Демирджикей. Любовник

Соседа звали Мемед. Невысокий жилистый мужчина с коротко стрижеными седыми волосами, маленькими близорукими глазами и обвислым красным носом-грушей. Тихий, хитрый и улыбчивый. Доброжелатели как-то рассказали мне, что когда они вместе со своим приятелем Османом ремонтировали мне крышу, именно Мемед подбивал Османа не спешить с работой, мол, можно растянуть ее на пару дней, а то ибольше, чтобы им заплатили не за объем, а «надник», то есть за три дня работы. Мечтали получить каждый по шестьдесят левов, в результате получили от меня по червонцу, рюмке ракии и соленому огурцу.

Сад Мемеда соседствовал с моим курятником, и каждый раз, видя осенью, как ветви его яблонь, усыпанные красными чудесными яблоками, просто-таки тянутся ко мне, я с трудом сдерживалась, чтобы не сорвать. Но не рвала, понимала — чужие. Но когда уже яблоки падали на мою территорию, всегда подбирала, набивала полные карманы и, увидев Мемеда, махала ему рукой и по-турецки благодарила его. Когда же я узнала, что он этими яблоками кормит своих животных или просто оставляет гнить до весны на земле, не выдержала, пришла к нему и сказала, что готова купить эти яблони — на один месяц. Он удивился, сначала ничего не понял.

— Мемед, продай мне те свои яблоки, что будут расти на твоих яблонях с середины сентября до середины октября. За сорок левов.

Мемед, которому деньги всегда были позарез нужны, недолго думая, согласился. Так я запаслась на зиму яблоками, наварила варенье.

Потом я узнала, что у него есть огород на краю села, где он выращивает картофель на продажу. Пришла к нему (его жена, тихая и очень милая, кроткая Семра практически постоянно жила у дочери в Швейцарии, нянчила внуков), попросила его показать мне картошку. Клубни были все ровные, нежно-розового цвета. Поторговавшись и сбив цену наполовину, попросила его приготовить мне два мешка. Потом покупала у него лук, козье молоко, яйца… Однажды купила у него самых красивых в деревне уточек — серых, с крыльями цвета морской волны и белой грудкой!

И вот однажды я вдруг поняла, что мой сосед перестал выращивать картошку, продал коз, кур и вообще исчез из деревни. Вернее, стал исчезать регулярно. Расспрашивать соседей, куда пропадает Мемед, было как-то неудобно. Мало ли, у каждого своя жизнь. И все-таки однажды «вдовица»-Дойгу, проходя мимо ворот Мемеда, напротив которых я играла со своими собаками — английскими кокерами, не выдержав, сказала мне с откровенным возмущением (с болгарского сбиваясь на турецкий с вкраплениями русского), что у Мемеда крыша поехала, что решил он на старости лет взять все от жизни, что завел себе подружку. И что, мол, нет у него ни стыда, ни совести, потому что те деньги, что присылает ему жена из Швейцарии, тратит на любовницу. И закончив свою густую и сложную речь, полную негодования и презрения, даже сплюнула себе под ноги. Вот так.

Я расхохоталась. Ну не могла представить себе Мемеда, который разменял седьмой десяток лет, в роли любовника. Всегда считала, что самым важным для него являются деньги. Он постоянно что-то менял, продавал, потом снова менял и продавал, собирал улиток и орехи, возил в город на базар, искал по селам металл, находил ржавые старые автомобили, части от сельхозтехники, грузил в багажник своего старого красного фольксвагена и сдавал их в соседнее село одному предприимчивому приятелю Сами; покупал у крестьян Делиормана за стотинки запчасти от старых машин и тоже продавал кому-то за небольшие деньги. Варил по осени ракию из гнилых слив и абрикосов, продавал. В сезон нанимался стричь коз, сдавал в аренду спорные участки земли (когда еще разыщутся стамбульские наследники !), а по осени (тихий, улыбчивый мошенник!) получал ренту — наличными или ящиками с олио (подсолнечным маслом).

