Меня приняли в куклы

Жизнь артиста, словно сундучок с куклами, который по мере надобности переносит режиссёр со всем своим штабом помощников – ассистентов из одной точки «А» в следующую «Б», и соответственно дальнейшему графику маршрута: «В», «Г», «Д»… потом, возможно, снова «Б»; и уже кажущееся хаотичным, движение жизни, маленьких гомункулов вселенной по аналогии с броуновским движением молекул, беспорядочно толкающихся друг об дружку, летящих на встречу и разбегающихся в разные стороны после столкновения, бросает «из огня да в полымя»; хорошо если «зрительских сердец», а не в прямом смысле «то в огонь, то в воду», а уж сколько раз «с корабля на бал» забрасывало, о том расскажут многочисленные актёрские байки. Объединённые чемоданом одного театра их бросает то в жар, то в холод зрительских сердец и симпатий. Сам режиссёр как заботливый папа Карло обёртывает их новыми фантиками разных эпох и времён, над которыми прежде с его указки бьются художники и швеи, модельеры и дизайнеры. Кукольная утварь — обманки реквизиторов, фальшиво отблёскивает в свете софитов серебром и золотом. И зритель, пленённый то ли торжеством волшебства театра и талантов его магов – организаторов; то ли обманными горами сокровищ пещеры разбойника Али – бабы и ловкачом, проникнувшим в её недра в поисках всего лишь укрытия и никак ни богатств, собранных в одном месте, и спрятанных от взглядов посторонних; зритель переживает очистительный катарсис, и смиряется с тем, что он не самый богатый, не самый удачливый и счастливый, просто рядовой рабочий муравей или винтик, шайбачка в часах живого механизма, ценная только в совокупности общего рабочего организма жизнеустройства; заменяемая по мере изнашивания. И личное счастье молекулы тебя, будь ты хоть кем в свете мировых иерархий космоса, осознаётся подчас, лишь когда теряешь прежде принадлежащее тебе место; или рядом крепящая тебя в устройстве общества – деталька, даёт сбой и тебя выбрасывает из общего пространства времени в иную сферу деятельности; и ты, потерянный в своей ставшей ненужной самому себе свободе, снова пытаешься найти себе место, дело, любовь и принимающее тебя новое устройство мироздания. Только встроенный в отношения, в механизмы жизни, ты чувствуешь себя защищённым сколько-нибудь! Спасительные шаблоны действительности дают тебе почву под ногами, опору и некий новый чемодан, позволяющий такой же куклой – игрушкой высших сил и случайностей судеб, болтаться между небом и землёй; куда-то мчаться, чего-то добиваться; вращать колесо сансары и чувствовать себя то белкой в нём; то «сукиным сыном», приблизившимся к гению Пушкина; или голым Архимедом, забывшим надеть штаны, выпрыгнувшим из ванны, которую только что принимал, и несущимся с криком «эврика» в главный царский зал приёма иных и странных делегаций. Деталька, молекула, муравей – слабый в своём теле, но показывающий чудеса пластики и физических возможностей, явно превышающих мощь мускулов и сухожилий; с коротким сроком жизни, отмеренным угасанием энергии, отпущенных сил, старением и изнашиванием физически органов организма и великой силой мысли и свершений ума, произведений искусства и изобретательности, чуткости души и музыкальных ритмов и мелодий, связующих всё со всем, живое с мёртвым, ненависть с любовью, прощение с отмщением; и воздаянием за дела и поступки твои, столь объяснимые при жизни, сколь и парадоксально глупые по истечению её; обмельчанию дел, оскудению духа; таянию и полному исчезновению вложенной щедротами создателя блага, бессмертной души… соблюдая гигиену тела, мы выпускаем из виду позывы и тяготения той, что призвана вершить при помощи тела великие дела, создавать подобно самому создателю, творить, возвеличивая дух, страсть, претворять идеи в материальный мир, уподобляя человека Богу! Творцу! Но мы же объявили чуть не пороком выпад за пределы соподчинения обиходных нужд и утилизации отходов каждодневного бытия; ни космонавт, ни мусорщик, проживающие на гранях, стыках реальности с иномирьем, не пользуются нашим пониманием. Разве только жалостью и сочувствием. Разве отдалённым видением некоторых, что и сие есть нужда не наша, так божья воля! Как и каждую тварь привёл господь к жизни; и дал ей свой срок и дело. И также они смотрят и примеряют на себя дела рук человеческих, их милосердия и бездушия, зная которые, хочется не молиться за людей, а пожелать им отмщения за страдания тварей, данных им во владение, столь не праведным и жестоким оно стало нам являться!

Как достучаться до душ, сведённых к минимальным потребностям тела, лишённых права любить и жалеть, не имеющих голоса в мясном конгломерате потребления алкалоидов, белков, жиров, углеводов и химических соединений наравне с металлами и окисями…

***

Куклы, по-своему волшебные, фееричные, заставляющие смеяться и плакать, сочувствовать и милосердствовать – не о том же просим бога в отношении себя и своих родных и близких – о сочувствии и милосердии?..

Меня приняли в куклы — в красивые, добрые и наивные; что действуют лишь по воле кукловода, потому что все куклы, как и положено, подвешены на ниточках. Он несёт за нас ответственность, как и за весь творческий процесс, акт взаимодействия незримых сил, действующих на сцене и аудитории; единиц зрителей, смотрящих его в зале. Он священнодействует, сплетая энергии для выработки вектора общего движения полей, несущих их, незримых, но ощутимых. Каждый понесёт по проводам жизненных токов наполненность и сиюминутное чувство общности в разделённости событий и судеб; переплетений чувств, воль и желаний.

Пока ещё процесс репетиционный не начался, но актёрская братия ревностно присматривается к новой участнице действия, ко мне. Кому как не артистам, наученным внимательному отношению к партнёру на сценической площадке, улавливать взгляды исподволь брошенные, отдельные слова и фразы, вырванные из общего контекста речи.

