламывали для сдачи в пункт приема цветмета. Бронзовая сабля была по весу эквивалентна цене за бутылку бормотухи. Потом долго комдив грозил пустым кулаком в направлении здания городской администрации пока не находились средства в казне на отлив нового рубяще-колющего оружия.
     Городок, процветавший в свои лучшие времена производством на многочисленных заводишках и фабричках патронов, снарядов, противогазов и ещё чего-то секретного, теперь тускнел, чах, и вообще ржавел, как брошенный на обочине танк. Заводишки держались кое-как на выполнениях разовых шабашек. Сравнительно лучше, постоянно и побольше, платили на бывшей противогазной фабрике, которая имела постоянный заказ от алкогольных монополистов, поскольку по своей технологии производства спиртовые фильтры то же самое, что и противогазы.
     Зато по уровню преступности этот районный городок занимал первое место в областной криминальной статистике. А возможно, и на «призовых» местах в целом по стране. Недаром закрепилось за городком с бронзовым памятником название «наш Чикаго».
     То и дело носились по улицам, сверкая синими мигалками, милицейские «уазики», разбираясь в чуть ли не ежеминутно возникающих драках, кражах, убийствах, грабежах и изнасилованиях и многих других человеческих деяниях, предусмотренных Уголовным кодексом. Городок чах – но криминальная жизнь в нем бурлила.

    На скамье подсудимых за решеткой из толстой арматуры сидел, беспокойно вертя стриженной головой, высокий мосластый парень с пронзительно голубыми глазами. У решетки на корточках присела похожая на него женщина лет шестидесяти. Она что-то упрекающе выговаривала подсудимому, но тот её не слушал и взглядом выискивал кого-то в зале.

     «Встать! Суд идет!» — пискнула секретарь судебного заседания.

— Пашка, да не придет твоя шалашовка. Ты хоть на мать посмотрел бы. Ведь не увидимся сколько лет, а на свиданки к тебе ездить – у меня денег нету…

    Пашку приговорили к четырем годам лишения свободы: три — за кражу цветмета с гильзового завода и год — по не отбытому условному сроку за хулиганство.
— Мамашк, — повернулся осужденный к матери, когда конвой пристегивал ему наручники. – Передай Тоньке, чтобы приезжала ко мне. Деньги пусть где может раздобудет. Рельсы вон можно подметать, хоть мало, но платят. Пусть накопит, пусть приезжает…

     Тонька сидела на лавочке у калитки дома и лузгала семечки, сплевывая, куда ни попадя, семечную лузгу. Линялое ситцевое платье туго обтягивало её крепкую фигурку.
Свекровь, натужно дыша, поднялась на пригорок к своему дому.
— Отчего это ты на суде не была? – сурово спросила она Тоньку.- Ах не любишь ты Пашку. И зачем только замуж за него выскочила?
— Как же не люблю. – Тонька выпятила обиженно нижнюю губу, — аж два раза аборт делала…
— Вот аборты делала, — свекровь сощурила глаза.- А нет, чтобы рожать. Ну-у, оно лучше по городу подолом махать.
— Куда рожать, мамаша? – А чем кормить ребятенка? Грудным молоком до десятого класса ?
— Вон иди на железную дорогу работать устраивайся,- сурово сказала свекровь и направилась к калитке дома. – Хватит у меня на шее сидеть… А то и выгоню вовсе.
    Тонька вздохнула, посидела ещё немножко и поплелась грустной походкой по тропинке в центр городка, на площадь у базара. По пути поравнялась она со знакомым разбитным мужиком годов сорока, известного у местного базарного населения под кличкой-фамилией Петюня-Шнырь.
— Что, Тонечка, грустишь? Глазки заплаканные. Хошь, мороженным угощу?
— Пашку моего сегодня посадили. Четыре года влепили, — хлюпнула носом Тонька.
— Ну что ж, такова наша воровская жизнь. Чуть что не туда плюнешь – сразу хвать за шимот и лепят тебе то хулиганку, то кражу. Таковая наша жизнь воровская…