Как-то ранней осенью, в один из теплых вечеров «цыганского лета» (по-русски «бабье лето») увидела, как Мемед подметает свой двор. Словно налитое малиновым сиропом закатное солнце окрасило всю деревню, все сады и дома, даже возвращающихся с родника сытых, вперевалочку идущих, уток и гусей нежно-розовой акварелью. Я подошла к забору, окликнула Мемеда, он повернулся ко мне, и я увидела перед собой в общем-то и не старого еще мужчину, практически без морщин. Но, главное, с честным-пречестным лицом добропорядочного семьянина. Он улыбнулся мне и помахал рукой. Я вспомнила Дуйгу и ее презрение. Подумала тогда еще, что все это «клюки» — сплетни. Нет, все это придумали про Мемеда. Он работящий мужик, кроме того, почти каждый день разговаривающий по телефону со своей женой Семрой, с детьми и внуками. Никакой он не бабник!

Я спросила его, не собирается ли он завтра утром в город. Да, собирается. Конечно, подвезет. Я пожелала ему приятного вечера (причем, по-турецки, в знак уважения к соседу). Здесь не могу не вспомнить один случай, когда я, однажды решив блеснуть знанием турецкого языка (который ограничивался всего лишь несколькими расхожими фразами), на одной ответственной встрече со знаменитой певицей-турчанкой, в летнем кафе Стамбула в полдень в присутствии уважаемых людей вместо того, чтобы прощаясь, сказать всем « Görüşürüz!» («Увидимся!»), очень уверенно по-турецки пожелала им «İyi geceler!» («Спокойной ночи!)…

… Утром в назначенный час я уже сидела в машине Мемеда, чтобы отправиться в город. Мы выехали из села, за окнами начали проявляться тонущие в молочном тумане поля, мимо нас проплыло какое-то призрачное, словно разбавленное туманом, стадо коз, промелькнула беззубая улыбка кудрявого чабана из соседней деревни… И тут Мемед спросил меня, не стану ли я возражать, если мы заедем в одну деревню, чтобы завезти тютюн. Я пожала плечами — да конечно, какие проблемы!

И мы свернули налево (учитывая дальнейшие события — точнее и не скажешь!).

Через несколько метров машина еще раз повернула, и мы помчались по проселочной ухабистой дороге в неизвестном мне направлении. Повсюду — распаханные, ухоженные поля, и только вдоль дороги по-осеннему красно-желтые нарядные деревья. Иногда машина въезжала в красивейшие арки, сотканные из густейших пестрых крон деревьев, смыкающихся над дорогой, а потом снова над нами плыли облака, туман рассеивался, а мы все ехали и ехали…

— Мемед, мы куда едем? — Наконец, не выдержала я. Прошло минут сорок, как мы отдалялись от нашей деревни в противоположную от города сторону. Мне показалось, что за спиной тихо захихикала Дойгу.

— К одной моей знакомой, я обещал ей тютюн (для непосвященных — табак).

— Ну ладно.

Слова Дойгу о том, что у Мемеда появилась любовница, все-таки достаточно крепко засели в памяти. Что ж, подумала я, посмотрим на нее. Хотя, что-то подсказывало мне, что скорее всего, Мемед просто едет к одной из своих клиенток, которой собирается продать, вернее даже, перепродать, всучить дорогущий, сдобренный ароматизатором, табак.

Мы заехали в деревню, где в этот утренний час увидели лишь гусей с утками, плещущихся в большой луже на дороге, двух черных котов-близнецов, словно охраняющих придорожный колодец, да живописную девочку-красавицу-в красном платьице с распущенными черными кудрями, с прутиком в руке пасущую белую, с густой длинной шерстью, козу…

Покатили по пустынной деревенской улице, вдоль каменных заборов, за которыми прятались невысокие домики под оранжевой щербатой черепицей, да сады с огородами. Наконец, машина остановилась возле высоких деревянных ворот. Мемед занервничал. Вышел из машины, подошел к маленькой калитке, просунул руку куда-то в щель между досками, вероятно, знал, как поддеть крюк, открыл калитку, быстро вернулся к машине, махнул мне рукой, приглашая и меня тоже выйти, и, забрав из багажника большой круглый тюк, засеменил на своих тонких, кривых ногах во двор дома. Меня долго просить не надо было — всегда интересно оказаться в незнакомом месте, подсмотреть хотя бы одним глазком чужую жизнь и, главное, убедиться в том, что Дойгу заблуждалась в своих оскорбительных для Мемеда подозрениях.

