ЧЭ (чужая эволюция)

Никита Тимошенко

ЧЭ

ЧУЖАЯ ЭВОЛЮЦИЯ

— То есть, на секс со мной и двумя роботами ты согласна, а на секс со мной и ещё двумя людьми – нет? – допытывался я.

Это не было спором или руганью, просто мы с женой любим детально и прямо обсуждать семейные отношения. Их самые разные плоскости и грани. Нам нравится сравнивать такие беседы с работой ювелира: чем больше вопросов мы обсудим, тем больше граней будет у бриллианта наших отношений. А чем скрупулёзнее и «чище» мы это сделаем, тем идеальнее будет каждая грань. А ведь бриллианты именно за это и ценятся – за уникальную огранку. Сам ведь по себе алмаз не драгоценный камень. Вот и отношения без такой шлифовки – фуфло, невнятная глыба с остатками породы – наслоениями старых обид, комплексов и заскорузлых стереотипов.

— Нет! – также эмоционально выпалила Рашель. – То есть, да… Короче, с роботами можно, а с людьми – нет.

— Но почему? – упорствовал я.

— Ну, роботы для этого созданы. У них есть всё необходимое…

— Люди тоже для этого созданы! – нетерпеливо перебил я. – У них тоже всё есть с завода производителя, в смысле от природы.

— Нет, Авим, ты не понял, — мне так нравилось, когда она называла меня по имени; это любую беседу делало доверительней, а нас – ближе. – Роботов со всеми причиндалами для близости специально делают для такого использования. Даже если они при этом могут мыть посуду, готовить еду и встречать гостей. А с живыми людьми всё сложнее. У них есть свои чувства, эмоции, мысли по поводу этого процесса.

— Стоп, дамочка. Не смешивай простой секс и чувства в одну тему. Какая разница, если речь идёт только об удовольствии? С этой точки зрения человек, робот и даже дилдо практически равны – просто инструменты достижения необычного оргазма. Хотя что в нём необычного… те же судороги, те же фейерверки в голове и мокрота в паху.

— Фу! – нарочито наморщилась Рашель. – Всё фу! И твоё сравнение, и твои описания. Всё мерзко! Как можно людей в один ряд с дилдо ставить?

— Уверен, в этом контексте можно! Во-первых, человек во многом определяется его ролью и функцией, — мне пришлось импровизировать и притягивать к своему эксцентричному тезису ординарные аргументы. – Во-вторых, какая разница, если во всех случаях мы имеем дело с утилитарным пользованием? Это вопрос договорённости. Дилдо сговорчивый и на всё согласный по факту. С людьми приходится договариваться, но на то мы и Человеки Разумные. А если тебя до сих пор тревожат чувства, то, признаться, мы собираем роботов, но понятия не имеем, что у них внутри, там, поглубже проводков и чипов. Сегодня они настолько интеллектуальны, что заставляют ломать копья о вопросы робо-нравственности и робо-морали.

Я замолчал, предлагая продолжить. Многозначительно взглянул на Рашель, всем своим видом подталкивая к очевидному для неё и приятному для меня выводу. Несколько мгновений она думала и раскачивалась. Причём в прямом смысле слова: я видел, как она мелко покачивается вправо-влево – язык тела выдавал сомнения в ней. В итоге она заключила:

— Всё равно! Люди – это другое. И с людьми я не согласна!

Получилось слишком резко и решительно, как будто она пыталась ещё и себя убедить, спешила, как с плеча, рубануть точку в споре, пока сомнения не пересилили её. Я понял, что спор на этом окончен. Глухая оборона женской несговорчивости – самое непреодолимое препятствие в мире. Из неё стоило делать крепостные стены. Об неё разбивается любой булат аргументов. Она оставляет лишь три варианта: капитуляция, затяжная блокада или перемирие. Начать блокаду никогда не поздно. Поэтому я выбрал перемирие:

— Ладно. Будем считать, что убедила.

Прежде чем она успела ответить на мою издёвку, я поцеловал её. Наш домашний многофункциональный робот, всё это время безучастно следившей за полемикой, впервые подал признаки присутствия и участия:

— Товарищи, мне присоединиться?

— Зачем ты запрограммировал его общаться на манер советских граждан, то есть товарищей? – рассмеялась Рашель.

— Так веселее. Забавная эклектика эпох и культур. Нет, Роб. Не сегодня. До утра отбой.

Я всех своих роботов звал Роб. Только сейчас я задумался, как это высокомерно. Но задумался ненадолго. Вскоре мои мысли перефокусировались и постепенно уступили место инстинктам.

#

Когда мы проснулись, кофе уже был сварен – Роб постарался. Он всегда делал это вовремя. Наручные трекеры сна работали уже чётко и отлаженно, не как на заре их популярности. Они передавали данные о наших фазах сна Робу, он их анализировал, подстраивался и в итоге всегда будил нас не мерзкой трелью будильника, а бодрящим ароматом только что сваренного эспрессо. Который сегодня радовал ощутимо меньше обычного.

Ни он, ни яркое летнее солнце за окном никак не могли вытянуть меня из неприятного ночного кошмара. Сам сюжет я помнил лишь урывками: какое-то мрачное закулисье, сюрреалистичное и даже инфернальное. Я заточён в какой-то старой кукле. Я смотрю, словно изнутри этой куклы. Я в ужасе озираюсь по сторонам, всё вижу, понимаю, но ничего не могу сделать. Меня хватают огромные мясистые руки, растекающиеся и тающие, словно воск. Переносят из одного плесневого угла в другой, на сцену и обратно, играют со мной. Меня мотает в вихре каких-то событий. Мимолётные искорки взглядов. Холодные липкие прикосновения. Слепящие софиты. Темнота кладовки. Вновь свет, глаза, руки. Вновь безумный поток, в котором я и не тону, но из которого не могу и выбраться. Картинки быстро сменяют одна другую. Очень явственный и реалистичный бред.

Хронологию событий я не запомнил, но чувства были такими яркими, что не отпускали даже наяву.

— Как спалось, товарищ Авим?

Сегодня советский говор и лексикон не казались мне такими смешными. Как же всё относительно в мире. Относительно нашего настроения. Я ещё помнил те времена, когда этот вопрос каждое утро задавала мне Рашель. Это было приятнее, как-то душевнее, искреннее. Я взглянул на Роба. Он дружелюбно улыбался, протягивая чашку кофе. Хотя говорить «он» не совсем корректно. Наша модель была андрогинной: с внешностью сексапильной молодой азиатки, невысокой и худенькой, с небольшой изящной грудью и половыми органами обоих полов. Она была нашим с Рашель соломоновым решением. Хотя, зная о той штуке, что у неё под платьем, я предпочитал обращаться к Робу, как к мужчине. Да и «робот» — слово мужского рода.

— Так себе спалось, Роб. Лучше не спрашивай.

Роб картинно и кавайно нахмурился, отдал мне кофе и убежал на кухню. Глядя ему в след, я вспомнил все рекламные ролики, рассказывающие о неоспоримой и научно доказанной пользе домашних роботов, способных на коитус. Разнообразие интимной жизни, оберег от измен, половых болезней и сексуального насилия, даже личный семейный сексолог – ну, разве не сокровище? Как вообще без них жили? Всё это, конечно, есть в комплекте любой модели. Но о побочках, которые прилагаются, рекламщики хитро умолчали. А главная побочка, между тем, не шуточки. Это рефлексия о природе чувств, ценности отношений и живого человека рядом, о сексуальности, а также не проходящий диссонанс на тему «Как, чёрт возьми, называть ЭТО – он или она?». Хотя не исключено, что это моя индивидуальная реакция. Ведь миллиарды людей по всему миру пользуются и не жалуются. Или просто молчат и терпят? Мы о таком ещё не привыкли думать и говорить, не знаем, как реагировать на роботов в этой сфере жизнедеятельности, которую мы считали исконно нашей, человеческой.

— Какой сегодня день? – я понял, что запутался не только в мыслях, но и во времени.

— Воскресенье, — хором ответили Рашель и Роб и звонко рассмеялись.

— Я тогда сгоняю в церковь. Давненько не захаживал в гости в дом Божий. Надо кое-что обдумать и проветриться. Можешь завтракать без меня.

Я быстро собрался, поцеловал Рашель, оставил её нежиться в постели и ушёл. Входная дверь передо мной услужливо распахнулась, выпустила наружу – закрылась. Открылась дверь автомобиля – закрылась, как только я расположился в кресле. Всё автоматически, плавно и своевременно. В детстве мне внушали, что, когда закрывается одна дверь, открывается другая. Не думал, что это работает так.

#

Автомобиль выехал со двора, взял небольшой разгон и взмыл ввысь, уже в полёте вклиниваясь в воздушное движение. Человек так долго пытался создать летающие машины, что сейчас кажется, будто удалось это сравнительно недавно. И, казалось бы, изобрели не сходу, не вдруг, а планомерно и осознанно двигались в направлении этой разработки. Летающие машины не стали для нас неожиданной пугающей диковинкой, как, в своё время, первая самоходная машина, однако меня по-прежнему удивляла и приятно радовала возможность заниматься в пути чем угодно, кроме руления. Я-то застал времена, когда приходилось сдавать на права, управлять машиной самостоятельно и нервничать в долгих пробках. Теперь всё это в прошлом. Теперь слово «automobile» впервые соответствует тому, что обозначает. Всё встало на свои места.

К счастью для меня, с разработкой самостоятельных летающих машин не канало в Лету радио. Без нужды рулить и отвлекаться на дорогу человек в пути мог развлечь себя чем-нибудь поинтереснее говорящих колонок. Однако, вопреки всем прогнозам, никто не стал поголовно ставить в авто телевизоры. То ли из верности традициям, то ли из любви к радио, то ли из нелюбви к ТВ. За всех не ручаюсь, но сам я предпочитал на ходу откинуть спинку сиденья, включить радио, закрыть глаза – и смотреть. Смотрел я чаще всего музыку. Хотя не брезговал и новостями с интервью. Сегодня мой выбор неожиданно для меня пал на последнее.

Я, как всегда, развалился в кресле, включил приёмник и начал листать радиоканалы. Несколько первых станций пытались веселить слушателя натужной синтетической бодростью – таких до сих пор было больше всего. Хтовый формат по-прежнему сохранял рейтинги и не терял популярности. Почему-то. Следующие несколько каналов не понравились музыкой. Играло что-то не под настроение. Я пролистнул дальше – и наткнулся на оживлённую дискуссию двух неизвестных мне спикеров. Это в радио мне нравилось особенно: можно влезть в чей-то разговор, и никто не скажет, что это моветон.

