Поженились они бурно и как–то сразу. Если у других подруг Лики случались периоды ухаживания, как это называлось на общепринятом сленге – «конфетно–букетный период», то у них с мужем Герой случился субботник в общежитии. И всё.
Субботнику предшествовал долгий период взаимной неприязни. Лика пользовалась репутацией девушки спонтанной, импульсивной и интеллектуальной. Обо всех её романах в институте ходили бурные слухи и разные интересные истории, которые давно уже стали «притчей во языцех» и тянулись за Ликой романтическим шлейфом.
Она не была красавицей и не соответствовала стандартам тургеневских девушек. Так, что–то среднее между «роковой женщиной» общежития № 5 и золушкой, ждущей своего принца. Она хорошо пела, даже гастролировала где–то по периферийным городам и весям, во время каникул, с концертными бригадами. Писала стихи, сидя на подоконнике своего 11–го этажа, курила там же, в этом же закутке при подоконнике, и этим очень мешала старосте этажа Гере, который просто не выносил эту взбалмошную особу.
Гера же слыл крепким парнем, спортивным и справедливым. Более молодые сокурсники любили его за силу, спокойную уверенность в себе и армейскую службу за плечами.
Не было на их этаже в общежитии более противоположных и нестыкующихся личностей, чем эти двое! И поэтому, каждое собрание, проводимое Герой с целью поддержания чистоты на этаже и нравов проживающих на этаже студентов, неизменно заканчивалось конфликтом язвтельной Лики и красным от негодования лицом Геры.
В среде студентов шептались о каком–то особенно бурном романе Лики с «нацменом» со старшего курса. Кто–то там кому–то изменил, кто–то чуть жизни от этого не лишился. Толком никто ничего не знал. В ту ночь Гере не спалось. Он вышел прогуляться по ночной столице. А на обратном пути, на выходе из лифта, в лицо ударил стойкий запах дыма из закутка этой занозы–Лики, которая, как всегда, писала там свои стишки.
– Послушайте, мадемуазель, а не принести ли вам сюда вон ту большую ржавую урну, вместо переполненной пепельницы?
Так начинался этот диалог, который затем перешёл в совместное сидение до утра на подоконнике, с чтением стихов, с глядением на звёзды, с объявления всем на этаже, что через два месяца все они приглашены на свадьбу в «Метелицу».
Родителей на свадьбу решили не звать. Вернее, так решила Лика.
– Мы потом съездим к твоим, а потом завалим к моим. Терпеть не могу эти мещанские свадьбы!
Свадьба была вскладчину. Невеста сама сшила себе платье, подружки сделали ей причёску из копны густых и длинных её волос, дали напрокат белые туфли на каблучке. Мировая была свадьба!
Немного подпортил «нацмен». Всё рвался в зал, всё кричал:
– Что же ты делаешь? Ты же моя женщина, а я – твой мужчина!
Его били, выбрасывали в снег наружу, а он опять лез в двери и всё что–то кричал, кричал… Прав был, негодник! Да разве ж можно знать, кто прав, в молодые–то годы?
Поезд приходил часа в два ночи. Морозище стоял несусветный! Они шли несколько километров от станции к дому родителей Геры, по колено проваливаясь в снег. Но на душе было очень весело! Как это будет здорово, только представьте: они, с мороза, все в снегу, вваливаются в старый домишко на краю захолустного городка в средней полосе России, открывается дверь, а он, её муж, просто так говорит:
– Пап, мам, знакомьтесь, это – моя жена!
На звонок дверь им открыл заспанный, не совсем трезвый мужчина в «семейных» трусах. Он долго не мог прийти в себя от известия сына, всё крутил головой и всё повторял:
– Так как же это так–то, да что же мы скажем людям, родне?
В доме было жарко и затхло. Пахло кошкой. Их уложили отдыхать на высокую кровать с периной и с огромным количеством подушек. А мать – тихая забитая женщина, всё плакала и сморкалась, когда стелила им.