Театральный коридорчик, наполненный уже в преддверии таинственных дверей грим-уборных, неясными шорохами и запахами; вот одна из этих волшебных дверей открыта и мне показывают моё место, скромный столик с зеркалом – трельяжем. На нём гримёр уже заботливо разложил коробочку с гримом и несколько тюбиков с кремами для снятия его, туалетную вода с разбрызгивателем, старинную пудру, вату; всё самое основное, что пригодится артисту для преображения в некую новую ипостась себя и мира. С благодарностью смотрю на скромно стоящую женщину около двери, безошибочно угадывая в ней ту, что постаралась сделать мне первые минуты в театре столь приятными, наполнив своей заботой и знаками внимания к моей персоне, говорю: «Спасибо». Киваю, улыбаясь, и посылая ей мысленно всё, что почувствовала. Она слегка порозовела, и тоже улыбается мне и кивает, довольная тем, что её труды были замечены. Мне пока ни в кого гримироваться не надо. Но чтобы продлить минуту благодарности, и сделать приятное гримёру, я нюхаю туалетную воду, и делаю довольную мину на лице. И обращаю внимание на старинную пудру в круглой коробочке. Многие старые актёры пользуются именно ею, а не современными косметическими заменителями. В этом есть особый шик, пользоваться старинной пудрой. Замечаю, что гримёр осталась удовлетворённой тем, что аромат мне пришёлся по вкусу, и что я оценила раритетную пудру. Она улыбается мне, кивает и покидает грим- уборную. Начинается лёгкий щебет, но нет, не о покупках или быте, это после спектаклей, когда можно расслабиться; слышны неясные звуки разминочных упражнений для лицевых мышц и сцены речи. Это своеобразные гримасы, за которыми лучше не наблюдать. И я тоже срываюсь с места и покидаю уютную комнатку, рабочий кабинет актёра. Иду, конечно, на сцену, она магнитом собирает вокруг себя всех участников процесса. Рабочие монтировщики что-то устанавливают позади её, подкручивают, вспугнутые мной, оглядываются и поспешно прячут сигарету. Им повезло, должно быть, что это я, иначе разноса от начальников было бы не избежать, ведь на сцене или даже за сценой курить строго запрещено: всюду декорации, легко воспламеняющиеся материалы. Но нет-нет, но какой-нибудь окурок уборщица выметет. И если «точит на кого-нибудь зуб», обязательно доложит о том, кому надо. — «С тётей Любой лучше не ссориться, а то ведь и не покурив, можно схлопотать взбучку, доказывай потом, что ты «не олух царя небесного» и «месяц как в завязке», — ловлю обрывок диалога, главной речевой формы сценической речи. – «Ты, давай, не отвлекайся, что тут подделать надо, говори…» Рабочие все молодые. Им, как раз интересно отвлекаться, особенно «на новенькую и симпатичную актриску», — тоже из их речевых оборотов.
О главной речевой форме на сцене, спросила меня, устраивая своеобразный экзамен соседка по грим-уборной Майя Знаменская. Так хотелось ответить: красные трусы, синяя майка. Но я, не желая с порога приобретать врагов, несколько натянуто улыбалась, слушая, что та многозначительно чирикала, выдавая просто перлы, которые должны были быть запечатлены для истории: «Главное в вербатиме уловить «зерно роли»» — «А со своим зерном шли бы вы лучше в колхоз!» — думала про себя, но также улыбалась, и с ответом не торопилась, потому что главная форма, диалог, похоже, Майе и не требовалась. Её вполне устраивал и монолог — поучительный и важный, придававший солидность и утверждавший в ней чувство своей значимости. — «В туалет актёра должны входить обязательные упражнения, как речевые, так и другие, развивающие актёрские способности – по элементам системы и комплексные…» — А я, лишь, вздыхая вслух, про себя думала, переиначивая истёртые истины: «В туалет актёра без испражнений не входить, только с речевым поносом… после уплаты алиментов» — и ещё: «В туалет актёра не входить – злые комплексы!» или «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»
Сейчас в моде вербатимы — это такие спектакли, где даже действие до конца не выверено, оно может варьироваться от разных обстоятельств; например, такого, что тебя, как новенькую, сейчас введут в роль, предварительно даже не дав почитать текст, поскольку играют спектакль о современной жизни; играют, как живут, по правде, и действие, поэтому иногда меняется по ходу непридуманной пьесы, с учётом действий одного нового персонажа, который не знает до конца всего спектакля, которому просто предлагают реагировать и выдавать свои оценочные действия.Техника, которая изначально ориентирована на пограничные, крайние состояния, где жизнь и смерть соприкасаются, чувствуют дыхание друг друга; тюрьма, убийство, изнасилование, трагедии в мире — всё на грани гибели, или за гранью норм жизни. Не знаю, исходя из этого или в виде эксперимента, но отпечатанную роль мне принесли в последний момент, даже не перед самой репетицией, а после неё. Правда, о которой я тоже узнала, чуть ли, не случайно, как и о назначении на роль мне неведомую. Сроки не оговорены, пьеса неизвестна, репетиция не назначена. Она, как и сам спектакль, оказывается, должна была пройти не на основной сцене, а в дополнительном зале — на малой, где сценой служило небольшое возвышение над уровнем пола.
И вдруг «нате вам!» сам режиссёр удостаивает меня вниманием: «Я там нашу пьесу, в которой вы задействованы к вам на столик, в гримёрной, положил, нашли её?» — «Э-э… нет, я не видела…» — «Ну, хотя бы честно!» — тяжёлый взгляд, словно ветер, прошелестел по травам, и заставил втянуть как-то виновато головы артистов в плечи. – «Ладно… это вербатим… знакомы с таким жанром?» — «Э-э… честно?» — «Начнём репетицию, а потом познакомитесь с текстом. Можете действовать так, как поведёт, то есть, как бы вы сами действовали в подобных обстоятельствах в жизни. Сцены, взятые прямиком из неё, разве, слегка откорректированы, допускают такую речевую лексику, какую вы наблюдаете вокруг себя и слышите в среде разных социальных групп. Наши артисты приучены играть с вольной трактовкой текста пьесы, импровизации, лёгкие отступления от закреплённого варианта развития событий только вносят определённое напряжение и долю неожиданности, что только подогревает интерес зрителя и внимание к репликам партнёра. Будет даже интересно посмотреть, ни как вы будете выходить из положений, в какое вас будут загонять по ходу пьесы известные нам персонажи; а как они сумеют при незнакомом факторе ваших оценок и действий, загнать вас в нужный угол пьесы… если уж кто-то из вас, господа хорошие, решил поиграть со мной в кошки-мышки, заиграл сценарий, вероятно из интереса, кто как сумеет выйти из ситуации; то давайте все вместе попробуем сначала войти в положение». – «Видимо, такой фактор некто не учёл: что вертеться на сковородке сцены придётся ни одной мне, а всем «персонажам»! — мысли были не вслух, но просто материализовались в загустевающем воздухе, провисая общим пониманием вставшей проблемы в моём лице с чьей-то не далёкой подачи.
И до меня начинало доходить, что легко и просто навряд ли будет. Кому-то уже откровенно нечем заняться, впрочем, всё могло произойти и по халатности, не донёс, взял посмотреть, забыл вернуть, ну, или мало ли что…
Не стоит сразу впадать в панику, искать недоброжелателей, или подозревать в чём-то вдруг поджавшую губки дамочку, соседку по грим – уборной, Майю Знаменскую, выразительно глянувшую на молодого человека, актёра с амплуа «героя – любовника»; заметно вздрогнувшего, метнувшегося всем телом в сторону раздевалок, но остановившего свой порыв после неоднозначного покачивания головой ею.