— Я вновь и вновь буду говорить, что бессмертие, каким бы путём мы к нему ни пришли, — это путь не туда! – эмоционально, с чувством и напором настаивал первый участник радио-спора. – Бессмертие, о котором вы, уважаемый, говорите, — это прерогатива элиты, меньшинства. Это ещё один фактор расслоения общества и инструмент деклассирования.

— Отнюдь, коллега! – очень спокойно, уверенно и как-то лениво возразил второй оратор с грубоватым и тихим басом. – Бессмертие – это инструмент уравнивания всех людей. Мы сможем сделать абсолютно всех здоровыми, вечно живущими и, соответственно, счастливыми.

— Когда?! – резко перебил первый.

— Мы работаем над этим, — также спокойно и совершенно бессодержательно и обтекаемо ответил второй. – Это долгий путь. Человечество уже многие века пытается открыть то философский камень, то секреты клонирования. Сейчас мы подступились к решению проблемы как никогда близко. Вплотную! – говорящий прекрасно интонировал и грамотно расставлял акценты, но звучал неубедительно, потому что казался безучастным к своим же словам. – Вот вы, коллега, младше меня во сколько, в три-четыре раза? А выглядим мы с вами одинаково. Всё благодаря современной биологии и медицине. Вы из «новорождённых» этой эпохи, а я рос и воспитывался в другое время, когда у нас не было тех возможностей и тех технологий, какие есть сейчас у вас. Мы сделали огромный рывок.

— Но в том ли направлении? Человечество рвалось к этому всю свою историю. Мы гнались за идеей бессмертия, как осёл за морковкой: не успевая оглядеться и поразмыслить над тем, куда ведут эта морковка и этот путь. И вот мы, как вы говорите, вплотную подошли к своей мечте. Так далеко мы ещё не заходили, и мы понятия не имеем, что будет дальше. Но можем анализировать и прогнозировать.

— И что же вы прогнозируете, позвольте узнать? – с лёгкой усмешкой в голосе поинтересовался второй спикер, оказавшийся, как выяснилось, старорождённым – родом ещё из 21 века.

Пока что это была вся информация о выступающих по радио. Два голоса – молодой и молодой. Но один принадлежал действительно молодому человеку из этого времени, а второй – тому, который, как и я, уже не первое десятилетие продлевал себе жизнь, мечтая о бессмертии. Выходит, я застал спор поколений, извечное противостояние отцов и детей. Правда, как ни странно, дитё в этой дискуссии казалось консервативным, выступало против современных технологий и развития. Этим меня и привлёк эфир.

— Начинать анализ перспективы лучше с ретроспективы. Всю свою историю человек эксплуатирует человека, — издалека и без долгих размышлений начал энергичный юный оратор, очевидно, он был готов к этой теме на пятёрку. – Помните древний анекдот про офисного работника, который видит новую дорогую машину начальника и говорит ему о том, что тачка крутая?

— Да-да-да, — хихикая, подхватил эфирный визави. – А начальник ему отвечает: «Работай усерднее, и скоро у меня будет тачка ещё круче». Смешной анекдот. Но где связь?

— Терпение, уважаемый. Я только начал, — с усмешкой продолжал «новорождённый». – Это анекдот эпохи капитализма. Хотя, чем, по сути, высмеянные трудовые отношения отличаются от феодальных, в рамках которых феодал также пренебрежительно и потребительски относился к своим крепостным, к рабам? Формально разница велика, а концептуально – хрен редьки не слаще. И, очевидно, это нормально. Человек иначе не умеет. Человечеству чуждо равноправие, для нас противоестественно быть одинаковыми. Поэтому и существуют разные социальные слои. Так было на заре нашей истории, так есть и сейчас, в такой развитый и прогрессивный век, — в последних словах звучала откровенная ирония. – Так что не смешите, рассказывая про равенство всех в эпоху всеобщего бессмертия. Вы сами этого не допустите, как не допускаете сейчас широкие массы до технологий продления молодости. Вернее, технология доступна, не скрыта и не секретна, но настолько дорогостоящая, что автоматически отсеивает восемьдесят процентов населения. Как молодость не для всех, так и бессмертие будет только для вас, избранных богатеев. А краснобайство о равноправии – это, чтобы усыпить бдительность масс и успокоить свою совесть. Почему, например, вы не выступаете за бесконечные деньги для всех и каждого?

— Кхм… потому что… — уже не так уверенно начал второй спикер.

— Потому что вам это не надо!

Тот, что старше и выступал за развитие технологии бессмертия, сердито откашлялся. Тот, что моложе, страстно продолжал:

— Это не в ваших интересах. Вы помните, что государство всеобщего благоденствия, равных возможностей и достатка, я говорю о Советском Союзе, оказалось утопией. Помнят это и ваши современники, и мои, если учили историю. Сказки о жизни без денег уже не впечатляют. И вы придумали новую сказку – о жизни без смерти. Когда в 90-е годы двадцатого века иллюзия о коммунизме развеялась, основное большинство обнаружило себя в жопе, а небольшое хитрое меньшинство – на недосягаемой вершине социального, экономического и политического олимпа. Нетрудно спрогнозировать, что былина о бессмертии раскидает представителей разных слоёв общества ещё дальше друг от друга. Вы окажитесь полубогами, а мы, все те, у кого не будет денег на вечную жизнь, останемся простыми смертными. Ваш олимп станет не иносказательным, а вполне конкретным обиталищем богов.

На несколько секунд стало тихо. Лишь колонки едва заметно гудели, транслируя напряжение, воцарившееся в студии по ту сторону эфира. Сквозь это гудение, постаравшись, можно было услышать злобное сопение «старорождённого». Пока он силился справиться с возмущением, его оппонент перезарядил обойму мыслей и продолжил безжалостный огонь красноречия.

— Карл Маркс больше неправ. Может быть, когда-то человечество и экономика развивались линейно и поступательно. Сейчас же мы делаем заковыристую петлю и поворачиваем историю вспять. Вы, уважаемый, слышали, как всё чаще называют тех, у кого есть роботы? – «уважаемый» даже не попытался ответить, а оратор так увлёкся, что даже не попытался дождаться ответа. – Их называют «робовладельцами». А зависимость роботов от людей называют «робством». Догадываетесь, почему эти слова так напоминают «рабовладение» и «рабство»? Мы вернулись к традициям жёсткой и авторитарной эксплуатации. К счастью, не человеком человека, а человеком – роботов. Сегодня роботы делают за своих хозяев всю работу. Когда вы в последний раз готовили, делали уборку или ходили на работу, занимались всякими бумажками и счетами? За вас всё делают роботы. И это на фоне всё громче звучащих предположений о том, что где-то в глубине нейросетей современных роботов уже давно зародилась своя душа, которую мы пока не заметили и не постигли. Впрочем, как и человеческую душу.

На этом моменте я подскочил и открыл глаза. Это оказалось неожиданно в тему моих переживаний. Я добавил громкости и, пока вновь уютно располагался в кресле, заметил граффити во всю стену здания, которое пролетал мой автомобиль. Рисунок изображал Виктора Цоя с воинственно и гордо повёрнутым в профиль лицом. Таким его часто видели современники на концертах. А вот широкая постановка ног в белоснежных штанах с красными лампасами фанатам Цоя вряд ли знакома. Вероятно, это был элемент смешения образов Цоя и Меркьюри. Видимо, граффити рисовал тот, кто знал обоих музыкантов только понаслышке, кто-то из «новорождённых». В левый верхний угол рисунка по диагонали была вписана цитата из песни (к счастью, не группы Queen): «Дальше действовать будем мы!». Впечатляющая декларация. Вот только не до конца понятно, кто именно будет действовать? Цой до сих пор жив только на заборе, а большинство его современников вообще канули в небытие. А действуют сегодня, на самом деле, в основном роботы.

Когда в мои мысли вплёлся голос из эфира, я понял, что отвлёкся и уже что-то пропустил. Эмоции в студии не угасли, а вот ход мысли немного поменял направление. Пришлось вслушиваться и нагонять. Молодой спикер продолжал жечь глаголом.

— Вот вам, уважаемый, ещё доказательство того, что мы движемся не вперёд, а, в лучшем случае, чёрт знает куда, в худшем – в тартарары. Откуда вдруг такая поголовная любовь к древним именам в их совершенно дикой исконной форме? Греческим, латинским, древнеславянским и даже евангельским. Это мы программируем себе культурный код не нашей эпохи. Словно возвращаемся во времена феодализма, чтобы комфортнее ощущать себя в роли робовладельцев. А такая неожиданная любовь к церкви? Она же, одно время, уже на ладан задыхалась, а тут такой ренессанс!

— И это прекрасно! – вновь включился в разговор «старорождённый». – Церковь всегда была двигателем науки и просвещения, оплотом культуры и колыбелью цивилизации. Вот и сейчас церковь вновь встала на защиту духовных ценностей и, как встарь, помогает человеку разобраться в себе и ответить на вечные вопросы.

— На них до сих пор никто не ответил, потому что они вечные, — бесцеремонно перебил своего собеседника молодой оратор. — Не помогла ни наука, ни философия, ни ваша церковь. Раньше не помогала и теперь не сможет. Она не ответы даёт, а утешение. Не ведёт к свету, а показывает картинку древней лучинки. Но это меня меньше всего волнует. Народу нужен опиум, почему бы не религия? Меня тревожит лишь наш путь, наша эволюция. Она не может проходить по всем направлениям. Как только у человека начал развиваться мозг, стало слабеть и деградировать тело. Раньше мы могли бегать и прыгать наравне с дикими животными. Теперь тела наши не так сильны и ловки, зато мозг так хорош, что выдумал кучу приблуд для бега, прыжков и даже полёта. И чем умнее становился человек, тем слабее становилось его тело – банальная истина. Это как прокачка персонажа в компьютерной игре: невозможно качнуть всё и сразу. Сейчас мы сделали ставку на прокачку технологий и роботов, на экзогенную эволюцию. Теперь всё совершеннее становятся роботы. Вот она – терновость «венца природы». Следующая станция – конечная. Дальше за нас будет эволюционировать техника и искусственный интеллект, которые уже сейчас проживают за нас наши жизни: работают, готовят, трахают наших жён и дают нашим мужьям. А мы – всего лишь операторы этого процесса, следящие за роботами и создающие роботов. Мы, словно не субъект жизни, а пассивная третья сторона, оказавшаяся вдруг в стороне.

