Молоко раздора

И хотя город завсегда вырастает из села, деревни, станицы, но уже совсем скоро перестаёт походить на своих малых и сирых родственников, кичится высотой многоэтажных домов, асфальтом ровных, широких улиц, пугает деревенских жителей криками автомобилей, чёрным снегом, и тяжёлым запахом неволи. Можно, конечно, терпеть всю эту тьму скорых перемен, если бы… если бы то, что осталось от настоящей жизни – окраины городов не стали бы подвергаться, в новом времени, нашествию вандалов, что принялись скупать дома и огороды у ещё оставшихся в живых людей и превращать цветущие сады и плодоносные поля в полный разор, заполненный виллами, гаражами, банями – тщеславием человеческого ничтожества.

Кто только не разорял нашу деревню – и разбойники, и чужеземцы, и комиссары, но пуще всего свои бестолковые людишки рушили всё подряд – храмы, устои, дома, кладбища. Всё, где ещё пыталась укрыться совесть и могла бы укорить неразумных своих чад взглядом Божьей матери с церковного иконостаса или ликом Спасителя из красного угла родной избы. На порушенных сельских погостах, у дивных речушек разрастались города, где в каменных логовах, под неусыпным присмотром сатаны, вывелась новая порода людей, не знающих своего рода-племени, не пашущих земли, не ведающих различия добра и зла, порочащих имя Отца своего.

Они то и стали наезжать на хутор, покупать земли, строить огромные дома, несоразмерные простому человеческому желанию – жить. За высокими заборами, на хорошей, плодородной земле вместо плодовых деревьев выросли ели, сакура, другие, неопределённого свойства растения. Дворы настелились асфальтом, остальная площадь английским газоном. Заморские растения иногда тоже покрывались цветами, но эта их бледная радость весеннему теплу тонула в необъятном море цветущего урюка, дико разросшегося по всей окраине, цвете и запахе яблоневых садов, вишен и черёмухи. Уныло-одинокий цвет сакуры, за толстыми прутьями высокого решетчатого забора, никак не сочетался с радостью весеннего цветения округи, а лишь чуть скрашивал вялость жизни, текущей взаперти.

Охраняли эту нелепую, зазаборную отверженность огромные собаки, со страшно-уродливыми мордами, похожие на мир своих хозяев – безбожных, бездушных – на мир без любви. Хозяева их никак не относились к местному населению, видимо, считали себя господами и, верно, думали, что люди должны быть счастливы отодного их появлению здесь. Но никто тому не был особо рад, и люди, ещё помнящие старую, добрую жизнь, видели в этом нашествии скоробогатой, праздной нежити начало окончательного опустошения окружающего их мира. Крестьяне, как никто, понимали, что люди, отступившие от жизненной сути – созиданиявечных благ – хлеба насущного, не имеют права на какое-либо человеческое звание, как бы они не пыжились в своей гордыне. Весь блеск и шик в один миг станет прахом, если народ перестанет кормить своим трудом этих особо злых собак и их господ. И звались они здесь не по-свойски– чужаки.

Станица жила размеренной жизнью, может, двести, а может, и триста лет, с тех пор, как здесь появилась казачья ватага, и её атаман вбил кол на берегу реки Старой, обозначив место будущего поселения. Старики ещё помнили благословенные времена казачьей вольной жизни – трудной и опасной, но сытой, а главное понятной и добродетельной во многих своих чаяниях и делах. Помнили так же начало разрухи, когда в середине села построили дом советов, в четыре этажа, с множеством кабинетов, кои и за всю жизнь не обойти, населили эти норы новыми людьми: хитрыми и ненавистными к сельскому люду – своим кормильцам. Для этой новой увёртливой челяди построили дома-муравейники с отоплением и сортирами, и началась жизнь невнятная, непонятная, где сразу понадобились справки на свою жизнь и всякие мелочи в ней. Где родился и, не дай Бог узнают, что крестился, сколько посеял и чего собрал, справку надо было иметь на всё – утку, курицу, гуся, дитя, телегу и свинью. Сами гуси и утки шли в оплату за эту справку о себе, а то и свинья уходила вслед за ними.

Потом построили, истребив много хорошей земли, огромный дымо-производящий завод, и тут началось… Понаехали специалисты, рабочие и станицу окоротили до самых до окраин. Вырос город, там жили люди, но какие и зачем никто не знал. И пока станичная молодёжь стенка на стенку дралась с городскими парнями и побеждала в этих боях прошлого с новым, жилось на окраине неплохо: в трудах, понятных рукам и в веселии милом сердцу. Но, через время, победы стали случаться всё реже, городские применяли чужеродные приёмы боя – десятеро на одного, били жестоко, а в город по необходимости выходить было надобно и всю ватагу с собой не поведёшь. Станичныехлопцы загрустили и стали потихоньку, несмотря на запреты отцов и слёзы матерей, заглядывать в чертоги городских кварталов, прилепляться к тамошним красавицах и пропадать там навсегда. Девки тоже не пожелали остаться ни при чём и побежали искать счастья в соседней многоэтажной, густо населённой стране.