Назавтра всё было, как и положено быть на свадьбах в маленьких городках русского захолустья: родни и закуски – видимо–невидимо, да гордо возвышающиеся в углу пирамиды ящиков с водкой.
Потом дико взвизгнула тётка Геры:
– Мужики, наших бьют!
И пошла колотить улица улицу, кольями, дубинками, цепями. Хорошо прошла свадьба, никого не убили. Только поздней ночью, когда уже можно было, наконец, упасть на кровать и отдохнуть от тяжёлого дня, мать Геры присела к ним на краешек кровати и, убедившись, что Гера уже спит, сказала ей тихо, но с нажимом:
– Увози его, девонька, отсюда далеко, куда хочешь! Не житьё здесь… Половина его одноклассников уже погибла – кто от водки, кто в тюрьме. А парень–то он хороший, верный, мужем и отцом твоим детям будет. На отца нашего не смотри. Хороший мужик был, золотые руки, да водка проклятая и его сгубила.
Утром следующего дня был выходной день. Пошли молодые погулять по городу. Городок старинный, забавный, красовался луковками церквей на белом снегу. Красиво. Только очень мешали виду приткнувшиеся к морозной земле в канавах пьяные люди. Женщины, мужчины, старики, даже дети. Такого Лика не видела никогда ни в столице, ни в городе её родителей.
У них на кафедре говорили, что по окончанию вуза можно было бы взять сюда распределение на большой оборонный завод. К родителям поближе, квартиру не снимать.
– Никогда! – решила про себя Лика.
И правильно сделала.
Ровно через год Лика с Герой гордо катили коляску впереди себя по такому же белому снежному насту. Те же декорации: лежащие в канавах алкоголики в обнимку со своими бутылками.
Отца Геры за этот год уже дважды лечили в больнице от «белочки».
Гера, её муж, не пьёт из принципа, спортом занимается. Насмотрелся он всякого в своём городке, на своей окраине, не хочет уподобляться. Лика располнела после родов, раздобрела, от прежней красоты – волосы роскошные да глаза остались.
Живут они теперь в городе Лики, в большой квартире её родителей. Навестить родителей Геры приехали в отпуск. Гера очень скучает по матери.
– Мы тут домик в деревне взяли, – устало говорит отец. – Хороший домик, дубовый, крепкий. Лет сто ему уже! Речка, озеро, лес, воздух чистый – красота! Зоросло там всё, хозяева за 100 баксов отдали. Вот окрепну, поеду в деревню, приведу там всё в порядок – красота будет вам с внуками туда приезжать! Одно неудобство: вода уж больно далеко – метров тридцать колодец в глубину будет…
Речь его становится всё более несвязной по мере того, как пустел стакан на столе.
И вот уже храп пьяного прерывается всхлипываниями матери Геры:
– Что тебе править–то? Себя бы тебе в руках держать...

* * *
Двоих детей 7–ми и 4–х лет, двух девочек–дочек нужно было срочно увозить из района повышенной радиации. На работе дали отпуск, и вот они уже вчетвером стоят на перроне знакомого городка.
На станции их никто на встретил. Гера и Лика бредут по улочкам с детьми, с огромными чемоданами, которые наготовлены для детей месяца на два, и теряются в догадках:
– Может, с отцом что случилось? – Гера выглядит взволнованным и расстроенным, – телеграмму я отправлял с уведомлением. Должны были встретить.
Дверь была не заперта на ключ. Они вошли в тёмную маленькую прихожую. В квартире, как всегда, было душно. Пахло долго не проветриваемым помещением. Кот глядел на них со стула. Храп пьяного отца разносился по комнатам. На кравати лежала мать с мокрой тряпкой на голове и плакала. На шее, руках и лице виднелись старые и новые синяки.
– Ох, деточки! Да как же у меня из головы–то вылетело, что вы сегодня приезжаете? Ох, дура я дура! – причитала она и плакала. и всё прижималась к сыну, и всё прижималась...