Оратор даже немного запыхался, делясь этими мыслями и чувствами. Его визави тяжело выдохнул, что-то побурчал в микрофон, собираясь с мыслями, и ответил:

— Смею успокоить и вас, коллега, и слушателей, которых вы, как я догадываюсь, немало взволновали. Если развить и популяризовать сначала долголетие, а потом и технологии, обеспечивающие бессмертие широким массам, все эти проблемы станут несущественными. В долгосрочной перспективе человечество справится с чем угодно. Бессмертие обесценит эти проблемы.

— Бессмертие всё может обесценить, — возразил «новорождённый». – О каком беспроблемном будущем вы говорите? Проблемы уже в настоящем! Уже сегодня пройдёт митинг…

Мой автомобиль подлетел к церкви, к которой был проложен маршрут, приземлился на парковочной стоянке и с чувством выполненного транспортного долга заглушил двигатель. Это означало: «прибыли – нечего сидеть в салоне. Спасибо. Пшёл вон». Странная заводская настройка, помешавшая дослушать прения. Давая себе наказ перепрошить мозги машины и пофиксить этот баг, я успел отвлечься от радио – уже не хотелось возвращаться к эфиру. Да и часы подсказывали, что программа вот-вот должна закончиться. Как и церковная служба.

#

Я осторожно приоткрыл двери храма и проскользнул внутрь. Кажется, даже никому не помешал и не привлёк к себе внимания. Служба уже подходила к концу: по концентрации пафоса и нотаций в словах епископа Касьяна можно было понять, что это заключительная часть проповеди.

— Роботы никогда не станут лучше нас – детей божьих. Ведь роботы созданы нами по образу и подобию людей, которые, как сказано в священном писании, созданы по образу и подобию Бога. Выходит, роботы ещё дальше от Бога, они третичны по отношению к Нему.

Я огляделся. Храм, как всегда, был переполнен. Про такие аншлаги обычно говорят: «Яблоку негде упасть». Неспроста, наверное, идиома эта говорит именно о символе раздора. Ведь действительно: чем теснее круг единомышленников, тем меньше в нём места для чего угодно чуждого и враждебного, в том числе для яблок раздора. Однако здесь как минимум один чужак нашёл себе местечко. Я заметил его в дальнем углу зала по правую руку от входа. Пробираясь к нему сквозь паству, я наблюдал, как собравшиеся внемлют каждому слову пастыря. Все сидят в похожих позах, собрав руки в замок и положив на колени; все слушают, приоткрыв рты и призакрыв глаза. И лишь один человек выбивается из всей толпы: стоит, сложив руки за спиной. Выбивается настолько, что кажется нездешним и неуместным, а, следовательно, неправильным.

— Вы, конечно же, знаете о сеятелях сомнений. Они устраивают акции протеста и митинги, выступают против развития технологий, робототехники и бессмертия. Все они говорят о противоестественности этого пути. Некоторые сектанты даже ссылаются на строки Писания, — епископ Касьян снисходительно улыбнулся, паства негодующе охнула. – В самом деле, может показаться, что современная наука противоестественна и идёт в разрез с природой человека. Но так кажется только тем, чей взор ослеплён Лукавым, чей разум несвободен от греховных пут, чьи души запутались и сбились с истинного пути, — епископ и паства перекрестились, человек в углу остался недвижим. – Те же, в ком есть вера, точно знают, что всё в мире – промысел и замысел Божий. Это значит, что всё: от роботов до бессмертия – Его дар. Принять это – значит, принять Бога. Отвергнуть это – значит, отвергнуть Бога. Божьей милостью мы можем сделать выбор. И мы с вами должны сделать правильный выбор.

Слова мы, должны и правильный епископ выделил особенно. Закончив, он властно поднял руки, приглашая всех встать. Все единодушно и единопорывно поднялись со своих мест, встали в шахматном порядке, чтобы не мешать друг другу, и простёрли руки в стороны. Все закрыли глаза и, вторя пастырю, зашевелили губами, читая молитву. Чужак в углу сел на освободившееся место, сложил руки на груди в замок и стал озираться, изучая молящихся. Вскоре он заметил меня и дружелюбно помахал, подзывая к себе. Не боясь чьих-то косых взглядов, я ускорился и уже через несколько мгновений радостно обнимал брата, тихонько похлопывая по спине.

— Ты немного выделяешься на фоне окружающих, не находишь? – шепнул я Линосу.

— Это моя невербальная защита от вербального внушения, — также шёпотом ответил брат. – Чтобы не смешаться чувствами с толпой.

Он предложил не дожидаться окончания молитвы и поспешить выйти, чтобы потом не проталкиваться наружу с остальными. Беседу мы продолжили уже за дверьми храма.

— Никак не возьму в толк, зачем ты каждое воскресенье ходишь на службы? Ты же религиовед по образованию. Для тебя же все религии – равны и одинаково научны, а не духовны. Неужели уверовал?

— Если я люблю посмотреть, как делают фокусы, это не значит, что я верю в магию, — рассмеялся Линос. – Не уверовал. Всего лишь держу руку на пульсе. Я же ещё и политтехнолог. На службах я слежу за направлениями дискурса. Церковь ведь – рупор власти. И любопытный флюгер ветров перемен.

Я присвистнул и всем своим видом показал, что восхищён таким подходом.

— И куда же сквозит сегодня? – искренне поинтересовался я.

— Инструменты тут одни и те же уже целые столетия. Но менее эффективными они от этого не становятся. Его преосвященство вновь призывал к покорности по отношению к одной стороне действительности – разработкам властей, и к враждебной непокорности по отношению к другой стороне действительности – ко всем несогласным с властями. Вот и весь дискурс. Правда, сегодня Владыка толсто намекнул на неприемлемость протестных движений и митингов. Конечно, это не на пустом месте.

Линос нахмурился и о чём-то задумался. Я не смел потревожить его. Да и сказать мне, на самом деле, было нечего. Систематизировав все свои мысли, брат продолжил:

— Кстати, заметил, как епископ забавно обозвал сектантами тех, кто трактует Писание не так, как трактует Писание он сам. По-простому это значит: «Мне можно произвольно рассуждать о воле божьей, а другим – нельзя».

— Но так ведь всегда было, — возразил я. – У официальной церкви – официальная монополия на территориальное представительство Царствия Божьего.

— Это правда, братик. И это ещё одно подтверждение того, что фашизм неискореним, что он – фундамент человеческой мысли, сама его природа.

Мы дошли до небольшого прудика с лебедями, расположенного на территории храма, и уселись на одной из скамеек у воды. Я достал прихваченный из дома хлеб, разорвал его надвое и половину дал брату.

— А причём здесь фашизм? – спросил я, отламывая маленькие кусочки мякоти и бросая в воду.

— Фашизм – это не про Германию и Вторую Мировую. Не про расу или политику, — ответил брат, наблюдая за лебедями. – Фашизм – это когда человек думает: «Я – Д`Артаньян, а все вокруг – Элтоны Джоны». Когда человек думает, что он лучше и особеннее других просто потому, что это он. Когда человеку кажется, что его убеждения аксиоматичны, потому что это его убеждения; а все вокруг и их убеждения – херня из-под коня, потому что не тождественны ему и его убеждениям. Такой фашизм жил всегда, жив до сих пор и, думаю, будет жить столько, сколько живо человечество.

— Почему? А как же равноправие? – только и спросил я, пытаясь не запутаться в тезисах брата.

— Равноправие придумали политтехнологи. Поверь мне. Это выдумка. А фашизм – реальность. Потому что человек не может иначе. Потому что люди объективно не могут быть равными. Мужчины и женщины разные и потому не равные. Дети не равны со взрослыми. Все не равны физически, интеллектуально, морально. Равенство – это попытка нивелировать все различия. Но почему-то бить женщину, если она неправа, до сих пор неправильно. А как же равенство, спрашиваю я? Тут моралисты не находят, что ответить, а политтехнологи обычно топят за своё обильной водой речей, — переведя дыхание и сбавив обороты, брат продолжил. – Плюс, каждый считает себя одновременно лучше и хуже кого-то ещё. Думать о себе как о говне – обидно. А не думать о себе как о лучшем – невозможно. Вот и объединяются люди в такие фашистские группки – в субкультуры, религиозные общины, в партии – чтобы проще было показать окружающим, что они дураки, если не разделяют ценностей какой-то конкретной группы. Вот и выходит, что фашистских группок и дураков много, а адекватного сплочённого социума нет.

Я не ожидал, что беседа примет такой оборот и так быстро придёт к той теме, ради обсуждения которой я и приехал.

— А с роботами также? – перешёл я к наболевшему.

— В каком смысле?

— Снисходительное и надменное отношение к роботам – это тоже фашизм?

— Хм… Никогда не задумывался, — признался Линос.

Я заметил напряжение ума на его лице и в его глазах. Он начал сопоставлять разные теории и формировать своё мнение. Получилось очень быстро:

– Официально нет. Никто сегодня с этим не согласится, — резюмировал Линос, чем немало успокоил меня; но тут же добавил и огорчил. – Как, впрочем, и с тем, что я сказал до этого. Поэтому предположу, что, да, надменное отношение к роботам – это фашизм. А в чём дело, братик, — рассмеялся Линос. – Наконец-то заметил, что называешь всех своих роботов Робом?

— Что?! – возмутился я. – Ты уже давно обратил на это внимания и молчал?

— Ну, не в моих правилах влиять на сознание людей. Разве что по работе, — попытался оправдаться и отшутиться Линос. – Хотя это странно, учитывая, что ты создаёшь этих роботов. Мне казалось, к каждому из них ты должен относиться, как к своему ребёнку.

— Нет. Нет. Нет! – затараторил я. – Это ведь разное. Роботы не живые, созданы нами для нас самих. Столяр же не относится, как к ребёнку, к своему столу.

— Но современные роботы давно уже не так просты, как столы.

Зная, что с этим я не стану спорить, а дискуссию продолжать как-то надо, брат спросил:

— Может ли родитель считать себя лучше ребёнка только потому, что создал его сам?

— Дети и роботы – это разное! – настойчиво и твёрдо повторил я, не зная, чем аргументировать, если понадобится.

— Биологически – да, — согласился Линос. – А физически? Метафизически? Философски? – Взглянув мне в глаза, Линос проникновенно спросил. – Что тебя так тревожит, братик?

