Конкурс красоты

Проститутки собирались к вечеру.

По одной и по две, и маленькими стайками слетались они сюда с разных концов квартала. Занимали парапет, до свинцового блеска отполированный тугими задами, выставляли на обозрение коленки, по-птичьи поджав ноги. Щелкали из пачек сигареты, лениво разгоняли дымок. Перебрасывались отрывистыми словечками. Делали вид, будто заняты макияжем. Притворялись, ясное дело, хвастая друг перед дружкой импортными косметичками: сюда являлись, проторчав у зеркала добрый час – уложенные и залаченные, подкрашенные и припудренные, отделанные блестками и смазанные румянами, с точно прорисованными ртами, веками и бровями…

…Куча недосохшего белья громоздилась на подоконнике, наполняя комнату запахом сырости. Поперек освобожденного от мужниных книг стола лежало древнее байковое одеяло с вытертой в нитку серединой и еще живыми лыжниками, бодренько бегущими вдоль краев. Утюг слегка трещал, сердито выпучив красный глаз.

Плюнув на ладонь, Кристина припечатала подошву – нет, еще не нагрелся, еще минутку надо подождать. Она распрямилась, поверх белья взглянула в окно. Проституток набралось уже штук семь, все, как одна, по моде сезона: короткая кожаная юбка, колготки со змеиными узорами, просторная блузка и никаких корсетных изделий…

Доску бы гладильную купить…

Нехотя оторвав глаза от по-вечернему разряженных девиц, Кристина перевела тоскливый взгляд на бельевой развал.

Доску на кухне в уголок приткнуть – и гладь, хоть угладься, и мужа с бумагами не надо отсюда гнать. «Ку-пить» – проклятое слово… В следующем месяце? Та-ак, тринадцать сорок, раскидать на тридцать дней… То есть даже на тридцать один, август ведь на носу… это будет…

Она зажмурилась, с привычной быстротой деля в уме безрадостные числа.

По сорок три и две десятых копейки на день. купить, что ли. в самом деле?! Да нет, не вытянуть: детям на яблоки десятка и так отложена, больше не ужаться. Ладно, до зимы на столе можно еще погладить.

Утюг затрещал сильнее, красный глаз его мигнул и нехотя закрылся, оповещая о готовности. Кристина выдернула из груды какую-то вещь и распластала ее на одеяле.

А муж пускай на кухне сидит – от него с бумагами и допотопным скрипучим калькулятором шуму, как от паровоза.

Кристина по привычке скосилась на пятнистое зеркало шифоньера. выгораживающего от окна детский уголок.

Все в ажуре, тишина немая в улицах пустых… Смерч забот умчался дальше, оставив все на местах – до утра.

Умывание, одевание, завтрак, мытье посуды, переодевание, прогулка – то есть межмагазинная эстафета – опять умывание и обед, еще раз мытье посуды, лихорадочная стрика в двухчасовое перемирие детского сна и снова умывание и одевание, ужин, третье мытье посуды, вечернее купание, последнее кормление, сказка перед сном… да неужели и всё?!

Всё, спят за шкафом без забот, у-ф-ф-ф… Рядом – и вроде на душе спокойнее. И вообще тут, у окна, как-то лучше, чем на кухне.

У окна…

Она чувствовала, как всякий день закатные часы с неумолимостью влекут ее к конку. Сюда, к низкому подоконнику, откуда можно увидеть кусочек иной жизни – дежурный сбор проституток перед красивой ночью. Особенно летом, когда они не запакечены в меха и болонью, а выпяливают себя в почти натуральном виде, и каждую можно отличить от другой, несмотря на униформу.

На проституток из окна глядеть? – она поежилась. – Зачем – что я… Да нет, конечно, ничего такого тут нет, просто привычка сложилась.

Странноватая, конечно, да вот въелась.

Тем более – никто не видит. Дети спят, муж на кухне.

Дети спят. И вся квартира притихла к ночи. Только гудит сквозь дверь соседский счетчик. За стеной идет работа жарко: варят самогон.

Вообще-то люди там неплохие. Сосед – фронтовик, девятого мая звенит медалями во дворе на лавочке. Любимый кухонный рассказ – как на фронте разгромили немецкий склад и пили денатурат, очищая его противогазом. Соседка – блокадница, высидела десяток лет на инвалидности, теперь пенсия пятьдесят семь рублей. При нынешних ценах не больно разопьешься, а сосед без «наркомпайка» перед каждой едой – не человек. Вот и гонят пойло – регулярно по пятницам, хотя им-то любой день пятница!