Мы оказались в просторном дворе. Совершенно пустом. Просто выжженная за лето земля желтого цвета, ни скамейки, ни ведерка или просто лопаты, ни одного горшка с геранями! Все выглядело нежилым, запущенным, забытым. Что мы здесь делаем? Куда Мемед меня привез?

И тут я увидела кота. Вернее даже, котика. Таких, как он, в нашем районе Делиормана я видела много, они, как клоны — серо-желтого цвета с «барсучьими» тонкими черными полосками вдоль спины и умненькой, даже хитрой (как у Мемеда) мордочкой. Увидев нас, кот, появившись ниоткуда и нисколько не испугавшись, разлегся на пороге дома. Сторож.

Мемед подошел к двери, ведущей в дом, типичный серый дом с окном, выходящим во двор, даже без занавески (за грязноватым стеклом в бледном луче утреннего солнца можно было увидеть лишь клин узорчатого килима (ковра), постучал. Прислушался. Тишина была такая, что слышно было лишь кудахтанье чужих кур где-то вдалеке.

— Спит еще, — сказал Мемед и, толкнув дверь, вошел в дом. Я осталась во дворе. Позвала кота, тот только шевельнул маленьким оборванным ухом, даже глаза не открыл. Лень.

Через пару минут Мемед вышел, глаза его блестели. Жестом показал мне, что, мол, сейчас все будет, подожди. У него был вид человека, готового в любой момент распахнуть занавес, чтобы показать мне представление, автором которого он является. Заинтриговал.

Я видела много турчанок, могла себе представить любую — и молодую, и пожилую, и красивую, и уродливую, и в шароварах, и без… Но когда дверь распахнулась, и я увидела ее, то чуть не сползла по стенке от удивления.

Вышла девочка лет шестнадцати. Высокая, очень худая и совершенно некрасивая. Черные, ну просто очень черные сухие волосы свалявшимися прядями свисали почти до пояса, растрепанная неровная челка закрывала половину узкого смуглого лица. Кожа у девушки была, как у цыганки, темная, как тот напиток, что пили в Делиормане — залитый кипятком кофе «Джордани» тонкого помола из серебристой пачки.

На ней были черные анцузы (спортивные штаны) и застиранная майка неопределенного цвета. Девушка была плоская, как стена дома, в котором она обитала. Убрав рукой прядь с лица, она, выслушав пару слов от Мемеда, кивнула головой и, повернувшись ко мне, уже часто закивала головой, мол, все поняла.

— Кофе? — Спросила она меня.

Я пожала плечами. Мемед провел меня в комнату, где рядом с продавленной широкой кроватью стоял небольшой столик, накрытый клеенкой, которую, вероятно, ни разу с тех пор, как она была куплена, не мыли. На ней, с виду липкой, виднелись кофейные круги от чашек, ядовито-желтые пятна от пролившегося лимонного напитка (дешевый лимонад в больших двухлитровых пластиковых бутылках весь Делиорман пьет в огромных количествах, как воду), крошки от хлеба и печенья.

— Ее зовут Садия.

— Очень приятно, — соврала я.

Неумытая, недовольная и сонная, Садия прошлепала, босая (темно-вишневый лак на грязноватых ногтях ног), ступая по грязной циновке, в соседнюю комнату, откуда вскоре потянуло ароматом кофе.

Мемед, наклонившись, зашептал мне на ухо:

— Она — моя. Я с ней…

Никогда не видела Мемеда таким счастливым. Он просто сиял, показывая мне свою юную любовницу.