Главный объяснял обстоятельства, давал знак, когда к действию подключались другие актёры; останавливал ход репетиции, добивался от меня нужных оценок и непосредственной реакции на каждый новый раздражитель. Мне даже запомнилось не столько действия с юношей, тем самым героем – любовником, как сам режиссёрский показ; мягкое прикосновение его рук к моему телу; вызванное напряжение тела, и расслабление; отклик его прикосновениям, и очень наполненные чувством глаза, жесты, голос, собственно интонации, то нежные, то властные, то отеческие, то с долей влюблённости; это прорывалось; я понимала, по крайней мере, что и он испытывает жгучий интерес к своей новой кукле, ко мне; хотя и не забывала, что весь процесс репетиции внимательно отслеживает, а точнее прослушивает его жена: шикарная красавица, сидевшая за театральным столиком как-то боком, почти спиной к разыгрываемому действию.
Казалось, она, наблюдая за процессом тихо и скромно, была, однако, «вся внимание»! На ней было приятного бежевого цвета платье, верх которого был весь в кружевах такого же телесного цвета, придающего ей мягкости, чистоты и благородства. Невозможно было перепутать, что перед вами титулованная особа.

Нельзя сказать, что я испытывала досаду по поводу пропавшей пьесы со стола в гримёрной; и что неожиданная репетиция вызвала моё неудовольствие; даже, наоборот — меня всё устраивало! Неожиданности могут иметь и свои плюсы – я не просмотрела роль не по своей вине, была избавлена от волнения и переживаний по поводу неожиданной репетиции, и самое главное, мне очень понравилось репетировать с главным. Было жаль, что роль будет в паре со мной играть не он! Он мне понравился, и я думала, что и он остался, вполне удовлетворен результатами совместной работы.
— Играем через час! Прости, голуба, так бывает, я тоже не знал, как и ты, но к нам едет на приёмку вербатима комиссия, и замены на твою роль нет. Надеюсь, успеешь просмотреть линию роли, будешь выживать, если что, на ходу, все остальные персонажи давно в действии, и просто обязаны будут помочь тебе выплыть; потому что, если тонет подводная лодка, то со всем экипажем без исключения! Надеюсь, эту истину все понимают? – последние фразы он произнёс особенно громко.

Голова закружилась, но я устояла: «Что ж прекрасно, если мне доверяют, какие основания у меня не верить главному и себе? С тошнотой тоже можно справиться, особенно если с утра ничего не ела, и значит, вырвать меня не сможет, нечем!» — ноги немного подкашиваются, но в придачу к системе Станиславского, есть и система саморегуляции. Всего-то сделать несколько глубоких вздохов, представить море, чайку; может, удастся и чайку хлебнуть или сделать глоток ароматного кофе, которого сильно так захотелось вдруг! Пока я приходила в себя, молодой человек куда-то «слетал», и сейчас смущённый, заглядывая мне в глаза, сунул в руки скрученную трубой пачку бумаги. Я развернула – пьеса! Вот только когда читать? — «Не сердись! Так получилось!» — парень ловил мой взгляд, сам был смущён, и раскраснелся! – «Ничего, всё нормально». – Он опять смотрит пристально, правда, не сержусь, что ли, не верит, что легко отделался, даже выговора не получил! – «Даже лучше, учить не пришлось!» — отшутилась я, сознавая, что доля правды в этом немалая, — «Прости, мне надо кое-что! О, господи, как кофе хочется!» — «Я сделаю!» — «Правда? Ну, давай исправляйся! Раз провинился!» — не удержалась, ведь видно по нему, что провинился… он куда – то метнулся, а я подошла к столику жены главного:
— Вы красивая!..
— Спасибо.
— Хотела спросить, я не успела прочитать пьесу. Что будет?
— Удачи!
— Спасибо!.. Ваш муж тоже очень красивый!.. – это чтобы не расслаблялась.
Жена главрежа Наташа ничего не ответила, только вскинула на меня свои прекрасные голубые глаза – сразу видно, самая любимая кукла главного! — «Ну ладно, я тоже постараюсь не расслабляться и помнить, что у него в сундучке всегда есть запасные варианты…»

Я вдруг поёжилась от озноба, и вспомнила, что на репетиции у меня была кофточка, которую пришлось по ходу той, снять, осталась на рабочих лесах, изображавших с внешней стороны, повёрнутой к зрителю, балкон современной Джульетты. Сейчас краской на лесах что-то подкрашивали и крепили инструментом работники сцены, те самые, что с тётей Любой ссориться не хотели, сигареты пряча по карманам. Я подошла к ним:
— Простите, я с репетиции кофту там не оставила?
— Видел кофту?
— Да, вот она? Эта?
— Да. Вы там что-то подкрасили? Я не покрашусь?
— Это, как постараетесь.
— Кофту в жёлтый цвет покрасили, устроит? Неплохо получилось?
— Ну, надеюсь, что так. В самом деле, она не в краске?
— Нет, он шутит. Шутки у него такие! Клоун, прекрати! Возьмите кофту.
— Спасибо. Я не упаду с балкона?
— Опять же постараться надо!
— Да нет, конечно. Он устойчивый. Но вы можете подняться и сами проверить.
— Я доверяю.
— Доверяй, да проверяй!

Пока я вела незатейливый разговор с рабочими, те с лукавым видом стали поглядывать в сторону. Я оглянулась, и увидела поджидавшего с чашкой кофе молодого актёра, неловко переступавшего с ноги на ногу. Его приметили и другие, уже начинали перешёптываться и тихонько подсмеиваться. Мне ничего не оставалось, как отправиться навстречу ему, уже с кофтой, накинутой на плечи.
— Ой, спасибо, но я бы пришла в гримёрную.
— Это из театрального буфета.
— Дорогой, наверное! Я бы в буфет пришла! Ну, пойдём куда-нибудь, выпьем! А у тебя есть?
— Я не хочу!
— Я даже не знаю, когда я успею прочитать!
— Я вам всё расскажу!
— Это было бы классно! – уходя, я заметила ревниво-презрительный взгляд соседки по гримёрной. – Что ж, вероятно, той и в самом деле обидно, что кофе парень принёс ни ей, а новенькой кукле, с которой сейчас и роль ещё пойдёт разучивать помогать! Ну, уж, извините, если я не справлюсь со своей, то и партнёру не сладко придётся. Его это инициатива или главного, но всё равно не отменяет разучивание текста, даже для вербатима, свободного спектакля с тщательно спланированной и утверждённой импровизацией, которая допускается. С моей стороны допущения сегодня могут явно превысить свои прежние пределы, если, конечно, мы, хоть сколько-нибудь, успеем поработать над ролью! Ну, уж, однако, какой нервотрёпкой меня встречает театральное закулисье!
— Приехали! Просят начать сразу! Собирайтесь! – Помощник режиссёра зычным голосом оповестила артистов о начале приёмки спектакля.

