Настоящая сказка

Настоящая Сказка

… Автор ни в коей мере не претендует на действительную достоверность исторических фактов, изложенных в данном тексте, и не желает оскорбить ничьих религиозных убеждений. Просьба относиться к данному произведению, как к выдумке автора — от начала и до конца.
… Ну, или, в крайнем случае, как к рассказу некой юной особы, услышавшей эту историю во сне.
                               ***
-Сил моих больше нет! Ты опять никак не угомонишься? – В комнате зажегся свет и высокая, сухая, удивительно широкоплечая старуха в вязаной серой кофте, резко сдернула горбившееся красными лоскутами одеяло с неширокой кровати.
-Бабушка! Ну! – девочка лет десяти, остроносая и голубоглазая, зажав в руке серебристый смартфон, сощурилась на жёлтое пятно цветастого абажура.
-Ну что «ну»? Твои родители справиться с тобой не могут, Машенька. Я слово им дала, что ты после каникул другая приедешь. И не в том дело даже, что не спишь ты сейчас — я просто чувствую, другая ты стала. Кроме вот штуки этой, ничего тебе не надо. – старуха постучала узловатым пальцем по сверкающему прямоугольнику в руках маленькой, но уже «яркой» блондинки.
-Баб Нина! Я только фильм посмотреть хотела, правда! – Маша смешно вытянула губы в сторону щеки бабушки и хлопнула ресницами, словно кукла.
-Ох, да ладно. Что за фильм-то хоть?
-Да фэнтэзи, баб, ну типа сказка.
-Сказка? Не поздно ль тебе сказки-то смотреть? Ты ж вон с мальчишками, наверное, уже переписываешься?
-Да ладно тебе, бабуль, с какими мальчишками! – Маша хихикнула и натянула подол ночной сорочки на худые коленки.
Где-то в глубине деревенского дома звонко щёлкнуло полено в гудевшей печи, и девочка вздрогнула от неожиданного ночного звука.
-Эх, ну и Бог с ними. А хочешь Машуль, я сама тебе сейчас сказку расскажу, а? – бабушка Нина сцепила морщинистые, но крепкие ещё кисти в ребристый ком на колене, плотно стянутом синей домашней юбкой, и посмотрела прямо в Машины глаза.
-Сказкуу? – протянула растеряно Маша, — Так вроде ведь ночь уже — ты же сама меня ругаешь, что не сплю!
-Ну, не совсем сказку. Хотя для тебя, наверное, именно сказкой и покажется то, о чем я тебе хочу рассказать. А вообще это, Маш, со мной случилось. Но так давно… Я тогда такой как ты была, ну или постарше года на два. Хочешь послушать?
-Конечно, бабуль! – обрадованная нежданным изменением обычного, ворчливого настроения старушки и возможностью не спать, Маша по шею укрылась одеялом и, откинувшись на спинку кровати, приготовилась слушать. Бабушка взглянула в затянутое морозным узором окно, будто пытаясь разглядеть нечто в непроглядной январской ночи, и тихонько вздохнула.
-Как я тебе уже сказала, исполнилось мне тогда двенадцать лет. Произошедшее в тот год так отчетливо врезалось в память, что даже сейчас, те события кажутся мне, только вчера случившимися. Жестокие времена на дворе стояли. Война совсем недавно закончилась. В городе, где я тогда с родителями жила, было голодно и даже опасно вечерами. Очень много бандитов и всякой шушеры пропитание себе на улицах искали. Мой отец, твой прадедушка, с войны вернулся ещё до победы, без ног — но весёлый. Он художник был, если ты помнишь, но тогда никому особенно не нужны были — ни портреты, ни пейзажи. Так что жили мы как все — бедно очень. Мама шила на дому. Точнее перешивала.
Ну а я, после уроков, сама себе предоставлена была. Читать очень любила. Библиотеки, школьная и городская, прямо как второй дом были. Мне даже с собой книжки давали, как постоянной жительнице этих пахнущих мышами, читальных залов. Если лето недождливое и тепло, уходила в лес, рядом с нашим домом, садилась где-нибудь на полянке и часами, до темна, просиживала. Весь огромный наш мир открывался передо мной. Ты знаешь, книжные страницы это великая вещь. Прошлое, настоящее или будущее; выдуманное или бывшее с кем-то и где-то – всё это перед глазами, когда читаешь. Куда там кино…
И вот однажды, в разгар лета, (сейчас даже не представить ту погоду, зимой такой, в холод жуткий и ночь вьюжную как сегодня) я взяла книгу, приключенческую какую-то, не вспомню сейчас, и отправилась на любимое своё место, за полуразрушенной церковью. Она стояла почти на краю города, возле заболотившегося пруда огромного. Место красивое очень. Городок наш на холмах стоял, церква в низинке, среди некошенной травы. А дальше, почти сразу лесок начинался. В те времена, церкви разрушенные обычным делом были. Что там внутри только не происходило — как темнело. Ну, в общем, тебе рано ещё знать обо всем, тем более я того не видела, а слышала сплетни только. Да и ночью я, сама понимаешь, тогда не гуляла. Вот так. Помню, сижу я, страницу пальцем заложила, лягушачью ораторию слушаю, и думаю о том, как мне одной хорошо и кем я стану, когда вырасту. В те годы очень популярно объясняли, кем должен хотеть стать ребёнок. Но я, почему-то, совсем не желала становиться ни строителем, ни ученым или ещё кем-то там, кто нужен был нашей родине. Меня влекло всё неизведанное, но свободное. Я хотя и девочка, но представляла себя, к примеру, золотоискателем — где-нибудь на Клондайке, или воображала, как стою за штурвалом быстроходного клипера, несущегося с грузом чая из Индии и заодно удирающего от пиратов.
Так вот, сижу я, таким образом, мечтаю, как слышу вдруг: пение такое, тихое, и очень печальное, как мне тогда показалось. Мужской голос. И доносится он точно из разваленной церквушки. Знаешь, Машуль, это были нестрашные звуки совсем, и наверно поэтому, я, ведомая любопытством, поднялась, книгу отложила и на цыпочках пошла к этим развалинам.
Камни стены, что с моей стороны нависла, поросли мхом и сероватой плесенью, купол дырками огромными зиял, а вход в храм, с крыльцом и ступенями, почти целый был. Я тогда, помню, ещё ногу подвернула, неудачно со ступеньки сорвавшись.
Ну вот, подошла я ко входу и чуть дыша, сквозь щели двери покосившейся, внутрь одним глазом заглянула. А пение не прекращается, и даже больше тебе скажу, прямо как нарастает и потом опять вниз. До самой высокой точки доходит и нежно так, словно санки по пушистому снегу, вниз катится. Сразу я там ничего не разглядела — солнца полуденного лучи сквозь купол разбитый льются и всё пространство там, будто сияющим мёдом залито. Я про мёд тогда вспомнила и сравнила с ним солнце потому, что голодная вечно была, а мёд вообще деликатесом казался.
Так вот, смотрю я, щурюсь, переступаю с ноги на ногу, а петь тем временем перестали. И весь медовый свет тень заслонила. Дверь шевельнулась, открываясь, а я резко отпрянула, чтобы по лбу не получить. Сердце в пятки ушло, но бежать было уже поздно.
Передо мной, заполняя собой весь дверной проём, стоял (как мне тогда показалось) какой-то сказочный колдун. На нём была такая чёрная мантия — прямо до земли (без звёздочек, правда — как я себе представляла по книгам), а по мантии этой струилась сверху белая, словно снег, борода до пояса.
Лица я, сразу не разглядела от испуга, только вот это в глаза мне бросилось — одежда и борода. Ну вот, стою я, руки за спиной сложив, на бороду смотрю. А в голове мысль одна: как бы сбежать. Ноги ватные стали и ступня, кстати, болит, которая подвёрнутая. И тут колдун этот огромный, мне и говорит, тихим и очень мягким голосом: «А подглядывать, девочка, нехорошо», — и засмеялся интересно так, будто давно меня знает.
Я тоже тогда заулыбалась, и бояться перестала. Глаза подняла — в лицо ему посмотреть. А оно круглое такое, брови густые и как борода белые, а глаза, Машенька, как твои — голубые-голубые, словно небо летнее. И тоже смеются, и морщинки от них разбегаются, словно солнца лучи.
Знаешь, как это выглядело? Когда на солнышко из-под ресниц посмотришь — тоже такие же лучики видишь. Посмеялись мы немного, а я и спрашиваю его: «Скажите, а Вы колдун? Вы там магией занимались?»
Надо сказать, это я конечно осмелела. Обычно я с незнакомыми людьми не разговаривала, да и вообще болтать не любила. Тут он ещё громче расхохотался: «Ой, не могу! Магией! Ох, повеселила ты меня, чадо! Как зовут то тебя, любопытная?»
Я, смутившись, отвечаю: «Нина. Амвросимова». Он провёл рукой по бороде, шагнул назад и говорит: «Не колдун я, Нина Амвросимова. Проходи, пожалуйста. Посмотришь, чем я тут занимаюсь», — и рукой приглашая, махнул.
Только я пройти собралась, как вновь на меня страх напал. Разом вспомнила о чём люди рассказывали, о всяких там сумасшедших и прочих бандитах. О соседях наших по квартире, которых однажды, прямо у магазина, вечером ограбили. А дядю Колю, что с папой моим дружил, вообще финкой порезали сильно.
Но сомнения прошли также быстро, как и появились. Невозможно было долго бояться такого странно-чудесного бородача, среди этакого медового солнца.
Но я ещё минуту наверное, колеблясь, стояла на пороге, а потом спросила: «Простите, пожалуйста. Можно я за книжкой сбегаю? А то она библиотечная, вдруг пропадёт?» Он кивнул, а я к пруду похромала.
Полуразрушенные своды храма встретили меня сыроватой прохладой. Опасливо озираясь на неряшливо торчащие из кладки стен кирпичи, я вышла на выметенную, очищенную от битого камня и стёкол, середину здания.
Там стоял пустой стол, покрытый темно-синей скатертью и маленькая табуретка. «Садись, Нина, — седобородый незнакомец указал на неё, — ты есть хочешь?»
Я не успела утвердительно кивнуть, как он легко коснулся ладонью своего лба, словно осерчав на глупый вопрос, и глухо, как-то внутрь, произнёс: «Да что я спрашиваю-то? Кто же сейчас есть не хочет?»
Минут через пять, он принёс откуда-то большой, слегка мятый, железный чайник, две железные же кружки и, о чудо! — огромную (как мне показалось) стеклянную банку, до краев наполненную тяжелым на вид, и от этого, ещё более манящим мёдом.
-Ты Машенька, не заснула ещё? – бабушка Нина, словно смахнув с лица воспоминания, взглянула на прикрывшую глаза внучку.
-Нет, бабуль! Что ты! Ты так здорово рассказываешь! Я даже представила всё — как кино смотрю! – глаза девочки плеснули голубой искрой, казалось прямо в сердце пожилой рассказчицы.
-Ну что ж, тогда давай я свет верхний погашу, а вот лампу эту, или как она там – бра, включу? Поуютнее будет, правда? – Маша согласно кивнула, рассыпая по плечам ворох пшеничных волос. Женщина вновь вздохнула и не спеша продолжила рассказ.
-Я тогда, скажу тебе, о священниках только слышала, да в книжках иногда читала. Видеть же – ни разу. Но вот, как начала разговаривать с ним, присев на табуретку, как шапочку его разглядела, точь в точь, как на картинках, то поняла, конечно, что не колдун он вовсе, а именно священник. Поп или батюшка, а может и святой отец — надо было бы его как-то так называть, но прямо спросить я стеснялась.
А он, тем временем, всё выспросил у меня. Про родителей, про школу и книги, которые люблю. А мне, кстати, и самой хотелось ему всё рассказать — так там спокойно было и даже… ласково, что ли. Понимаешь, воздух там… Кажется вроде тот же, что и снаружи, а всё-же другой немного. Добрее что-ли? Да, точно, добрее, самое подходящее слово!
Освоилась я тем временем, ложкой мёд черпала, кипятком чуть тёплым, запивая. Новый знакомый смотрел на меня, улыбался, и вдруг почудилось, что глаза его печальные стали, и печаль эта, каким-то образом, со мной связана. Долго мы разговаривали. Уже к закату время приближалось, а про то, что домой пора уже, я словно позабыла.
На многое глаза мне открыл старый священник. Я о тех вещах и в книгах не читала. О древних, удивительных землях, о Боге, о пророчествах, и далеком острове Афон, где чудеса уже многие столетия случаются. Этот первый день, мне очень хорошо запомнился, да и потом, сколько раз я туда не прибегала – почти каждую встречу помню. Он при мне даже службу церковную провёл — одним воскресным утром. Вот тогда я услышала вновь, то самое пение. Так удивительно он пел, что просто сердце замирало. Крепко мы подружились.
Я, после городской суеты и проблем, как после тяжелой работы, на мягкую перину ложилась отдохнуть, в храм приходя.
Отец Иоанн его звали. Вот как. Но только однажды, Машенька, всё закончилось. Внезапно. Тяжело. Страшно.
Осенью это случилось. До снега месяц, где-то, оставался. Холодно, промозгло и противно на улице было. Школа насквозь сквозняками продувалась. Помню, на последнем уроке сижу. Надоело всё. Гляжу в окно. Небо серое такое, как простыня застиранная. Листья грязные во дворе и дождь в окно неровно постукивает. Сердце у меня вдруг замерло от предчувствия какого-то, и я ещё подумала, что к отцу Иоанну надо сбегать обязательно. Сегодня.
Должна сказать тебе, что про него тогда, мне мало что известно было. Несмотря на нашу дружбу, про то, где и как он живёт — нисколечко не знала. Иногда казалось, что он появляется в этих развалинах, из ниоткуда и ровно тогда, когда я прихожу туда.
Ну вот. Уроки закончились, и побрела я домой. Через весь, не очень-то и большой наш городок, приходилось мне ходить. Народу прохожего нет почти, дождевик брезентовый, из армейской плащ-палатки переделанный мамиными руками, от холодного ветра не особенно спасал, поэтому всё же, заторопилась я.