     Сам этот Петюня-Шнырь отсидел мизерный срок за неуплату алиментов. Однако в подпитии, среди малолетней шпаны величал себя «вором в законе». Проживал один в комнате заброшенного общежития. Спал без подушки, на драном матрасе, укрываясь аж четырьмя истлевшими одеялами. Кормился тем, что когда подтащит товар рыночным торговкам – а то и тем, что у них же и утащит.
— Так что, Тонечка, не горюй, не грусти. Баба ты из себя видная, как сосиска в тесте, — Петюня чмокнул губами.-              Найдешь себе богатенького фраерка. Жизнь и наладится. Красивым женщинам, как не говори, прожить легче, чем мужикам. Потому что разница в устройстве организма.
    Шнырь поплевал на ладонь и пригладил свой жиденький, белесый чубчик.
    На базарной площади торговали бочковым пивом. Шнырь,. вздохнув, предложил Тоньке:
— Может, вместо мороженного пивом тебя угостить?
— А-а, лучше, конечно, пива, — кивнула Тонька.
— Деньжат у меня, маловато..,- посмущался Шнырь.
     Тонька пошарила в карманах платьишка, достала несколько мятых червонцев, протянула их Петюне.

    Сидя под кустом запыленной акации с трехлитровой банкой пива и поочередно прикладываясь к её горлышку, Петюня вдруг, не глядя на Тоньку, сказал следовательским тоном:
— А все-таки тебя, подруга, что-то давит. Нутром чую.
— Да нет, — замотала головой Тонька, — в порядке всё.
— Ха-а, — хмыкнул Шнырь,- как говорил у нас на зоне один мудрый вор: я не верю словам, я верю интонациям. Вон уже полбанки высосали – а ты никак не колешься?
Вздохнув глубоко, Тонька призналась:
— Свекруха моя совсем меня съедает, грозится меня из дома выгнать… И что я, куда? Опять в деревню ехать. Никакой жизни дальше…
— Как говорил тот мудрый вор на нашей зоне: в безвыходной ситуации всегда есть два выхода. Разберемся. — Перед расплакавшейся Тонькой Шнырь чувствовал себя сильным и мудрым, как тот вор на его зоне.
— Как? – хлюпнула Тонька.
— Есть один такой способ – верняк. Переселить её… На кладбище.
— Да ты что, Петюнь, — испугалась Тонька, — Отравить её, что ли? Не дай бог.
— Перед богом ты будешь чиста, — важно произнес Шнырь, — этот грех возьмут на себя другие. Опытные ребята.       Бывали у меня такие заказы и раньше, но, однако больших денег стоит… Шнырь вдруг резко прервал свой монолог, — Да что я тебе тут признанку пишу. Слово вора, всё будет чики-чики. У тебя полнейшее алиби, а потом полная свобода. Хозяйкой дома будешь пока твой муженек на нарах парится. Квартирантов пустишь, картошечкой на базаре приторговывать будешь. Ну, представляешь?
— А как это, Петюнь? – после некоторого раздумья спросила Тонька.
— Не твоего ума дело. Твоё дело – денег достать, — и Шнырь назвал свою цену.
Тонька ойкнула и расширила свои коровьи глаза.
— Петюнь, а поменьше можно? Я достану, на дорогу работать пойду.
— Ладно, -быстро согласился Шнырь и сбавил цену наполовину.

   На дне банки оставалась лишь пивная пена. Шнырь расслабленно потянулся, прижал свои две пятерни к грудям Тоньки и требовательно сказал:
— Ну, а теперь пошли ко мне в берлогу – аванс отрабатывать.
Когда Тонька нетвердой походкой, с растрепанными волосами вернулась домой, ещё на крыльце столкнулась со свекровью. Та выносила с кухни помойное ведро и, увидев Тоньку, резким движением сунула ей ведро в руку, так что часть помоев выплеснулось Тоньке на платье.
— На, шалашовка. Иди, вылей в яму.
« Чтоб тебя саму в эту яму закопали», — со злорадной мстительностью подумала Тонька.
Свекровь зудела, зудела весь вечер, точно жирная осенняя муха на оконном стекле. Сноха не отгавкивалась, как прежде, больше молчала с кривой усмешкой на губах.