Варят в комнате, на электроплитке. Стесняются, чудаки – или боятся, как бы чего… Хотя Кристина доносить на участок ни в жизнь не побежит, потому что муж вне опасений – в рот не берет, сто лет как язва – а остальное ей до лампочки. Правда, соседка объясняла как-то раз, что если варить на кухне, то пары выходят во двор, запах скапливается. А из комнаты ветер через форточку вдоль канала раздувает, квартиру ни за что не засечь. По бухгалтерской привычке Кристина давно уже сделала калькуляцию, что в пересчете на киловатт-часы этот плиточный самогон дороже водки обойдется. Сын соседский. который семьей живет отдельно. но выпить каждое воскресенье является, это тоже оценил – за дверью однажды с отцом громко ругался. Доказывал, что счетчик нужно с гвоздя снять и стеклом вниз на веревочке подвесить, тогда колесо перестанет крутиться, хоть уварись бесплатно. На что сосед в доходчивых выражениях ответил, что он за Родину кровь проливал и обворовывать ее на старости лет не намерен, а потому самогон свой до копеечки по счетчику оплатит…

Кристина улыбнулась и шваркнула на стол клубок колготок.

В детской поликлинике две санитарки обсуждали, — кстати вспомнилось ей. – Что если какую-то отводную трубку от аппарата в унитаз просунуть, то дух в фановые трубы уйдет. Соседка, наверное, не знает такого способа. Надо будет ей сказать.

А внизу закипающее действо еще только пошло бурлить мелкими пузырьками.

Раньше, когда цоколь их дома занимало грязненькое кафе-мороженое, куда ни с мужем водили сына в его день рождения, квартал жил спокойно. Потом кафешку вдруг прикрыли, окна были два месяца наглухо забелены, и лишь через нецензурные слова, широким росчерком процарапанные на стеклах, было видною что внутри идет радикальная перестройка. А когда побелку смыли, под нею оказался плотный бархат штор: вместо мороженицы открылся кооперативный ресторан.

Вот тут-то и началась жизнь.

И, почуяв доходную безнаказанность злачного места, поползли сюда проститутки. Впрочем, Кристина не сразу разобралась, кто есть кто. Впервые увидев под окном толпу шикарных девиц, она по наивности решила, что просто богатые школьницы отмечают экзамен. Потом, вечер за вечером наблюдая примелькавшиеся укладки и фигуры, догадалась, что если это и школьницы, то весьма специфических увлечений. Но, как ни странно, даже пристрастилась между делом на них посматривать.

С приходом проституток в ее серой одуряющей жизни появились какие-то оживляющие краски.

К проституткам являлись клиенты. Чуть позже, когда ресторан открывался на вечерний заряд и для случайных посетителей вывешивалась табличка «МЕСТ НЕТ». Клиенты, разумеется, не приходили, а подъезжали. На машинах разных марок и цветов, с рекламными словами по стеклам и голыми куклами над рулем. увешанные блестящими шарами дополнительных фар и какими-то приспособлениями вроде крыльев. Солидные, лощеные и счастливые люди, точно шагнувшие с глянцевых страниц «Неккермана».

Однажды Кристина увидела на этом параде совсем новую, невиданную машину. Она головокружительно сверкала сталью с холодным перламутровым отливом, а нос у нее был не плоский, как у «Жигулей» и «Волг», а торчал меж выпученных фар широкой никелировано решеткой, точно дуло громадной мясорубки. С усилием вдавив поглубже предательскую мысль – какой бы случился переполох, если бы она подъехала на такой машине к своей конторе, да в день зарплаты… — Кристина все-таки не сдержалась и спросила, что это такое.

— «Мерседес», — скривился муж. — Западногерманская фирма.

И добавил злобно, заметив вспыхнувшее в ее глазах удивление:

— Нет, не дипломат, номер-то наш. За деньги и здесь все можно. Какая-нибудь нэпманская сволочь – председатель туалетного кооператива или еще что-нибудь в этом роде!

Муж ненавидел кооператоров люто – до белых глаз. Утверждал, что все они жулики и пьют кровь трудового народа. Дай ему волю – все кооперативные шарашки собственноручно бы пожег, это точно.

В том, что кооператоры – жульё на все сто, Кристина тоже не сомневалась: жизнь давно убедила ее, что честным трудом не только прибыль заработать, но даже просто удержаться на плаву весьма и весьма… Однако к этим детям перестройки относилась вполне терпимо и даже была бы не против, если в муж со своим несомненным талантом подался в какой-нибудь инженерный кооператив, которых развелось сейчас, что мух на падали. Но муж был стальным идеалистом – резко кричал, что не желает связываться с временщиками и будет честно трудиться на госпредприятии, а уровень жизни намерен повышать путем достойных средств. имея в виду свою долготворимую диссертацию. Кристина смирилась: она знала. что мужа не согнешь, хоть тресни, а если к нищете прибавить еще и семейный разлад, то ей останется лишь сигануть ласточкой через подоконник. К тому же с его язвой было вредно нервничать, и она изо всех сил старалась эту тему не заострять.