Когда один переулок до нашего двухэтажного дома оставался, я увидела у подъезда своего «воронок». Сердце так и ухнуло в живот. «Воронок», Машенька – это машина такая специальная, фургон закрытый. Серого, но чаще черного цвета. В те времена все знали эти машины. В них арестованных увозили из домов. Ты про это, наверное, слышала. Правда, не знаю, как теперь вам в школе это преподносят. А я вот что тебе скажу: был тогда у власти человек — один, хотя и считалось, что партия всем управляет, но он почти самостоятельно всё решал. Как стране огромной жить и так далее. А человек во власти единоличной, Машенька, кем бы он ни был – страшно одинок.
И поэтому в одиночестве этом, да с ответственностью такой, он часто становится жертвой обмана...
Окружающие того властителя – свои счёты сводили, его именем прикрываясь. В страхе народ жил. Боялись люди того, что если сегодня соседа по улице врагом назвали, то завтра могут и на тебя указать.
В общем, не буду отвлекаться. Очень много хороших, добрых, умных и честных людей тогда погубили. По наветам, из зависти и злобы, от страха и от жадности. Люди, Машенька, люди….
А в «воронках» этих, считай, на смерть увозили, и иного не дано было. Боялись их все. И людей в васильковых фуражках и машин – черных воронов. Да….
Ночью обычно забирали, но тогда-то вечер был! Я, грешным делом, молиться про себя начала, стыдно было за такую молитву, но….
Я просила Боженьку, чтобы это не за моими родителями приехали, (за что их то, Господи?) а за соседями, например. Квартира была – аж восемь комнат-то! А туалет, кстати, один.
Ну это право, я не к месту вспомнила. Так. Стою я онемев, и вижу — выходят: плащи черные с капюшонами, автоматы на плечах и за спинами.
Один в кожаном пальто, сбоку лицо своё ладонью прикрывает, от дождя косого. И мои: папа на каталочке, мама.Видно что наспех собранные. Отца под руки, скованные сзади, по ступеням кулём волочат, в рубашке одной, а мама, Боже мой, вообще — босая!
Я от ужаса глаза закрыла и съёжилась в дождевике своём. За водосточную трубу, звенящую от потоков дождя, забилась. Орать хочется. Бежать туда к ним, обнять и оторвать от проклятого этого конвоя. Но понимаю – нельзя, только хуже всем сделаю, тем более, о подобных вещах, мы дома раньше говорили. Не про то, что якобы, с нашей семьёй такое случиться может, а так, о других случаях.
Домой я пришла, когда уже ночь глухая наступила. Пряталась рядом, в полуподвале пустом и грязном, у старого овощного магазина. Просидела, дрожа, к Богу взывая, плача и отца Иоанна постоянно вспоминая. Так хотела, чтобы он внезапно появился, обнял меня, укрыл от ужаса этого. Но, конечно, не пришел никто. Только крысы шуршали в углу и дождь, прямо вечный какой-то, колошматил по жестяным скатам моего убежища.
Я всё-всё, Машенька, прекрасно понимала. Понимала, что не просижу здесь всю жизнь, понимала, что придется домой прийти. А там… Там, наверняка, и за мной приедут.
Что чудо случиться, что разберутся – не верила, хоть и маленькая была, а не верила! Теперь маячил передо мной, в лучшем случае, детский дом с побоями и унижением постоянными — жуткая, беспросветная жизнь. Ну, а в худшем… я не знаю, возможно, и лагерь какой-нибудь, для детей врагов народа. Много чего тогда могли придумать. Много…
Бесшумно дверь открыть не получилось. В коридоре горел свет, точнее лампочка общая, без абажура. Вход в нашу комнату зиял темным провалом, и в этой темноте что-то происходило. Я сделала осторожный шаг, ботинок громко хлюпнул. В дверном проёме показалось бледное лицо и фигура в красном, трофейном халате с драконами и змеями. Соседка тётя Рая, выпячивая и без того огромные, рыбьи глаза, прижимала к своей груди, стопку нашего постельного белья. Обличающе, как на настенном плакате у горотдела милиции, она протянула свободную руку в мою сторону и заявила: «Это кто же это у нас? А? Нина, штоль? Ты почему ещё не в тюрьме?! Али сбежала? А?!»
От её голоса, от осознания того, что происходит, от несправедливости, слёзы хлынули из моих глаз. Видимо много ещё их, слёз этих, у меня осталось.
Тётя Рая голосила, а я захлёбываясь, пыталась что-то сказать. Например то, что мама моя, всех её детей бесплатно обшивала, и Василия Андрееича, мужа её, и вообще… Что мы всем делились со всеми, и с ней тоже, и вместе праздники отмечали — вот день победы недавний, когда она выпила много, а мама её отпаивала чаем, и примочки делала, и что она же, именно она, меня Нинушкой называла, а Павлик её мелкий, книгу мою порвал, а я простила, а потом тётя Рая меня благодарила, и сахар давала, а я отказалась… не взяла… сахар… Господи…
Все соседи послушать вышли. Молчали, смотрели. А дядя Коля, что с папой дружил, меня обнял и в комнату свою подтолкнул — иди, мол. Потом обернулся к тёте Рае и сказал ей так жестко, громко и зло — как, наверное, на войне научился: «Заткнись, Райка! Ребёнок, ё-моё, в чём виноват, а?! Получила своё? Теперь живи. И радуйся, коли сможешь!» — и дверь захлопнул.
Чаем, крепким и сладким, дядя Коля меня напоил, и рассказал то, что всем сегодня ясно стало.И чтобы я теперь поняла всё.
У тёти Раи комнатка маленькая, как впрочем у всех в этой квартире. Но только наша — смежная с тёти Раиной.
Однако нас трое, а их – пятеро. А вот кто написал бумагу в НКВД о том, что у нас собирались какие-то люди и тайно замышляли, и говорили о том, как убить вождя в столице, это пока неизвестно, но…
Нашу комнату отдадут теперь именно тёте Рае, так как она партийная и вообще — активистка и внештатница…
«Так что история твоя невесёлая, — говорил дядя Коля и надсадно кашляя, затягивался душным и ядовитым махорочным дымом, — Может эта…, уже сейчас побежала докладывать, что ты пришла. Бежать тебе надо. Куда только?» — он обводил потухшим взглядом свою одинокую клетушку с серыми стенами и опять кашлял. Я же не говорила ничего, только глотала слёзы и пыталась собрать себя в кулак и стать сильной, как женщины-путешественницы и авантюристки из бесчисленных приключенческих романов, что так увлекали меня.
В эту ночь, мрачную и страшную, с лихими ледяными струями и могучими раскатами грома, я честно пыталась заснуть на узкой кушетке, возле фанерного шкафа, с треснутым зеркалом, полузакрытым черной тряпкой, висевшей там со дня смерти жены дяди Коли.
«Уже три месяца прошло, а зеркало всё так и занавешено….» — медленно думала я, иногда замирая от особенно яркой белой вспышки за окном, и следовавшим за ней тяжелым грохотом. Глаза щипало, как часто бывает, когда наплачешься. Голова кружилась, и засыпая, я вновь увидела родителей.
Отец сидел на своей маленькой тележке, с культями, укрытыми белоснежной простыней, у босых ног мамы. Шёл дождь, но за их спинами вставало утреннее солнце.
Вот такой сон. Я чётко его помню. Очень чётко.
Я проснулась от дяди Колиной жёсткой ладони, беспощадно и сильно трясущей моё плечо.
«Нина! Вставай скорей! Просыпайся же — ну!» — испуганно и громко шипел он мне в ухо.
«Что, что?!» — было трудно опять возвращаться из такого светлого сна, в мрачную комнатушку с прокуренными стенами. «Там к дому машина подъехала, под окнами остановилась! Это точно за тобой!»
Я резко соскочила с кровати, сердце забухало в горле, а липкий страх ослабил мои ноги. Натыкаясь в темноте на стены, я нашла дождевик с ботами, и растерянно остановилась посередине комнаты.
«Куда же мне бежать, дядь Коль?» — мой голос отчаянно дрожал.
«За мной!» — он дернул меня за руку и быстро, но осторожно выглянув в коридор, осмотрелся.
«Бегом!» — приказал свистящим шёпотом, и я выскочила вслед за ним. Мы неслись по бесконечному и такому знакомому коридору, мимо бесконечных и знакомых дверей, к заколоченному давным-давно «черному» ходу.
Громоподобный стук во входные двери, гулко загулял по квартире, когда я пролезала, обдирая плечи, сквозь расколотые дяди Колиным топором, доски «чёрной» двери.
Обычно, эти, когда приходили за кем-то, повнимательнее бывали. Людей своих со всех сторон выставляли. Но здесь, как я сейчас понимаю, не напряглись особо – подумаешь, девочка, двенадцать лет всего, куда денется? В общем, выход во двор был свободен.
Помню, я бежала тогда через тёмные дворы, оскальзываясь незашнурованными ботинками в сырой, глинистой земле, перелезала через какие-то кривые заборы, иногда оказываясь в незнакомых переулках, среди серых стен мокрых домов — без единого огонька в чужих окнах. Дождь то усиливался, то затихал, в воздухе висели рваные клубки влажной взвеси и, задыхаясь от бесконечного бега, я втягивала их открытым ртом, вместе со своими солеными слезами.
Сколько времени прошло с момента пробуждения, я совершенно не представляла.
Очередной раз оступившись, и упав боком в особенно глубокую лужу, я не торопилась вставать. Показалось вдруг, что другой жизни у меня, уже и не было. Словно я родилась здесь, среди грязных выбоин мостовых, под бесконечным, холодным дождём, и с рождения бегу или убегаю от кого-то.
Но это ощущение быстро ушло, потому что я поняла, наконец, где оказалась. Рассвет, неотвратимо приближаясь, раздвигал морось надоевшего дождя, и в его неровном свете стали видны последние дома на этой улице с широким спуском к далёкому лесу. Купол без креста, и полуосыпавшиеся стены храмовых пристроек, показались сейчас такими родными и спокойными, как, наверное, никогда раньше.
-Маша? – рассказчица взглянула на давно уснувшую внучку. Ресницы девочки дрогнули, но глаза по-прежнему были закрыты.
-Ну, что же, спи Машунь. А я всё равно продолжу. Пускай моя сказка, будет твоим сном. Удивительным сном. – она заботливо, стараясь не разбудить, аккуратно опустила голову ребёнка на подушку, и поправила одеяло, укрыв Машу почти до подбородка. За крепкими брёвнами стен, продолжала завывать, кидаясь снежными зарядами в окно, крепкая вьюга, а в жарко натопленной комнате, вновь тихо зазвучал мягкий голос, причудливо переплетаясь с едва уловимым, сонным дыханием белокурой девочки.
Еле переставляя сбитые ноги, насквозь промокшая, я приблизилась к знакомому крыльцу и, отдёрнув широкие рукава изорванного дождевика, потянула на себя разбухшую, влажную дверь храма. Со второй попытки удалось её открыть.
Пробитый купол теперь заколочен, окна забраны досками. Темно, тихо и сухо. Место, где находился алтарь, отгораживала широкая синяя ткань. Но отца Иоанна не было! А я так надеялась на него! В то время, когда вся моя жизнь рушилась, когда впереди была полная неизвестность – его не было!
Я сползла по стене и шлепнулась на пол, больно ударившись копчиком. От внезапной боли, от ужаса происходящего, мне хотелось зарыдать, но слёзы видимо, иногда заканчиваются. И всхлипнув, я просто завыла, как быть может, воют потерявшиеся щенки – тоскливо, с отчаянным надрывом.
Мой горестный вопль, заметался по пустому зданию, отталкиваясь от стен, забитых окон, и взлетев к сводам, жалобно простонал и затих под куполом. Что мне оставалось? Все мои потуги стать сильной и смелой, как герои книг Буссенара, разбились о жестокую реальность, боль и усталость.
Уткнув лицо в колени, обнимая ледяные ноги, я съёжилась на каменном полу, мелко дрожа от холода и страха. Тишина в храме, переплеталась с глухой тоской в моей душе. Даже бесконечный дождь прекратил свой монотонный перестук, прислушиваясь к моим страданиям.
Как долго я так просидела – не знаю. Видимо усталость взяла своё, и меня сморило. Но и во сне страх не отпускал.
Привиделось, что бегу я по пустым улицам безлюдного чёрного города, вслед за чёрной машиной, увозящей моих родителей на смерть. Бежать трудно, воздух плотный и вязкий, словно мамин кисель, что варила она летом из собранных мной лесных ягод.
В тот момент, когда я почти догоняю «чёрный ворон», ноги вдруг застревают в асфальте, как в зыбучем песке, и я медленно погружаюсь в тугую и холодную его глубину. Но оказавшись по пояс затянутой в эту асфальтовую трясину, я чувствую как кто-то или что-то, вытягивает меня наверх, будто пробку, стремительно — так что свист стоит в ушах.
А потом всё меняется местами – машина с родителями уносится от меня по улице перевёрнутого города, я же падаю в серое небо, в бездну клубящихся, чёрных облаков.
Пробудившись от своего крика, уперев затылок в холодный кирпич стены, я щурилась на рваные полоски бледного света, пробравшиеся в темень храма через щели неровно прибитых досок в оконных проёмах.
Одежда почти просохла, только от дождевика противно пахло влажной резиной и чуть-чуть плесенью. Мне даже стало немного жарко. Вот удивительно! В другое время, я бы уже лежала с температурой, а сейчас – ничего! Даже слегка захотелось есть.
И тут неожиданно распахнулась дверь. Нужно сказать, что я сидела за углом, в том месте храма, где люди стоят на молитве, и от входа меня видно не было. Так вот, дверь распахнулась, впустив свежий воздух, слегка пахнувший хвоей, водой, и еле уловимо – грибами, и кто-то захрустел мелкими осколками кирпича у входа. Я почему-то даже и не подумала про отца Иоанна — мысли были о тех, кто увёз моих родителей — о том, что меня и здесь нашли. Никто, правда, не знал, что я сюда ходила, но мало ли…
Они казались мне такими всемогущими… Просто воплощением зла. И надо сказать, я была недалека от истины. Но об этом я узнала позже.