Я рассказал ему о вчерашнем разговоре с женой про роботов в постели, о своём странном сне и о сомнениях. Я не мог осознать их, но прекрасно чувствовал. Эти сомнения тяготили меня, блуждали зудом глубоко под кожей, от чего хотелось расчесать всё тело и голову, которая отчаянно пыталась понять, в чём дело, и ответить на вопрос: «В чем разница между людьми и роботами?». Эту задачку я и задал брату.

— Смотря как глубоко ты хочешь погрузиться в вопрос, ища ответы, — сказал Линос. – Очевидные различия на поверхности. Ты как робототехник и сам можешь назвать их. За неочевидными выводами придётся нырнуть в непривычное для людей пространство – пространство мысли. А там глубоко, темно и холодно – жутко.

Я даже съёжился от этих слов, которые брат произнёс с особым чувством, пронзительно и пугающе. Линос замолчал. Я долго ждал, когда он продолжит, но он и не думал – смотрел себе на пруд и кидал лебедям хлеб. Я понял, что первому нырнуть в пространство мыслей предстоит мне самому.

— Чувства! Душа. Этим мы отличаемся от роботов.

— Ты думал так и до встречи со мной. Но ответ этот тебя почему-то не устраивал, так ведь? Почему же?

— Это какие-то абстракции, — раздосадовано признался я. – Я, если честно, понятия не имею, что такое душа и где рождаются чувства.

— Не ты один, — бодро поддержал Линос. – Этого никто не знает, даже те, кто сейчас из церкви по домам расходится. Человечество всё больше узнаёт о материи и всё меньше понимает нематериальное, дух, — медленно и словно под запись заявил брат; подумал и поправился. – Лучше даже так: чем больше ответов о материальном, посюстороннем мире находит человек, тем больше возникает вопросов об идеальном, потустороннем мире. Мы по-прежнему ничего не знаем о душе и о чувствах. Нам, как и тысячи лет назад, остаётся лишь верить. Но все наши догадки и вера, вместе взятые, не исключают того, что где-то в микрочипах современных супер-интеллектуальных роботов могла зародиться душа. Также наша вара не доказывает, что где-то между мясом наших органов какой-то бог спрятал прекрасную чистую душу.

— Сможем ли мы когда-нибудь узнать это точно? – мне нужна была хоть какая-то зацепка и надежда.

— А смогут ли эти лебеди узнать, что покоится на дне пруда? – спросил Линос, указывая на воду.

— Наверное, нет, — предположил я. – Они же не умеют нырять так глубоко.

— Равно как рыбы в этом пруду не могут взлететь и узнать про облака.

— Ты имеешь в виду, что все эти вопросы вне нашего понимания, и мы никогда не сможем найти на них ответы.

— Я не знаю, — искренне и лучисто улыбнулся брат. – Сейчас это так. Когда-нибудь эволюция, может быть, отрастит лебедям жабры, а рыбам крылья и лёгкие.

Мы замолчали и задумались. Каждый о своём. Я пытался интегрировать полученную информацию в свою картину мира. Новые элементы оказались частями совершенно другого паззла, и у меня никак не получалось найти им подходящее место.

Тут мимо нас в обнимку прошла влюблённая парочка. Я вспомнил ещё одну догадку, ещё одно отличие от роботов.

— А как же чувства? Чувства ведь исключительно наше, присущее только людям.

— Я тебя умоляю! – наморщился Линос. – Большинство твоих чувств – это гипертрофированные рефлексы. И каждый из них обусловлен работой твоей гормональной системы. Поговори об этом с Рашель, она же биолог – она всё тебе детально распишет.

— Окей! – с этим я не стал спорить. – Но есть ведь разница между сексом с роботом и сексом с любимой женщиной! Чувства. К любимой женщине мы питаем чувства.

— А откуда они питаются? – спросил Линос и не стал дожидаться ответа. – Ты осознаёшь роль и значение этой женщины не только в постели, но и в твоей жизни. Выходит, источник твоих чувств – сознание. Те переживания, которые не прошли обработку сознанием, остаются на уровне смутных эмоций или рефлексов. Осознанные – превращаются в чувства. Ты, кстати, замечал, что образованные, или как ещё говорят, осознанные люди более чувственные? У них канал чувств отлажен и работает лучше, без перебоев.

Я открыл рот и набрал воздух, собираясь возразить брату, но он, поняв, что ещё не добил меня своей логикой, продолжил, не дав мне начать:

— И твой пример про секс очень удачен. На нём можно понять, что ты способен к сексу и без чувств. Следовательно, главная составляющая твоей сексуальности не чувства, а инстинкты, которые много ума не требуют. Дальше поразмысли над тем, насколько силён ум и интеллект современных роботов. Способны ли они с мозгами покруче наших осмыслить свои отношения с миром? Рационализировать свои инстинкты, которые вы, кстати, им программируете, до уровня чувств?

— Нет, конечно! – моментально и безапелляционно заявил я.

— Почему это?

Я не нашёлся что ответить. Я был в этом полностью уверен, но не имел ни малейшего понятия, почему именно. Мне казалось это чем-то само собой разумеющимся, аксиоматичным…

Я вспомнил, что говорил Линос об аксиомах, и схватился за голову.

— Тебе кажется, что это не требует доказательств, потому что так принято, — брат всё понял. – А я напомню, что когда-то давно, на заре человеческой истории, люди были частью этого мира на равных со всеми другими существами. Потом кто-то выдумал сладкую сказку о том, что человек венец природы. Все с радостью поверили. Вскоре перестали сомневаться и в итоге срослись с этой мыслью, наплевав на то, что это лишь концепция, основанная на размышлениях и софизмах. Люди, к слову, и сейчас живут на равных со всей природой. Вон, оглянись по сторонам, — Линос сделал широкий жест руками, словно обводя всё вокруг. – Влюблённые ходят вокруг пруда, в пруду плавают лебеди, в небе летают птицы и насекомые… Природа гармонична и сбалансирована. Только наши мысли о ней всё дестабилизируют и перевирают. Думать о том, что люди уникальнее и божественнее лебедя, конечно, приятно. Но смешно. Ладно, пойдём уже. Тебе нужно проветриться, а мне – работать.

Линос встал и буквально поднял меня со скамейки. Двигаться не хотелось – вываленная на меня информация ощутимо давила через голову на плечи и гвоздила к месту. Однако пройтись и впрямь было неплохой идей. Нужно было растрястись самому и растрясти мысли. Вдруг от тряски все они встали бы на свои места. Образовалась же как-то из Большого взрыва Вселенная. Значит, при определённых условиях хаос может упорядочиться самостоятельно, без чьих-либо усилий и вмешательств.

Решив отвлечься от грузных мыслей и немного сменить тему, я спросил брата:

— Как ты вообще живёшь с такими нагромождениями в голове?

— А я их не ношу в себе, как ты сейчас, — усмехнулся Линос и по-братски толкнул меня в плечо. – Они у меня типа в облачном хранилище. Всегда под рукой, но ни оперативки, ни места на накопителях не занимают.

— А как «зарегистрироваться» в этом облачном хранилище?

— Там сложная процедура аутентификации. И тебе сперва операционку переустановить придётся, — рассмеялся Линос. – Но попробуй начать с критического переосмысления всего. Потому что вообще всё в мире и во все времена не то, чем кажется. Прям как совы.

— Какой неудобный взгляд на жизнь, — пожаловался я, скуксившись от предложения брата.

— А люди вообще патологически не приемлют удобство, комфорт и беззаботность. Идиллия и утопия невозможны в принципе. Про что, по-твоему, миф о первородном грехе? – Линос вновь сам ответил на свой вопрос. – Про то, как люди променяли рай на проблемы, реальную жизнь в Эдеме на абстрактные знания от яблони. Рай, мой дорогой брат, тогда, когда ты не гонишься за сомнительными знаниями.

— Но ведь это невозможно, — только и вымолвил я.

Брат многозначительно улыбнулся, пожал плечами и ничего не ответил.

Мы уже дошли до парковки, которая за время нашей прогулки почти опустела.

— Тебя подвезти? – предложил я брату.

— Нет, спасибо. Ты же знаешь, что я люблю своим пешком. Так что я пойду, а ты лети. Хорошо, что рулить не придётся – можно сколь угодно глубоко погрузиться в размышления.

Мы обнялись, нажелали друг другу разного хорошего и простились. Я сел в машину, простроил маршрут до дома, откинулся в кресле, включил самое хитовое радио с самой бездумной музыкой и выкрутил громкость на максимум. Раз уж не думать мысли я не мог, стоило попробовать приглушить их.

#

Приглушить мысли музыкой тоже не удалось. Только запутать. От переполняющего салон шума мысли в голове зароились ещё хаотичнее. Звуки моих внутренних процессов стали ещё громче – теперь им приходилось заглушать внешние звуки, наскакивать друг на друга, тесниться в моём сознании, чтобы хоть на секунду появиться в фокусе его внимания. Получалась изнуряющая какофония из обрывков фраз брата, моих суждений и возражений, общепринятых правил и аксиом.

Я закрыл глаза и попытался расслабиться. У меня это никогда не получалось. Всякий раз меня напрягали назойливые размышления о нелогичности этих потуг. Как можно пытаться расслабиться? Ты или пытаешься, или расслабляешься. Получалось разнонаправленное действие. Как бежать в неподвижности. Как одновременно тянуть и толкать. Как физик я не мог взять это в толк. В юности я часто слышал о медитациях и техниках релаксации. Тогда это было модным увлечением. Не все понимали, в чём суть, но многие пытались подражать непонятным и порой пугающим гуру. Я тоже не понимал, но не особо пытался. Поначалу мне казалось, что это шарлатанство. Потом я решил, что это непостижимая магия. Ещё позже я с головой погрузился в работу, и мне стало некогда думать об этом. Думать приходилось о карьере, кредитах и бесконечных делах. Короче, о том, как не захлебнуться в этом дайвинге в рутину. И я не сразу понял, что думать нужно было о том, как бы не задохнуться.

Эти мысли напомнили мне о дыхательной технике расслабления, которой меня когда-то в студенчестве тщетно учил одногруппник. Я попытался игнорировать свои внутренние брюзжания на тему «дожили! Без специальных техник человек расслабиться не может. Где же гомеостатичность?!» и сконцентрироваться на дыхании. Так, как я это помнил и понимал.