Потянувшись за очередной тряпкой, Кристина скользнула глазами по разноцветным кузовам, косо блестящим вдоль квартала. Сегодня «Мерседеса» не было. Устал, наверное, или в другое место подался, где девочки пошикарней.

Самые-самые, разумеется, работают в валютных барах, где «Дайнерс клаб» с «Америкэн экспрессом» у входа – интердевочками.

Кристина этой нашумевшей повестухи не читала: времени нет за журналом гоняться, но муж пересказывал, наслушавшись у себя в институте. У тех, интер, и свои колеса водятся. Эти пока пешком шагают. Наверное, после здешней стажировки самые талантливые конвертируются в доллары. Но уезжают и эти на машинах — Кристина ни разу не видела, чтоб хоть одна шлюха осталась без клиента и ушла на своих двоих. Так что и тут живется не слишком плохо.

Конечно, не слишком. Разве в таком ресторане может быть плохо?! Перед открытием его показывали по телевизору.

Кругом лакированное дерево, бархат и бронза, канделябры с голыми богинями. И деньжищи, конечно… Корреспондент – тощий и затюканно-кривошеий, вроде мужа, наверняка сто лет в охотку не евший – задал вопрос: на чей кошелек рассчитан миленький ресторанчик? Старая грымза с натуральными бриллиантами, влажно сверкающими из-под натянутого на уши седого парика – председательница ресторанного кооператива – радостно сообщила, что обед у них стоит полсотни, и добавила:

— Но можно ведь себе позволить изредка, мы продукты на рынке берем, а входной билет вообще всего шесть рублей!

«Шесть рублей»…

Кристина со злостью распяла чью-то безрукавку.

За они только вход! А они вчетвером теперь, когда кончили подавать тридцатипятирублевую милостыню на дочку и единственным источником доходов осталась мужнина дохлая зарплата, живут на трешку в день – ровно такая квота получается после вычетов, квартплаты, разных взносов и «добровольных» поборов, копейку за копейкой высасывающих рубли. Трешка в день на четверых – при условии, что даже суточные на одного человека нынче составляли три пятьдесят!

Действительно, для кого ресторан-то?

Кристина почувствовала, как от прикосновения к извечной теме бухгалтерская злость распирает ее изнутри, делаясь неуправляемой.

Ладно, они с мужем служащие. Прослойка, самой историей обреченная на прозябание. Ну, а гегемоны? Они-то лучше ли живут? Тот же сын соседский на хорошем заводе слесарь. Так однажды жаловался, что решили с женой стенку купить – перешел на сдельщину, два месяца вкалывал, как «ишак безухий», и ему тут же расценки срезали, меньше прежнего стал получать…

Кристина усмехнулась: она-то знала витиеватые премудрости бухгалтерского надувательства.

Значит, и не для хозяев страны, чьи руки еще пять лет назад давали движенье планете. Для кого же тогда? У кого карман достаточно глубок? Разве что для разных новоявленных «деловых людей».

Выходит, жулик обирает жулика, вор у вора дубину ворует. Справедливость!

Недавно соседка, которая любит вычитывать в газетах разные никому не нужные сведения, объявила: средний вклад на книжке по Союзу – тысяча четыреста рублей. И если они вчетвером нищие, жуют копейку от аванса до расчета, значит, кто-то пятый за их счет кладет себе почти шесть тысяч. Потому что денежки в никуда не уходят – элементарная арифметика.

Пользуясь тем, что опять пришлось нагнуться к бельевой куче, Кристина еще раз позволила себе выглянуть в окно.

Проститутки все еще куковали на парапете – клиенты подзадерживались.

Ничего, съедутся все, — с утешающим сочувствием подумала она. – Всех девиц снимут, еще и повздорят из-за последней. Будут лупить друг друга по мордасам под королевской улыбкой какой-нибудь Джины, в просторечии Зины или Лены… Вот моему бы имени натуральному позавидовали!

Кристина неожиданно усмехнулась.

Имя… Да уж, расстарались папа с мамой, выпендрились – дай боже. Придумали имечко, ничего себе. Хотя…

Она привычно вздохнула.

Хотя, наверное, то был просто вопль отчаяния. Идиотское имя – вызов затхлой скуке провинциального городка-полудеревни, отупевшего от прошлогодних мод и индийских фильмов. Вызов, конечно, да за чужой счет. Ну и что же вышло? Ладно, оттуда выкарабкалась – страшный сон!.. – зацепилась в приличном городе, даже мужа местного удалось найти. Правда, пасынка заброшенного, без всяких там бабушек-дедушек, но выменяли же эту комнату-трамвайчик – убогая, да своя! Ну, а дальше? Дальше – все, предел. Выше головы, как ни тужься…

А имя, словно в издевательство, навек приклеено.