Шаги входящего послышались уже в притворе, и я резво, от внезапно нахлынувшего восторга вскочила на ноги, тут же вскрикнув от боли в стертых ступнях.
Это был отец Иоанн! Его тяжелую поступь я не спутала бы ни с чьей другой! Бросившись в его объятья, я вцепилась в шероховатую ткань рясы и даже не зарыдала, а пронзительно, на одной ноте, завизжала. Помню, он гладил меня по голове свой широкой ладонью, что-то успокаивающе говорил, но я, конечно, ничего не понимала.
Слушая мою историю он хмурился, сдвигая почти в одну линию седые брови, и морщины вокруг глаз, уже не казались солнечными лучиками. Когда я, в очередной раз, захлебнувшись слезами, замолчала, утираясь ладонями, он провёл рукой по белоснежной волне бороды и тихо произнес: «Хорошо, Нина. Всё это я и так знал. Слушал тебя, чтобы тяжесть эту, хотя бы чуть-чуть ты с себя сняла. Бог милостив. И неисповедимы пути Его. Нам понять — многое не дано. Остаётся лишь полагаться на волю Его. Но вот ещё что…» — и тут я, подумав, что поняла всё, ощутила такую безнадёжность в своём горе, что переросло это чувство в озлобленность.
И как закричу на него, почти с той же силой, и с той же энергией, с какими радовалась его появлению час назад: «Чем же Он милостив-то, а?! Батюшка, чем же?! Тем, что маму и папу расстреляют теперь?! Ни за что?! Тем, что тётя Рая в нашей комнате жить будет и радоваться?! Тем, что я теперь в детдом попаду, или в концлагерь?! Я Вас так ждала! Молилась, как Вы учили! В подвале с крысами сидела, а никто мне не помог!!! Только папин друг, дядя Коля меня спас!!! А теперь и его за это, наверное, забрали…» — и я опять зарыдала, хотя и казалась, что более плакать уже невозможно.
Отец Иоанн молча смотрел на меня. Без осуждения и гнева. Я думала, он прогонит меня после этого, но взгляд священника был такой же, как прежде — только печаль в синих глазах стала более явной и густой какой-то, если можно так сказать.
Но это, отчего-то, вызвало во мне ещё больший гнев и даже ярость: «Где же Он?! Что это за пути такие?!»
Выкрикнув это, я даже ударила его по руке и, всхлипывая, отвернулась. Отец Иоанн еще раз попытался обнять меня, но вывернувшись из его рук, я отбежала на середину храма, и сунув руки глубоко в карманы дождевика, уставилась в пол, шмыгая носом.
Надо сказать, что даже крича всё это, и злобясь в своей беде, я всё же, где-то в глубине души, крупицами какими-то, осколками крохотными надежды своей разбившейся, всё равно верила, что он хоть как-то, да поможет.
Отец Иоанн тяжело вздохнул и вернулся в притвор, где немного помешкав, затворил входную дверь, и ещё раз вздохнув, пристукнул пару раз по старым её доскам, словно проверяя их надёжность.
«Я вот что хотел сказать тебе, Нина…, — табуретка скрипнула под его массивным телом, – Не успел только, перебила ты меня. Но я не сержусь. И Он, я уверен, тоже не гневается на тебя. Хотя и наговорено здесь было…» — он замолчал, осторожно взяв меня за руку. Я искоса на него посмотрела и почувствовала, как отступает от меня злость, и, несмотря на всё происходившее, даже нечто, похожее на надежду, затеплилось внутри. И вот, легонько касаясь моей дрожавшей руки, отец Иоанн продолжил: «Те, кто так поступили с твоими родителями, уже скоро будут здесь. И вовсе не потому, что им кто-то рассказал и направил. Вернее направили их сюда — это да. Но, не люди совсем. Совсем, понимаешь? И всё случившееся с тобой — наша встреча, твоя беда и то, что дальше произойти должно – всё это предопределённость. Ты умная девочка. Непростая ты. Я знаю, поймёшь скоро всё — так как по иному, и быть не может. И уже очень скоро…» — я испуганно смотрела на него, и, увидев мои глаза, он торопливо добавил: «Ничего не бойся. Все мы под Его защитой… Ты же – в особенности».
Всё дальнейшее осталось в мой памяти, скорее как ощущения.Все действия, слова и окружавшие меня картинки мира, вспоминались потом, да и сейчас помнятся, как целый букет звуков, запахов и цветных пятен.
Я чувствовала тяжесть дождевика на плечах. Мягкую ладонь отца Иоанна на моем запястье. Пахло чем-то нежно-сладким и свежим, похожим сразу и на ваниль, и на аромат луговых цветов, дрожащих в горячем мареве полуденного солнца.
Будто ветер пронёсся по полу храма, позёмкой закрутив вокруг моих ног крошечные вихри мягкой, тёплой пыли.
На глаза наворачивались слёзы, но не горькие как прежде, а такие добрые своей нежностью, какими они бывают в глубоком детстве, когда долго скучаешь по маме, и вот, наконец, она пришла, и обняла, и поцеловала….
Я перестала видеть, но не от слёз даже, а наверно потому, что в храме, и без того полутёмном, внезапно стало полностью темно. Как ночью. Рука отца Иоанна ощущаться перестала, и более того, я с ужасом поняла, что вообще ничего не чувствую!
Точно оказавшись в темном облаке из недавнего сна, я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Только вот голова немного кружилась и, кажется, ещё сердце стучало часто-часто, точно барабанная дробь на праздничной пионерской линейке, при подъёме школьного флага. Длилось это, скажу я тебе, наверное, очень долго — но это лишь мои ощущения. Понять, сколько времени прошло – я до сих пор не в состоянии. Должно быть там, где я находилась в тот момент – понятия времени и вовсе не существовало.
Ну, а потом…. Потом появилась собака. Странно, правда? Глаза вдруг обрели способность видеть, просто – чик и яркий свет. И собака. И очень тепло. Даже жарко!
Ветер упругий почуялся, и песок на зубах заскрипел. Я облизала внезапно пересохшие губы, и смотрю на эту собаку.
Надо сказать, я их никогда не боялась. Во дворе у нас несколько приблудных жили. Тощие – страх! А я кормила бродяжек, чем могла, да и другие, конечно, подкармливали. Потом ещё одна появилась, и как-то ночью щенков родила. Смешные такие комочки…. Ну, это-то ладно. Так вот. Смотрю я на собачку, и понимаю, что те, дворняги наши, по сравнению с этой – просто толстяки упитанные!
Рёбра у неё торчали, словно и шкуры нету, аж каждая косточка видна. Сама она вроде рыжая, но настолько пыльная, что, кажется, из песка слеплена. Глаза выпученные, как у тёти Раи, а из открытой пасти ниточка слюны противной свисает. И она так негромко, но очень страшно на меня зарычала. Глухо и недобро. Я очень испугалась. Очень.
Представляешь, только вот в храме была, только что, отец Иоанн, такие странные слова говорил, как вдруг – бац! И жара, и псина ужасная. Я хотела шаг назад сделать, но перед этим на себя посмотрела, руки, ноги свои оглядела, да с осторожностью вокруг взглянула. И тут вообще мне нехорошо стало. Я стояла почти по шнуровку ботинок в песке серовато-жёлтом, справа-слева от меня каменистые овраги какие-то бугрились, и кроме собачонки этой злой, никого и ничего! Солнце яркое такое — никогда подобного не видела — жарило просто немилосердно. Даже дождевик парил, влагу свою отдавая, и я будто в тумане была. Псина вновь зарычала, как-то особенно гадко клыки показывая, а когда я озираться начала, вдруг как дёрнется! Сначала в мою сторону (я вскрикнула даже), ну а потом, осыпав лапами каменную крошку и песок, взлаяла (неожиданно тонко) и умчалась вверх по склону, скрывшись за очередным овражком.
Где я оказалась?! Но, главное – как?! Я этого понять не могла. Самое интересное было то, что страх мой подевался куда-то! Я прекрасно помнила всё происходившее недавно, но острота переживаний сильно притупилась. Это, конечно, было к лучшему. Теперь предстояло разбираться с окружавшим меня миром, и историей моего появления тут – ведь о чём-то подобном, или хотя бы немного похожем – я даже не читала, не слышала, да и вовсе помыслить не могла!
Как я уже говорила, было очень жарко и душно. Дождевик свой многострадальный, и ботинки я сняла, оставшись в простом коричневом платье по щиколотку, и в бывших когда-то белыми, носочках. Их, подумав тоже стянула, поскуливая от боли в присохших ссадинах и мозолях.
Я размышляла о том, что возможно, потеряла сознание в храме, или, может быть, отец Иоанн отнес меня куда-то, а сейчас я очнулась и…
Но все эти предположения, вдрызг разбивались о здравый смысл. Я ведь девочка очень здравомыслящая была, начитанная, да и время послевоенное, заставляло детей взрослеть очень быстро, да… Ну не мог, хоть и могучий, но пожилой ведь человек, отнести меня на руках так далеко – глупость какая! И вообще! Климат здесь иной совсем, нежели у нас.
Тут Африка какая-то! Или вообще… Что «вообще», я не придумала и, оставив ненужные вещи на песке, стала карабкаться вверх по склону — точно вослед сбежавшей от меня собаке.
А вот тут дышалось явно легче. Небольшой ветерок не принёс прохлады, но зато окончательно разлохматил мои косы, и убрав со лба взмокшие пряди, я смогла, наконец, рассмотреть почти целиком местный ландшафт.
Да, это были точно не наши окрестности. То, что простиралось вокруг, походило на странную, каменисто-песчаную степь, с редкой растительностью на горизонте. Овраг же, из которого я выбралась, оказался вовсе не оврагом, а чем-то похожим на давно заброшенный карьер. Но что здесь и когда могли добывать, не понимала я — на это знаний моих и фантазии не хватало.
Только представь – ничего похожего на знакомый лес, ничего подобного городским домам, и ни одного человека! Небо напоминало некогда синее полотнище — после долгой стирки и кипячения в баке, почти растерявшее свой первоначальный цвет.
Я, на самом деле, каждый свой шаг там, каждое своё ощущение и переживание помню и нынче — очень и очень чётко.
Помню как шла, как хотела пить, и боролась с вновь и вновь возвращающимся страхом, как уставшая и измученная жаждой добралась, наконец, до деревьев, больше похожих на наш кустарник.
Солнышку надоело уже мучить меня, и оно к горизонту склоняться начало. Платье всё обтрепалось о колючки, что как пальцы скрюченные со всех сторон торчали. И вот кончились эти жуткие заросли, я без сил на четвереньки упала, дышу тяжело, а потом глаза поднимаю, и прямо передо мной – колодец! Удивительный он был, но в тот момент, не до разглядывания было. Подковыляла-подползла я к нему, на бортик низкий да глиняный облокотилась и внутрь заглянула – а там!
Не свежестью оттуда повеяло и водой ожидаемой, а смрадом тухлым и смертью! Ох, и заревела я! Не знаю, случайно ли коза туда попала, или бросил изверг какой-то, чтобы воду отравить (я про такое знала – и у нас бывало), но морду её (козы этой несчастной), я хорошо разглядела – горловина у колодца широкая была. Реветь правда, быстро перестала, слёзы солёные с глаз стёрла и по губам размазала – всё ж таки влага — какая-никакая.
Язык, понимаешь, будто распух во рту и комом таким ворочается, и думаю я – всё. Конец мне пришёл.
К смерти, достаточно легко дети относятся, вообще-то. Кажется им, что она так далеко, и с тобой точно не встретится. Но тут я явно что-то почувствовала. Спиной к шершавому боку колодца прислонилась, глаза закрыла, а мысли так и скакали в голове, но всё медленнее и медленнее, словно перед сном.
Сидела так, в полудрёме этой спасительной, пока шаги не услышала. Вот и собака пришла, думаю, сейчас загрызет меня, а я убежать даже не смогу, не шугануть её как следует. Глаза не открываю, не шевелюсь, но жалко себя стало – страсть! Ведь всё могло в моей жизни по-другому пойти, ведь такой интересной она могла бы быть… А у меня – вот так сложилось… И папа с мамой… И ужасное и непонятное приключение это, неизвестно где… Я всхлипнула и закашлялась, будто рот песком и пылью забит оказался. Скрипучий шорох шагов прервался. Прямо рядом со мной. Я дыхание чьё-то услышала, но точно не собачье, а вроде как человеческое, запыхавшееся. Веки с трудом разлепила, но ничего, кроме зарева алого, по всему небу разливающегося, не разглядеть было.
Сумерки опустились, теней нет – только стенка кустов серых и закат багровый на полнеба. Поворачиваю голову и тёмный такой, ну, вроде как камень, вижу. Вдруг он качнулся, и ближе ко мне оказался! Я глаза протёрла и поняла, что никакой это не камень, а человек, в какой-то балахон закутанный, в тряпки непонятные. Он опять прошелестел по камням, и рядом на корточки присел. Немного пахнуло разгорячённым телом, (как от одноклассниц моих, когда на переменах носятся) и ещё чем-то непонятным — на корицу похожим, или на другие специи какие-то. Так минуты три, наверное, сидели мы – я на него смотрела, а он, по-видимому, меня разглядывал.
Потом из темных складок одежды, рука вылезла — такая же тёмная, и к моему плечу потянулась. Я от неё дернулась, и рука тоже, испуганно, назад нырнула.
«Ты кто?» — шёпот показался мне очень странным, будто не по-русски говорили, но всё понятно было. Но самое главное – голос был девчачий! И так я обрадовалась! Не передать просто! Думаю – наконец-то! Живая душа, да ещё и девочка. Значит, и воду можно попросить! И объяснит мне всё! Все эти мысли — вихрем в голове пронеслись. А я в ответ — только просипеть смогла: «У тебя водички нет?»
