Кортасар под стук колес

    Пространство и время иногда имеют свойство образовывать петли и причудливые узоры… Во время прошлой поездки по транссибирской магистрали я читала «Доктора Фаустуса» Манна, в этот раз мне довелось под стук колес прочесть повесть Кортасара «Преследователь». Название наводит на мысль о каком-нибудь охотнике или ковбое, но нет… Повесть эта о великом джазовом музыканте, у которого, как и у героя Манна, есть реальный прототип. У этих двух героев вообще масса сходных черт: оба больны душевно и физически, оба гениальны, за тем и за другим тянется шлейф какого-то темного обаяния, покоряющего женщин и слушателей, но делающего их жертвами собственного пути… Образ художника в обоих случаях выведен предельно пристрастно, но со всей исповедальной искренностью, так как повествователем назначен ближайший друг и биограф великого музыканта. Разные эпохи, страны, стили музыки… Один и тот же крест: мучимый собственными внутренними демонами художник, берет на себя все грехи сытого общества, листающего его биографию и прослушивающего с ученой ленцой его творения, выдавленные вместе с кровью и гноем из никогда не заживающих стигматов грешного и несчастного человека, пожелавшего прыгнуть выше себя самого, разгадать тайну времени, доказать богу, что человек чего-то стоит…

    Впечатление от торжественного опуса Манна было в свое время очень сильным, но повесть Кортасара меньше чем в сто страниц оставила даже более глубокий след. Очень захотелось найти и послушать записи классиков джазовой музыки тех лет. Впервые в джазе мне послышалось нечто за пределами неприкрытого эротизма и немного приторного нонконформизма. Именно сквозь призму слова музыка проникла к самым древним моим началам, воззвала к моим коренным сверхчеловеческим инстинктам: к стремлению преодолеть смерть и продлить бытие или хотя бы предельно обострить последний прыжок ради одной смутной надежды на мгновение полета перед падением в ничто. Джазовый саксофонист Картер, в бреду бродивший по полям, в которых единственными семенами грядущего были тысячи урн с человеческим прахом, приносивший в студию звукозаписи сухие листья и разбивавший вдребезги свои саксофоны показался мне моим черным братом.

    И Манн и Кортасар поставили своих героев перед главным выбором: умирать, медленно и бесславно впадая в Лету одним из миллионов ручейков, или жить. Для художника слова «творить» и «жить» – синонимы. У них один корень: пусть не грамматически, но исторически и сущностно они берут начало из одного источника. Быть может, без встречи со смертью невозможно творческое взросление, быть может, только прошедший через эту точку бифуркации художник может однажды достичь зрелости и перейти от этапа юношеского самолюбования к этапу подлинной самоотдачи. Пусть истина всегда ускользает, но не искать ее – значит самому себе подписать смертный приговор. Только позволив священному творческому огню постоянно сжигать себя, художник становится в один ряд с мессиями этого мира. Масштаб мессии в этом случае – лишь частность. Можно одному единственному человеку на земле помочь не потеряться в море иллюзий, одним только стихотворением или песней пробудить в ком-то жажду свободы, любви или правды… Этого вполне достаточно. Но даже такое маленькое чудо возможно, лишь когда собственный путь художника был наполнен чудесными претворениями крови в вино и плоти – в хлеб.

   В своей сути творчество – есть непрекращающаяся эпифания, но этот процесс часто сопряжен с необходимостью жертвовать собой. Не об этом ли повествовали нам в метафорической форме мифы всех времён? Прометей, отдавший своё сердце, но добывший огонь; Орфей, при жизни спустившийся за своей любовью в ад; Данте, повторивший его путь; Один, повешенный на мировом древе и ночи напролет бредивший ради того, чтобы возможно было позже стройным алфавитом из чуть более, чем двадцати символов выразить бездну всего сущего; бард Талиесин, прошедший путем зерна, чтобы поделиться с людьми своим великим даром..? Этот ряд можно было бы продолжать бесконечно. В нем окажутся поэты, музыканты и сказители всех континентов и исторических периодов, так или иначе, повлиявшие на ход мировой духовной истории. Смерть или ее предельная близость становится формой инициации художника, превращая его в пророка. Оценён ли этот пророк своим отечеством и своей эпохой – не так уж важно…

   О книге можно сказать, что она вполне состоялась, когда даже вскользь обозначенные в ней темы и смыслы порождают в душе читателя настоящий отклик, заставляют его размышлять, идти по намеченной автором траектории самостоятельно дальше – к себе самому, к своим собственным ответам… В этом магия искусства. В своей повести «Преследователь» Кортасар, казалось бы, предельный реалист, никакого налета мистики… Но почему-то снова все, что я знала о латиноамериканских магах, шаманах и писателях выливается в один долгий момент тишины после прочтения, настраивая мой маленький портативный приемник на волны с другой стороны. Стоит ли говорить, что после этой книги я никогда не смогу слушать джаз, как прежде..?