     На другой день, выполнив, как Золушка, все задания свекрови по дому и огороду, Тонька перерыла свои вещи. Выбрала кое-что из всего барахла, подходящего для продажи. Подумав немножко, залезла в сундучок свекрови, нашарила коробочку, в которой лежали две сережки темного золота, серебряный крестик, запонки покойного свекра с какими-то голубоватыми камешками. « А всё равно теперь не прознает», — с лихостью решила Тонька и сунула «драгоценности» в свою сумку.
    Со всем этим имуществом она пошла по знакомым и в городской ломбард. Свекровь в этот день на загородной трассе торговала овощами и до вечера не должна вернуться, если, конечно, какой-нибудь залетный не купит её помидоры-огурцы оптом.
     После распродажи своего и сворованного имущества Тонька энергичной походкой направилась в общагу к Петюне-Шнырю. Шнырь полулежал на койке и листал толстенную книгу в лохматом переплете.
— Профессором хочешь стать? – бойко спросила Тонька.
— Дура. Медицинская эн-цик-ло-пе-дия.Поняла, во! Для нашего дела надо, чтобы всё чики-чики… А ты как, с авансом?
— Вот, пока семьсот, — Тонька выложила перед Шнырем пачечку разнокалиберных купюр.
— Э-э, — разочарованно протянул тот, — это семечки.
— Ну, Петюнь, сам понимаешь, когда свекрухи не будет, деньги будут.
— Эх! – Шнырь отбросил свой фолиант, спрыгнул с кровати. Потом приобнял Тоньку, пригнул за шею её голову. – Будем дальше отрабатывать аванс.
Тонька оперлась руками в матрац, Шнырь сзади закинул ей на спину подол платья, крючковатым пальцем стянул за резинку Тонькины трусики. Кровать ритмично поскрипывала, а сосредоточенное лицо Тоньки выражало какие-то свои глубинные мысли.
— Быстрей бы, Петюнь, — вздохнула Тонька.
— Что быстрей? – не понял Шнырь.
— Ну, это… ликвидация. Замытарила она – сил нету.
— Всё сделаем чики-чики. А ты не отвлекайся, расслабься, — и Шнырь ещё ниже пригнул Тонькину голову к матрацу. – Говоришь, на трассе торгует. Это хорошо для нашего дела, потому что неопределенный круг подозреваемых получается.

    Утром рано свекровь опять утащилась с двумя ведрами на загородную трассу торговать помидорами и ягодой. Велела Тоньке прополоть огород, вымыть окна и сготовить ужин «поумнее». Под вечер, когда уже остыла сваренная лапша, свекрови всё не было. Сумерки сгущались, превращаясь в темноту безлунной ночи, но свекровь не являлась. С холодком в сердце Тонька подумала, что, может быть, уже всё – свекруху кончили лихие ребята.       Уснула Тонька, не раздеваясь, свернувшись под одеялом в позе зародыша.
    На следующий день свекровь опять не появилась. К полудню у Тоньки изменилось выражение лица и даже походка. Она уже шагала по дому, чувствуя себя полной хозяйкой. Навела ревизию всех шкафов, тумбочек, полочек, потом села на кухне, заварила самый дорогой из чаев, который потребляла исключительно сама свекровь, насыпала от души сахару в чашку. У неё возникла мысль сходить к Шнырю и узнать о случившемся подробнее, но почему-то не хотелось делать это именно сегодня, и она решила отложить визит к Шнырю на завтра.
    Тут Тонька увидела из кухонного окна как к её калитке подходит легкий на помине Шнырь. Он пхнул ногой калитку и уверенно направился к крыльцу. Тонька предупредительно побежала открывать дверь.