Девочка завозилась в своём балахоне, и протянула мне что-то.
Темнота здесь, судя по всему, очень быстро наступала. Пока мы вот так общались, всё вокруг черно стало — я только угадала, что она руку протянула – просто темнота колыхалась и шуршала одежда. Я схватила это, думая, что кроме фляжки, иного не может быть у неё, но мои пальцы сжали нечто мягкое, похожее на кожаный мешочек. Он был тёплый и колыхался, словно неполная грелка. Нащупав завязки, я попыталась их распутать, но ничего не выходило. Лишь малая капелька воды попала мне на ладонь, и я жадно слизнула её.
Девочка, вздохнув, уверенным движением, придерживая мешочек снизу, ковырнула шнурок и медленно помогла поднести сосуд к моим губам. Боже мой, как я пила! Я глотала судорожно, быстро и, наверное, очень некрасиво. И когда, поперхнувшись, очередной раз закашлялась, моя спасительница просто отобрала у меня воду. Потянув к себе мешок, она по-прежнему тихо и спокойно произнесла: «Если долго не пила – нельзя так много. Можешь умереть».
Я облегчённо откинулась назад, на бортик «мёртвого» колодца и, посидев так немного, попыталась привстать, но боль вернулась в исстрадавшиеся ноги, заставив меня охнуть и опуститься обратно. Новая знакомая, закончив шуршать, пристроилась рядом и, задышав мне прямо в ухо, быстро зашептала: «Так ты кто? Как тебя зовут? Ты здесь прячешься от солдат, да? Ты откуда?»
Столько вопросов! У меня их было не меньше. Но, конечно, это девочка имела право первой спрашивать меня, ведь не появись она здесь, я наверное, не дожила бы и до утра, ну или точно не пережила следующий, безумно жаркий день.
Кругом стрекотали кузнечики, порой поднимая такой треск, что казалось, будто они населяют каждый сантиметр почвы, и вот-вот запрыгнут на ноги, продолжив свою неумолчную, звонкую болтовню.
Небо над нами заняли звезды. Невероятно крупные и яркие, они просто заворожили меня. Почти не мигая, затаив дыхание, я смотрела ввысь, во тьму, что гуще самых чёрных чернил, веря и не веря в такую нереальную красоту. Казалось, меня что-то поднимает туда, вверх, сладкими и нежными руками вытягивая нечто бесконечно важное из моего сердца.
«Меня зовут Нина. Я просто шла. Куда – не знаю. И где сейчас оказалась – тоже не знаю» – я произнесла это тихо, не отрывая взгляда от волшебного неба и не надеясь, что она услышит меня сквозь кузнечиковый или скорее цикадный цокот.
«Ниина… Какое странное имя. А моё имя — Нурит. Мама очень любит цветы, поэтому назвала так, – она придвинулась ближе и взяла меня за локоть, — Ты не из соседней деревни. Ты вообще, не отсюда. Голова не покрыта твоя и лицо белое – в темноте, издалека увидела. Ты болеешь?»
«Почему болею?» — я удивилась её логике. Нурит шорохнула складками одежды и чуть громче сказала: «Белое лицо, говорю. Бледное? Поэтому и спросила – болеешь? Не бойся меня, я пришла колодец проведать. Меня Савва послал узнать, не испортили ли колодец солдаты».
Я попыталась размять ноги, ощупывая колени. Боль толи затаилась, толи всё-таки ушла. Вновь взглянув на небо, я устало произнесла: «Судя по тому, что я видела в нём – из колодца пить долго нельзя будет. И знаешь Нурит, я так устала, так хочу спать и я так много плакала сегодня…. ты можешь мне помочь? Я ничего не понимаю, но ведь ты откуда-то пришла? У вас там есть, где переночевать?… вот только денег у меня нет…»
Веки мои наливались тугой тяжестью до такой степени, что я чувствовала — ещё немного — упаду на бок и всё. А там – ешьте меня собаки, берите меня энкаведешники или какие-то непонятные солдаты, бросающие мёртвых коз в глиняные колодцы.
Нурит, поняв, что со мной творится, вскочила на ноги и, наклонившись, сказала: «Денег сейчас, ни у кого нет. Война ведь. А людям в беде помогать надо. Это всем ясно. На меня опирайся – домой ко мне пойдем. Есть хлеб и сыр. Молока много. И постель есть. Пойдём, Ниина».
Как странно она произносила моё имя. Сильно растягивала «и», но так естественно… Странная речь, слегка гортанная, но совершенно точно, говорила она на русском языке – в этом я не сомневалась, а иначе как бы мы вообще понимали друг друга? Но эти мелочи и странности как-то вяло бродили в моём сознании, и я решила подумать об этом попозже.
Постоянно оступаясь в темноте, опираясь на плечо Нурит, я медленно шла под мерцающим ковром звезд, и порой казалось, что это всего лишь яркий сон. Мои босые ноги уже не чувствовали острых осколков неторопливо остывающих камней, а ветер по-прежнему не нёс с собой ночную прохладу. Но он, словно добрый друг, гладил меня по лбу и ласковыми, тёплыми пальцами пытался расчесать мои несчастные космы.
Вот так, покачиваясь и запинаясь, мы прошли уже приличное расстояние от колодца и колючих кустов, когда почва под ногами изменилась, став более утоптанной и ровной. Почти незаметно дорога пошла под уклон.
«Сейчас обогнём валуны и увидим огонёк. Это мой дом. Остальные все – уже спят. Только мама зажгла для меня светильник, — Нурит накинула мне что-то на голову, — Надо покрыть волосы и лицо прикрыть. Так как ты была — нельзя»
Мягкая ткань, пахнущая теплой шерстью, закрыла мой лоб и легла на плечи. Я уже отпустила плечо нежданной подруги, и лишь придерживая её за локоть, осторожно, но всё более уверенно спускалась по надёжной тропе.
Происходившее дальше, я помню урывками. Усталость висела на моих плечах тяжеленным мешком, заставляя подгибаться дрожащие ноги.
…Невысокая, из круглых камней ограда, светильник, похожий на миску с высокими бортиками…
…Женщина в бело-серой одежде, напомнившей мне отчего-то древний Рим, и древнюю Грецию одновременно….
…Её черные, как ночь волосы, выбившиеся из-под большого платка и тревожный взгляд…
Строение, которое я смогла разглядеть в скудном отсвете масляной плошки, дом напоминало слабо. Какое-то глиняное сооружение, с тёмными провалами оконных проёмов и низким входом, где даже мне, невысокой ростом, пришлось пригнуть голову. Меня пытались накормить, усадив на мягкую циновку или тюфяк, но, так и не попробовав твёрдую лепёшку и терпко пахнувшее кислым молоко, я завалилась на бок, и рухнула в сон, как в бездонную пропасть.
Наверное, впервые, за несколько суток, я спала без сновидений. То есть, конечно, что-то наверняка привиделось мне, но на утро остались лишь какие-то добрые, бессвязные обрывки. Словно дунул кто-то на мои сны, как на пушистый одуванчик – и ветер разнёс все эти парашютики по огромному полю, не уследить, какой и куда полетел…
Я лежала, не открывая глаз и не двигаясь, стараясь прислушаться и почувствовать окружающий мир. А мир, скажу я, был по-прежнему странным. Пахло не очень свежей тканью, влажной глиной и густо — молоком. И ещё чем-то, очень чужим для меня. Шероховатая стена слегка холодила плечо, но со стороны входа крепко так тянуло жарким и пряным воздухом.
И представилось мне, будто я вновь, с родителями, в довоенном Крыму, и сейчас войдёт мама, и мы все вместе будем завтракать вкусными оладьями в крошечном дворике увитым виноградом, и папа в белой рубахе, на обеих ногах, будет сбегать от стола к этюднику, дописывая вчерашнее штормовое море….
Вздохнув, я стёрла непрошеные слезы со щёк и, собравшись с силами, решительно села. В полутемной комнате, послужившей мне в эту ночь спальней, я была одна. Стены без окон оказались не просто шероховатыми, а совершенно неровными и бугристыми. На земляном полу обнаружилась не только моя неряшливая постель из цветастых тряпок, одеяла и ковриков, но и ещё чьё-то лежбище. В ногах, сиротливо стояла грубая кружка, накрытая куском желтоватого хлеба.
-Все эти подробности я для чего рассказываю? Чтобы сложилась, Машенька, картинка яркая у тебя – в головке твоей спящей. Без этих мелочей и вкуса воздуха тамошнего не почувствуешь. А там, глядишь, и до самого главного доберёмся. Да. До самого важного.
Пожилая женщина, бывшая когда-то двенадцатилетней девочкой Ниной, затерянной неизвестно где и зачем, вновь аккуратно поправила край одеяла, упрямо сползавшее с посапывающей во сне внучки. Ветер же и снег, за стенами дома без устали кружились в бесконечном, отчаянном танце, ненароком проверяя на крепость оконные стекла своими тугими телами.
Маму Нурит звали — Шира. Тоже, согласись, странное для нашего уха имя. Да и место, в котором я оказалась – не меньше удивляло меня, нежели необычные имена моих новых знакомых. Черноокая и смуглая Нурит была точной копией своей мамы, и такой же говорливой и быстрой в движениях. Они наперебой рассказывали обо всём, что нас окружало, но очень тактично не расспрашивая меня – видимо ожидая встречной вежливости в ответной истории. Я же, слушая их и спрашивая иногда, мысленно холодела и начинала паниковать. Сразу поверить в услышанное – было совершенно невозможно – но мне пришлось это сделать.
Горы, синеватой, рваной линией окружавшие с трёх сторон деревенскую ложбину, имели несколько названий. Но мне, почему-то, запомнился только – «Иудин хребет», имя-то знакомое! Как часто я слышала разговоры о ком-то: «Иудушка он, или Иудин грех». Понятно, что о разном шла речь, но вот мне запомнилось так… Место же, откуда привела меня Нурит, называли просто: «преддверие пустынь». То есть, по сути, я пришла именно оттуда – из пустынь этих. Но не это самое главное!
По рассказам приютивших меня, я каким-то чудом оказалась в сказке! То есть, мне так подумалось вначале. Правил в их стране царь. У них не было электричества и машин, не было радио и фабрик – не было ещё много того, что составляло для меня тогда понимание мира и цивилизации. Но и здесь была война. Точнее – оккупация. Это-то мне знакомо было. В крупных здешних городах стояли, по попущению царя, отряды воинов, охранявшие от беспорядков (если возникали такие), местных властителей, собиравших деньги с простых людей. Обирал их царь, обирали оккупанты, и люди не выдержали такой жизни и восстали.
Поселение Ширы и Нурит, лежало недалеко от горных дорог, и хотя здешние мужчины не брали в руки оружие – всё равно все сильно страдали от проходящих и оголодавших в пути солдат. Отец Нурит, перед набегом увёл деревенское стадо в предгорья, и не поживившиеся ничем меченосцы убили трёх женщин и старика Яхрема. А потом бросили в дальний колодец падшую козу.
«Хвала Всевышнему, про второй колодец во дворе у Саввы, никто не узнал! Иначе умирать всем пришлось бы, или уходить!» — Шира вскинула вверх руки, молитвенно сложив ладони над головой.
Я сидела, прислонившись к каменной ограде, в тени каких-то деревьев, походивших на пальмы, и вдыхала горячий пыльный воздух сказочного поселка, кривыми улицами-проходами разбегающегося чуть ниже и дальше нашего глиняного дома. Местные жители иногда появлялись, и тут же пропадали из виду. Закутанные с ног до головы в белые и сероватые одежды, похожие и на туники и на балахоны, они ходили, разговаривали друг с другом, и исчезали за изгородями своих домов. Мои ноздри трепетали, чувствуя странные запахи этого места. Порой они были приятными, иногда тревожащими, а иной раз просто невозможно противными.
Я вспоминала о родителях, об отце Иоанне и его словах, и мнилось мне, что так давно и далеко все они были — будто в какой-то другой жизни. Может быть это и есть — пути Господни? Наверное, про подобное говорил мне старый священник? Я могла верить ему или сомневаться, но вот оно: горы на горизонте, жара, крохотный посёлок в пыльной лощине, и воины с мечами, побывавшие в нём. Почему же я здесь?
Заблудившись в своих мыслях, я почти не слушала Нурит, говорившую без остановки, как вдруг знакомое слово заставило меня очнуться: «Что ты сказала? Повтори, пожалуйста!»
Нурит удивлённо взглянула на мою ладонь, стиснувшую её рукав: «Я сказала – когда придет Учитель, всё у нас изменится! Нас не будут грабить, мы сможем жить спокойно. Так уже было. В других местах. Надо просто слушать Его и делать, жить, как Он учит. И беды обойдут стороной наши дома. Правда, мам?» — она посмотрела на подошедшую к нам Ширу.
«Все верно. Только Он не просто Учитель. Он пророк и говорят, даже больше чем пророк. Он исцеляет безнадежных и слепых делает зрячими. А ещё, я слышала, он оживил умершего человека! — она обвела нас расширившимися глазами и кивнула головой, — Да, девочки. Умершего.»
Внезапно мне показалось, что жара резко сменилась ледяным холодом. Я прикрыла глаза, пытаясь успокоить, бешено заколотившееся сердце, и стараясь не выдать волнения, тихонько спросила: «Скажите, а как имя вашего царя? И из каких мест пришли эти воины, что хозяйничают в вашей стране?»
Мама Нурит присела рядом, прямо на землю и, подобрав обтрёпанные юбки, так же тихо ответила мне: «Ты, наверное, знаешь что-то. Молчишь. Не буду тебя торопить. Расскажешь сама, если захочешь. Но то, что нашего царя зовут Ирод, знают даже дети. А солдаты пришли из великой империи Рима. Они завоевали полмира, говорят. Сильнее их нет никого. Девица твоего возраста, должна уж, хотя бы слышать о том».