«Крис-ти-на»…

Она горько усмехнулась и, махнув в сердцах утюгом, едва не расплавила пуговку на дочкиной кофте.

Кристина!

Разве с таким именем строгать хозяйственное мыло в ведро с кипящим бельем ?! Разве оно для зачуханной бухгалтерши с двумя малолетками и еле живым мужем?

Нет! С ним надо не торопясь выносить ногу в черном чулке и золото-серебряной «Саламандре» из-за перламутровой дверцы «Мерседеса». Своего или хоть того, что появляется под окном.

Кристина вздрогнула, поняв, что слишком далеко заходит в ненужных мыслях, но поделать с собой уже ничего не могла.

Это имя должна была носить не она, а женщина!

Америка, Голливуд, Златы Пясцы… Южный берег Крыма хотя бы. Вдова миллиардера! Премьер-министр!.. Сивушная коммуналка? Ну не-ет! Светлая сцена или широкий экран! Цветной снимок на обложке мужского журнала – а ч-что?!

Фешенебельный бордель!

Ну, в крайности, конкурс красоты.

Конкурс красоты? Кстати, из тех же букв составлен. К-р-и-с-т-и-н а – кон-курс-кра-со… Впрочем, нет, «О» недостает. И еще «У» и «Ы». У-вы…

Вздохнув, Кристина опять посмотрела вниз.

Возле тающей горстки девиц покачивался на каблуках низенький милиционер. Грозный, весь в ремнях, с рацией на одном боку, черной дубинкой на другом и коричневой кобурой сзади. Он говорил что-то неторопливо-дружелюбное, для пущей ясности похлопывая ладонью по чернозмеиному колену одной из шлюх. Другая томно гладила его погон, блестящий железными скобками знаков различия, в которых Кристина не разбиралась.

Вот так. Моя милиция …й бережет! Значит, профессия признана. Грязноватая работенка, но ведь нынче все перестроилось. Белое стало черным, черное – белым. Один конкурс красоты чего стоит!

И что этот конкурс дурацкий привязался? Ах да, по телевизору на днях показывали. Она ведь соседям каждый месяц для самогону два сахарных талона отдает: куда им на четверых восемь кило? Целых пять восемьдесят четыре! так те в ответ на телевизор зовут, когда что-нибудь любопытненькое идет. Спасибо хорошим людям – хоть иногда от гнусной жизни отвлечься.

Но конкурс красоты…

Кристина вспомнила, как гордо гарцевали по сцене блестящие фифы, раздетые в пестрые импортные купальники. Она глядела на них и чувствовала, что вот-вот задохнется от кипящей в душе исступленной бабьей ненависти. Особенно гадкой казалась одна: мотаясь взад-вперед, она беспрестанно оглаживала над развратной ниточкой стринг-бикини свои вислые ягодицы, скользкие от прожекторного жара. Но зато и получили все сполна: конкурс красоты! Ну почему жизнь так устроена: одним всё, другим, за то же самое, ничего? Почему этим девкам, щедро заголившимся перед вожделенным взором жюри, выпали счастье и блага? Этим тощим, безмясым, лягушеротым?! Не за ум, не за труд, не за искусство жить на зарплату – за то лишь, что грудь влезает в модный силуэт, ноги пока ровные и миловал бог от родинок на тех местах, которые не укрыть купальником! Повихлялись голышом, потрепались в микрофон, а на каждое из щедро дарованных платьев от Зайцева они вчетвером – с мужем и двумя будущими творцами перестройки – смогли бы прожить полгода!

Ну не полгода. – осаживая себя, примирительно подумала Кристина. – Но три месяца уж точно.

Вздохнув, она отставила утюг, шагнула к окну, прижалась щекой к холодному стеклу. Парапет был пуст: проститутки ушли на работу.

Поначалу Кристина взирала на них с ужасом.

Это же только вообразить: каждую ночь чувствовать, как одежду твою сдирают новые жадные пальцы, раздвигать коленки перед незнакомым самцом, терпеть его дрожащие прикосновения, принимать в себя чужую липкую слизь… Бр-р, от одной мысли содрогнешься! Но, как ни странно, через некоторое время Кристина заметила, что брезгливость улетучилась и она по-иному смотрит на сам род занятий.

Продаются? Ну и что» У каждого своя форма трудового соглашения. Безнравственно? Да не более, чем конкурс красоты. Эти раздеваются всякий раз для отправления природного акта. Что естественно, то не безобразно. А те дразнят недосягаемой полуголостью разом миллион жеребцов перед телевизорами.