— Собиралась она, — хмыкнул Шнырь, — Ты давай лучше деньги за работу. Я своё слово сдержал. Собирай деньги, — Шнырь злобно оскалился и сплюнул на пол. – Завари чифирку, что ли, и пожрать чего-нибудь. — Он достал из кармана початую бутылку поллитровки, поставил на стол. – От этой проклятой работы нервы совсем ни к черту. – Ты с деньгами торопись, ребята долго ждать не будут.
    Тонька, журчаще балагуря, шустренько достала из шкафчика две рюмки, слазила в подпол, отхватила от свиного окорока приличный ломоть, набрала из бочки соленых огурцов и квашеной капусты. На столе разложила всё это по тарелкам.
— Культурно, а? – улыбаясь, спросила Тонька.
— Мне бы луковицу, такую сырую и соль, — мрачно ответил тот. – Ну, за помин души.
   Выпили по одной, закусили, Налили опять, выпили, закусили. Шнырь разрезал луковицу пополам, макал в соль и хрустел с умильной мордочкой кота над блюдцем со сметаной.
— Во, королевский закусон. – После выпитой поллитровки захотелось ещё. – Деньги есть? – спросил Шнырь. – Тонька молча развела руками. – Обидно до слёз, — сказал Шнырь, потом добавил: — Тогда пошли спать.
    Шнырь выбрал кровать свекрови. Сдернул покрывало и плюхнулся на широкую, пышную перину.

    На другой день разделали кабанчика и пошли торговать мясом. Под вечер Тонька занялась жарехой поросячьей требухи, а Шнырь куда отлучился часа на два. Вернулся довольный, потирая руки, принес бутылку водки и бутылку дешевого портвейна.
— Ох, сегодня гуляем, — Шнырь почмокал губами, нюхая запахи над сковородкой. – Эх, королевский закусон!
За столом Тонька, подвыпив, несколько раз пыталась вызнать, как проходила экзекуция над свекрухой. Но Шнырь отмахивался от этих вопросов, говорил лишь, что всё было «чики-чики».
    Четыре дня прожил Шнырь у Тоньки, отъедаясь поросячьей свежатины. Затем сказал, что ему надоела эта перина, в которой потеешь, как мышь в рукавице, забрал у Тоньки все деньги от распроданного мяса и ушел. Уже от калитки он крикнул:
— Ты давай, того, с долгом не задерживай!

    Тонька осталась одна – и ей вдруг сделалось жутко, по спине, по желобку позвоночника потекли холодные капельки пота. Поскрипыванье половиц, шебуршанье мышей в погребе вызывало у Тоньки прилив панического страха – и волоски на её теле вставали дыбом. Она включили телевизор и радио, зажгла свет во всех комнатах дома. Но ей всё мерещилось, всё казалось, что…
    Однажды, едва ли не до полусмерти напугала её соседка, вошедшая в дом без стука. У Тоньки онемели ноги, и она даже не смогла встать навстречу вошедшей.
— Что-то, Тонь, Анисимовны долго не видать? – спросила соседка.
— Да, — кивнула головой Тонька, теряясь в выборе ответа.
— Уехала, может, куда-то?
— Д-да, — опять кивнула Тонька.
— Сынка собралась навестить? А то смотрю. поросенка палят. Так и подумала, что сынку в тюрьму мясца повезет.
   Соседка странным взглядом окинула Тоньку, дернула вбок головой и ушла не прощаясь. «Что-то, злыдня, заподозрила», — пронеслось в Тонькиных мозгах.