Давно это было. Теперь остался от станицы малый хуторок, в низине у реки, тут ютились чуть более тридцати изб, а слева и справа и сверху грохотал страшный, всё и всех пожирающий, город. Старухи и старики населяли этот уголок окраины земли, оставшийся, может, для памяти, а может быть, просто так для времени доживания оставшегося здесь народа. Юные горожане, внуки местных стариков, теперь только гостили на родной земле в летние месяцы школьных каникул, помогали старикам по хозяйству, хотя ни скота, ни больших посадок уже не держали, по причине старческой немощи оставшихся здесь жителей. Так: несколько курочек, собака да кошка, немного картошки, лучок.

Но жила на хуторе одна семья с дедом и бабкой, отцом и матерью, детьми, огородом, садом и хозяйством справным и немалым по нынешнему времени. Хозяин, по молодости, тоже было наладился в город, на лёгкую жизнь, но скоро вернулся в отчий дом, женился на соседской девушке и зажил на своей родине в трудах и любви. Любовь – она во всех земных делах помощник. Колипочитаешь отца и мать, любишь свою жену и детей – всё у тебя сладится и жизнь не каторгой покажется, а будет светлым и добрым человеческим присутствием в ней. Пусть временным, каксама жизнь, но понятным и приятным для всех. А пуще всего хранит человеческую жизнь, счастье её – любовь к земле. К своей, родной. Так жил Алексей Старыгин – с любовью – работал сам, увлекал к труду детей, помогал хуторским старикам, что с последней надеждой смотрели в сторону его дома. Он уж точно являлся стержнем жизни всего хутора. И было отчего. Сама станица звалась ранее – Старыгино, городмного раз переименовывали, но другие названия не приживались, и он снова становился Старыгиным, а хутор, не меняя звания, оставался – Старыгинским. Так и жили. Скота и птицы семья держала много – пасли на лугу, у протоки реки Старой.

В самой реке, протекающей через город, вода давно стала непригодной для употребления в хозяйстве. Множество ненужного людям хлама было навалено на её когда-то зелёных берегах, вода помутнела, потом почернела, от деяний горького человеческого беспамятства – пахламазутом. Но протока, что вытекала из реки в сторону хутора, пропадала в прибрежных камнях, а метров через двадцать появлялась наверх, сверкая голубой своей чистотой. Хуторяне берегли остатки чистой воды, всем миром чистили русло протоки, винясь своей заботой о ней в том, что не смогли уберечь речку Старую от нечистот чёрной людской неблагодарности. Гуси, утки купались в пруду протоки, но в большую воду реки не шли.

Пасли скотину и птицу дети Старыгиных, приходили сюда и внуки соседей, приехавшие на каникулы и как бы вновь обживающие свою малую родину. Вольная воля сельского простора быстро их утомляла, но только лишь спервоначалу, и скоро они уже ничем не отличались от своих хуторских сверстников. Становились загорелыми, бойкими сорванцами, не чурались крестьянского труда и с большой охотой участвовали в играх юных хуторян. Игры эти воспроизводили давнюю, прошлую жизнь народа, прибывшего когда-то сюда на жительство, а в ней его битвы и праздники. После дневных трудов, в вечерние часы, на лугу протоки разворачивались нешуточные сражения между «нашими» и «чужими».

Азарт этих потешных ристалищ был так велик, что полюбоваться на силу и смелость юных воинов приходили старики, болели за «своих», переживали, советовали. Ну, а в обновлённых молодёжью старинных праздниках и сами принимали посильное участие, и сердились, когдавнове обычаи предков трактовались неверно. Ворчали, но не со зла, а от нежелания перемен в том, уже оставленном всеми, но хранимом их памятью добром мире. Уже в близких к ночи летних сумерках и стар и млад, расходились по своим хатам, обсуждая победы и поражения, восхваляя героизм и осуждая трусость. На том и стоит Божий мир – на днях и ночах, радости и боли и не кончится он никогда, ибо вечен Создатель его. Поужинав в своих домах тем, что послал им от трудов праведных Господь, ложились спать, крепко затворив двери и закрыв окна ставнями, но не от лихих людей (после большевистской коллективизации и до сей поры красть у крестьянина нечего), а отшума, доносящегося из больных бессонницей кварталов города, его жутко-ярких огней, тревожащих дурными страстями души людей окраинного, несуетного мира.