Руки дрогнули, и кофе выплеснулось.
— Не обожглась?
— Нет… — голос предательски задрожал, и ложка звякнула в чашке.
Парнишка понял желание моё избавиться от чашки, и забрал её назад.
— Тебе оставить? Потом допьёшь.
— Нет! Выпей сам, если хочешь! О! Это конец!
— Это только начало!
— Не переживай! Это вербатим! Действуй по обстоятельствам! Джулия! – последнюю фразу произнесла Наташа, жена режиссёра, незаметно подошедшая со спины.
Джулией меня никто до сих пор не называл. Я была Юлька – свистулька, воображулька, и просто Жулька, как могли бы назвать какую-нибудь дворняжку.
— Он в тебя верит! – подбодрила меня Наташа и величественно удалилась.
«Ну, почему всё так быстро и на скорую руку и ногу! Неужели нельзя эту комиссию чаем и кофием напоить, или чем покрепче – подмаслить, накормить… ну, и «спать уложить»! Кто б меня уложил, хоть под вечер! Дожить бы до этого вечера! И каким он будет мой первый раз!»

***

Чем далее получается нам пройти по дорогам жизни, тем больше хочется верить, что всё не зря! Что через боль и страдание, через волшебство жизни и чудо исцеления, раскаяние и перемены в человеке, через любовь и радости семейные, глядит на всё человечество сочувствующим взором высший смысл, разум, Логос, человек истинный в себе, в человечности чувств, лучших проявлениях своей натуры, гуманный в высоких своих идеалах; взывающий к совести нашей, что и есть частица Бога в нас – душа, которую мы давим, ухищрениями от ума уговаривая самого себя в неизбежности зла и допустимых границ его, относительно своих принятий решений. Жизнь в своей механичности, данности ситуаций, схемах и чертежах, всё время стремясь к обновлению, увлекает в поток неизбежности новые части от целого человечества, что падают подобно песчинкам в песочных часах вечности, увлекаемые минутами своей жизни, а они слагаются в часы, месяцы, годы, приводя к неминуемому результату всех – обманул ты вечную няньку — смерть или нет на какое-то время, спрятавшись за другого, подставив под удар близкого своего.

И кто-то теряет вкус жизни, продолжая свой путь по инерции. А кто-то сводит с ней счёты молодым, отказываясь от божеского дара. А кто-то ищет новый смысл в опустошении и боли ущемлённой души – отомстить или помнить ради высшего смысла любви?.. и продолжает жить, чтобы суметь согреть своим дыханием живого приёмыша – брошенку на произвол стихии; не очень счастливого по судьбе человека; оставленного в детдоме малыша; одинокого котёнка или щенка… спешит подарить глоток воздуха и счастья тому, к кому потянется взгляд, и ты заметишь, что не один ты нуждаешься в утешении и спасении; и найдёшь в себе силы вновь стать счастьем для кого-то; для любой живой души, нуждающейся в тебе… хочется плакать, не хочется взрослеть… принимать на себя обязательства за других и обязанности за себя… проще идти одиноким по жизни, чем прокладывать колею для семейного воза с поклажей.

Один из таких «возов» сейчас двигался по дорогам необъятной родины, значительно уменьшившейся, видимо, в желании попасть когда-нибудь в горячие объятья, после распада союзных связей, оказавшихся на деле непрочными и весьма лёгкого поведения, что касалось ни одной из прежде братских республик. И горячие объятья обернулись горячими точками конфликтов, вспыхивающих в преддверии новогодних курантов, маскирующихся под салюты республиканских свобод от груза обязательств внутренних и обязанностей внешних.

Виды чахлой природы, перемежающиеся с урбанистическими городскими пейзажами, выбросами дыма от чадящих производственных комплексов возвращали к мыслям, направленным внутрь себя, к комплексам собственным, и невозможности противопоставить что-либо разрушающимся отношениям, механизмам и даже эпохам. Всё же современный театр на колёсах, некий творческий чемоданный коллектив силился порвать ткань мироздания в перетягивании на себя одеяла за лучшее место под солнцем, выбрасывающим всё новые вспышки – протуберанцы, и разжигающим на земле новые пожары революций, брожений и недовольства. Всё чаще правители поднимали властные структуры и задействовали военные механизмы в подавлении волны несанкционированных митингов, собраний и пролонгированных выступлений рок-музыкантов, похожих больше на умопомрачительные вакханалии с разбиванием сначала гитар со сцены горе-музыкантами; потом витрин магазинов их поклонниками с разграблением товаров повседневного спроса.

Кем бы было не страшно быть в этом мире? Ребёнком, родителем, учителем? А может президентом и мэром? Ну и не предпринимателем! Разве глобалисты, орудующие миллиардами, могли, не опасаясь за свою жизнь, направлять денежные потоки на развитие угодных им областей знания: на продление молодости, жизни; на прокрутку и подпитку подпольного чёрного бизнеса. Узнавание жёлтых тайн на своих коллег, партнёров по бизнесу или бизнес – связям, от армии папарацци, и содержащейся их привилегированным положением пиар-агентств, продвигающих производство в сферах умственных коммуникаций?.. Архитектором нового мира?.. Модераторами теоретических сценариев его развития? Изобретателем и рационализатором новых нано-технологий, и грави-техники на грани с фантастикой?.. работающей по принципу гравицапы из «Кин-дза-дзы»… и такого же разделения среди людей по цвету портков…