И еще… Еще одно есть.

Стоило подумать об этом, как жарко полыхнули щеки – Кристина опасливо взглянула на шифоньер, точно греховный извив ее мыслей мог коснуться спящих детей.

Каждая из этих черночулочных девочек каждый вечер помимо еды, питья и дензнаков получает и еще кое-что. Столь важное для нормальной жизни, и в чем она, Кристина…

Чувствуя, как горячая волна восторга обжигает ее истосковавшееся тело, она привычно тронула в памяти тот давний след.

Тогда их позвал к себе мужнин одноклассник – на какой-то школьный юбилей, который отмечался на квартире. Кристина идти не собиралась хотя бы потому, что было просто не в чем показаться на люди, но муж упорно желал встряхнуть ее гот кухонно-ванной суеты. И они-таки пошли, и увидели та-акой дом… Одноклассник не был кооператором, да и обычным жуликом тоже. Просто служил в какой-то конторе при частых загранпоездках со всеми вытекающими. И дом его тускло сиял той слегка небрежной роскошью, которая бывает лишь в сверхблагополучных семьях, где к деньгам и вещам привыкли настолько, что избавились от их внешнего культа. Оглушенная чужим хайлайфом, кусая губу от праведной зависти. Кристина страдала молча, забившись в угол необъятного югославского дивана, время от времени порываясь сорваться и уйти. Но так и не собралась: таинственные стены дома молча обещали нечто, до сих пор не изведанное ею, и не советовали это упускать.

После ужина с немыслимыми закусками и питьем, к которому Кристина не притронулась – и слава богу, как потом оказалось! – из солидарности с язвенником мужем, их повели в другую комнату.

Там блестел металлом не наш телевизор, а на нем бесшумно дрожал красными и зелеными лампочками плоский серебристый ящик – видеомагнитофон, как вполголоса пояснил муж. Непонятно усмехнувшись, хозяин дома помахал яркой разноцветной коробкой – Кристина не успела ее разглядеть, перед глазами скользнуло что-то жемчужно-розовое – потом сунул кассету в магнитофонное чрево и тут же погасил свет, хотя везде пишут, что в темноте смотреть телевизор вредно для глаз. Но едва начался фильм, как на поняла, почему нет света. Фильм был шведский – как опять-таки пояснил уж – и шел на их языке, но перевода не требовалось, потому что всю дорогу, два с лишним часа, не ненастояще цветном экране делалось…

Когда героиня, длинногрудая блондинка с ускользающими глазами, принялась медленно тянуть молнию джинсов, заняв весь экран расходящимся треугольником нагого тела с пушистыми завитками шерсти, Кристина почувствовала, как внутри нее что-то дернулось. Когда мускулистый герой жадно подмял ее, оставшуюся без ничего, и вместо привычной темноты, спущенной блузки или целомудренного вида со спины камера неожиданно отъехала вбок и во всех подробностях принялась демонстрировать это самое, Кристина ощутила, что во тьме ее окатывает жаркая волна стыда, а горло схватывается мучительной тошнотой от нечаянно подсмотренной мерзости. И она уже оперлась рукой, чтобы поскорее вскочить и выбежать вон!

Но…

Но что-то натянулось в ней, дрогнуло предательски – наверное, то природное, до сих пор роднящее с мохнатой самкой – что-то липкое вспыхнуло адским любопытством, не дало встать, грубо расслабив мускулы. И заставило смотреть. Потом это пошло кар за кадром, повторяясь во всех сочетаниях –Кристина уже не испытывала омерзения, ей было просто интересно. А вместе с интересом вползало в нее совершенно новое чувство. Ошеломляющее – скорее, даже не чувство, а сопереживание ненасытному любовному экстазу экранных самок. Дробясь в закоулках млеющей души. оно родило приступ желания, которое толчками пульсировало от затылка, щекотало позвоночник, дрожащими искрами перебегало вниз, горячим расплавом колыхалось на дне живота, жарким языком облизывало бедра…

Не понимая, что с нею. Кристина дернулась к мужу – и встретилась с его оплывающим взглядом. Быстро отвернувшись, он нащупал ее ногу и сдавил дрожащими пальцами повыше колена.

Потом все таяло в сиреневом тумане.