Отца, невменяемого, скрученного судорогами, синего, с белой пеной у рта, сын и соседи погрузили в грузовик и отправили в специальную больницу. А мать захлопотала по дому, завела тесто, стала печь шанежки, которые Лика терпеть не могла. Детей оставлять в этом доме не хотелось, но выхода не было – не везти же их обратно в радиацию!
– Будут они у меня, как куколки, с бабушкой в деревне, – щебетала помоледевшая и повеселевшая мать.
Когда–то она была красивой женщиной. Сын пошёл лицом в неё. Герку на курсе Ален Делоном звали.
– Дом у нас хороший, крепкий, сто лет ему, – завела она ту же песню, что и батя. – Только колодцы больно глубокие: пока тащишь воду – намаешься! Ну, да с божьей помощью – не пропадём! Вон внученьки помогут.
А внученьки испуганно смотрели на Лику, и их импортные белые платьица казались в этой квартире чем–то чужеродным и неуместным.
Через два с половиной месяца Лика с Герой сошли с поезда–узкоколейки, который не доезжал до деревни километра два–три. Идти предстояло через перепаханное поле в сторону леса, который темнел вдалеке.
Там, у этого леса, где–то в деревянном дубовом экологичном доме, были их детки, их дочечки: пьют у бабушки парное молочко, вымывая радиацию и токсины, и едят свежие шанежки. Эта мысль грела Лику и придавала силы Гере тащить по полю тяжёлые чемоданы с гостинцами родителям и дочкам.
Связь по телефону с деревней была плохая и бабушка всё это время, когда бывала в городе, звонила с почтампта и говорила, что всё у них хорошо.
Два белых комочка, которые катились по полю в их направлении, Лика заметила сразу. Она подумала – зайцы. Но почему белые? Зайцы летом должны быть серыми. И вдруг она услышала, что эти зайцы кричат во всё горло!
Они бежали, бросив чемоданы, навстречу детям и тоже кричали во всё горло. Дети просто упали им на руки, плача и смеясь. Грязные, в оборванных белых когда–то «импортных» своих платьицах, они вжимались в родителей своими грязными тельцами и завшивевшими головками и не могли говорить от волнения.
– А бабушка, бабушка где? – заволновался Гера.
– Бабушка в городе, у неё головка голит. Мы здесь одни. У нас нечего кушать. Нам соседи хлебушек с молочком дают, – затараторила старшая.
Такой сердечной боли Лика ещё не ощущала никогда. В глазах потемнело и она грузно уселась на землю и заплакала.
А младшая дочка ласково гладила её по голове и говорила:
– Мамочка, у тебя тоже головка болит? Хочешь поиграть моей куколкой? – и совала ей в руку небольшого мёртвого крысёнка, которого всюду таскала с собой в карманчике.
В доме было грязно, сыро, пахло плесенью, объедками и мочой. Выгребная яма во дворе представляла собой две доски с огромной дырой посередине. Дети боялись ходить в такой «туалет» и ходили по–маленькому тут же у дома, в лопухи. А ночью выходить вообще боялись и закрывали дверь на топор от пьяных сельчан. Соседи жа-лели девочек и даже изредка расчёсывали их длинные пушистые волосы и смазывали их керосином от расплодившихся вшей.
– Мамочка, иди сюда! Мы сейчас тебе покажем, как мы доставали воду из колодца, когда бабушки несколько дней не было.
Барабан крутился бесконечно долго, пустое ведро с плеском шмякнулось на глубине в воду.
«Метров тридцать» – машинально пронеслось в мозгу у Лики.
А потом дочки крутили барабан вдвоём, изо всех сил, чтобы показать, какие они сильные и самостоятельные.
Лика заглянула в колодец. На его дне, далеко–далеко, темнела чёрная вода.
«Глубокий колодец», – подумала Лика и опять потеряла сознание.