***

Комиссия приняла спектакль. Молчаливым одобрением и согласием я была принята в заветный сундучок кукольного домика на равных; каких-либо гениальных свершений от меня и не требовалось, но для меня свершением было и то, что я умудрилась не запороть спектакль, и чудо приятия и сопричастности зрителей в лице авторитетной комиссии состоялось. Как водится, все поздравляли друг друга с приёмкой, а меня с дебютом. И в новый путь дорожный я уже отправилась вместе со всеми рядовой призванной служению Мельпомене куклой, своей в доску. Наш папа Карло ехал, конечно, отдельным фургончиком с любимой куклой Няшей – Наташей, которая тоже вместе с другими поздравила меня, обняла и поцеловала; теперь я была Джулией, Джулианой и Джульеттой для всех кукол чемодана. Теперь я знала не только Майю с её тайным прозвищем Пумба; и своего партнёра по роли, утащившего не в добрый час пьесу, Тимона — Тимофея; я познакомилась с куклами, с красивыми именами Марианной и Катариной; Алексом и Гаврилом или Гаврюшей, прозванными так не по именам, а по фамилиям Александров и Гаврилов. Есть люди, которых всю жизнь зовут, добавляя уменьшительно – ласкательные суффиксы; а есть, которых зовут строго по имени-отчеству; других называют только по фамилии, словно имени у них, отродясь и не было. Главного не хотелось звать Сергеем Санычем, так его звали все свои, только Наташа звала его Серёжей; а Сергей Александрович звучало слишком по театральному, по императорски величественно и напыщенно; кто его побаивался, за глаза звал «наше всё» и «Анти-Пушкин», кто похлеще «Гончар», «Анчар», «горшечник», производные от прозвища жены – Гончарова, хотя её фамилия совершенно не соответствовала прозвищу, но ведь имя было Наталья.
Только что мы дурили, орали песню: «Мы едим-едим-едим в далёкие края, прекрасные соседи, хорошие друзья» и вдруг открылось окошко со стороны шофёра: «Уймитесь, дурные, пограничная полоса! Тут бывает, стреляют!» — прозвучало, как убивают… наступила минута молчания, плавно перетекающая в час, в полтора часа. Двигались в колоне машин медленно, в час по чайной ложке. Кто вздремнул, кто всплакнул. Наконец, хлопнула дверь со стороны шофёра, открылась входная к нам в фургончик кукольного домика. Цепкий взгляд пограничного воина, словно просканировал сидящих, подозревая поголовно всех в злых намерениях. «Артисты, люди тонкой душевной организации! Что вы надеетесь здесь найти?» — голос завтруппы, звучащей, как предостережение заходить за черту личного пространства. — «Оружие, наркотики…» — кто-то из наших не удержался, и прошептал как в анекдоте с бородой: «Свои пора иметь!» — на него цыкнули другие. Я словно находилась в прострации; куда-то мы едем, чтобы подарить миру что? Выступление? Новую пьесу? Более быстрые ритмы жизни? Отразить зеркалом жизнь? Напомнить людям, что они люди!

Дверь захлопнулась. Нас шмонать не стали. Вздох облегчения прошёлся ветерком по салону. Потом ещё ждали, пока заглянут во все транспортные средства кочующего театра на колёсах. Потом поехали в обнадёживающем темпе движения. Кто-то из нас начал мысленно вальсировать, слышался шёпот: «Раз-два -три, раз-два -три!»

Вновь открылось окошко шофёра: «Можете расслабиться, границу проехали!» и вдруг «Оказывается, вы умеете тихо сидеть!»
Но после повисшего напряжения все, наконец-то, вздохнули свободно. А шуметь не стали, пошушукались междусобойчиками и задремали.
Я тоже. Но сон был оборван оружейными выстрелами. Все тоже пробуждались, встревоженные новым звуковым оформлением.
«Похоже, чрезвычайная ситуация. Нас останавливают, ребята! Будьте готовы к чему угодно! То ли в заложники возьмут, то ли тут же на месте положат! Непонятно, что за формирование! Отличительных знаков нет; вооружены тяжело. В бронники. Кое у кого слоники на голове; ведут себя странновато, похоже под грибами. Слышали о «псилоциновых ружьях»? Это банды формирования отморозков, находящихся под влиянием глюциногенных веществ, от них всего ждать можно, поэтому потише, не провоцируйте! Они свои мультики смотрят!.. отличные от вашего кино! Всё, ребята, я больше с вами говорить не могу, ко мне направляются… эх, рвануть бы с места в карьер, да боюсь вас угробить, и рвать некуда, и театр не бросишь; кто мы такие в чужой стране?..» — шофёр закрыл поддувало; так прозвали актёры это маленькое окошко, иногда транслирующее насущные новости…
«Притворимся марионетками!» — съюморил кто-то. — «Как будто мы и так не марионетки! Типа, по своей воле мыши к коту на обед пожаловали!» — «Экипировочка, что надо! То ли глюки в противогазе не так опасны, то ли реально химзащита в действии… газы, что ли… живот ни у кого не пучит?» — То ли страх заставлял подбадривать себя хотя бы так, грубовато; то ли самонадеянность и слепая вера, что артистов не тронут… но кто видел реально вооружённых до зубов безымянных бандитов без лиц, в намордниках противогазов или шлемофонах, под стеклянным забралом для глаз; с навороченной электронной начинкой автоматов; с ружьями, оснащёнными то ли сканерами, то ли пси-излучателями, сам бы испытал напряжение внешних органов тела и мандраж — внутренних. Всё, что могло дрожать, сейчас дрожало в нервном треморе.
— Похоже на пиропневматику…- шёпотом, словно из окна автобуса стоящие в метрах пяти вооружённые до зубов чужаки могут услышать…
— Это как?..
— Пиропневматическое оружие – по сути является переходным этапом от пневматики к огнестрельному. Позволяет вести автоматический огонь. Собственно приравнено к огнестрельному законодательно.
— Ну и законы, едешь мирно…никого не трогаешь…
— Пневматика взаимодействует с горючим газом…
— Хватит уже, итак ситуация ни к чёрту…
— «Наше всё!» не зря «наше всё!» Анчар разберётся! Грозный часовой!
— Что он всё может? Что тут можно противопоставить их пушкам?
— Пушкам – пушечное мясо!
— Дурак ты, Гаврилов! Откуда про ружья их знаешь? Где видал такие?
— Он не господь Бог! Дайте помолиться!
— Была оказия… чего вы? Баловались по банкам стреляли из пневматического – это же спортивное считается, но по принципу действия похоже на то, что у них. Ну и пацаны немного просветили...
— Бандиты?
— Почему сразу бандиты?
— Только у них оружие есть!
— У ментов бывших тоже бывает!
— Табельное?..
— Лицензионное спортивное…
— Это тебе не менты, наших бы родных сейчас бы в засос расцеловал!
— Замолчите, прошу, если жить хотите — лучше помолитесь!
— Ты молишься?
— И вам не мешало бы…
— Вы что совсем идиоты?.. заткнитесь!
— Возьмитесь за руки и молитесь…

За окном мы видели как Сам Гончар, наш Мастер и Первый вышел на разборку к современным Пиратам. Представляю, как у Наташи – Няши сейчас дух перехватывает. Мы не могли видеть, но мне зримо представлялось, как она рвётся за мужем, а её удерживает завтруппой, решительная и волевая.
Вольно или невольно, мы все взялись за руки, и мои руки тоже были в ладонях моих товарищей. С одной стороны её держала маленькая изящная ручка Катарины, с другой стороны я чувствовала горячую хватку большой и крепкой руки моего партнёра по первой дебютной роли Тимона – Тимофея. Его бывшая подружка – покровительница разместилась несколько сбоку, и немножко дулась на мир, и на нас, конечно; но казалось вырваться из-под её власти, и по существу разорвать их странные отношения женщины, уже зрелой, и молодого парня помогла та история с пьесой; потому что в какой-то момент, улучив минуту, когда Тим, как я стала его звать, копался в недрах театрального сундучка с реквизитом, Алекс, который сел между Катариной и Марианной, наклонился в мою сторону, перегнувшись через Катарину, и шепнул мне: «Он порвал с Пумбой окончательно!»