Не досидев конца, они сорвались по-английски, воровато скользнув вон из дышащей пороком видеокомнаты. Словно годы назад, жадно целовались до зубовного стука, пока лифт с обидной быстротой падал между этажами. Злобно отмахнувшись от черной истязательницы – дебет-кредитной тетради, сомкнувшей на Кристинином горле щипцы суточных расходов – лихорадочно ловили такси посреди пустынного проспекта. Потом. забрав сына, пристроенного в соседний подъезд к знакомой старушке, торопливо глотали на кухне чай, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Почуяв недоброе в родителях, жестоко раскапризничался сын – фыркал и плевался кашей, затем не желал утихомириваться в постели. Последним усилием воли, что тающим айсбергом торчала из кипящего моря желаний, Кристина удерживалась от решительных мер: если отшлепать по заслугам, то разойдется всерьез, еще дольше не угомонится, а значит…

Муж мерил кухню от плиты до соседского стола, а она, нетерпеливо придавив бедром кровать, расслабленным голосом нудила вечернюю сказку. Ближе к концу сын смилостивился и перестал моргать. Кристина облегченно вздохнула, на полуслове, не веря в свободу. Потом на цыпочках выбралась из-за шкафа и замерла у окна, дожидаясь надежного сопения.

Целую вечность провела она над подоконником – ужасаясь себе. трогала сквозь платье свою раскаленную до изнеможения грудь. Когда сын уснул, Кристина приотворила дверь и из тьмы коридора вырос дрожащий муж, и потом…

Ночь была ошеломляюща и неповторима.

Встряхнулись на славу.

Какой-то дежурный юморист говорил, что ни одна француженка не будет хранить рваные колготки для того, чтобы надеть их на овощебазу. А спросить бы ту француженку: стала б она заводить ненужного ребенка лишь оттого, что в опасный день не нашлось под рукой этих самых, о которых у нас не принято говорить вслух?! Имелись, конечно, другие способы, она ведь не третьеклассница. Но желание, нахлынув и откатившись прочь, как узорная пена прибоя, остатками теплой нежности задержалось в душе – и Кристине хотелось качаться на зыбких волнах простыни с разметавшимися по смятой подушке волосами, истаять и поплыть клочком тумана, вообще не существовать, растекшись телом по руке мужа, такой внезапно твердой и надежной.

Аборт? Для второбеременной женщины он прошел бы без проблем.

Но Кристина отвергла этот путь. Как жалкий мотылек перед огнем, она вдруг лишилась всегдашней трезвости, решив оставить живую память о летучих минутах бабьего счастья. И не убоялась ничего, и вновь прошла адовы круги районного роддома – камеру пыток предродового отделения и ржавые от плохо замытой крови матрасы общей палаты.

И уже потом, пересчитывая копейки, из которых, хоть умри, требовалось выкроить рубли для поддержания увеличившейся семьи, она дивилась себе – но ни в чем не раскаивалась, хотя любую другую на своем месте справедливо обозвала бы кретинкой. пуще того, сто страхом чувствовала, что случайную дочку любит больше желанного сына: каждый взгляд на нее рождал тайное, горько-сладкое воспоминание.

Со временем оно утратило зыбкость, отлилось в алмазно-острую форму – как внезапный дар, свалившийся однажды и больше уже не повторимый.

Больше такого не светит, это ясно. Чего от мужа требовать? На работе за турникетом от звонка до звонка, приходит как раздавлена макаронина, а тут трое с порога. Дел по горло, затем еще диссертация за полночь, потому что пишет не по плану, а назло начальнику. И как еще держится, бедняга!

Идеалист, конечно – старой закалки, хоть всего на пять лет старше. Вместо того чтоб найти недоросля с богатеньким папашкой, ударить по чертежам и за пару недель выжать всем четверым на отпуск у моря без проблем, корпит над расчетами. Тешится верой в грядущее после защиты благополучие. А что будет-то?! Ну, лет через …дцать защитится. Ну. выколотит себе старшего инженера или даже ведущего – это грубо две сотни, максимум три. А к тому времени благосостояние народ неуклонно возрастет и новые цены смелют эти сотни в труху – две пары мужских сапог, или десять приличных колготок, или мяса двадцать кило на все. А дети… Им разве втолкуешь?! Джинсы, кроссовки, варёнки, еще всякую дрянь выдумают. А сына надо будет женить? А дочке приданое?! А внуки пойдут?! Ох, грехи наши тяжкие, думать об этом – вовсе не жить…

Кристина медленно вздохнула. До самой последней ограды жизнь простерлась непрошибаемо серой безысходностью

Вот тебе и конкурс. Одним все, другим – ни-че…

От себя она давно уже отворачивалась, проскальзывая мимо зеркальных витрин. Но мужа-то не могла не видеть! Ладно сейчас – летом все более-менее одинаковы, да еще джинсы ему сшила под фирму. А зимой. когда каждый тащит из гардероба все, что нахватал… Ножом по сердцу полосовали Кристину встречные молодчики. Монгольские дубленки, и шапки финского пыжика, и ирландский мохер кашне, никелированный блеск индийских «дипломатов», наглый скрип сапог от «Ленвеста», пятнадцатирублевый аромат «Флер-а-флера»… И невыносимо больно было видеть среди них мужа в одной на все времена сизой капроновой куртке и ботах «Прощай, молодость!», блестящих желтыми молниями о носка, с раздутым портфелем, у которого вместо ручки сплошная изолента.