— Мемед, мне надо в город…

— Сейчас-сейчас!

Оставив пакет с тютюном, мы быстро покинули дом Садии, заехали в другое село. Там уже другая девушка, лет шестнадцати-семнадцати, по звонку Мемеда вышла из калитки, такая же, как и Садия, худая, но стриженая, в дырявых джинсах и свитере. Мемед что-то сказал ей, протянул еще один пакет с тютюном, та заулыбалась, и они распрощались.

— И это тоже моя, — сказал, сверкая глазами, Мемед уже в машине. — Ее зовут Гюль.

— Мемед, ты мне решил весь свой гарем показать? — Спросила я, бросая на него примерно такой же взгляд, каким обожгла бы его наверняка Дойгу.

Но он не понял меня и, веселый, включив музыку, покатил уже в нужную мне сторону — в город.

Но не доезжая до города примерно двадцать километров (по дороге он, забывшись, смело делился со мной мечтой о русской женщине с пышной грудью), он свернул еще в одну деревню и остановился возле полуразрушенного домика. Позвонил, сказал по телефону что-топо-турецки, и почти сразу же распахнулась калитка и я увидела женщину лет сорока-сорока пяти, приятную брюнетку в цветных шароварах и голубой кофточке. Густые черные ее локоны блестели на солнце. Увидев Мемеда, она просияла, бросилась к нему, словно он был ее отцом или братом, они о чем-то поговорили, после чего Мемед одарил и ее тоже тютюном. Она поцеловала его в щеки, раскраснелась, счастливая, после чего сделала ему знак рукой, мол, подожди, и скрылась в глубине захламленного (мне было видно из машины) дворика. Вышла, держа что-то в промасленной бумаге. Это были горячие песмэ — пышки, жареные в масле.

Они тепло распрощались, Мемед сел в машину, предложил мне пышку, но я отказалась. Он съел одну, остальные сунул в бардачок. Мы поехали.

— А это кто? — Спросила я, уже сто раз пожалев, что согласилась совершить это утреннее путешествие с моим любвеобильным соседом.

— Мать Садии. Она тоже моя, я тоже с ней…

Откровенность Мемеда просто зашкаливала. На что он рассчитывал, знакомя меня со своими малолетками? Что я буду молчать и никому не расскажу о его тайной порочной жизни, или же наоборот — решил воспользоваться возможностью заявить о своем скандальном образе жизни с моей помощью, зарабатывая мужской авторитет? Друзей в своей деревне у него не было, с односельчанами его связывали скорее деловые отношения. Возможно, он не мог вот так запросто взять и рассказать кому-нибудь о том, как и с кем он проводит все время, кого любит, кому помогает, кого кормит или дает деньги. Может, потихоньку спаивает… И чем они там, в его домике, вообще занимаются ночами, что едят или пьют, о чем говорят, как распределяют роли.

…Вернувшись вечером домой на автобусе (с Мемедом ездить после того случая зареклась), я уже совсем другим взглядом смотрела на ворота его дома. И когда вечером откуда-то из глубины его двора я услышала разухабистую, хотя и негромкую чалгу, пошлейшую из всех вариантов болгарско-турецкой музыки, я уже не могла не представлять себе этих девиц и то, чем они там, в его домике занимаются.

Мемеда словно заколдовали. Он, тихий и какой-то пришибленный старик, словно наверстывал все то упущенное, в чем, возможно, боялся признаваться даже сам себе в минуты беспросветного одиночества или даже страха смерти. Жизнь, вот она, приближается к концу, а что он видел, кроме изнуряющей крестьянской работы, своих гусей и коз и полного безденежья? Что так на него повлияло? Швейцарские деньги, которые отправляла ему жена, словно откупаясь от него? Наверняка он кормил этих девушек, давал им деньги на одежду, пиво и сигареты. Быть может, хотел, чтобы и они хотя бы иногда почувствовали себя любимыми, обласканными, да сытыми, наконец!