Шира встала, и немного укоризненно поглядев на меня, ушла в дом. Нурит же, прикрыв весёлые искорки в своих глазах пушистыми ресницами, взяла меня за руку и прошептала улыбаясь: «Мама строгая. Но умная. Даже отец иногда слушается её. А сердитая и про возраст сказала потому, что меня замуж выдать никак ни может. Денег у нас нет. Женихов нет».
«Не рано тебе замуж? Тебе же лет тринадцать вроде?» — я произнесла это, не особенно думая, о чём говорю.
Нужно было срочно поразмыслить о только что услышанном, ведь это было….
Это было настолько невероятным, что всё сказки меркли перед одной мыслью о случившемся со мной!
Нурит изумлённо прикрыла ладошкой рот и хихикнула: «Как бы уже — не поздно ли? Замуж-то? Потом точно не возьмут. Кому старая нужна? А?»
Потом она, доверительно наклонившись к моему лицу, вполголоса продолжила: «Я пойду маме помогу, сегодня вечером отец вернуться должен. А ты посиди пока, ладно?» И оставив меня в хороводе скачущих мыслей, убежала, поддернув по щиколотки подол.
Нет, не в сказочную страну занесло меня. Не в Зазеркалье чудная дорога привела. То, о чём читал мне и рассказывал отец Иоанн, то, что казалось красочной легендой, описанной в запрещённом у нас Евангелии – всё это было вокруг меня!
Древняя Иудея, покорённая сверкающими легионами Рима, пустыни, горы и выбеленное горячее небо. Иордан и Галилейское море. Иерусалим и… Т-образные кресты вдоль дорог, с висящими на них мертвецами. И одинокая фигура в белоснежном хитоне, окружённая толпой людей…. Учитель…
Я потёрла холодными ладонями пылающее лицо. Все эти картины вспыхнули перед моим внутренним взором, словно на белом прямоугольнике экрана кинематографа.
Названия мест зазвучали в голове, будто произнесённые мягким голосом отца Иоанна. И появилась надежда…
Надежда на то, что теперь я, наконец, пойму – зачем, как, и почему здесь оказалась.
Эх, да.… Тогда меня нельзя было назвать верующей девочкой. Я только начинала идти по этому пути. Мне интересно было бегать в запретный храм, слушать непохожего на других людей священника, прикасаться дрожащей от волнения душой к таким добрым и странным, для нашей жизни, истинам. Но вот чтобы верить в вочеловечившегося Бога – нет, не верила. Наоборот, убежав от опасности, я надеялась на спасение от батюшки и, кстати, разозлилась в ту ночь потому, что он начал вновь говорить о спасении Богом.
Но здесь была реальность. Чудо случилось, и иного не дано. Я как и прежде находилась в глубокой древности, среди умерших давным-давно людей, ожидающих появления именно Того, в Кого я не верила.
Весь этот пропылённый день, я как оглушенная бродила по двору и дому, порой помогая Шире и Нурит по хозяйству, весьма скудному, надо заметить. Серая ткань, которой укрыла меня подруга, здорово помогала спастись от вездесущего песка и палящего зноя. Плат закрывал не только голову и половину лица, но и руки до запястий.
В глиняном их жилище царила удивительная прохлада и, если меня не окликали, я старалась подольше побыть в этом лабиринте узких проходов, низких комнат, среди разной удивительной утвари, назначение которой, я не всегда понимала.
Какие-то женщины, приходившие к маме Нурит, не задерживаясь подолгу, тихо беседовали, усевшись на корточках возле дома, и изредка косились в мою сторону, не делая, впрочем, никаких попыток поздороваться или сказать мне что-либо.
Когда солнечный диск, оставив полдень позади, поумерил жестокость своих лучей, наш двор посетил пегобородый, невысокий и казалось, очень дряхлый старик. Шира говорила с ним у изгороди, слегка наклонив голову и не глядя ему в лицо. Его же вид напротив, не смотря на явную «ветхость», говорил о какой-то внутренней силе и привычке повелевать. Гость, перебирая в смуглых до черноты руках, нечто походившее на чётки, слушал женщину, а смотрел прямо на меня. Взгляд его выпуклых, тёмных глаз был так тяжёл, что и я, поневоле, опустила голову и стояла так, глядя на камушки под ногами, пока он не ушёл.
А потом меня укусило какое-то насекомое. В щёку. Комар, или же муха – непонятно. Казалось бы, ну и что с того? Но вот только успела смахнуть и потереть место укуса, как боль внезапно вспыхнула справа, вверху и залила горячей, дергающей волной всю скулу и даже глаз. Кошмар какой! Боже мой, думала я, что ж это будет? Раз так болит, значит к врачу надо. А какие врачи могут быть в этом мире? Я читала, что смертность в древности была какой-то жуткой, и умирали люди даже от гнилых зубов. Это сегодня, сейчас, я с улыбкой вспоминаю свои мысли, а тогда… Тогда думала только вот так – не иначе.
Нурит что-то говорила мне, усевшейся на пороге дома и придавленной всё нараставшей болью. Что-то спрашивала меня.… Если откровенно – ощущения были ужасными. Никогда после — я не переживала такого. Сверлящий, огненный ураган забрал даже возможность думать и общаться. Мать и дочь, появлялись в поле моего зрения, как в окуляре подзорной трубы: вокруг размыто и рябит – а лица вплывают, и вижу только их, близко и выпукло.
Потом, похоже, поднялась температура – мне стало так жарко, что я хотела раздеться, и уже не осознавая себя, царапала ворот платья. После, когда меня, как видно, унесли в дом и уложили, речь ко мне вернулась и боль поднялась ко лбу, а правая сторона головы просто онемела — я, старательно шевеля словно бы чужими губами, всё спрашивала Нурит, сидящую рядом и мокрой тряпицей протиравшую мне лицо: «Скажи мне, пожалуйста, скажи… На каком языке я говорю с тобой, Нурит? На каком, на русском? Как ты понимаешь меня? Ты сама, на каком языке говоришь, а, Нурит?»
А она гладила меня по голове, и широко распахивая чёрные глаза, удивлённо отвечала: «Я не знаю этого слова, Ниина! Я говорю на языке наших отцов и их отцов! И ты, Ниина, говоришь тоже на нашем языке – хотя и не наша ты, всё говорят – не наша, но добрая и в беде ты!» Я пыталась думать об этом, но мысль вновь ускользала, смываемая потоками боли, пронзающей уже не только голову и лицо, но и почти каждую косточку в позвоночнике.
Сознание вначале я точно не теряла. Но видела всё вокруг кусками – только потолок был каким-то постоянным. Он, то качался из стороны в сторону, то приближался к моим глазам, чётко показывая свою земляную, как у пола сущность, слегка прореженную соломой и ветками, что делали его крепкой крышей, могущей защитить меня от жаркого внешнего мира. Я, наверное, бредила иногда, воспринимая потолок, как защитника, и даже пыталась улыбаться ему сквозь пронзительную, не утихающую боль.
Возле моей постели появлялся высокий, худой до болезненности, заросший курчаво-чёрной бородой незнакомец, внимательно вглядывавшийся в моё лицо. Нурит держала его за руку и что-то говорила ему. Мне подумалось, что это её отец вернулся, и значит уже вечер.
Потом приходил тот самый, властный старик — он, кажется, долго стоял рядом и беззвучно шевелил губами, продолжая теребить быстрыми пальцами темные шарики, нанизанные на масляно-блескучий шнурок.
Глядя на тени, дёргано пляшущие на стене, я почувствовала, как боль полностью слилась с моим телом и стала настолько насыщенной, что, наверное, теперь лежала на смятой постели не я, девочка Нина, курносая, сероглазая шатенка в мокром от пота коричневом платье, а именно эта Боль — ставшая мной.
Ну а после, я всё-таки, провалилась в сон. Хотя нет – это было скорее забытьё. Там не было боли и не было света. Я помнила всё и осознавала себя и пережитое. Даже показалось на мгновение, что я вновь повисла в черноте без времени и границ, как тогда – в храме, перед тем, как попасть сюда.
Через какое-то время эта кисельная чернь начала как бы растворяться во мне — как кусочек сахара тает в горячем чае и я, неожиданно ощутила себя… Нет. Ощутила – не то слово. Я ведь не чувствовала ни боли, ни тела своего, в котором эта боль поселилась. Я увидела вокруг какие-то резкие тени, линии, разрезающие пространство передо мной, справа и слева…
И всё это, мерцая и дрожа, начало набирать массу и наполняться красками, обретая ясные очертания такого знакомого мне, городского вокзала.
По деревянному перрону, мимо, толкаясь, переругиваясь, волоча фанерные чемоданы и разнообразные узлы, торопливо проходили и пробегали люди. Семьями, с плачущими детьми, поодиночке и группами. Совершенно разные — бедно и хорошо одетые, но в тоже время, чем-то неуловимо похожие друг на друга.
Я стояла в самом центре этой суеты и вертела головой, пытаясь разглядеть родителей. Стоявший справа состав окутался белесым паром, где-то звонкой трелью залился свисток, и вагоны тяжело брякнули сцепкой, намереваясь отправиться вон из этого муравейника. Народ вокруг ещё активнее забегал, дети закричали, а я даже попробовала подпрыгнуть – в надежде найти своих. Откуда-то мне было известно, что это последний поезд и если мы не сядем в него, то рухнут все наши планы. Какие планы должны были рухнуть – я не помнила. Мир, окружавший меня, казался настоящей реальностью. А прошлое – безумным и ярким сном.
И вот, наконец, я увидела маму, машущую мне рукой из полуоткрытых ворот вагона-теплушки. Я побежала, распихивая чужие спины в ватниках и пальто, перепрыгивая через ящики и чемоданы, спотыкаясь и задыхаясь.
Невидимый паровоз длинно и трубно загудел, будто уставший слон в зоопарке, и вагоны неуверенно подергиваясь, поплыли прочь. Но я успела! Ухватившись за мамину руку, вскочила на пол теплушки, и устало присела на разбросанную солому, возле сидящего на своей инвалидной каталке отца.
Мы не говорили. Молчали. Мама почему-то прятала глаза от моего вопросительного взгляда, а отец курил самокрутку, с преувеличенным вниманием вглядываясь вглубь вагона, где женщины, закутанные по брови в платки, везли несколько гусей в корзинах и поросёнка. Поезд всё набирал скорость, и перестук колес становился всё более частым.
«Папа! Мама! Куда мы едем? Почему уезжаем?» — эти фразы дались мне с огромным трудом, словно язык мой был из чугуна, а воздух густой и тягучий.
Но вопрос всё равно повис в воздухе, будто и не слышали его мои родители. Только вот мама, печально посмотрела на меня и вновь быстро отвела глаза. Я ничего не понимала. Но предчувствие чего-то нехорошего вдруг явственно зашевелилось в груди, заставив задрожать колени.
Так мы ехали довольно долго. Мимо редкого леса, пустых полустанков и голых, затопленных полей. Мамино ситцевое платье теребил холодный ветерок, а отец, поглядывая на меня, курил, да крутил новые и новые самокрутки.
Где-то над крышей вагона, вдруг послышался тянущий нервы вой, переходящий в надсадный свист. Такой знакомый. Такой страшный. Состав начал тормозить и все, даже сидевшие – повалились на пол, кто боком, кто спиной. Рядом, сквозь пронзительный визг тормозящего поезда, вдруг бахнуло так, что у меня заложило уши.
Наш поезд бомбили! Отец, отталкиваясь культями в зашитых брюках, подполз к выходу и помог спуститься маме и женщинам, ехавшим с нами, придерживая их за руки.
А потом он странно посмотрел на меня, очень-очень грустно улыбнулся, и резко перекинув тело через край вагона, исчез из виду.
Я растерянно смотрела на прямоугольник открытой двери, разбросанную по полу солому и не могла сдвинуться с места. Странное поведение родителей, грохот близкого разрыва – ввели меня в ступор. Я продолжала сидеть, втянув голову в плечи, сжимая побелевшими пальцами колени, словно скульптура в городском парке. Так продолжалось до тех пор, пока доски подо мной не дрогнули, а состав не залязгал, поочередно дёргая вагоны, торопясь поскорей набрать ход.
Порывы ветра, пропитанного угольным дымом и порохом, крутили скомканные бумажки, какой-то мелкий мусор и рывками выметали всё это наружу.
Скорость увеличивалась с каждой минутой. Казалось вроде дальше уже некуда, но вагон раскачивался всё сильнее, а деревья, видимые в проёме, слились в непрерывную, зелёную полосу. У меня внутри всё сжалось и стало очень страшно.
Вдруг моей ноги что-то коснулось. Я, опираясь для равновесия рукой в пол, отвела зачарованный взгляд от дверей и увидела маленького, смешного поросёнка! Вероятно, его забыли сельские тётки, когда в панике покидали свои места. Он испуганно крутился вокруг моих ног, тычась пятачком в ботинки.
Я таких маленьких давно не видела. Зачем его везли с собой? Непонятно. Продавать такого малыша? Так он, наверное, ещё молоком питается. Я взяла на руки это тёплое и дрожащее создание, а оно тут же начало мокрить своим носом моё лицо. Будто кошка, повертевшись и поняв, что угрозы нет, свинёнок устроился поудобнее и сунул розоватую мордочку мне подмышку. Стало так уютно и щекотно в груди, словно и не покидали меня родители, и не несся поезд неизвестно куда в бешеном темпе.
Спустя некоторое время, от постоянного раскачивания, дверь, дребезжа и протяжно скрипнув, задвинулась сама. Стало темно и опять страшно. В стенках, конечно, были щели, но света они давали ровно столько, чтобы я смогла разглядеть голову поросёнка, заелозившего и уставившегося мне в лицо маленькими, красноватыми глазками. Теперь он не казался таким милым и испуганным, как вначале. Наоборот, его немигающий взгляд, казалось, нёс какую-то угрозу. Чуть слышно хрюкнув, поросёнок уперся копытцами в мою грудь и продолжал смотреть в глаза, слегка качаясь в такт движению поезда.
Я уж было хотела опустить на пол это странное существо, когда он завизжал.