«Замечательно… и что я должна теперь сделать? Станцевать гопак или попросить прощения?» — «У кого?» — «Это вы у меня спрашиваете? Я думала, вы мне подскажите!» — «У Пумбы! Майи! И мы тут как бы все на «ты»! Ты же теперь тоже наша!» — «Спасибо!» — «Обращайтесь!.. И как вариант можете станцевать гопак!» — «Можешь!» — «Да! Можешь! Хочешь, я объявлю твой выход?» — «Ой! Кто-то хочет представленья! Ну, всё, Алекс, ты меня сейчас раздавишь! Сядь туда и поговори, если хочешь, ты уже на мне, как на кровати, развалился!» — «А что такая мягкая перинка!»
Он всё же сел на место Тима, и начал сливать мне секретную информацию об отношениях своего друга Тима и куклы Майи, ныне бывших, но когда-то бывших настоящими, ещё раньше — будущими… когда молодой парнишка попал в театр, безумно влюблённый в огни софитов и прожекторов, в пыль сцены, и чудо преображения театром. Его восторженный и удивлённый взгляд и сейчас сохранял ощутимую собачью преданность и преклонение перед алтарём сценических подмостков. А уж когда на них ступала женщина – богиня, то автоматически становилась жрицей театра, и значит госпожой и музой; чей взгляд восторженно ловился, и чьи пожелания спешили мгновенно исполняться, при помощи поклонника магического искусства театра! Слуги по жизни, но господина в постели женщины! – «Бывших много не бывает! Джулия, не попадайте на крючок восторженных очей его бесстыжих! Он скромняга – парень лишь до поры!» — «Какие топоры? Ты сам топорно клинья подбиваешь, чирикая о том, чего не знаешь! Ой! Кажется, я заговорила стихами! Ха-ха-ха!» — «О! Катарина! Вечно ты хохмишь! Но ты же в жизни! Не со сцены говоришь!» — «За такой бы вербатик – вам по горбатик!» — вернулся Тим, и вытолкал Алекса. А до этого Гаврюша, занимая позицию справа, с места на котором ухахатывалась Катарина, вещал им бородатые анекдоты, театральные байки, и по ходу дела сыпал характеристиками на своих бродячих друзей- артистов, выдавая их маленькие привычки и секретики. Всё это сейчас калейдоскопом кружилось перед глазами воспоминаниями, в которые хотела возвратить её память, защищая от настоящего, не театрального, и не кукольного…
Сам возвращался. Молитва, казалось, помогла, и оживление, и облегчение уж было написано на лицах, обнадёженных спокойствием парней со странными игрушками в руках в перчатках, в шлемах на головах, как будто существа с других миров прибыть изволили на Землю. Но почему один из них, так грубо волокёт жену Наташу – Няшу, что даже порванным оказывается у неё рукав и платье; и он её уже толкает в спину, и даже замахивается прикладом автомата, и обалдевший от такого обращения наш Первый бросается на перерез, вцепляется и виснет на обрезе оружия… другие вооружённые бандиты издали орут, руками машут, возможно, даже пытаясь урезонить дружка, но тот не понимает, отталкивает от себя ногой поверженного в пыль, и грубо пинает в пах… Наташа доселе, пытавшаяся возвратиться в машину, понуждаемая заведующей труппой, что тянет её за руки, вдруг вырывается, и бежит бегом назад, а тот мерзавец, как ни чём и не бывало, хохочет, у другого взяв чубарик, вдыхает дым. Двое из бандитского формирования подняли Главного и вроде, уводят прочь, ведут под руки. А тот бандит, что покушался на Наташу, оглядывается, видя, как та бежит назад, вдруг разворачивается и в спину стреляет нашему… наверно, очень больно… Наташа замирает, и хватает ртом воздух, не кричать не в силах, не вдохнуть… зато нечеловеческим вдруг голосом кричит, дурною чайкой или буквально выпью на болоте подбитой завтруппою Галина: «Серёжа! Нет! Сергей!» Уж от неё такого бурлеска чувств никто не ожидал! — «Мой Бог! Да ведь она его безумно любит!» — лишь мысли гениальная догадка, катарсисом, не в шутку пережитым, так видная, как зрителями в зале «История одной возвышенной любви» — до обожания, до скрытой истины на время, до поры. И тут уж никому не до игры. Ведь это жизнь! Не сцена! Ведь это смерь!.. Любовь!.. какая перемена… «какой пассаж», сказали бы артисты, «какой конец» сказали б юмористы… всю жизнь таить в себе смешное чувство во имя счастья, мира и искусства… смотреть, как видит «мир» любимый человек, терпеть любовниц и жену, на всё смотреть его глазами, треть жизни прожито! Что остаётся с нами? Хранительница кукол Галина Станиславовна, вы всех могли утешать, слова такие подобрать, чтоб не хотелось нюни распускать, и хлюпать носом, проливая дождь из слёз… Вы влюблены всю жизнь! Вы любите всерьёз!.. И у меня вдруг дыханье замирает, и по спине бегут волной холодною мураши: «Мой бог! В ней умерла не только актриса, в ней сейчас любовь всей жизни загубили! Из нас никто бы так сыграть не смог! Молились все, казалось, что есть Бог! Но надо было грубо развернуться событиям…» — «Вот это поворот!» — Все словно наблюдали пьесу жизни, не в силах помешать, но братская могила шофёру в планы не входила. «Бывший военный», как раньше кто-то мне шепнул, — «Виталик наш — надёжный! Асс в вожденье!» — он вдруг заматерился во всю мочь: «Да вас тут всех положат!» — самый ценный груз, наш кукольный фургончик он, спасая, рванул, сказать, напропалую, торя железом путь к свободе! Куда он мчался, и за ним, за нами погоня, словно мы в кино попали… и психика, спасая сознанье от тонких граней с миром сумасшедших, всё поставляла мысли, что не взаправду всё, а понарошке,- снимается кино… но крик подбитой птицы, в котором и любовь, и жизнь, и смерть стоял в ушах. И я осознавала, что Первого уж нет, и участь Наташи – Няши и Галины завтруппой хорошею не будет.
— Зачем? – Кричал Гаврюша в поддувало.
— Чтоб вы не стали трупами – затем! – кричал в ответ водитель.
Ужас застыл на лицах наших. Мы были, словно куклы без кукловода не могущие не рук, ни ног поднять безвольно. У кого-то опять рука к руке вернулась, и кто-то вновь прибегнул к молитве. Меня держали с двух сторон, но мысли не было о том, чтоб выпрыгнуть из машины. Мы все доверились водителю, игравшему с судьбою в салки – догонялки; вот только игры кончились. Театр закрыт, огни погасли… и взрослая наша жизнь такой игрой предстала, в ясли… и сколько длился путь наш неизвестно, и привести он мог куда угодно, ведь так много на земле дорог, но он привёл туда, где был окончен – мы врезались в ворота и гаснувшее сознание подсказало ответ – это похоже на пожарную часть, ворота, в которые мы врезались… пожар по всей планете, и вся надежда на ребят пожарников бесстрашных, что укрощают его, подобного дикому зверю до домашних питомцев родного очага дома… потушите пожар на моей Земле! О, Вы, чей образ одухотворён бесстрашием пламенного сердца, нашедшего себе стихию родственную духу! И я, как саламандра, зашедшая погреться к Вам у комелька, послушать истории отважных парней, и вдохновить Вас своим гипнотизирующим взглядом на новые подвиги! И Вы, как волшебные существа из легенд, берегущие свои таинственные гены, Элементалы огня, земли, воды и воздуха; призванные беречь равновесие земли, Вы собрали меня по частицам, подобно Богам, замесив на воде и глине, добавив огня в мой разум и моё сердце, и вдохнули вновь в меня силы жизни; вернули свет души… может, он нас привёз, к воротам рая, те оказались закрытыми для нас, и там нам места не нашлось. Свет попадал сквозь узкие щели глаз, раскрывать их в мир было больно. Ещё за минуту до этого мгновенья, я чувствовала важность творимого дела – создания бессмертного духом человека из простых элементов материи, кирпичиков мироздания.
— Где все? – голос был так тих, что вряд ли его могла расслышать женщина в белом, в которой я готова была признать и неземное существо. Но она сняла марлевую повязку и довольная моими открывшимися щелями глаз, всполошилась, замахала руками, словно крыльями, и побежала, выкрикивая что-то на незнакомом мне языке; вскоре появился мужчина в голубой шапочке… и сказал мне с акцентом на ломаном русском:
— Выздоравливайте, мой свет! А об оплате счёта потом поговорим!
«… Не Бог… но и не чёрт… спасибо и на этом… и на каком я свете – на том или на этом?.. – плохая рифма для поэта. – Приснилось что ли мне всё это? Какие сны? Какая жизнь? Скажи самой себе «проснись». — «Проснись, Пророк! И виждь! И внемли! Исполнись волею моей! И обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» — и я сказала это вслух, не так же громко, как со сцены, но у кого-то вдруг перехватило дух, и кто-то всхлипнул рядом, как потерянный…
— Возьмите себя в руки, Альбина! Девушка актриса из чужой страны! Ей надо выжить и оправиться от стресса! И успокойтесь, она актриса, но не поэтесса. Ведь это Пушкин, русский турок, прославленный поэт со славой мировой. Предназначение для них всего искусства будить наш спящий дух и нарушать покой. Режим предписан ей стационарный. Диагноз кроме перелома с сотрясеньем тревожное расстройство после стресса пережитого. Покой, таблетки и режим больничный, ведь дома у неё в стране чужой и нет. Лежать и поправляться, что тут скажешь. Слыхал я, что отбили у боевиков двух женщин с их страны; как будто бы, из этого театра, который должен был давать у нас гастроли. Вооружённым дикарям, представь, девчонка приглянулась, что оказалась женою режиссёра; жаль, пострадал зазря; у русских есть правило «своих не оставлять», будь даже не жена, он всё равно полез бы на рожон.
— Что с женщинами?
— Надо думать здесь стресс был посильнее. Обе отправлены в психиатрическую клинику, попользовали, видно, их бойцы, поразвлекались, ироды, но хоть живые остались, и то — спасибо; с псилоцибиновым террором, с ребятушками под грибным бульоном, что выдают себя поочерёдно — то за народные формирования, то за структуры подразделений власти, содействующие порядку, сами отцы страны, и рулевые наши, похоже, уже не знают, что и делать… сначала беженцев – абанцев запустили топтать священные поля и рощи; теперь совсем не понимаю, что за силы кому противостоят, не понимаю, сплошное безобразие в стране; и как ещё к нам люди приезжают с театром, постановкой; позор на всю страну! У той, что старше – ступор, потеря чувствительности; а молодая плачет, но всё осознаёт, и надо думать, быстрее справиться со стрессом, сказали, что санитаркам и медсёстрам помогает по доброй воле и за старшей подругой ухаживает…
— Вы уверены, Эрнест Аркадьевич, что пациентка вас не понимает? У неё такой осознанный взгляд!
— Актриса! Выразительные очи! Спросите сами, может, хочет пить?
— Ты хочешь пить? Как тебя звать? Молчит, но словно всё понимает!
— Кто знает? Поговорите с ней Альбина! Неважно, что она молчит. С ней надо разговаривать, общаться.
— А посетителей пускать?
— Попробуем пустить! У неё, похоже, ни черта и нет, а кто-то ж должен с нами рассчитаться? Коль все российские один за одного, помогут пусть и ей, и нам, чтоб без оплаты не остаться...