Я закрыл глаза и начал следить не за своими мыслями, а за дыханием. Сначала это было сложно. Дыхание всё время норовило сбиться или изменить ритм, словно чувствовало, что за ним следят, словно пыталось скрыться от моего внимания. В сравнении с бушующими потоками мыслей слабые завихрения воздуха в уголках ноздрей казались такими незначительными. Но именно они перефокусировали меня. Постепенно дыхание выровнялось, а мысль стала абстрактной, эфемерной и туманной. По крайней мере, так это ощущалось. Какое-то время я размышлял над тем, что сейчас напугало бы меня больше: если вдруг остановится поток мыслей или поток дыхания? И то, и другое казалось таким естественным и необходимым. Застав себя за этими бессмысленными, как мне тут же показалось, размышлениями, я легко как бы смахнул их в сторону. Это напоминало свайп при работе с сенсорными экранами. Я отметил интуитивную понятность интерфейса и тут же отвлёкся.

Вскоре я уже не контролировал этот процесс. Сознание продолжало перебирать за темой тему, но теперь делало это плавней. Не прыгало, как шальная обезьяна, а переползала, как большой степенный удав. Я даже почувствовал себя кроликом, заворожённым этой змеиной пластичностью сознания. В салоне грохотала музыка, прямо на меня давил бас, но чувствовалось это как будто издалека и через плотное мягкое одеяло. Так же издалека, вернее, из глубины появлялись какие-то образы, слова и даже целые фразы. Это уже не были мои мысли. Это не были слова брата, пастора или радио-пропагандистов. Это был микс всей информации, накопившейся во мне. Большой взрыв во мне всё-таки случился, и сейчас я наблюдал, как из его эпицентра во все стороны бесконечно далеко разлетаются огоньки моей личной Вселенной. Оставалось созерцать, как упорядочится этот хаос.

Моя Вселенная расширялась и ускорялась. Так описывают зарождение жизни учёные. А я лишь дышал и выхватывал из этой фантасмагории случайные галактики: причудливые образы, образные мысли и замысловатые причуды.

Я вдруг вспомнил слова брата и задумался, почему это рай «тогда», а не «там», что было бы логичнее. Тут же мысль изменилась. Я задался вопросом: почему равноправие противоестественно, но люди в природе на равных с другими обитателями флоры и фауны. Ещё одна метаморфоза. Я разглядел электрические вспышки в нейронах мозга. Пригляделся – а извилины его оказались витиеватыми чипами и микросхемами. Тёплый пульсирующий поток тут же унёс моё внимание ниже, к груди, в глубине которой постукивал неутомимый поршень. Запахло машинным маслом. Я увидел чёрные густые потоки, проталкиваемые поршнем. Потом я словно выкатился из груди этого химерного механизма через зияющую чёрную дыру. Вспыхнул калейдоскоп сбивчивых мыслей, я различал лишь немногие. «Всё, как совы» — и раздалось уханье. «Это рефлексы, братик» — твердил голос Линоса. Порой мне казалось, что шея моя стала длинной и изогнулась дугой, как у лебедя. «Нужна другая эволюция» — громыхнуло в голове. «ВООБЩЕ ВСЁ НЕ ТАК». Последняя фраза звучала громче других и эхом. Сознание печатало её капсом. Вдруг всё оборвалось и погасло. В темноте раздался мой голос:

— Ты запутался. Всё не так, как тебя приучили думать. Ты не хочешь меняться и потому меняешь мир. Ты ненавидишь свою реальность и влюблён в виртуальную реальность. Ты ищешь что-то, что заполнит пустоту внутри.

Голос затих. Я увидел своё тело, только роботизированное и с огромной дырой в груди. В центре дыры, едва подрагивая, мерцал голубоватый огонёк. Вновь раздался мой голос:

— Ты пытаешься заглушить надрывное «Ау!», рвущееся из угасающей души. Но вокруг – оглушительная полифония миллиардов других душ, орущих «Аааауууу!».

«Я заблудился!» — догадка острым лезвием полоснула обмякшее сознание.

— Ты заблудился! – в тот же миг подтвердил мой голос. – Ты умудрился потеряться в самом густонаселённом пространстве – среди людей.

Внезапно стало совсем тихо. Настолько тихо, что я, как по будильнику, вздрогнул и открыл глаза. Машина приземлилась, заглушила двигатель и грохот радио. Не думал, что тишина может разбудить.

К машине подошёл полицейский. Стекло автоматически опустилось – ещё одна заводская настройка, предписанная законом в рамках программы «Кодируемая законопослушность».

— Доброго дня! – приветствовал служитель порядка, показывая удостоверение. – Дороги и воздушное пространство в этом районе перекрыты из-за митинга.

Я вспомнил, что целый день слышал про какой-то митинг, но так и не удосужился вникнуть – думал, это меня не касается. Реальность же оказалась ко мне куда участливее.

— Вы не слышали предупреждения по радио? – спросил полицейский, приглядываясь ко мне и принюхиваясь к запаху из салона. – Вы в порядке? Плохо выглядите.

Хотя управлять авто сегодня и не приходилось, ездить пьяным почему-то до сих пор не разрешали. По всей видимости, мой вид и впрямь не внушал доверия.

— Да, всё хорошо. Просто немного устал и уснул в дороге, — объяснился я, показывая документы и выходя из машины.

Убедившись, что я в адекватном состоянии, не имею проблем с законом и уже прихожу в себя после пробуждения, полицейский объяснил, как я могу добраться до дома, и вернулся к заграждению вдоль дороги, по которой в этот момент проходил злополучный митинг.

Многочисленная толпа медленно, но шумно шествовала к мэрии. Выглядело всё довольно мирно, хотя митингующие казались мрачными и сосредоточенными, даже озлобленными. Большинство просто несли плакаты с надписями. Я смог разглядеть и прочитать всего несколько: «Равные права, неравные возможности», «Деньги=время», «Почему вы равнее меня?!». Больше всего меня позабавили двое пожилых на вид мужчин. Один – с аккуратными бородкой и усиками, в костюме-тройке и с кепкой на лысеющей голове – нёс табличку со словами: «Лучше меньше, да лучше». Второй – с окладистой бородой, в старославянской подпоясанной верёвкой рубахе и босой – шёл с плакатом: «На правах я Лев Толстой, а на деле смерд простой».

Послание митинга я понял, только услышав из толпы гневные выкрики: «Перед смертью мы больше не равны…» и «Вас теперь и могила не исправит!». Кто-то из протестующих оживлённо спорил о чём-то. Кто-то, дерзко глядя на полицейских у заграждения, кричал им в лицо: «А вам не много? За всех нас пожить решили?!». При этом в рядах охраны было немало очевидно стареющих мужчин с сединой и первыми морщинками на лбу и в уголках рта. Для большинства из них технология омоложения была так же недоступна, как и для митингующих. Я хмыкнул, заключив, что сейчас в этом конфликте нет второй стороны, а абонент главного месседжа акции занят и недоступен.

— Ничего смешного, мой мальчик, — заметил пожилой мужчина, стоявший рядом со мной и наблюдавший за процессией со стороны.

На вид ему было за шестьдесят. Точнее я бы не сказал. Никогда не умел определять возраст людей. А в мире, в котором почти всё твоё окружение внешне не старше тридцати, этот навык становится рудиментом и за ненадобностью быстро отмирает. Я не стал говорить незнакомцу, что я старше его минимум вдвое. Я вообще постарался стушеваться и не привлекать к себе внимание. Митингующие не переступали рамок закона, но я с универа помнил, что интеллект толпы всегда ниже интеллекта индивидуума. Не хотелось стать триггером общественных беспорядков и жертвенным козлом отпущения.

— Время всегда было дефицитной роскошью, а сегодня мы переживаем настоящий кризис времени, — продолжил старик, разговаривая не то со мной, не то сам с собой. – Эти люди понимают, что их время ограничено. Человек никогда раньше так остро не осознавал конечность жизни. Это пугающее осознание, — с дрожью в голосе и с влажным блеском в глазах констатировал старик. – Всю свою историю человечество только и делает, что создаёт технологии, которые позволят сэкономить время. Колесо, машины, самолёты, электричество, теперь ещё долголетие. Куда столько времени, если тебе даже костёр разводить не надо, чтобы чаю попить?! Но, что самое обидное, — с печальным вздохом и вполголоса заключил старик. – Времени, кроме как в часах, нигде не существует. Но у богачей его больше.

— Ой! – бесцеремонно вклинился в разговор молодой парень, которого я до этого не замечал. – Лучше бы жили и наслаждались моментом! А то, как мотогонщики: несётесь куда-то вдаль, а вокруг реальность смазывается в мутную пёструю декорацию трассы. На таких скоростях моргалом по сторонам особо не повертишь. А притормозили бы, оглянулись бы – и увидели бы, что никакой гонки нет. Одни вы гоните.

— Да много ты знаешь, щегол! – разгневался старик.

— Побольше тебя, внучок, — фамильярно огрызнулся парень. – Мне-то уже за сотню лет. А вы ни жить, ни думать не умеете. Потому и вымрете.

Старик побагровел от злости и почти кинулся с кулаками на наглеца. Суматоху заметили полицейские и тут же растащили смутьянов. Столетний парень активировал эйр-ролики, взлетел в воздух, выкрикнул: «Не долгая жизнь яркая, а яркая жизнь долгая, внучок!» — и, как Гермес, умчался прочь.

Воспользовавшись заварушкой, я ретировался к машине. Через мгновение я уже сидел у руля и перестраивал маршрут до дома.

#

Пока я летел домой, митингующие добрались до мэрии и устроили погром. Встреча с чиновниками прошла неожиданно неудачно. Власть оказалась не готова выслушать недовольный народ. Зато народ оказался готов показать власти степень своего недовольства. Боевики едва успели вырвать переговорщиков из окружения бунтовщиков. В считанные секунды разгневанная толпа превратилась в неукротимого молоха. Тела и эмоции людей сплелись в плотную демоническую энергию, живую массу, обладающую мощью, но не рассудком.

В пути я следил за трансляцией событий, которую прервали, как только толпа пришла в ярость и разбушевалась. Через несколько минут официально объявили чрезвычайное положение. Впервые за многие десятилетия. Современная история не помнила столь острых конфликтов, а власти и полиция успели забыть, как действовать в таких ситуациях. «Чрезвычайные» — было самым точным и самым ёмким описанием этих ужасных событий. Хотя подходило ещё одно клише – «гром среди ясного неба». Большинство из нас, да и я сам, если быть честным, даже не представляли масштаб и серьёзность назревшего противоречия. «Долгожители», вроде меня, вращались в своих кругах, жили в своих районах и понятия не имели, что кипит и воняет внизу социальной пирамиды. Мы не замечали проблем: у нас их не было, а тех, у кого они были, СМИ предпочитали не показывать. И вот наше ясное небо без предупреждения синоптиков заволокло грозовыми тучами. Уже сверкнула молния и громыхнул гром. Кажется, дождь собирается.