Всего было много в доме Алексея Старыгина: и детей, и живности, забот и радости, но того, о чём у нас пойдёт речь – коровы, у семьи не было. Последнюю на селе корову держала тётка Алексея – Евдокия (по-местному – Евдоха), ещё вполне крепкая женщина, пережившая мужа, а дети разлетелись, гостили редко, и надежды на них никакой не было. Может быть, племяш не решился, не хотел перебивать тёткин малый бизнес (она приторговывала излишками молока), а наоборот помогал ей, подвозил, кошенное самим на заливном лугу протоки, сено, его дети пасли коровушку вместе с барашками и козами и, конечно, пили молочко, а живой и работящей старушке подносили продукты своего хозяйства – яйца, птичьи потрошка и много ещё чего из простой крестьянской снеди. Покупали молоко, сметану пришлые люди, толи дачники, толи новые жители хутора.

Эта вот корова, может, и была последним звеном в цепи, что своим молоком ещё кое-как скрепляла родство станицы и города, и лопнула она, эта скрепа громко, видимо, давно надорвавшись от натянутости отношений отцов и детей, женщин и мужчин, доброты и варварства, непонятности и непонятости. И даже не осталось на хуторе ни правых, ни виноватых в этом разрыве и были ли они здесь – рассудитГосподь.

Корова возвращалась домой с выпаса своим обычным путём, и ей оставалось перейти просёлочную дорогу, чтобы попасть в хутор. Она уже заступила копытами на проезжую часть тракта (язык плохо поворачивается называть летнюю пыль сельской улицы шоссейным названием), как, вдруг, невесть откуда, к ней подлетел широкий, сверкающий белизной, автомобиль, корова поднялась на дыбы и всей своей тяжестью грохнулась на капот машины. Зазвенело стекло, разбитое коровьим копытом, заскрежетало железо, и машина остановилась. Стало тихо, чуть гудел мотор, корова испуганно крутила головой, однако, не пыталась вырваться из неловкого положения, нога её увязла в салоне через разбитое стекло, а сама она лежала на капоте, не понимая в какую-такую западню попала. Машина пару раз чертыхнулась и заглохла.

Но вот раздался крик, мат, из авто выскочил мужик, попытался сгоряча стащить корову с машины, а когда это не удалось, бросился к багажнику, торопливо открыл, выхватил монтировку и принялся избивать животное, крича слова противные покою воздуха сельской окраины. Да и слов-то человеческих не было слышно – толькомат, что ничьим языком не является, а есть лишь извержение из глотки приступа неизлечимой душевной болезни.Корова только пыхтела, мужик забежал с другой стороны и стал бить по морде бессмысленно-жестоко, всё больше зверея от коровьего молчаливого бездействия.

К месту происшествия стал собираться народ: прибежала детвора, подтягивались старики, послали за Евдохой – она жила на другом краю хутора. Корова обливалась кровью, один глаз распух и готов был лопнуть, мужик всё больше стервенел, дико орал и бил, бил… Но тут из толпы отделился человек, ухватил мужика со спины за руки, развернул, отнял железяку и хрястнул его ею по башке. Тот сразу же свалился с ног, и можно было подумать от нечеловеческой усталости, ибо так изуродовать животное человек разумный просто бы не сумел, и не посмел.

Алексей Старыгин позвал себе на помощь ребят, и они с трудом стащили бедную корову с машины, но на ногах она устоять не смогла, упала в пыль улицы и тяжело сопела, вдыхая воздух. Прибежала Евдокия, запричитала, принялась обнимать свою кормилицу, измазала лицо и руки кровью, пыталась бурёнку поднять, но, ощутив полную тщету своих усилий, припала к коровьей шее и слёзно зарыдала. Никто не знал, что нужно делать дальше: хрипело, заглатывая воздух, избитое животное, голосила его хозяйка, лежал, уткнувшись лицом в пыль, мужик, а рядом сверкало белизной транспортное чудо. И для чего это всё случилось, никто не понимал.

Приехала милиция, врачи на «скорой» (кто-то успел сообщить), Евдохе дали успокоительного, мужика забрали в больницу, милиционеры составили протокол, осмотрели машину, корову – обе были пострадавшими, покачали головами и, более ничего не сказав, отбыли восвояси.

Скоро большая семья Старыгиных, а с ней и весь хутор, осиротели. Мужик тот, что бил корову, и ударенный той же монтировкой, померчерез недолгое время и Алексея посадили в тюрьму. Не выдержав жестоких побоев от лютой человеческой злобы, издохла корова, а её хозяйка горько затосковала по ней, слегла и, попрощавшись с добрыми людьми, отправилась пасти свою бурёнку в райских лугах. И только широкая, белая машина, с разбитым стеклом, осталась стоять на просёлочной дороге, забытая, никому не нужная.Время, ветер, дожди, пыль быстро превратили её в серое, унылое чудовище, застывшее в дороге между городом и хутором, последним оплотом старого, доброго мира.

Казахстан — Талгар