Понятное дело, что я никому ничего не рассказала. С Мемедом мы по-прежнему по-соседски здоровались, и я по осени «покупала» у него яблони и картошку.

Как-то местные женщины рассказали мне, что кто-то все-таки позвонил его жене Семре в Швейцарию и рассказал о том, какой образ жизни ведет ее муж. Помнится даже, Семра приехала, но выглядела такой же спокойной и довольной, как и всегда. Скандала в семье не наблюдалось. И хотя Семра приехала нарядная, одетая по европейски в красивую блузку и черные брюки, на следующий день уже я увидела ее в шароварах и косынке — она развешивала на заборе выстиранные килимы, тяжелые одеяла, набитые овечьей шерстью, штаны мужа… А Мемед помогал ей приводить запущенное хозяйство в порядок.

Я уехала из Демирджикей осенью, прожив там больше десяти лет. Мемед помогал мне выкапывать мои розы (шестьдесят с лишним кустов!), чтобы я могла пересадить их уже в другом саду, помогал вместе со всем селом загружать вещи в машину. Тихо плакал, провожая меня и обещая непременно навестить. Я смотрела на него и вдруг поняла, что в самые страшные и опасные минуты своей жизни в Демирджикей, я всегда обращалась за помощью к своему соседу Мемеду. Когда в нашем доме загорелась проводка, а мужа дома не было, я звонила Мемеду; когда жгла листья осенью, и у нас загорелась трава, и огонь уже стал подбираться к машине, я позвала Мемеда; когда у меня заканчивался кофе или сахар, я звонила в колокольчик его калитки… Или просто надо было перехватить наличные, поскольку банкомата, понятное дело, в деревне не было — Мемед всегда рад был помочь мне. Да и двух последних своих красивых уточек он мне не продал, а подарил…

Прошел год с тех пор, как я уехала из Демирджикёй, наступила осень, и вот однажды раздался звонок. Кто-то приехал. Я пошла, кутаясь в шаль, к воротам. Было холодно и пасмурно. Конец октября. Увидев красную машину, сначала не поняла, кто это. Но потом, приглядевшись к мужчине, что скромно стоял поодаль, узнала Мемеда. На нем были новые джинсы, красивый джемпер с узорами. На носу поблескивали очки. Я улыбнулась — встреча с моими бывшими односельчанами всегда была волнующей. Никогда меня не покидало чувство, будто бы я много лет прожила вообще в каком-то другом измерении, а после вернулась в реальную, современную, нормальную жизнь.

— Привет, Мемед!

Я пригласила его к себе в дом. Пока готовила кофе, он ходил по комнатам, разглядывал мои картины.

— Красиво, — сказал он мне. — А я и не знал, что ты рисуешь.

Поговорили обо всех наших, он рассказал, кто умер, кто болен — стариков же много. Расспрашивать его о Садии или Гюль я его, конечно, не стала. Зачем? Может, и он сам уже сто раз пожалел о том, что был со мной так откровенен. А, может, в душе был благодарен мне за то, что я тогда промолчала и никому не выдала его тайну.

Он засобирался, я пошла провожать его к воротам, и вдруг он вспомнил, зачем приехал.

— Картофель! Я привез тебе картофель! Розовый, как ты любишь!

И тотчас назвал цену, в полтора раза превышающую базарную. Я засмеялась:

— Мемед, будем править пазарлык (торг)!

Торговаться с Мемедом — одно удовольствие. Я же понимала, что обратно он свой мешок картошки не повезет — один бензин дороже стоит. Снова в два раза опустила цену. Щеки Мемеда раскраснелись.

— По рукам?

Он кивнул головой и принес мешок. Я посмотрела — чудесные розовые клубни.

Мы тепло распрощались. И не беда, что целую зиму мама, чистя картошку, ругала Мемеда, на чем свет стоит — вся картошка была изъедена проволочником. Снаружи чистая и красивая, а внутри… Как и сам Мемед.

…