Господи, как он визжал! Звук пронзал голову, высверливал мозг, заставлял сердце моё, и так неспокойное, заколотиться ещё чаще! Я отбросила его от себя и в ужасе упала на бок, крепко заткнув уши.
Но, визг, уже переходящий во что-то пронзительно свистящее, не прекратился. Не помогали ладони, судорожно сжимавшие голову — этот ужасный звук был везде! Кажется, я закричала и, пытаясь спрятаться, сжималась в комочек, лежа на грязной соломе теплушки, увозящей меня в неизвестность.
Долго ли длилось это – не знаю. Со временем у меня тогда – не всё ладно было. Но визг всё-таки закончился. По-прежнему лёжа на боку, я убрала от ушей ладони и смирив дыхание, прислушалась. Теперь проявилась новая странность: я вообще не слышала ничего, кроме своего сдавленного сопения! Не было стука колёс, высокой ноты ноющих рельсов и грохота вагона. Не было качки никакой.
Но такой тишины не могло быть даже в остановившемся поезде! Обязательно что-либо всегда слышится: звуки окружающего мира, ну я не знаю… Вороний грай, к примеру, или там камушки, сыплющиеся с насыпи… В общем, тишина стояла, будто в комнате запертой я. Без дверей и окон.
Так полежав немного — я осмелилась, наконец, открыть глаза. И ничего. В смысле темнота полнейшая! Ни лучика, ни пятнышка. Я подумала было, что в туннеле остановился поезд, но ощупав ставший внезапно холодным пол, я поняла, что нахожусь вообще не в поезде. Пол-то каменный! Во как! Плиты неровные подо мной, грязные на ощупь и повторюсь – очень холодные. И поэтому, я поспешила встать.
Вспоминаю, как подумала тогда о том, что же действительно реальность во всех моих приключениях? Причём мысль эта была не испуганная, а очень даже рассудительная и важная. И ни пришла ни к какому выводу. Только лишь понимала, что ещё взрослее стала. От скитаний этих.
Поднялась я, и не спеша, руками вокруг вожу, как слепые делают в незнакомом месте. Пусто было передо мной. И сбоку пусто и за спиной. Потом шаг сделала, после ещё шажок. Ну а затем, поувереннее начала двигаться. Кружок прошла и следующий круг – уже пошире прежнего. Ничего не понятно, но и не мешает тоже ничего. И чтобы определить границы места, где оказалась, я кашлянула. Раз. Другой. Нет, ну точно комната! И не очень-то большая, к слову – так подумала и лбом в стенку врезалась.
Ничего страшного, кстати. Стенка как стенка, твёрдая, гладкая и опять-таки – холодная.
Вот таким образом я и перемещалась, чтобы не замерзнуть – от стены до стены, руки вперед выставив. Долго так бродила и всё равно холод до костей пронизывать начал. Потом прыгала и приседала. После петь пыталась, но вскоре устала от этого всего и заплакала.
Но поплакать вволю не получилось, поскольку в комнате раздался скрежет, масляный какой-то щелчок, и противный звук, живо напомнивший мне о ржавых петлях дровяного сарая в нашем дворе. Свет из-за распахнувшейся двери, показался таким ярким, что я на долгие минуты ослепла и, глотая остатки слез, усиленно тёрла глаза.
«Амвросимова?!» — тонкий, но явно мужской голос походил на резкий скрип гвоздя по оконному стеклу.
«Да…»
Спрашивающий ещё более резко выкрикнул: «Не «да», а имя, отчество – надо отвечать!»
Я дернулась как от удара и прошептала: «Имя, отчество…»
Рукав платья затрещал под чужими, жестокими пальцами и мне злобно проорали прямо в ухо: «Дура! Твоё! Имя! И! Твоё! Отчество!»
Дыхание перехватило, я запнулась обо что-то, и больно ударившись коленом, оказалась на четвереньках. Моргая и щурясь, я затравленно смотрела снизу вверх на этого негодяя, и с ужасом понимала, что на нём очень знакомая мне форма, и фуражка с околышем цвета вечернего неба. Всё это просто вопило мне о том, что я всё же, оказалась в руках тех, кто приходил за мной той памятной ночью.
Подняв за шиворот, поставив на ноги, конвоир как-то особенно грубо и болезненно заломил мне руки назад и защёлкнул на запястьях ледяной металл наручников. Я ещё помню, ойкнула и прикусила язык сразу – получив сильный удар между лопаток: «Давай, шкура малолетняя, шевели ластами поживей! А то заждались тебя там!»
Где это «там», я не понимала и, ужасаясь от происходящего, двинулась по узкому кирпичному коридору в сторону щербатых ступеней, ведущих куда-то вверх, в полумрак.
Мне казались бесконечными, плохо освещённые сырые проходы, изгибавшиеся под немыслимыми углами, с неожиданными лестничными пролётами и глухими нишами, прячущимися в темноте.
Ни одного человека не встретилось нам по пути. Цоканье подкованных сапог надзирателя и гулкий перестук моих шагов, пугающим эхом дробились вокруг, отталкиваясь от серых стен. Один только раз, я заметила в очередном ответвлении оконный проём. Увидев, что мой взгляд устремился туда, надсмотрщик сразу закричал, срываясь на визг: «Голову опустила! Голову! Глаза в пол! Живо! Быстро пошла!»
Я, конечно, послушалась, но рассмотреть всё успела. И это меня испугало очень! Нет. Не испугало даже, а привело в трепет! В ужас кромешный!
Там была ночь. Ночь над изломанной каменными гребнями, изрытой воронками и обвалами тоскливой землей. Ночь, где полыхали огромные костры. В их пляшущем, неровном, кроваво-жёлтом свете, сидели и лежали, бродили и корчились люди.
Наверное, сотни, тысячи людей! Бледные пятна их лиц, лес качающихся рук, будто молили о помощи и избавлении от чего-то! Просто кошмарное море безумных страдальцев!
Казалось бы, хоть и странная, но не особенно страшная картина? Но за это короткое мгновение — просто потусторонняя жуть проникла в каждую клеточку моего тела!
Я не сразу разглядела хозяина кабинета, в который влетела от пинка конвоира. Яркое пятно света от лампы. Зелёное сукно стола и тусклый металлический блеск стула рядом. Все остальное тонуло в глухой тьме.
Темнота за столом колыхнулась и бархатным мужским голосом произнесла: «Присаживайся, деточка. Вот на этот стульчик. Нет-нет! Не двигай его, прикручен он к полу – здесь у меня разные граждане бывают». Пока я устало садилась, владелец обволакивающего баритона поднял абажур повыше и проявился как на фотобумаге – в защитного цвета френче, горбоносый, с бритой головой и добрым прищуром ласковых глаз.
Я рассматривала его широкое лицо с тайной надеждой на возможность избавиться, наконец, от всех страданий. Может быть какой-нибудь знак, улыбка или ещё что-то….
«Меня били», — тихонько сказала я, продолжая настойчиво глядеть на него.
«Это бывает, бывает… Сотрудники у нас разные, из разных, так сказать слоёв, — он побарабанил пальцами по столу и будто стёр улыбку с лица, – Но мы его непременно накажем! Да-да! Не сомневайся. Такую маленькую девочку обижать! Ай-яй-яй!»
Мне почудилась какая-то ирония в этих словах, издёвка что ли.… Но я отогнала неприятную мысль, потому что он был по-прежнему очень серьёзен.
«Я не маленькая. Мне тринадцать скоро» — я немного обижено шмыгнула носом.
«Конечно! Конечно же, не маленькая! Это я просто так сказал, чтобы потом посильнее наказать твоего обидчика! Ты, напротив – совсем взрослая и вот поэтому — ты тут! Спросим с тебя, как со взрослой, а?» — и он неожиданно, запрокинув голову назад захохотал. Заливистый, с хрюканьем и хрипами смех этот, показался здесь и сейчас – совершенно неуместным и отвратительным.
Отсмеявшись, он вытер клетчатым платком выступившие слёзы, и слегка кривя в полуулыбке тонкие губы, с отдышкой спросил: «А ты знаешь, что мы со взрослыми девочками делаем, ежели они врут или молчат? Нет? Не знаешь?» — я испуганно помотала головой, чувствуя, как ледяной ком растёт в груди. Нет, не стоило обманываться и дарить себе ложные надежды – никто не поможет мне. Никто.
«Но ты же не такая? Нет? Ты не будешь отпираться или говорить заведомую ложь?!» — последнее слово он выкрикнул, приподнявшись над столешницей и вытаращив страшно глаза.
Я вновь дернулась, как от удара и с омерзением ощутила на лице капли его слюны. Мне очень хотелось вытереться, но получилось лишь бессильно брякнуть наручниками о спинку стула.
«Не дергайся. Сиди спокойно и отвечай на мои вопросы. Хорошо?» — тон его поменялся, и речь стала необычно ровной и… как бы это сказать? Словно политинформацию диктор читает по радио: по-деловому, словом, говорить он начал, и даже как-то успокаивающе.
«Итак, что мы имеем, — запугавший меня вконец лысый человек зашуршал стопкой бумаг извлечённых из ящика стола, – А имеем мы вот что.» — он замолчал, низко склонившись над листом, и беззвучно зашевелил губами.
Я смотрела на его блестевший, весь в бисеринках пота лоб, затаив дыхание. Наверное, так чувствуют себя люди, тонущие в море, рядом с берегом во время шторма: вроде и плавать умеешь и борешься-борешься с волной, и вот уже и выплыл почти — но нет! Относит тебя назад, в открытые, бурлящие воды и даже дальше чем был. И так бултыхаешься час, другой, пока силы есть. А потом – всё! Воды наглотался, устал, и несет твоё несчастное тело неумолимо вдаль. К верной и мучительной смерти.
«Имеем мы тебя — вот что мы имеем!» — сдавлено хрюкая, он поднял глаза и снова прищурился. Должно быть, хрюканье тоже было смехом. Ещё одной его разновидностью.
«Начнём мы с начала! Ха-ха! Ничего каламбурчик, а? Сам придумал. Ладно, имя, фамилия, отчество, место прописки и проживания! Давай, жду».
Руки мои скованные, жутко затекли к тому моменту и поэтому я, чуть запнувшись, попросила: «А можно снять мне наручники? Я честно ничего плохого ни сделаю! Честно-честно!»
«Нет, нельзя. Положено так. Нарушать — ни-ни. Инструкции. У меня начальство, знаешь, какое строгое? Жуть! Но справедливое, хе-хе», — глаза его смеялись, и такой детской мне моя же просьба показалась, что стыдно стало. Думаю, раз так, то держаться надо, как герои в плену держаться – стойко и ничего не клянча у врага. А что это враг мой – я теперь не сомневалась!
«Меня зовут Нина Амвросимова. Отчество – Игоревна. Живу в городе Стародубном, там же и прописана. А почему я здесь? И вас как мне называть?» — я произнесла это твёрдо и, как показалось мне, храбро.
«Ишь ты! Вопросы, вообще-то, я здесь задавать буду! Но на первый раз отвечу: называть меня не надо! А вот фамилия моя – Чертков. Я следователь. А точнее дознаватель по делу твоих родителей. Хотя нет! Родителями они были до того, как решили Вождя убить! А теперича они – враги! Враги народа, вождя и партии! Поняла – нет?!»
Теперь окончательно всё встало на свои места. В принципе, я и так догадывалась, но вот всё равно, когда тебе чётко и ясно сообщают такое – нехорошо делается.
«Они не враги! Их тётя Рая оговорила! Я точно знаю! А папа вообще воевал. Ноги потерял на войне! Я их очень люблю! Ну, неправда это! Поймите, пожалуйста!» — вместе с криком моим, слёзы привычно, но всё равно больно и горько хлынули из глаз. В это раз их было столько – просто водопад какой-то!
«Ты мне не хнычь туточки! Разнылась, ты посмотри! Знаем, как он воевал там! Ноги, небось, сам себе откочерыжил, а?! Фронтовик, понимаешь…»
Злобные слова настолько сильно оскорбили меня, что я как заору сквозь слёзы: «Вы! Вы! Да Вы сами то, кто?! А он орден получил! Он самый лучший! Откочерыжил! Да как Вам не стыдно?!»
«Молчать!» — он грохнул кулаком по столу, да так сильно, что лампа дрогнула и моргнула. Придержав рукой задрожавший её колпак, дознаватель погрозил мне пальцем и, понизив голос сказал: «Я тишину люблю. Не ори мне тут. Защитница выискалась какая! О себе лучше подумай и расскажи: что папа с мамой обсуждали вечерами, о чём вообще говорили? Что слышала про подготовку к покушению? И не тяни, а то я начну делать то, что всегда. И это, поверь, будет больно. Очень больно!»
«Я. Ничего. Не. Слышала», – жестко постаралась отчеканить я, глотая слёзы. Чертков усмехнулся и гаркнул: «Ященко! Сюда зайди!»
Позади меня хлопнула дверь.
«Слышь, Ященко. Давай, поясни пионерке, чё с ней дальше будет. Мне не верит, тебе должна поверить!»
Я сжалась, ожидая новых ударов, подбородок предательски задрожал — но прошла минута, другая и ничего не происходило. Лысый дознаватель с гадливой ухмылкой глядел на мои движения, и быстро-быстро облизывал кончиком языка свои бледно-розовые губы. Будто какая-то отвратительная, большеголовая змея.
Ну а потом….
Я, честно говоря, думала, что пугают они. Рассчитывают на то, что от страха начну наговаривать на родителей. И потому вздрогнула сильно, когда шершавые, холодные руки коснулись моей шеи.
Сначала твердые пальцы просто обхватили её кольцом и замерли на секунду. Волосы на затылке зашевелились от горячего и смрадного дыхания, и это было настолько ужасно и мерзко, что меня чуть не вывернуло.
Вот. До чего же неприятно вспоминать…. Но из песни слова не выкинешь…
Я приоткрыла рот. Вздохнуть хотела, в общем…. Не удалось. Да….
Короче говоря, душил он меня, как я сейчас понимаю – со знанием дела. Страх жуткий был. Жуткий! Не сравнить со всеми прежними переживаниями. Не сравнить.