***

Ей сказали, что на русском её лечащий врач Эрнест Аркадьевич не говорит, кроме тех первых ломаных единственных заученных для дела фраз: «Выздоравливайте, мой свет! А об оплате счёта потом поговорим!» А заучил специально, для туристов русских! Опс!
И не понятно, как ей удалось, услышав разговор его с сестрою медицинской, понять суть речи. Язык чужой, не понимая его вовсе, доступна вольная интерпретация ей стала. Дословно знала, безотчётно, всё, что говорилось рядом, только ответить была бессильна, но когда стала сознательно вслушиваться в речь, тупила с содержанием её. Так словно, сбивалась настройка радио на разную волну.
Итак, что мы имеем, если подытожить: чужую сторону; разбросанные куклы – люди… в лечебнице для душевнобольных Наташа – Няша, которая хоть плачет, но помогает медсёстрам и ухаживает за Галиной, завтруппой, впавшей в ступор и состояние бесчувственное ко всему. Кто бы мог подумать, мне лично легче было предположить, что Галя, как сильная и старшая, с железной волей леди, должна была бы поддержать изящную и хрупкую Наташу. Но Наташа капризна в меру, избалована ролями, и вдруг оставшись без Серёжи и пережив насилие, находит утешение в заботе за теми, кто нуждается и сломлен. А где ребята, как спросить, где Катарина, Марианна, шофёр Виталик, Тимофей Тимон, где Пумба Знаменская Майя, Гаврюша, Алекс? Как попасть домой? Здесь всё чужое. Как спросить не знаешь! Как будто стала вдруг немой… хоть новой данностью по божьей воле, по милости его, всё понимаешь, минуя разговорную основу. Быть может, мысли она чувствует, читает?.. Иль промыслом его из милосердия, чтоб облегчить её страдания, позволил ей господь, минуя знания тернистые пути, всё понимать, чтобы суметь дойти, вернуться гаечке в прекрасный механизм, который люди называют жизнь…
Чтобы узнать, надо пробовать… Я поняла, что если я не вслушиваюсь специально, то слышу, что говорят, конечно, не дословно, и по-своему, немного театрально, как будто бы, не про меня история совсем, но иногда ловлю другое, из посторонних даже тем. Но стоит только мне начать вслушиваться в речь специально, и ничего для меня не представляющий набор звуков заставляет нервничать и переживать опять и опять случившееся с нами. Мне делали укол, и я впадала в забытьё. И когда пробуждалась медленно и верно под воркование сестры, рассказывающей мне свои домашние дела, как мама денег не дала, как сыном муж, отец ребёнка, всё попрекал, что не похож с пелёнок, и вышел ни в отца, ни в мать. Она ведь думала, что речь чужую мне бедной русской не дано и понимать. «Ну, что ты смотришь, дурочка, и как ты будешь жить? И как с врачом расплатишься, давай уже скажи!»