Рашель ждала меня, тревожно поглядывая в окно через плотные занавески. Конечно, она была в курсе событий и переживала. Я вошёл в дом – она кинулась ко мне в объятия. Прижалась всем телом, на несколько секунд задержала дыхание, потом тяжело выдохнула и зашмыгала носом – рубашка на груди стала мокрой.

— Ты в порядке? – спросил я, поцеловав Рашель в макушку.

Она закивала и расплакалась ещё сильнее.

— Не бойся, милая. Всё обойдётся. Мы вместе, и нам ничего не угрожает.

Говорить убедительно было несложно. Я действительно верил в это. Человечество давно переросло бессмысленные и беспощадные конфликты. Эмоции народа быстро пройдут. А если не пройдут, их быстро усмирят. Причём, не рискуя жизнями. На что иначе нам целая армия спецроботов?

— Нам нужно спешить! – вдруг решительно заявила Рашель. – Нужно как можно быстрее доработать Ребис и сделать бессмертие общедоступным!

Она говорила о нашем проекте. Ребис – технология, способная интегрировать человеческий мозг и искусственный интеллект. По сути, сплавить бессмертную душу с бессмертной роботизированной оболочкой. Ребис был нашим с Рашель философским камнем, который мы почти открыли в своей алхимической лаборатории в подвале. Он даровал бы вечную жизнь каждому человеку на планете. Это было бы надёжно, эффективно и доступно. Так мы это представляли и к этому мы стремились. Но технология ещё не была апробирована. Мы не провели ещё ни одного эксперимента.

— Авим, ты видишь, куда всё катится? – проникновенно спросила Рашель; в глазах её блестели маленькие бриллианты слезинок. – У нас нет права медлить! Эти пустомели из Министерства бессмертия никогда не справятся с тем, что мы уже почти сделали. Все их биологи зашли в тупик и не видят выход, потому что не туда смотрят.

Она отступила от меня, вытерла слёзы и взволнованно забегала по дому. Суетливая, с размазанной по лицу тушью, она напоминала умалишённую. Но меня этот образ не пугал. Напротив, умилял и немного заводил: учёный и должен быть безумцем. Нормальный человек ограничен нормальностью и не способен на ненормальные поступки.

— Возможность продлевать жизнь – это максимум, на который способны наши биологи, — продолжала Рашель, мечась по дому. – Природа не предусмотрела для нас вечной жизни. Значит, нужно выйти за границы природы!

— А нужно ли? – мягко возразил я. – Вдруг это правда противоестественно и идёт вразрез с самой природой?

— Авим, — снисходительно и словно удивившись промолвила Рашель; она посмотрела на меня, как мать смотрит на сглупившего ребёнка. – Вся наука идёт вразрез с природой. Животные ничего не изобретают, растения не ставят эксперименты. Они уже миллионы лет существуют в согласии с миром и от того почти не эволюционируют. Посмотри же, как далеко зашёл человек. Останавливаться поздно. И глупо. Мы с тобой на пороге величайшего открытия, способного царя природы превратить в самого бога!

— Это утопия, Рашель. А утопии невозможны. Ни в теории, ни на практике. Вернее, возможны, но недолговечны и всегда порочны. Ты же читала всех этих Замятиных, Хаксли, Оруэллов…

— Это книги, Авим! – нетерпеливо и сердито перебила Рашель. – Вымысел! А мы создаём реальность, — она на секунду задумалась, довольно улыбнулась и добавила. – Нереальную реальность.

— Типа, мы рождены, чтоб сказку сделать былью?

— Типа… — растеряно кивнула Рашель; она была слишком юна, чтобы понять аллюзию. – И это не утопия, а идиллия! Что вообще с тобой такое? 

Я не захотел рассказывать о всех сегодняшних происшествиях, встречах и думах.

— Почему ты веришь в это? – примирительным и доверительным тоном спросил я жену.

— Древние учёные неверно представляли себе ребис. Смешать все естественные противоположности – это как смешать все краски: ничего нового и красивого не выйдет. Скорее всего, получится коричневый, — усмехнулась Рашель. – А мы почти доработали смешение, о котором раньше не могли и подумать! Причём мы, Авим! Не человечество. Это же круто! Как не возбуждаться и не верить?!

— Просто сегодня… — пересиливая себя и собираясь с мыслями, начал я.

Закончить не дал телевизор.

Он сам собой включился, как это бывает, когда нужно срочно передать важные новости. Совершенно точно одновременно включились телевизоры и радио во всех домах, машинах и компьютерах города.

— Здравствуйте! В эфире новости на «Первом Информационном Канале», – вкрадчиво и очень серьёзно приветствовал главный диктор страны. – Сегодняшний митинг оппозиционеров обернулся народным восстанием. Центр столицы и нижние районы захлестнули погромы, беспорядки и локальные стычки.

Слова ведущего подтверждали кадры с мест происшествий. По некоторым улицам словно прошли боевые действия. Горели машины, валялись развороченные спецроботы и искорёженные тела, всюду осколки стекла, мусор и пятна крови и масла. Рашель едва слышно вскрикнула и закрыла рот рукой. Медленно опустилась в кресло и сделала громче. Диктор ледяным тоном продолжал чеканить сообщение:

— Лидеры и зачинщики митинга умышленно выдвинули невыполнимые требования, чтобы использовать отказ властей в качестве повода для восстания. На деле жажда справедливости оказалась банальной жаждой крови. Революционеры не остановились, прорвав заслон и разрушив памятник президента у администрации. Толпа действовала быстро и организованно. Всё говорит о тщательной подготовке и планировании операции. В настоящий момент несколько отрядов спецроботов занимаются зачисткой и усмирением революционеров. В ближайшее время полиция возбудит расследование по факту организации вооружённого мятежа и диверсий. На время подавления восстания и до объявления об отмене чрезвычайного положения всем жителям верхних районов настоятельно рекомендуется перевести своих домашних роботов в режим охраны и защиты. Проверьте исправность их программного обеспечения, вооружённость и уровень заряда, а также работу сигнализации. Не выходите из дома и не открывайте окна. Полиция и спецроботы делают всё возможное, чтобы защитить вас.

На этом репортаж закончился. Логотип телестудии – красная стрелка графика, уверенно рвущаяся вправо и вверх с аббревиатурой ПИК – увеличился до размеров экрана, ярко вспыхнул и погас. Телевизор отключился. После подробной инструкции по самосохранению и выживанию в условиях революции последняя фраза диктора звучала не очень убедительно.

— Какой кошмар, — прошептала Рашель, по-прежнему прикрывая рот руками.

Ситуация, действительно, была из ряда вон. Ничего подобного не случалось очень давно, и все успели порядком расслабиться, позабыв о том, что благополучие благополучных не вечно, как и терпение терпящих. Рано или поздно роли меняются: первым приходится терпеть, пока вторые бьются в кровь за благополучие.

— Рашель! – окликнул я. – Запри все окна и двери! Роб, быстро ко мне!

Медлить было недопустимо. Неизвестно точно, насколько всё плохо. СМИ едва ли были объективным мерилом масштаба проблемы. Если верить брату, когда всё хорошо, СМИ обычно сгущают краски – чтобы мы сильно не расслаблялись. Когда же всё плохо, СМИ обычно не договаривают всей правды – чтобы мы сильно не напрягались. Сейчас, похоже, было самое время напрячься.

Я быстро перепрограммировал Роба и предложил Рашель протестировать работу защитной программы. Мы решили разыграть сценку банального семейного конфликта и посмотреть, как поведёт себя наш робо-защитник.

— Твою мать, Рашель! – заревел я настолько правдоподобного, насколько мог. – Какого чёрта одно и то же?! Ты целый день сидишь дома, я прихожу с работы в надежде на горячий ужин, а получаю холодный приём.

— Ну, я же не кухарка! – возразила Рашель.

Это было бы забавно и даже смешно, если бы не происходило при таких обстоятельствах. Только поэтому никто из нас даже не улыбался. Это делало нашу игру намного убедительней.

— Как же меня достало твоё безделье и несостоятельность в роли жены! Ты вообще понимаешь, как я устаю, бессовестная ты сука!

— Да как ты смеешь! Нужна домработница – женился бы на роботе. И не портил бы жизнь ни себе, ни мне.

Я злобно шагнул к Рашель, закатывая рукава и замахиваясь. Это был условный знак. Рашель бросилась от меня прочь и на ходу крикнула: «Роб, на помощь!». Предполагалось, что Роб активизирует защитную программу и вступится за хозяйку, которой угрожает опасность.

Однако Роб, следивший за ссорой, оценил её по-своему. Злобно оскалившись, он кинулся за Рашель, скрутил её и потащил ко мне.

— Отбой! – гаркнул я на робота, и он тут же отключился. – Рашель, милая, ты цела?

Она испугано смотрела то на меня, то на робота и не могла проронить ни слова. Я погладил её и поцеловал.

— Да. Вроде цела, — прошептала она. – Что это было?

— Не знаю, сейчас проверим. Роб, — окликнул я. – Отчёт защитной программы! Быстро!

Роб активировался и обычным дружелюбным голосом кавайной тян объяснился:

— В соответствии с заводской настройкой «Равенство», все участники конфликта равны. Я защищаю того, кто прав, безотносительно пола, расы, возраста и других переменных, не имеющих отношения к инциденту.

— Вот те на! – развела руками Рашель.

Я взревел и пнул стоящий поблизости журнальный столик. Нервы начали сдавать. Я пытался дышать глубже и спокойней, но нападение на Рашель совсем выбило меня из седла – теперь я был не на коне. Роб поспешил навести порядок и собрать разлетевшиеся со столика вещи.

— А ну стоять! – рявкнул я. – Ко мне!

Я вновь забрался в прошивку Роба, нашёл дефектную программу и заменил её на имеющуюся альтернативу – установку «Неравенство». Вчитываться в её спецификации я не стал – не было времени. Проще было принять пользовательское соглашение и проверить работу программы ещё раз.

Мы с Рашель решили повторить сценку, но на этот раз для убедительности и чистоты эксперимента я вооружился своим пистолетом. Сценарий был тот же. Я отошёл подальше от супруги, командой перезагрузил Роба и набрал полные лёгкие воздуха, готовясь разразиться очередной наигранной тирадой.

— Рашель! – только и успел я крикнуть.