Тело моё в струну вытянулось. Голову он назад тянул, и получилась из меня дуга такая. После отпускал немного и вновь смыкал тиски свои. Вдохну с хрипом и стоном, и опять до пелены кровавой в глазах душат меня. И так — снова и снова…. Снова и снова… Казалось – не кончится это никогда.
Но, закончилось всё же. Да. Повисла я, зацепившись наручниками, боком этак. Сиплю, тошнит так, что желудок, похоже, к горлу поднялся. Слёз нет, кстати. Может, и не до них было.
А потом как хлопнули меня по щеке – я аж на другую сторону свесилась. Кричать пыталась, да только хрипло мычала. Так палач буркнул что-то, и по другой щеке саданул, и уж теперь ровно села. Да.
Ну как ровно? Куклой тряпичной обмякла – голова на груди, слюни текут, дыхание посвистывает, и нога помню — левая, судорожно дёргается. Это ж сейчас вспоминаешь, конечно, и как со стороны вроде. А тогда-то…
Ясность мысли ко мне не сразу вернулась. Но вернулась. Глазом затёкшим смотрю на Черткова этого, а ему всё происходившее похоже, сильно понравилось. Сидит, улыбается. Зубки мелкие скалит, ну словно зверёк какой чудной. А я ощущать тело начала потихоньку. И скажу тебе, ощущения были не из приятных: болело всё, будто меня как бельё выкручивали и болью такой, словно я вся из прогнивших зубов состою.
И ко всему прочему – сыро мне было. Ну, стыдно конечно, говорить про это, но я, похоже, описалась, как маленькая. Кошмар…
Лысый поулыбался и говорит: «Любо дорого посмотреть было! Прям вот, доволен я — до невозможности. Но это, вообще-то, начало только, понимаешь, деточка?»
Трудно описать мои тогдашние чувства, но одним словом – не сломалась я. Хитрить решила. Так, в один миг. Думаю, Бог не выдаст – свинья не съест, папа часто так говорил.
И вдруг слово это – Бог, как вонзилось мне в мозги, и я вспомнила всё! Голова даже болеть перестала. Опять закружились хороводы мыслей о том, что реальность, а что нет.
И где сейчас Нурит?! Где мама её и молоко кислое?! Где отец Иоанн и где Учитель, которого все ждали в пыльном посёлке у преддверия пустынь?
А следователь, отчего-то закашлялся и уже без улыбки продолжил: «Ухи отбили тебе, что ли? Понимаешь, говорю?»
Я сглотнула, и с трудом ворочая языком, отвечаю: «Всё понимаю. Всё. Что Вам рассказать? Я готова, записывайте».
Он обрадовано зашевелился и схватил карандаш: «Так. Про заговор, в который твои папка с мамкой тебя втянули, мы ещё поговорим. А сейчас, раз ты такая сговорчивая стала, расскажи-ка мне о таком интересном гражданине, как… А, вот. Иван Неизвестный. Хе-хе! Фамилия то, какая хитрая? А? Неизвестный, ёлки-зелёные!»
«Я… Я не знаю такого… Нет, правда, не знаю. Никого нет у нас с такой фамилией – я бы запомнила, точно», — слова давались мне нелегко, но потихоньку я приходила в себя. И совсем-совсем не хотела повторения пытки, понимая, что второй раз могу не пережить такого.
Карандаш нервно завертелся в его пальцах и, отлетев, щелкнул по жестяному конусу лампы: «Отпираться начинаешь? В глаза мне смотри!!! Хм-м. Ну ладноть. Можешь и не знать евонной фамилии. Возможно такое. Он, гад, по паспорту и не представляется, наверно»
Горбатый нос нацелился прямо в мои опухшие глаза: «По-другому спрошу. Как давно знаешь ты… отц…отца, гррх… хм-м…. Иоанна? Фуух.… Говори, давай!»
Замирая внутри, с удивлением я слушала этот вопрос. И поразило меня даже не то, что он вообще спрашивал про священника, а то, как он это говорил. Запинаясь, кашляя, выплёвывая каждое слово и в особенности слово: «отец»! Будто невероятно противно ему было это, словно боялся, что стошнит его на бумажки.
Но последовавшее за этим вопросом, изумило меня ещё больше: человек в зелёном френче вдруг выпрямился, положив подрагивающие ладони на сукно и судорогой какой-то, волной такой, сотрясся!
Затем, глаза его остановились. На статую похож стал. На мрачную, блестящую потной лысиной, статую. Узкая щель рта приоткрылась, и он произнёс утробным таким, низким и тяжелым голосом: «Отвечай девица. Когда, и что говорил тебе сей мракобес. Что делал с тобою. Какие слова произносил. На что наставлял. Не тяни. Мы ждём».
Этот голос звучал страшно. Но ещё страшнее была неподвижность дознавателя Черткова. Стоявший же сзади меня палач, застонал, заскулил, как трусливый и битый пёс, и выбежал вон – грохнув дверью.
Я собралась с силами, и внимательно глядя на неподвижного следователя, неторопливо ответила: «Отца Иоанна хорошо знаю. Он добрый и честный. В храм к нему ходила. На службе церковной была. О том, что Бог добр и милосерден он рассказывал. Что ещё хотите знать?»
«Статуя» за столом пошевелилась, мелко задрожала, искажая черты бледного лица, и рухнула прямо своим орлиным носом в бумаги. Я вздрогнула и подтянула ослабевшие ноги.
Следить за изменениями, происходившими передо мной, становилось всё неприятнее. Он медленно поднял голову, опираясь руками, выпрямился и принял свой прежний, прищуренный вид: «Эхма…. Видишь, как дело твоё важно? Начальство контролирует. Необычно, но случается. Да-с.… Ну что ж. Продолжим».
Я решила не ждать очередного крика или, не дай Бог, какого-нибудь превращения и торопливо спросила: «А зачем Вам Отец Иоанн нужен? Он-то здесь, причём? Он священник, и вообще, лишь о Боге думает, понимаете? О Спасителе»
Чертков молчал. Тихо стало. Только шаги за дверью слышны, будто Ященко – мучитель мой, с ноги на ногу переминается. Даже мух нет. Жужжать некому, в тишине такой. Обычно в книжках, в такие моменты, мухи о стекло бьются. Но окон здесь тоже, по-видимому, не было. Ни мух, ни окон. Только я и дознаватель страхолюдный.
Вот так и сидели, друг на друга глядя. Я сморгнула и поморщилась – глаза-то затёкшие, ресницы слиплись, больно. Потом смотрю – лысый опять бледнеет. Ну, думаю, сейчас снова чудить начнёт. Но, нет.
Глаза его хорошо были видны, цвет только непонятный – то жёлтый, то карий. Так вот, пригляделась я и вижу, как зрачки его шире и шире становятся, точно от боли или скорее от страха. Господи, думаю, что ж такое он увидел за моей спиной, если испугался так. Но медленно понимаю, что не за спину смотрит он, а в упор — на меня!
Посидел он так, а потом дрожащим голосом говорит: «Ты. Ты! Ты кто такая? Кто? Если за тебя…», — и замолк. А губы танцуют. Подрагивают.
Ничего себе, думаю. Во дела! Как поменялась обстановочка! И поувереннее ответила ему: «Вы же спрашивали уже. Нина я. Амвросимова. С отцом Иоанном знакома, дружила».
И тут я вообще чуть с ума не сошла! Чертков этот, плавиться начал! Словно мерзкая свечка! Сначала уши потекли, потом нос и подбородок повисли. После – руки растекаться по бумаге и сукну стола начали! Ну и в конце он завизжал! Боже! Как тот поросёнок, но мерзее и громче! А мне уши-то, не заткнуть! Он визжит и сквозь звук этот выкрикнуть что-то пытается! Как пила дисковая на лесопилке в пригороде у нас, звенит-визжит. И в голос переходит! Мрак полный! Я трясусь в ужасе, уши болят, но слова расслышала: «Умерла-а-а!!! Умерла-а-а!!! Умерла же….»
Это слово – в воздухе повисло. Вот истинная правда! Как будто огнём кто-то написал в воздухе! Я про всё забыла, только на слово это смотрю и визг слышу.
Не может такого быть, но – есть! Вот оно — перед глазами, над оплавленным дознавателем висит и кровавым огнём горит. Вот ведь какие дела. Да.
А затем я глаза закрыла, и визг прекратился. Сразу. В привычную темноту невесомую меня унесло. На это раз нежно, по-особенному.
Только слово в голове звучало, но тоже иначе теперь. И голос, вроде бы, произносил это слово — знакомый. Ну, просто очень знакомый! До боли тёплой в груди. До грусти и радости одновременно — знакомый. Зайчиком солнечным утренним в глаза, после счастливого сна. Тёплым летним дождем по раскрытым ладоням. Вот какой знакомый голос был! И не одно слово он произносил, а два: «НЕ УМЕРЛА, НО СПИТ».
«Не умерла, но спит», — вот как! Голос вскоре затих, а слова эти, я про себя повторяю. Как молитву. Молитв я тогда не знала вообще-то. То есть отец Иоанн учил меня им — как молиться и так далее, но я почти не запоминала слов отчего-то….
Короче говоря, повторяю-повторяю, а потом – раз, и точно толкнул меня кто-то. В плечо вроде как…. Легонько, но настойчиво. И поняла я, что открывать глаза пора. Просыпаться надо. Ну и открыла их, собственно.
И представляешь – потолок надо мной! Нуритиного дома земляной потолок! Солома, сухие стебельки всякие торчат из него и от легкого дуновения покачиваются. Ох, мамочки мои! Как я обрадовалась! Словно не в древности оказалась снова, а дома, в постели своей!
Всё помню! Всё-всё разом в памяти воскресло! Боли, кстати – нет! Вообще никакой – ни той, что садисты-мучители мне причинили, ни той огромной, что здесь меня свалила.
Чувствую себя так, будто спала долго и сладко! Сил – через край, бегать и подпрыгивать хочется до неба! Весь мир обнять и расцеловать! А после, смеяться и песни распевать, и чтобы всем хорошо от этого было!
Невероятные ощущения! Я вскочила на ноги и потянулась. Ухватив пальцами, пучок соломы, дёрнула его, и кусочек земли свалился мне на голову. Стало так смешно, что, не сдерживая себя более – я в голос рассмеялась.
Такой вот – осыпанной комочками потолка и коричневатым песком, хохочущей — и застала меня Нурит, заглянувшая в комнату.
И почему я раньше не замечала, какая она красавица? Я себя тоже не считала страшненькой, но Нурит – это было нечто! По местным обычаям, кстати, женщины и девочки могли ходить дома с непокрытой головой, если их не видят мужчины.
Так вот: даже в скудном свете комнаты, волосы моей подружки были невозможно, сказочно сверкающими! Если можно так сказать о глубоком, черном их цвете. Чудный блеск струился и переливался, вспыхивал и закручивался в необыкновенные спирали – по всему вьющемуся, антрацитовому водопаду, ниспадающему до самого пояса.
Огромные глаза в тон волосам — на смуглом овальном лице, походили на лики старинных икон, принесённые как-то в наш храм отцом Иоанном.
Смешно наморщив тонкий нос, она улыбнулась и протянула ко мне руки. Переполненная восторгом, я порывисто обняла её: «Господи, Нурит! Что было со мной! Что было…»
Но она, посчитав, что я спрашиваю её, а не пытаюсь рассказать, тут же схватила меня за руки и затараторила: «Ой, ты не представляешь, что было! Мы все думали, что ты – всё! Приходил отец, смотрел на тебя, говорил — видел такое, что не выживешь ты. Потом старый Савва приходил, молился долго, говорил тоже – умрёшь. Мама в предгорья ушла потом рано утром, травы собирала. Варить хотела, но не успела! Я с тобой была, когда ты умерла. — Нурит отстранилась и поглядела на меня с отчаянием и страхом, — Я так плакала, Ниина! Так плакала! Думала, вот-вот только, Бог мне подругу подарил.… Только, думала, поговорить станет с кем вечерами – как тут же, и забрал сразу…», — она всхлипнула вдруг и уткнулась носом в моё плечо.
Я растерянно слушала её, и не могла никак поймать крошечную мысль, вертевшуюся в голове. Мысль, что должна была хоть как-то объяснить то, о чём говорила Нурит.
«Как умерла?» — выдавила я из себя. Копна волос дрогнула и показала мокрые нуритины ресницы: «Вот так. Кричала-кричала, а потом забилась в судорогах. Долго трясло тебя и крутило. Хрипела ещё и стонала. Потом вытянулась и не дышишь. Умерла».
Рассказывая, она смотрела на меня и слёзы, прочертившие прозрачные дорожки по её щекам, начали высыхать. Через минуту настроение её поменялось и она, слегка тараща глаза, воскликнула: «Чудо! Ведь это чудо!!! Воистину Он — Сын Божий!!!»
Я что-то начинала понимать, но, чётко не осознав что, спросила: «Кто? Кто Сын Божий, Нурит?»
Она всплеснула руками, и совсем забыв про слёзы, заулыбалась: «Ну как кто? Тот, Кого мы ждали. Я же рассказывала тебе – не помнишь? Учитель. Прорицающий и добрый. Милосердный и Дарующий надежду на вечную жизнь. Он говорит, что если жить здесь так, как Он учит – то после смерти, навечно пребудешь в Раю. А там так хорошо!»
Нурит мечтательно закрыла глаза и замолчала. Молчала и я, осознавая всё. Понимая. Веря и терзаясь сомнениями. Трепеща всем сердцем и замирая.
«Это Он вернул тебя из царства мёртвых. Он был здесь», — она сказала это спокойным голосом, не открывая глаз и почти не двигаясь. От такого уверенного спокойствия мурашки побежали по всему телу.
Будто изменилось всё вокруг. Словно глиняные стены комнаты засверкали ярчайшим светом, и трубно загудела земля.