Настал день, когда я смогла подняться, и как только это произошло, Альбина и Эрнест Аркадьевич испытали смешанное чувство радости за меня и желание от меня получить всё же оплату за лечение, вызывало во мне противоположные чувства.
Меня навестил Тимон, выглядел чужим, озабоченным; сказал, что ему сначала про меня сказали, где искать, а потом Альбина проводила ко мне; и что он несколько раз уже был у меня в палате, когда я спала, что ребята живы, кроме Виталика, шофёра. Странно, Альбина ни разу не проговорилась мне об этом. Только о себе, о своих семейных неприятностях рассказывала мне, словно кошке, которая всё равно ничего не понимает, и не ответит. А потом я начала думать, и стала вспоминать; что да, первые его визиты, видимо были; кто-то держал руку мою и плакал, я думала это сон; а теперь стала подозревать, что всё было наяву, что это Тимофей плакал, держа мою руку в своей, и будто даже прощения просил, уж не знаю за что… вот такой вот вербатим!

Кто знает, может, всё могло быть ещё хуже! Самоорганизованные банды формирования под действием наркотических веществ запросто могли нас всех взять в заложники, и распорядиться по-своему! Я не упрекала наших ребят артистов, как с голыми руками, против снаряжённых по всей форме тренированных ублюдков выступать? Навряд ли, они в той ситуации могли что-нибудь сделать. В своих защитных шлемах и противогазах «солдаты удачи» были похожи на фантастических тварей из фильмов ужасов; и запросто могли вызвать эмоциональный шок у зрителей и артистов; и также легко наводили на мысли о террористическом захвате заложников по аналогии с недавними событиями, давно вышедшими за рамки единичного «акта возмездия»...

За что?.. просто так получилось…

Умом я понимала, что надо попытаться найти где-то, заработать деньги, чтобы заплатить за клинику, вызволить Наташу с Галей из психушки и найти возможность вернуться на Родину.

Я спросила Тима, как устроился он? Оказалось, подрядился в забегаловке мыть посуду, а раз ему удалось повеселить пьяную компанию жонглированием тарелок, что может, даже его поставят заполнять репризы между певческими номерами. Спросила про наших. Ответил нехотя, что не очень, особенно Гаврил связался с какими-то тёмными личностями, и Пумба пробует лёгких денег, только они совсем не лёгкие, и его тошнит даже рассказывать об этом.

Марианна с Катариной добились временной помощи, в виде единовременного пособия, но это больше похоже на подачку, и им всё равно придётся либо пороги консульства обивать с требованием депортации на Родину, либо куда-то устраиваться. Из актёрских предложений у них реально высветились только танцы на шесте, но они этим никогда не занимались, что даже стриптиз танцевать конкуренции хватает; но он не знает, как они выкручиваются: «Я не могу помогать всем!» — сорвался он. Я должен платить за свою коморку, я на первое время их пустил, но мне и себя-то не прокормить, не то, что двух леди; и Пумба ещё нажратая пришла…» — он осёкся. И было видно, что больше рассказывать ему не хочется! – «А Алекс?» — «За Алекса волнуешься? Вот он точно не пропадёт! Если бы не он, я бы с нашими леди просто…» — он опять осёкся. Она не стала настаивать, видимо и с Алексом было всё не просто. – «Ты думаешь, как там Наташа и Галя?» — «А Гале лучше всех, похоже, просто с катушек слетела. Был я у Наташи, она говорит, что первое время она даже говорила с ней – о Сергее, а потом просто замолчала…» — «А наш театр? Где фура с декорациями?» — «Тебе, отдыхать пора! Мне врачи сказали не рассказывать много; но как же, тебе не расскажешь! Под арестом фура; только, похоже, что и там мародёры похозяйничали, можно восстановить что-то, наверное, только никто играть не хочет, не может, пока, никто… ты хочешь?» — «Не очень…» — «Вот то-то и оно!»

Тим ушёл. Я видела, что ему тяжело. Коркой хлеба он, конечно, поделится, а вот на кофе придётся зарабатывать самой. Как? Придётся изучать язык, чтобы суметь самой что-то сказать. Оказывается, мало понимать… теперь она ходила сначала на костылях, потом опираясь на трость. Провалялась в больнице больше месяца. Задолжала кучу денег. За ней пробовал ухаживать мужчина, также находящийся на лечении, она не отвечала взаимностью. Просто также тихо слушала его причитания о жизни, казавшиеся ей скучными и неинтересными. Кажется, её ценили, как «хорошего собеседника» за умение слушать, не перебивая, и в нужный момент кивать головой. Для неё вскоре в отличие от других ребят, которым пришлось помыкаться, чтобы не пропасть с голоду, высветилось светлое окошко, им обещали бесплатную доставку на Родину, а вот за лечение просили расплатиться! И эта была проблема, которую она не знала, пока как разрешить, но жизнь шла своим чередом, и они искали возможность вернуться в её часовой коллективный механизм. Хотя не все, кто-то нашёл для себя приемлемую лазейку, и думал уже, как лучше увернуться от депортации… Наташа тоже никуда не захотела возвращаться. Она осталась там, где потеряла Серёжу, потому что на Родину нечего было везти, тела его не нашли. Страну лихорадило в гражданских разборках. Властям было не до этого. Они не успевали навести порядок в одном месте, как конфликты вспыхивали в других местах.

А мне очень хотелось на Родину, и я с радостным ожиданием ждала часа, когда нас посадят в автобус или на поезд и наконец-то отправят домой… хотя и Родине приходилось не сладко…

Ну, что там соответствует дальнейшему графику моего персонального маршрута? Куклы, высыпавшиеся из сундука, стали ненужными хозяину своему, и самостоятельно должны были искать или новый кукольный домик – дорожный чемоданчик, или вовсе сменить образ жизни; и стать кем-то другим, или может самому стать хозяином чемоданчика, и обговорить заранее его маршрут: точки следования по нему: «А», «Б», «В», «Г», «Д»… и потом, возможно, снова «А» или «Б»…