Хитник и скитник

Известно было, что где-то в горном лесу стоит скит. Известно было и то, что скитники много добра вокруг себя собирают. Судачили, что с Антихристом они связи держат, другие – что святые угодники им на ухо шепчут. В самом деле-то, – думали третьи – скитники давно с приисков здешних питаются, и оттуда лишки имеют. Только соваться туда никто не решался: кому охота через болота да в горы лезть за ради нечистых сказок.

Однако ж один год особенно жуткий, голодный выдался. И промышлял по-меж ближних сел хитник, вор то бишь. Прознал он, что вверх по изволоку в лесной куще, у подножия горы скит стоит. И недолго думая, и ходя недолго, нашел тот скит, тая надежду на пропитанье хотя бы. Глядишь, другого способа кормиться давно не ведал.

Скит-то не ахти какой оказался. Не то пещера, не то штольня горная, так, что и заходить зябко. Но хитник уж порядком изголодавши был и зайти не побоялся.

Золото и самоцветы внутри не горели, только темно было истинно как в адовом котле. Кельи маленькие, пустые, паутиной и стариной обросшие. Побоялся уж хитник, что никто не живет там, да как только в келарню наведался, нашел кой-какие, худо-бедные съестные запасы: репу вареную да лук пареный. Быстренько стол прибрал и сам уселся.

Пока вечерял, не заметил, как посветлело. Сребробородый скитник явился с березовой лучиной в немощной руке.

— Знал я, что ты явишься, — твердо сказал он.

Хитнику и диво как смешно, почуял он силу свою могучую супротив дряблого старика.

— Откуда ж знал?

— Иконы поведали. Что на закате Ильина дня хитник-проходимец явится. Но дай-ко опечалю тебя. Не осталось уж в этом ските никого, окромя меня да мощей моих собратов покойных. И золотых богатств не знало это место с тех пор, как пылью обросло. Только крохи хлеба тебе дать это место может. Изволил отобедать, изволь теперь и убраться.

— А не думал ты, тятька, что прирежу я тебя, коль не выдашь всё, что есть? Кожа да кости в тебе, а делать нечего, мне семью кормить надо, и робить за песок щебня не то.

— Думал. А на это заготовил кой-чего, что прямо сей миг и отдам. Вот ток, скажи-ко, проходимец, есть ли у тебя в закромах душевных толика милосердия к ближнему?

— Уж чего нет, того нет. Лишили давненько. А потому и задушить тебя не жалко.

— А есть ли в сердце твоем доля совести?

— Давненько не бывало. Потому и бить тебя – как комара прищелкнуть.

— А знает ли ум твой, что такое смирение?

— Писать, читать не умею, а о смирении и подавно не разумею.

— Так вот это все, что есть у меня. Милосердием, совестью и смирением век свой доживаю, — отвечал скитник хило. — Ежели твой удел – вора и обманщика, так забирай это все и уходи, — и скрылся со светом лучины во тьме.

Хитник, ясно дело, посмеялся. Да только смекнул, что дяд, видно, не шутействовал. Порыскал он по монашеским владениям и ничего не нашел. Даже скитника не видал больше. Будто он призраком вовсе был. Делать нечего, идти надо. Поел, и то хорошо. Подчистил съестных наделов и, как есть, все унес, вплоть до праха и прогоревших свечей.

Возвернулся домой не пустой, а жена с детёнком и тому рады, что живой. Не знали они, чем кормилец промышлял. Только на крохи краденые долго не проживешь.

Месяц еще неба не обошел, как собрался хитник наново в дело воровское. В соседней деревеньке в дом залез, да вот беда: так и не смог ничего взять. Смотрит вокруг, и тошно от самое себя. «Как дошел я до такого?» — думает.

Пришел домой да так и слег в горячке у печи. Жена кручинится, – вьюнком рядом вьется, детенок – волчком от страха воет. А хитнику и мир опротивел. Понял он, что скитник проклял его, наговор-заговор какой навел. Верно говорили, что с Антихристом скитники дружбу водят.

Заставил хитник жену икону последнюю из голбца достать и начал молиться. Только чем усерднее молился, тем тошнее от себя становилось. Света белого видеть не хотел, думал руки наложить, да грехом грех не искупишь. Так извелся от стыда перед миром честным, что в одно утро пошел и раздал последнее добро. Легче не стало, и свет в душу не влился. Плакала жена, скулил детёнок, а хитнику всё хуже. Жалко ему семью стало, что страдают они за дела его грязные. А поделать ничего с собой не может, воровское дело опротивело. Думал робить пойти, но на прииске ближнем народу – все закутки шахт забиты!

Стал он тогда жену с детенком заставлять молиться. Только те и слушать не желали. Жена заворчала, мол, робить иди, не то из дому погоню. Детенок волком огрызается, вишь ли, сам уже на промысел идти собрался – в подмастерья к каменщику взяли – и батю гонит деньжонки искать.

«Сам уйду. Нечто терпеть им меня окаянного?» — и ушел из дому, сам не зная куда. Подумал и решил в скит возвернуться, с дядом потолковать. Глядишь, путь укажет, ум светом помажет, рацеями не обделит али акафисты какие целебные пропоет.

Вернулся хитник в тот самый скит да подивился сильно: сверкали кельи изнутри богатствами, малахитом да украшениями, да мебелью сусальной. Давненько всё ж не был он тут. И скитник на месте. Помолодевший будто, безбородый, помучневший, в щеках румянец наевший, в одеждах справных.

— Чему дивишься? — спрашивает. — Коль сам последнего добра меня лишил? Вот и писано теперь мне хитником быть, а тебе – скитником.

Так и оробел хитник и остолбенел, блеском богатств и мудрости ослепленный. Можно ль такое? Добродетелей человека лишить и себя ими укрыть?

Думал долго. В ските жить остался, заняв место скитника. Иконам поклонялся, Отче песни пел и смекнул кой-чего. Всегда он, пожалуй, скитником в душе был, да может, только того и не знал. Как не знает порой и скитник, что судьба его хитником быть.

Да ловко, да мудро его посланник Божий провел…