Мне на секунду показалось, что девочка, сидящая рядом, мерцает, словно огонёк свечи. Тёплым, ласковым пламенем. Её смуглое лицо, блестящие волосы, руки молитвенно сложенные на груди – всё было единым, добрым огнём, в который хотелось окунуться, не опасаясь обжечься.
«Мама встретила Его уже в посёлке. Много людей было там. Что ещё творилось – не знаю, но одно известно точно – не придут сюда солдаты больше! О чём мама говорила с Ним и говорила ли вообще, тоже не знаю. Но Он пришел сюда. К нам в дом! — Нурит прижала ладони к щёкам и продолжила. — Я во дворе была. Тебя оплакивала. Думала, что отец делать будет, как хоронить тебя. Ведь какой веры ты – неизвестно, и не оскорбим ли мы кого-нибудь, если похороним тебя по-нашему.
Потом смотрю, пыль поднялась – идет кто-то. И точно – Савва показался и ещё люди с ним. А рядом…. Рядом Он шёл. Как выглядел Он – не смогу тебе рассказать, слов не подберу. Словно солнце меня ослепило! И я сразу, и ясно поняла, что это Он. На колени упала, голова кружится. А Он рядом прошёл, рядом! Потом слышу голос тихий, и знаешь такой он…. Ну такой…. Будто я в колыбельке лежу, а мама поёт! И сладко внутри щемит.… Это я так почувствовала просто! А вообще — тихий и очень сильный, невозможно красивый голос такой…. И вроде как говорит Он Савве: «Не умерла девица, но спит!» А я тотчас и поверила, что с тобой всё хорошо будет! Раз Он так сказал – по-иному и быть не может! — Нурит глубоко вздохнула. — После Он в дом прошёл. А я так и лежала во дворе — пошевелиться боялась. Как уходили – не слышала. Только в голове билось – Он сущий! Он сущий! Правду люди говорили – Сын Божий Он, и всё тут!» — она замолчала, задумавшись, и снова улыбнулась мне.
А я сижу — просто никакая от услышанного. А потом, как закричу ей: «Миленькая! Когда это было?! Скажи же скорей!» — «Вот уж как недавно. Сегодня это случилось. Ты ж проснулась ведь? Вот и Он недавно ушел. Полдня не прошло».
Так сказала она и меня словно подбросило. Чмокнув Нурит в щёку, привычно пригибаясь в проходах, я выскочила под вечернее небо древнего мира. Но, Боже мой, куда?! Куда мне?! Где Он может быть?! Хотя бы одним глазком.… Одним глазом! Господи! Я оглянулась вокруг и, словно по наитию, бросилась бежать по самой широкой улице посёлка.
Похожие друг на друга как близнецы, дома и изгороди, в пляшущем ритме моего безумного забега, проносились мимо. Ударяя босыми пятками по жёсткой, сухой земле, я ускорялась, и совершала какие-то несусветно-длинные прыжки, но всё равно казалось, что это не я мчусь, а пыльные дворы и деревья скачут навстречу, пытаясь задержать меня.
Ни единой души на улице. Ни единой! Хотя бы спросить у кого! Куда дальше?!
Сил у меня, конечно, было очень много, но и они кончились. Тяжело дыша, уперев руки в колени, я остановилась и осмотрелась. Нужно было успокоиться. Оглядеться.
Небо, ну точно палитра художника: и вкрапления густой лазури и тёмные мазки приближающейся ночи, а поверху всё алым и золотым залито! Очень красиво!
Посёлок позади остался, дорога же дальше петляла, вверх и в сторону гор уходя. Сумеречные тени от высушенных дневным солнцем деревьев, пересекали её неровно и местами густо. Пыли почти не было, и я поняла, что, скорее всего опоздала. Отчаяние охватило меня! Захотелось упасть на землю и разрыдаться.
Я даже не знала, чего мне хотелось больше в тот миг – припасть к ногам Спасителя, просить о чём-то, или молча, обливаясь слезами, смотреть на Него. Я ведь ребёнком была по сути. Повзрослевшим быстро, умным, перенёсшим страдания такие, что и не всякий взрослый переживёт, но всё ж таки ребёнком! А естественная защита у ребёнка, как не крути – это слёзы. Ох, да…, пролила я в то время их немало… немало… Ну да ладно.
Стояла, голову опустив, зубы сжала. Казалось, если не сдержусь и плакать начну – ничего хорошего со мной не будет. Опять что-нибудь произойдет, унесет неизвестно куда… К динозаврам, например!
И эта мысль так меня рассмешила, что я хихикать начала. Стою, как дурочка, в изодранном платье, босая, лохматая, под золотым закатным небом за тысячу с чем-то лет до своего рождения, и хихикаю. Ой, не могу! Тут впору вообще умом подвинутся! Шлепнулась я в пыль дорожную, руками по земле хлопаю и уже не хихикаю, а хохочу — аж заливаюсь!
Я думаю, это истерика была больше, нежели смех настоящий. Неважно сейчас. Главное дело – за смешливыми всхлипами своими я ничего не слышала. И когда рядом кто-то большой присел, и за руку меня тронул, я так отпрыгнула, что на спину завалилась и головой ударилась! И ведь подумай ты – сидела же, как смогла?
Вот как! Упала, значит, на спину и завизжала! Нет, ну а что оставалось?
И вдруг говорят мне, когда я воздуха набирала: «Ты что же, чадушко, верещишь так? Сейчас все зверушки и птички разбегутся, от твоего такого вот крика».
Боже мой! Я не то, что визжать перестала – я просто вообще онемела и замерла! Передо мной, в белой с темными полосами хламиде, в накидке, наброшенной на голову так, что только глаза видны и борода – сидел отец Иоанн! Он, он! В этом никакого сомнения не было! И то, что борода была черной, а лицо смуглым, как у всех здесь — совершенно не играло роли. Его улыбка, голос и что-то ещё необъяснимое и исходившее всегда от него… Господи! Как?! Как такое могло быть?!
Но… С другой стороны… Если вспомнить всё случавшееся со мной, то и в появлении отца Иоанна, в принципе, не было ничего удивительного. Первый шок от встречи прошел, и я несмело улыбнулась: «Здравствуйте, батюшка… Я тут… Понимаете… Тут такое…»
«И ты здравствуй, Ниночка, и подольше, пожалуйста – хотя в этом, как раз, я нисколько не сомневаюсь, — он потянул меня за руку и тише продолжил. — Давай-ка на камешек, вон на тот присядем и поговорим немного»
Угнездившись на широком валуне у обочины, отец Иоанн усадил меня рядом и, взглянув на небо, знакомым движением огладил бороду: «Натерпелась ты, настрадалась. Знаю. Всё-всё знаю. Но не об этом сейчас. Я попрощаться с тобой пришёл. Не увидимся больше мы. Всё что произойти должно было – произошло. И Ему лишь ведомо, почему так и зачем» — Я крепко сжала его большую ладонь: «Как же так, батюшка?! А я?! Как же я? Куда мне теперь?! А как же Спаситель?! И что будет дальше? Со мной, с Вами?!»
Он усмехнулся, и прижал палец к моим губам: «Ишь, торопыга ты какая! Столько всего с тобой приключилось, а всё не поймёшь ничего… Ну, да ладно, придёт время…
С тобой — всё хорошо будет! Всё настолько хорошо, что трудно на Земле человека такого найти, что бы у него всё, так же хорошо было. Трудно.
Господь наш к тебе прикоснулся! Ты понимаешь это?! А ещё что-то ищешь… бежишь куда-то… В тот миг, когда ты в храме кричала, и спрашивала меня о путях Его – уже в тот самый миг — Он тебя касался…
Ты вот что… Я уйду сейчас. Не бегай никуда. Сиди здесь, на камушке. Глазки закрой и представь, что Он тебя по головке гладит… И дальше всё-всё управится».
Вопросов у меня было много, но я чувствовала, что они – вопросы эти, бессмысленными будут… Совсем ненужными… И плакать больше не хотелось.
Небо потемнело, краски начали блекнуть, и я почти не видела сидящего рядом священника. Непонятно было – улыбается он или хмурит брови… А может быть вновь печаль, словно кисея, наброшена на его лицо…
И ещё я подумала — а священник ли он вообще? Вот называла его так… А может он… Но мысль опять ускользнула, так и не оформившись.
Ночь — как всегда неизбежна, торопливо укрыла нас глухим покрывалом. Отец Иоанн молчал и тогда я тихонько спросила: «Кто Вы, батюшка?» — но ни услышала в ответ ни слова. По-моему, даже дыхание его не смогла уловить. Замирая сердцем, с трепетом и очень осторожно я протянула руку и…
Рядом никого не было! Только теплая и шершавая поверхность валуна. Всё уже осознав, но машинально похлопав по камню, уже громче спросила: «Отец Иоанн?» В траве прошуршало что-то, и мне стало очень неуютно.
Я опять осталась одна.
Луна была огромна. Нереально, немыслимо большая! Казалось, если пройти немного в сторону этого, сияющего слепящей желтоватой белизной рельефного диска и подпрыгнуть, то непременно взлетишь и утонешь в волшебном, завораживающем свете.
Я растопырила пальцы и попробовала погладить темнеющие кратеры, контуры мёртвых материков и высохших океанов. Но ладонь зачерпнула лишь тёплую пустоту с таинственно-лёгким ароматом далёких, незнакомых трав.
Внутри меня тоже было пустота. Хотя… Я прислушалась. От мерно бьющегося сердца расходились тихие и упругие, мягкие будто шёлк, заполняющие нежностью эту пустоту, волны.
Закрывая глаза, я еще осязала луну и тишину вокруг. Да-да. Тишина ощущалась как нечто живое, доброе и ласковое.
Мне не пришлось ничего представлять. По голове моей действительно провели ладонью. Прозрачной, любящей и бесконечно прощающей всё – мысли, слова, поступки… Всё, что только можно знать и что узнать невозможно….
Я засыпала в бескрайнем потоке любви, льющимся со всех сторон. И на этот раз слёзы счастья, а не обиды или боли омывали моё лицо.
Комар жужжал так назойливо и противно, что я устала уговаривать его улететь и с размаху хлопнула себя по лбу. Но как всегда случается – комар улетел, а лбу стало больно. От этого я окончательно проснулась и решительно села в кровати. Ох!
Не было никакой кровати. Комнаты моей тоже не было. Привалившись к разваленной стене старого храма, с раскрытой книжкой на коленях, я сидела, и ошалело смотрела на берег пруда с квакающими лягушками, да на резные листья любимого дуба в компании чахлых берёзок.
Сказать, что я была поражена – значит ничего не сказать. Я помнила абсолютно всё! Но предположить, что вернусь домой, отчего-то не смогла.
Что ж, после того, что я поняла в последние секунды в том мире, после того, что ощутила и получила – не стоило бояться больше ничего и никого! Если та любовь, то счастье, подаренные мне, хотя бы немного похожи на Рай, вот хоть чуточку – то туда я готова идти прямо сию минуту!
То есть, проще говоря, ради этого стоило жить. Жить так, как Он учил.
Такие знакомые переулки родного города, казались сейчас странно чужими. Тополиный пух забивался в сандалии, путался снежинками в волосах. Я фыркнула, и два раза чихнув, выронила книгу.
На давно некрашеной деревянной лавочке, возле распахнутой по-летнему двери парадного, сидели дядя Коля и мой отец.
В майках, окутанные папиросным дымом, с притворно-серьёзными лицами, они смотрели на меня. Какой вид имела я – неизвестно, но папа не смог долго хмуриться и засмеялся: «Будь здорова, пропажа! Что такая серьёзная-то? Перегрелась или перечитала?» — и довольный своей шуткой, толкнул дядю Колю в плечо.
Я медленно присела, отряхивая раскрывшийся томик и глупо улыбнувшись, кивнула головой.
«Смотри, точно перегрелась! Вон, только головой машет!» — дядя Коля хохотнул и закашлялся.
«Нинель! Мы тебя, межу прочим, второй час ждём. Сейчас уже два, а ты обещала к полудню вернуться» — отец затолкал окурок в жестяную банку и протянул мне руку: «Помоги-ка!»
Я привычно (Боже, какое счастье!) подставила локоть, и он спустился вниз, на каталку. Завозился, закрепляя на культях ремни.
«Тётя Рая оставила всё книги. Раз ты не явилась вовремя и не смогла отобрать себе всё, что интересно, то по идее должна была бы без книжек совсем остаться. Но она, видишь как – всю библиотеку оставила, представляешь? Сказала, чтобы ты потом отобрала, а ненужное — они позже заберут. Ну, чтобы полуторку ждать не заставлять» — папа уже без моей помощи, отталкиваясь руками от ступеней, поднимался на наш этаж.
Радостная улыбка растягивала мои губы – я вроде сознавала всё, и в тоже время не понимала ничего: «Не заставлять? Ждать? Куда?»
Отец остановился на площадке и, толкнув дверь квартиры, удивлённо взглянул на меня: «Ты что, действительно зачиталась или дурачишься? А? Тётя Рая в дом свой переезжает, вчера ж об этом говорили вечером, забыла? Тётка её преставилась, и дом огромный в деревне освободился. Огород там и всё такое… Видишь, как…
Разом их проблемы решились. Пойдем обедать, мама второй раз греет» — папа подмигнул мне и, скрипнув колёсиками тележки, въехал за порог.
*
Вьюга, наконец-то нагулявшись, угомонилась к утру.
Солнце вставало где-то далеко — за сплошным, белесым небесным покровом. Девочка, похожая на изящного ангелочка, каким изображали его на старинных рождественских открытках, легко улыбалась во сне. А высокая, седовласая женщина, по-прежнему задумчиво, смотрела в замороженное оконное стекло.
Кто знает, в каких закоулках памяти мы сберегаем необъяснимые и чудесные моменты своего прошлого? В каких тайных библиотеках покоятся запыленные тома странных и невероятных воспоминаний?
А может быть мы сами и являемся удивительными фолиантами, каждый из которых хранит в себе необыкновенную и неповторимую историю – историю собственной жизни?
+42
18:17
903
RSS
Комментарий удален
07:56
Спасибо!