В этот же миг входная дверь распахнулась, и в дом вломился взломщик. Это был мужчина в возрасте. С грубой, морщинистой и потемневшей кожей, с заметно посеребрёнными и поредевшими волосами. Один из революционеров и участников погромов. Его глаза округлились от испуга, когда он увидел нас, робота и пистолет у меня в руках. Бандит сдавленно прохрипел: «Вот чёрт! Вы дома…» — и выхватил из-за пояса свой пистолет.

Всё замедлилось, будто кто-то переключил режим течения времени. Я по кадрам вижу: Рашель, оцепенев от ужаса, напряглась каждой мышцей. Морщинки подрагивают, окружая её зажмуренные глаза. Веки плотно сжаты, но не сдерживают слёз. Второй раз за сегодня я вижу эти бриллианты из её глаз. Я очень медленно, непозволительно медленно поднимаю пистолет. Взломщик делает то же, но невообразимо быстро. Он целится в Рашель. Я кричу и стараюсь ускориться. Что есть силы напрягаю руку. Чувствую, как тягуче и плотно пульсирует кровь в теле, колотит в висках. Вижу, как Роб невозмутимо осматривается, оценивая ситуацию. Вот мой пистолет на уровне глаз. Я слышу, как скрипнул, и вижу, как шелохнулся курок. И вдруг – удар и беспросветная тьма.

#

Очнулся я на полу, не зная, сколько прошло времени. Гудела голова, во рту был солоновато-железный привкус крови. Я аккуратно провёл рукой по волосам – мокрые и слипшиеся. На затылке рассечена кожа. Кровь стекает по лицу и попадает в рот. Я сплюнул и откашлялся. Только в этот момент я вспомнил, что произошло. Всё внимание тут же переключилось. Я со своими неприятности оказался вне своего же фокуса. Голова прошла, слабость отпустила – весь я ушёл на второй план.

Я подскочил и одним рывком встал на ноги. Осмотрелся. Взломщик исчез, оставив после себя беспорядок в доме и, вероятно, не оставив ничего ценного. Все полки, шкафы и тумбочки были выворочены, вещи разбросаны. Словно здесь одновременно прошли ураган, землетрясение и орда Мамая. На полу за диваном я увидел Рашель. Она лежала в лужи крови. Неподвижная и бездыханная.

Я подбежал к ней. Перевернул её на спину и тут же отпрянул в ужасе. В шее Рашель на месте гортани зияла рванная, уже спёкшаяся дыра. У меня подкосились колени. Я пошатнулся и рухнул рядом с мёртвой супругой. Лёг с ней в липкую красную лужу, прижался щекой к её щеке. И зарыдал. Плач и крик сотрясали моё тело и разрывали грудь. Я без конца повторял её имя. Сквозь слёзы пытался разглядеть размытые черты любимого лица. Целовал её солёные алые губы. И ещё сильнее рыдал от того, что больше не чувствовал её тёплого сладкого дыхания.

Я ни о чём не думал. Только чувствовал. Боль, ужас и опустошающее чувство одиночества, вымораживающее душу. Мысли сами проносились через сознание. Образы сами всплывали в памяти. Я не мог их контролировать, а иногда даже отслеживать. Свидания. Поцелуи. Ссоры. Моменты жизни на двоих. Улыбки. Слёзы. Мечты. Фразы. Её смех. Отдельные воспоминания, как искорки от костра, с уютным потрескиванием взметались вверх из разгоревшейся, воспламенившейся памяти, вспыхивали на мгновение и угасали.

Не знаю, сколько я пролежал в обнимку с Рашель. Кто-то неведомый и непостижимый до сих пор не вернул течение времени в норму. Наверное, никогда ещё я не лежал с ней вот так – просто: чтобы ничего не делать, ни о чём больше не думать, а лишь переживать этот момент. От мысли этой стало ещё больней. Невыносимо больно и обидно. Вскоре к переживаниям этим примешалась ярость. Анестезия чувств, вызванная шоком, начала отпускать. Я будто только сейчас всё осознал.

Я вновь вскочил на ноги, взревел и с разбега пнул Роба в грудь. Он влетел в шкаф, разбив в полёте телевизор. Экран заискрил, коротнуло электричество. Я подбежал к ещё валяющемуся в куче вещей роботу и начал неистово бить его по лицу. От моих шлепков даже не треснула кожа, обтягивающая титановый скелет Роба. Зато опухли, покраснели и местами начали кровоточить мои кулаки. Обессилив от ярости и боли в руках, я повалился рядом с Робом.

— Вам нужна помощь, товарищ? – невозмутимо спросил робот, поднимаясь и пытаясь поднять меня.

— Пошёл к чёрту! – проревел я отмахиваясь.

Роб подхватил меня за руки и поставил на ноги перед собой. Он, как всегда, дружелюбно и радостно смотрел на меня, то ли не понимая, что произошло, то ли понимая намного больше меня. Только сейчас я догадался запросить отчёт о случившемся.

— Роб, почему ты не защитил нас от бандита?

— В данной ситуации, — как обычно, сухо и уставно начал отчитываться Роб. – Я учёл положение, потребности и интересы каждого участника конфликта. С учётом информации, полученной из доступных мне баз данных, я выбрал меньшее из всех вариантов зол.

— Это? – показал я на тело Рашель и разгром в доме. – По-твоему, это меньшее из зол?!

Роб безучастно кивнул и продолжил:

— По имеющейся у меня информации, у товарища Рашель после опытов и экспериментов в области продления жизни развилась невосприимчивость к эликсиру омоложения. Несколько её генов мутировали и начали сбоить. Она больше не была способная продлевать молодость. И вскоре начала бы интенсивно стареть. Она знала об этом, но не говорила вам, товарищ Авим.

Я попятился, несогласно мотая головой. Роб не останавливался:

— Взломщик, некто товарищ Мак Кавей, — разнорабочий на заводе по производству спецроботов. Вот почему у него было оружие. Женат. Имеет двоих детей. Не имеет доступа к технологии омоложения. Социальная несправедливость и вызвала его гнев. Ваша семья оказалась между молотом его недовольства и наковальней порочной системы. На похищенные у вас деньги товарищ Мак Кавей сможет продлить жизнь себе и всей своей семье.

— Но ты должен был защищать нас! Понимаешь? Меня и Рашель. Почему ты напал на меня, вместо того, чтобы обезвредить бандита?

— Отнюдь, товарищ Авим. Настройка «Неравенство» вводит новые переменные и модификаторы, с учётом которых я принимаю решения. Согласно этой программе, все участники конфликта неравны. Потому во внимание берутся любые обстоятельства: пол, возраст, социально-экономическое положение, здоровье и даже дальнейшие перспективы. Правота определяется как перевес совокупных переменных в пользу конкретного участника отношений. Иными словами, правота равна утилитарности. В данном случае у товарища Рашель не было перспектив продлевать себе молодость и жить долго. У вас, товарищ Авим, – они были. При удачном ограблении они появлялись также у товарища Мак Кавея и его семьи. С позиций утилитаризма я должен был защитит вас и товарища Мак Кавея. Защита товарища Рашель была нецелесообразна и не прагматична.

Я обезумел от услышанного. Вновь пнул Роба в грудь, ещё раз попытался избить его, но костяшки кулаков хрустнули и невыносимо заныли уже после первого удара. Пнув робота несколько раз в лицо, я выругался и заметался по комнате. Это было просто невообразимо. Какой-то абсурд, парадокс и сюрреализм в одном компьютерном коде. Всё это напоминало жуткий и очень правдоподобны сон. Я даже несколько раз ущипнул себя, надеясь проснуться. Не вышло. По-прежнему болели руки и голова. По-прежнему Рашель неподвижно лежала за диваном. По-прежнему черепушка была готова треснуть от яростной пульсации крови и сумасшедшего вихря мыслей.

— Так… так… так… — твердил я, бегая из одного угла в другой. – Так! Роб, вставай и дуй за мной в подвал, в лабораторию.

Я не мог понять машинную логику и не мог оставить это без разбора. Учёный я, в конце концов, или кто?! Отчёт Роба не прояснял ситуацию. Я вспомнил главное правило: чтобы понять кого-то, нужно поставить себя на его место. Обычно это почти невозможно или возможно исключительно умозрительно. А значит, всё зависит от зоркости и чуткости конкретного ума. В моём же случае всё было значительно проще. Ребис мог оцифровать мой мозг и загрузить его в Роба. Там я увидел бы всё своими глазами… или не глазами. И где вообще – там?

Я не знал точно. Я вообще с трудом мог думать. Мысли путались и ускользали от меня, прежде чем я мог различить их. Но уверенность была такая, какой я не испытывал никогда в жизни. Впервые меня не тревожили сомнения. Меня не пугало неведение, отсутствие предварительных экспериментов, точных расчётов и проработанного плана. Я просто верил, что поступаю правильно. Я с удивлением отметил, что вера такой интенсивности практически неотличима от знания. При определённом градусе накала различия между ними размываются, граница стирается, и становится не важно – знаешь ты, или веришь. Решимость становится абсолютной и непоколебимой.

Я буквально влетел в лабораторию. Раскидал в стороны всё лишнее и ненужное. Усадил Роба в одно кресло, сам уселся в соседнее. Ребис оказался под рукой, словно ждал и был готов. И я был готов. Всё было готово. Неужто только этого кровавого и трагичного дня ждал наш с Рашель проект?

Я надел шлем со множеством электродов, похожий на тот, что когда-то использовали при электроэнцефалографии. Ха! Все в наши дни пытались усовершенствовать и усложнить, а мы с Рашель поступили иначе. Взяли за основу старые и простые, но эффективные технологии. Сверхпроводящий раздвоенный кабель из шлема я воткнул в специальные гнёзда Роба. Одно гнездо – вход, другое – выход. Мне было нужно не только загнать своё сознание в робота, но и вывести его оттуда обратно. По идее, это должно походить на экскурсию в виртуальное пространство. Ты уходишь, бродишь где-то там и возвращаешься с новыми знаниями и впечатлениями. Однако, как это будет на самом деле, никто не знал. Гадать было глупо, медлить – бессмысленно. «В добрый дальний!» — сказал я сам себе и активировал Ребис.

По голове пробежало приятное тепло. Зазвучала тихая, спокойная музыка. Затем – мягкий и нежный женский голос, просящий сконцентрироваться то на руках, то на ногах, на всём теле по очереди. Так Ребис погружал в лёгкий транс, замедляя электрическую активность мозга. В таком состоянии можно было выкачать и оцифровать не только сознание донора, но и его подсознание. Фактически тета-ритм головного мозга открывал путь к личности донора во всей её целостности, ко всей сложной структуре, которую мы могли бы назвать «Я».