    Неделя проскользнула в суете, заботах и ночных кошмарах. Содержать свиней, кур, обрабатывать огород оказалось не простой задачей, но эти заботы хоть на час, на минуту отвлекали от липкого страха. Тонька совершенно обабилась: не расчесывала волосы, не красила губы, носила драный халат. Решилась, наконец, зазвать постояльцев. Ради чего написала от руки крупным почерком объявления и наклеила их в людных местах по городу. Но желающие не появлялись. «Хоть была бы рядом живая душа», — думала Тонька и вспомнила кудлатого пса Шарика, которого свекруха отравила в целях экономии провизии. «Вот бог и наказывает. Нельзя же просто так божью тварь крысиным ядом…»
     И вот опять нарисовался Петюня-Шнырь. Не входя в палисадник, он прокричал из-за забора без всякой конспирации:
— Тонька-а! Ну, чо! Долги платить будем?!
   Тонька с лопатой в руках подошла к калитке, умоляюще попросила подождать ещё немного.
— Ты совсем дура, что ли? Сколько ждать? Братве будешь платить пока.., — Шнырь прищелкнул языком, — своей бабьей валютой. Поняла?! И в порядок себя приведи, чтобы мордашка была в ажуре. Я тебе такую рекламу сделал, — и Шнырь ещё раз прищёлкнул языком.
— Да, Петюнь, да, — согласно кивала Тонька.


     Ещё прошла неделя. Вечером Тонька сидела на кровати в ночной рубашке, опустив вниз отяжелевшие от работы руки, и желала, чтобы не приперлись сейчас в гости Петюня и его похабный друг Серега. На них у неё сил уже не оставалось.
     Неожиданно хлопнули незакрытые створки окошка, и в комнату влетел грязный мешок с чем-то круглым внутри. Мешок подкатился прямо к Тонькиным ногам. Она взвизгнула, вскочила на кровать, прижалась к прибитому на стене коврику с оленями.
    Тонька чуть-чуть попискивала от страха – а вокруг была тишина. То, что круглое в мешке, не шевелилось. Полумертвая-полуживая от страха Тонька спустилась с кровати, вытерла ползущую по подбородку слюну, потрогала ногой мешок, потом, нагнувшись, распахнула его. В мешке лежал спокойненько вилок капусты.
— Ой, мама родная! – в голос вскрикнула Тонька, — и в истерике замотала головой из стороны в сторону. – Ой, — сказала она сама себе, — а я думала, что это отрезанная голова моей свекрухи.


      Петюня-Шнырь лежал на своей скрипучей кровати, закинув нога на ногу. Тонька стала перед ним на колени и ум  умоляюще попросила принять в зачет долга малюсенькую стопку денег. Шнырь, чувствуя себя в роли настоящего «вора в законе», цедил сквозь зубы:
— Да ты чо? За нашу работу настоящие деньги платить надо. Ты чо, охамела совсем? Я тебе устрою. Устрою так…
    До Тоньки дошло, что Петюня явно был не опохмеленный. Она быстрым шагом обернулась за бутылкой портвейна. На втором стакане Шнырь расслабился и сказал почти откровенно:
— И-эх, устал я. Ты думаешь это легко? Поить, кормить, чуть ли не подмывать… Не, Тоньк, устал я… Смотри сама, выпущу я её из сарая…
    Шнырь, допив портвейн, отвернулся к стене и уткнулся носом в плоскую, как блин, подушку.

     Ещё прошла неделя. Вернувшись из свинарника, Тонька оттирая руки тряпкой, поднялась по ступенькам крыльца. У дверей дома, руки в боки, стояла живая свекровь. Лицо её было темное, похудевшее, глаза злые-презлые.
— Ох, я тебя шалашовку, — шипяще произнесла свекровь, — из-за тебя я, черт знает, сколько времени в сарае просидела на хлебе и воде… Убью, задушу, посажу!..

— Ай! – закричала Тонька, широко раскрыв глаза. – Ай!
Она соскочила с крыльца, вдарила коленкой по калитке – и понеслась по улице, крича своё «ай-ай».

    Потом Тоньку часто видели у церкви, где она стояла, сложив ладони «корабликом», просила милостыню, приговаривая при этом: «простите грешницу». Часто видели её и на пустом городском стадионе. Там Тонька для присевших отдохнуть с банкой пива мужиков показывала «стриптизм», отплясывая под мелодию «барыни» в ветхом драном халатике и размахивая над головой своими трусишками с порванной резинкой.


— *** ----------