Ворон

Ночью мрачной и тоскливой размышлял я через силу

Над собранием историй из забытых лет, когда

Я уже и веки смежил, кто-то в двери стукнул нежно,

Кто-то в двери стукнул нежно, кто-то в дверь стучит сюда –

«Это гость, — пробормотал я, — в дверь стучит ко мне сюда –

Гость всего лишь – ерунда».

Вспомнил я декабрь промозглый, отблеск от камина грозный;

Жаждал я, чтоб было утро, но напрасно, как всегда.

По Линор душа кричала, в книгах я искал и чаял

По Линор моей печали утоления тогда;

Ангел дал ей имя ясной, но утрата навсегда –

Безымянна навсегда.

Шорох шёлка штор пурпурных порождал во мне сумбурных

Небывалых страхов сонмы, что не знал я никогда.

Чтоб умерить стук сердечный, повторял я бесконечно:

«Гость ко мне пришёл, конечно, в дверь стучит ко мне сюда.

Запоздалый гость, конечно, в дверь стучит ко мне сюда.

Гость всего лишь – ерунда».

Вскоре я окреп душою и решил, что я открою.

«Сэр, — сказал я, или леди, я молю простить, когда

В сон уже я погружался – в дверь мою ваш стук раздался,

Еле слышный стук раздался – постучались вы сюда».

Так сказал, пошёл и настежь распахнул я дверь тогда –

Только тьма как никогда.

Долго вглядывался в темень, страха охватило бремя,

И ужасные виденья представлял как никогда.

Тишина была суровой: и ни знака, и ни слова;

И «Линор», одно лишь слово, тихо я шептал туда,

И «Линор» ко мне лишь эхом возвращалось без следа.

Только эхо – как всегда.

Думал я, так в чём здесь дело, а душа во мне горела;

Снова стук раздался вскоре, но погромче, чем тогда;

Услыхал довольно чётко стук в оконную решётку.

«Что стучит там по решётке, что за звуков череда?

Только сердце успокою. Что за тайна здесь видна?

Это ветер – ерунда».

Распахнул я створки рамы – он шагнул, взмахнув крылами,

Из преданий стародавних ворон, и вошёл сюда.

Без поклона, прямо, бодро, с видом и осанкой лорда,

Голову откинув гордо, он прошёл ко мне сюда.

Сел на белый бюст Паллады, что над дверью был тогда –

Словно там сидел всегда.

Ворон чёрным опереньем, видом чинным, выраженьем

Разбудил воображенье – улыбнулся я едва:

«Ты потрёпан, храбрый ворон, не из царства ли Плутона,

Где по древнему закону мглы вздымается гряда?

Назови своё мне имя благородное тогда».

Молвил ворон: «Никогда».

Я не мог не удивиться имени такому птицы,

Разве в поисках нам смысла в птичьей кличке есть нужда?

Но признаем, что от века в мире нету человека,

Чьё не дрогнуло бы веко, кто увидел бы, когда

В дом пробрался зверь иль птица, будто здесь он жил всегда,

С кличкой странной «Никогда».

На скульптуре, как прикован, гость твердил одно лишь слово.

В слове этом он как будто душу изливал до дна.

Буркнул я: «Друзья бывали, даже стаей пролетали

В неизведанные дали. Гость исчезнет навсегда –

Утром он меня покинет, как надежда, навсегда».

Он сказал мне: «Никогда».

Вздрогнул я на возглас резкий, но ответ всё ж был уместный.

Мысль, что скрыта в слове этом, явно ворону чужда.

Подхватил он это слово у хозяина другого,

У несчастного такого, в песни чьи пришла беда.

В песни похорон надежды с грустью в них пришла беда:

Больше, больше никогда.

Ворон жуток, но, похоже, вызвал он улыбку всё же.

В кресле мягком на подушках я устроился тогда,

Чтоб из всех моих фантазий, этой странной из оказий

Расплести клубок фантазий, что приходят иногда:

Что за страшный мрачный ворон вдруг прорвался сквозь года,

И что значит «никогда».

Бился я над этой тайной в тишине необычайной;

Ворон долгим, жгучим взглядом душу мне прожёг тогда.

В мягком бархате подушки размышлял я над ловушкой,

И над мягкою подушкой свет злорадствовал, когда

Вспомнил я, она не тронет нежный бархат никогда –

Не коснётся никогда.

Стал вокруг вдруг воздух гуще, запах ладана несущий,

Серафима шаг легчайший с тихим звоном, и тогда:

«Ты, несчастный, — я воскликнул, — Бог тебя в мой дом закинул,

Чтобы ты тоску отринул по Линор и навсегда

Всё забыл, испив забвенье — всё забыл ты навсегда».

Молвил ворон: «Никогда».

«Вещий ворон, зла носитель, ты иль дьявол, или птица!

Искуситель или буря занесла тебя сюда,

В край покинутый и тленный, в дом, где страх впитали стены.

Ты скажи мне откровенно, должен знать я «нет» иль «да» -

Есть ли зелье Галаада – утешенье навсегда».

Молвил ворон: «Никогда».

«Вещий ворон, зла носитель, ты иль дьявол, или птица!

Ты скажи, поклявшись небом, днём ли страшного суда,

Сможет ли душа больная в том саду далёком рая

Ту обнять, себя не чая, что Линор звалась всегда,

Ангел дал ей имя ясной, что Линор звалась всегда».

Молвил ворон: «Никогда».

«Это знак нам это слово, — я воскликнул, — нет иного.

Прочь в Плутониево царство, в бурю, ветры, холода;

И перо чернее ночи в память лжи своей порочной

Не оставь. И пусть бессрочно бюст один стоит всегда.

Вынь свой клюв из сердца скорби, убирайся навсегда».

Молвил ворон: «Никогда».

Выбрав белый бюст Паллады, чёрное исчадье ада –

Там сидел он без движенья, будто так сидел всегда –

Как у демона глаз спящий; и лампады свет летящий

На пол тени мрак чадящий всюду разливал тогда.

И смогу ль от тени тёмной душу оторвать когда –

Душу – больше никогда.

Перевод Владислава Левитина

The Raven

BY EDGAR ALLAN POE

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore—
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.“’Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door—
Onlythis and nothing more.”

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
“’Tis some visitor entreating entrance at my chamber door—
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;—
This it is and nothing more.”

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you”—here I opened wide the door;—
Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”—
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
’Tis the wind and nothing more!”

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!”
Quoth the Raven “Nevermore.”

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door, With such name as “Nevermore.”

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered “Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
Then the bird said “Nevermore.”

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of ‘Never—nevermore’.”

But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking “Nevermore.”

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!”
Quoth the Raven “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!”
Quoth the Raven “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
Quoth the Raven “Nevermore.”

“Be that word our sign of parting, bird or fiend!” I shrieked, upstarting—
“Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”
Quoth the Raven “Nevermore.”

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted—nevermore!