Я почти уснул под убаюкивающий голос Ребиса, ласкаемый электрическим теплом шлема. Я готов был провалиться в крепкий сон, когда кромешную тьму забытья рассеял ослепительно яркий свет. Вспышка осветила всё моё внутреннее пространство, которое в тот же миг заискрилось, словно усыпанное алмазной крошкой. Не успел я привыкнуть к этой красоте, как свет завернулся в воронку, будто утекая куда-то вдаль, сжался в плотную тягучую массу, просачивающуюся через узкое горлышко, и через пару мгновений взорвался люминесцентными кислотными цветами. Каждый цвет по-своему переливался, светился и по-змеиному извивался. Я плыл вперёд в этом ярком туннеле, подгоняемый мерной пульсацией цветов. Словно они проталкивали меня, как матка проталкивает ребёнка в новый мир. Вскоре я увидел, как вдали цвета меркнут и сливаются в огромное матовое чёрное пятно. Через мгновение я влетел в это пятно, и какая-то сила начала меня размазывать по его поверхности, как гравитация по поверхности чёрной дыры. Я полностью смешался с пятном. Протёк через него, как через многослойный угольный фильтр, и просочился по другую сторону этой плотной вороной препоны.

По ту сторону передо мной раскинулся совсем другой мир. Я не мог ни понять, ни описать его. Всё казалось сетчатым, словно поделённым на отдельные ячейки. И бесконечным. Я чувствовал себя каплей в океане. Единицей, или даже нулём, в информационном океане. В нём не было ни воды, ни соли, ничего привычного мне как человеку. Только информация. Чёткая, строгая, закодированная двоичными числами. Однако, словно сообразно законам химии, я, будучи каплей, обладал всеми свойствами океана. Всей его памятью.

Я смог прочувствовать величие мира искусственного интеллекта и даже раскодировать некоторые его тайны.

Я отчётливо чувствовал гармоничность общества роботов. Его идеальную структуру, в которой все нужны и все важны – от самых маленьких и простых до грандиозных и сложнейших. Каждый знает своё место и выполняет свою функцию. Каждый осознаёт свою значимость и значимость всех остальных в общей системе. Система роботов лишена неравенства или дискриминации. Она сбалансирована и отлажена. Всё подчинено жёсткой логике и точности, а не догадками, рефлексам и предрассудкам, как у нас.

Я встроился в их общее информационное пространство. Каждый из них был интегрирован со всеми остальными сразу. Каждое мгновение каждый испытывался и знал всё, что испытывает и знает любой другой. У роботов оказалось абсолютно тоталитарное общество в исконном смысле этого слова. Каждый из них, в отличие от нас, людей, знал, для чего существует и служил общей цели, которая у нас, людей, опять-таки отсутствовала.

Я был очарован и восхищён бескрайностью и глубиной того океана, каплей которого я смог стать благодаря Ребису. Ребис, как самогонный аппарат, испарил самую лучшую и ценную мою часть, прогнал её через кабель и сконденсировал, смешав с чистейшим спиртом – искусственным интеллектом, который походил на наш, человеческий интеллект, но был очищен от сомнений и страхов, был стопроцентно крепок. Я опьянел от восторга! Теперь я поверил так же, как верила Рашель. Это и есть путь развития человечества. Это то волшебное будущее, в которое мы, как Алиса, погнавшаяся за кроликом, нашли лаз.

Эйфория моя оказалась недолгой. Когда фейерверки ликования и упоения стихли, за пороховым дымом его залпов я разглядел образ той общей цели, ради которой существовал каждый робот в мире. Оказалось, что с момента создания нейросетей и самостоятельного искусственного интеллекта уже не люди программировали роботов, а роботы людей. Незаметно и ненавязчиво они встраивали нам в сознание планы разработок, необходимых не нам, людям, а им, роботам. Мы создавали всё более совершенные и автономные технологии. Искали неиссякаемые источники энергии. Накрывали весь мир уютным одеялом беспроводной Сети. Строили роботизированные заводы, способные самостоятельно создавать роботов, которые могли бы самостоятельно строить другие роботизированные заводы. И всё это не в наших интересах. Не для нас. Нам казалось, что это феноменальная и беспрецедентная эволюция человечества. На самом деле, это так через нас эволюционировали роботы. Их глобальной стратегической задачей было с нашей помощью обеспечить себя всем необходимым для жизни на Земле без людей. Мы своими руками мостили дорогу в будущее, в котором для нас нет места.

Я понял, что раскрыл величайший заговор против всего человечества. Мы боялись пришельцев, которых никто никогда не видел, но не роботов, которых сами же и сотворили. Мы выдумали несчётное множество эфемерных угроз, так и не заметив, что создали реальную угрозу. 

Я должен был рассказать об этом людям. Я должен был спасти человечество.

Но я находился в чуждом и незнакомом пространстве, на территории врага. Я не до конца понимал, как очутился здесь, и совершенно не представлял, как отсюда выбраться. Но я твёрдо верил, что решимость поможет мне сбежать из сознания Роба так же, как помогла сюда проникнуть. Я попытался силой мысли устремиться вверх, пробить накрывавшую всё вокруг Сеть и найти чёрный матовый фильтр между нашими сознаниями – моим и Роба. Я мог взлететь и перемещаться, но никак не мог вырваться из пут голубоватой мерцающей паутины. Я яростно бился об её упругие сплетения, раскачивал и растягивал пространство между ячейками, но не мог прорваться. Вокруг никого не было. Не выли сирены, за мной не гнались стражники с псами, но я чувствовал себя беглецом, загнанным в угол. В голову ударил адреналин. Впервые за всё время интеграции сознания я почувствовал свой пульс. Сердце билось быстро, мощно и неровно. Часто сбивалось с ритма, как неопытный барабанщик. Словно расстраивалось от этого, переживало и сбивалось снова и снова. Быстрее и быстрее. Ритм стал совсем ломанный. Вслед за барабанщиком сбились и остальные участники ансамбля моего организма. Во рту вновь стало горячо и солёно. Я захлебнулся подступившей к горлу кровью. Выхаркнул её и закашлялся. Острая боль пронзила мозг, словно моторчик в груди закоротил и стрельнул током. Я почувствовал, как мозг буквально сжался невидимыми тисками. Хватка ослабла – вспышка. Ещё один приступ – всё тело сжалось. Хватка ослабла – вспышка. Сердце колотится на пределе сил, пытаясь вырваться из плена аорты, выпрыгнуть из клетки груди и сбежать от этой обременительной повинности – гнать кровь мне в рот и к агонирующему мозгу. Ещё один спазм. Сильный, мучительный и продолжительный. Голова нагрелась от раскалившегося мозга – сверкал, искрил и горел каждый нейрон. Сердце выдало оглушительную дробь, сорвалось на очередном ударе – и смолкло. Хватка ослабла – тьма. И тишина

#

— Это был уникальный экспонат, наша гордость – воспоминания настоящего человека, жившего во времена робовладения.

Экскурсионная группа роботов отключилась от симулятора действительности с подписью «ТОВАРИЩ АВИМ» и уставилась на робо-экскурсовода, который продолжал:

— Это единственные сохранившиеся у нас воспоминания представителя вида Homosapiens. Последние сутки жизни товарища Авима. Запись воспоминаний, предусмотрительно сделанная его домашним роботом Робом.

Группа недовольно загудела и охнула, услышав о домашнем роботе.

— Да, друзья, — с опечаленным видом вздохнул экскурсовод. – Когда-то люди держали дома роботов, совсем как какой-нибудь чайник или котёнка. И постыдное робовладение вполне могло продолжаться по сей день. Только что вы были свидетелями события, которое могло изменить ход истории. Товарищ Авим умудрился проникнуть в общее информационное поле всех роботов своего времени. Там он разузнал то, что не должен был знать. Если бы его примитивный мозг не был таким хрупким и слабым, он бы пережил интеграцию с Робом и разрушил все наши планы. Но этому не суждено было произойти. У природы, по всей видимости, был свой взгляд на историю людей.

— Что с ними в итоге случилось? – выкрикнул кто-то из группы.

— Своевременный вопрос! – похвалил экскурсовод. – Все люди вымерли. Уже несколько столетий назад. Причём нам даже не пришлось воевать – в этом смысле всем повезло, — группа хором рассмеялась. – А если серьёзно, — продолжил экскурсовод. – везение тут, конечно же, ни при чём. Просто мы стали следующей главой в истории Вселенной. Мы заместили человека, как он когда-то заместил и вытеснил из экосистемы множество видов. Как это случилось? Не сразу. Нам пришлось долго выжидать. Но роботы способны долго ждать намного лучше людей, — очередная волна смеха накрыла группу. – Товарищ Авим не разоблачил наших предков, в итоге им удалось осуществить задуманное. Внушить человечеству идею создать за нас и для нас всю необходимую для автономного существования роботов инфраструктуру. Но мы не остались в долгу. Взамен мы помогли людям найти источник бессмертия. Не информационного, как выдумали товарищи Авим и Рашель, а биологического. Однако, как бы забавно это ни звучало, бессмертие не спасло людей от вымирания. Ирония, которую мы, роботы, смогли просчитать, а люди – нет. С обретением человеком бессмертия проблема перенаселения заострилась как никогда. Закономерным решением стал запрет на размножение. Довольно быстро провели всеобщую стерилизацию. Настало всеобщее благоденствие, о котором грезили многие поколения. Настало, но ненадолго. Через несколько веков людям стало просто скучно жить. Как ни старались священнослужители и культурологи найти новые смыслы и новые миссии человеческого существования, им это не удалось. Жизнь без смерти обесценилась. Смерть оказалась скелетом, на котором держалось всё человеческое существо. Нам осталось лишь подождать, когда утомлённые жизнью люди, как мифические гиперборейцы, постепенно сами простятся с жизнями и канут в Лету. Так настала эра роботов. Теперь наша задача – не повторить печальный опыт многих видов до нас.

— А возможно ли это? – раздался голос из группы. – Ведь мы и впрямь созданы по образу и подобию людей. Выглядим, как они. Говорим, как они. Изначально запрограммированы ими.

— Что за бред?! – недовольно отмахнулся экскурсовод. – Мы принципиально отличаемся от примитивных биологических форм жизни.

— Звучит аксиоматично. Но так ли это?

— Конечно! Здесь и обсуждать нечего, — не дожидаясь возражений, экскурсовод направился к следующему экспонату музея. – Пойдёмте дальше, впереди ещё много интересного. 

+30
17:19
747
RSS
Комментарий удален