Госпо-ди, да разве можно все время думать только о вещах? Ведь всю жизнь, с детского сада – нет, с яслей! – колом осиновым вбивали в головы, что пОшло и стыдно мечтать о красивой жизни! Что это бездуховно!!! Что лишь мещанин!!!..

Стыдно?!

Кристина зло усмезхнулась, вспомнив своего факультетского комсорга, любившего толкать речи об аскетизме после возращения из «Спутниковых» турне по Финляндии.

Дурачат идиотов!

Скоро работать выйду, — пыталась осадить она взыгравшую злость. – Еще трешка в день прибавится, еще…

Она часто повторяла это заклинание, не веря ему даже в лучшие минуты. Станет работать – и дети зарядят болеть по очереди, а стажа пшик, больничный гроши…

Может, работу сменить?

Она приостановилась, нахмурив брови.

А куда? Где бухгалтеру место? Или, тайком от мужа, в кооператив уйти, в официантки? Ерунда, с двумя детьми на руках разве где как следует заработаешь? Может, спекуляцией заняться?.. Тоже чепуха – для этого нужен выход на загранку или первоначальный капитал. Разве что… Вот если бы…

Ужасаясь своим мыслям, сухой молнией пробившим ее насквозь, Кристина завороженно выглянула в окно.

Если бы…

Вот это была бы служба! – подумала она, представив себе тяжелую дверь кооперативного ресторана. – Весь день на свободе: готовь-уготовься, гуляй-угуляйся, можно даже на природу выехать. Вечером мужа с работы накормишь, уложишь всех, потом морду быстренько подмажешь – и вниз. Угостят, напоят, заплатят. А к рассвету можно и домой поспеть, никто ничего и не заметит! И опять целый день впереди. И ни тебе графика отпусков, ни больничных! Но профсоюзных собраний, ни ДОСААФовских марок, ни ДНД, ни даже рублей на венки главбуховой родне! Ни-че-го – блеск. не жизнь! Денежек – половодье. Сальдо подбить. Заработать ка следует. Мужа одеть, откормить – так. чтобы бабы чужие на него заглядывались. Потом- все остальное.

А ч-что?!

Кристина решительно отодвинула утюг и выпрямилась, напряглась каждым мускулом усталого тела.

Двадцать шесть – еще не конец жизни. Еще не вечер, еще совсем светло!

Обернувшись, Кристина столкнулась с собой в провале шифоньерного зеркала.

Вечерний свет милостиво спрятал сеть морщин у глаз, сгладил и чуть омолодил ее лицо. Она-то, правда. знала все изъяны… Ерунда. кремом затереть, потом пудрой. И вообще – один раз раскошелиться, взять в комиссионке тайваньскую косметичку за девяносто рэ, и на веки вечные макияж без проблем.

Дальше…

Кристина забрала в горсть раздавленную кормлениями грудь.

Эх, полный четвертый номер, когда-то вперед буферами торчали – теперь висят, как пустые авоськи… Тоже ерунда: белье хорошее достать, и вся недолга.

Ноги? Ноги…

Раздернув нижние пуговицы халата, Кристина выставила ногу на подоконник – щадя себя, не правую, где после дочки вылезли вены, а левую, вполне еще приличную. Огладила ступню, потрогала тугую икру, приласкала колено.

Нет, не пойдут уже… — вздохнула она, надавив пальцем внутреннюю сторону бедра. Не те ножки. Хорошая кожа должна подаваться упруго, а у меня уже дряблость вокруг лунки…

А, тоже ничего – все можно прикрыть хорошими колготками!

И в самом деле, еще не вечер…

Она зажмурилась, пригрела ладонями живот – и ей вдруг почудилось. что ее уже грабастают чужие волосатые лапы с золотыми перстнями на толстых пальцах…

О господи, да что же это?! О чем я?! Что я делаю?!

Почувствовав, как внезапно подступает к горлу вязкий ком тошноты, Кристина в ужасе запахнула халат, отшатнулась от окна.

Порядочная женщина, мужнина жена, мать двоих детей…

Она яростно схватила утюг, что было сил вдавила его в тряпку. Чтоб не видеть манящего окна, смотрела только на вои руки, механически мельтешащие туда-сюда.

Голова ее взгудела, наливаясь тупой тяжестью от безумного мелькания – Кристина упорствовала, наказывая себя, пока не поняла. что куча давно иссякла, а утюг слепо драит потемневшее от жара одеяло,

Выдернув штепсель, она одеревенело поплелась на кухню.

Сутуло распластавшись над свитками машинных распечаток, муж щелкал западающими кнопками старого калькулятора.

— Ты как тут?.. – осторожно спросила Кристина.

Глядя в сторону, точно муж мог увидеть в ее глазах еще не потухший огонек греха.

— Ложись, Кристуля, я еще малость посчитаю, — ответил н усталым голосом, ничего не замечая.

— Ладно… — у нее по-глупому отлегло от сердца. – Молочка попей перед сном…. Да. ты не забыл – завтра на свеклу?

Она с жадной лаской коснулась его покатого плеча, чмокнула розовеющую среди волос макушку.

— Нет-нет, помню… — муж рассеянно тронул ее бедро бесчувственными пальцами. – А ты ложись, умаялась ведь!

— На свек-лу, — повторила Кристина. вернувшись в комнату. – Чтоб им всем ею подавиться… Собрать сейчас надо, иначе утром бедлам поднимется.

За окном раскинулось летнее, призрачное сумеречное покрывало близкой ночи, а в комнате сгустился лиловатый полусвет.

Кристина зажгла тусклую лампочку, с привычной беззвучностью раскрыла шифоньер. Разыскала мужнины рабочие брюки, заплатанную рубашку, старый свитер, шерстяные носки для сапог… Носки показались сомнительными на ощупь. Кристина растянула их к свету – точно пятки требовали внимания, грозя вскоре большой работой. Она вытащила коробку с нитками…

Лампа светила еле-еле, черная штопка сливалась с грубой шерстью, глаза ломило от напряжения. Превозмогая себя, Кристина наложила несколько рядов крест-накрест, чтобы оттянуть серьезный ремонт.

И наконец, не веря еще в освобождение от забот, отложила носки, мучительно потянулась всеми своими суставами.

Дом утих. Счетчик за дверью не ревел, досыта накачавшись самогону. Из спрятанного перекрытиями ресторана не доносилось ни звука – там царил особый, изощренно тихий разврат.

Кристина выглянула на темноватую улицу.

Парапет был пуст: проститутки работали. На асфальте дрожали красноватые отсветы плотно зашторенных окон, маня и тревожа дуду угарным таинством порока.

Кристина поплелась в ванную, торопливо ширкнула зубы. кое-как умылась.

Потом добрела до дивана, держась за стену под грузом внезапно нагрянувшего изнеможения.

Скомкала халат, швырнула на стул нелюбимое белье. Натянула продранную у подмышек рубашку. Раскинула одинокую постель. Сунула поближе древний будильник стеклом вниз – иначе не ходил – и упала под равнодушный холодок простыни.

Она лежала, рассыпанная по частям, словно кукла, у которой лопнула резинка, соединяющая руки-ноги.

Она была даже не в состоянии сразу уснуть от гудящей в каждой клеточке космической усталости, и ей казалось, что сквозь пол несется счастливый гомон чужой, ненавистно сытой жизни…

Усталость неохотно отступала, отодвигаемая вкрадчивой лапой ночной дремоты, и, наконец ощутив, как тело размягчается, забыв нерадостные хлопоты дня, она по-детски перевернулась на живот и провалилась в слепящую бездну сна.

Как всегда, после часу ночи из-за шкафа мелко захныкала дочка.

Путаясь коленками в рубашке, Кристина сползла на пол, без света пробралась в детский уголок, автоматически переодела дрожащее сырое тельце, сунула под кровать описанные штаны и простынку…

И, запоздало проморгавшись, подошла к окну.

Внизу было шумно.

Ресторан закрывался – плотно бухало невидимое парадное, цокали звонкие каблучки, щелкали замочки сумок, хлопали автомобильные дверцы, рокотали заспанные моторы, жирно перехохатывались сытые мужчины, серебряными бубенчиками катился счастливый смех проституток…

Уличные фонарь бесстыдно шарил мертвым светом по внутренности убогой комнаты.

Дохлой рыбой отблескивала узоры залоснившихся обоев. Уродливыми глыбами чернели купленные в комиссионке стол и шкаф. сиротливо жались друг к дружке разномастные калеки стулья. Сухо белели картонные коробки, сложенные штабелем вместо второго шкафа. Тюремной решеткой перечеркнула все это тень от проволочной книжной полки.

Скатившись к стенке с диванного горба, прижав носом черный нитяной коврик, изможденно посвистывал муж.

1988 г.

© Виктор Улин 1988 г.
© Виктор Улин – сборник «Точка опоры'91"» (Ленинград, «Лениздат», 1991 г.)
© Виктор Улин 2019 г. – фотография.
© Виктор Улин 2019 г. – дизайн обложки.