Сказание о Смеде

Человек – это путь. Длинный свиток событий внешних, открытых взгляду мира, и событий внутренних, открытых только взгляду Бога. Человек – это путь. Всегда к себе. Часто к Богу. Обычно – к душам близких людей. Исключительно – к сердцам многих поколений. К исторической памяти народа. Подчас события жизни внешней забываются за далью времён, события жизни внутренней изначально ведает лишь Всевышний. И остаётся имя. Смеда.

Смеда – это путь. Ибо каждый человек есть путь. Даже если в памяти людей за далью времён от него остаётся только имя.

Смеда – это имя. Если прислушаться, его нашепчет ветер, купаясь в кронах деревьев, выжурчит среди камней Брестова, бодро бегущая к Голяме Камчия, прошуршат камыши, купающиеся в прибрежном мелководье Качицы… Прошлое живёт в настоящем. Нужно просто всмотреться, вслушаться. И тогда прошлое заговорит. Слышите?

Асеновец – небольшое село, раскинувшееся возле прекрасного озера. Четыре десятка домов, маленькая церковь на возвышенности. Царственное озеро, необъятные дали, светлые перелески, дремучие леса, юркие речки, овраги, холмы, редкие дороги, по которым редко ездят люди. Зачем куда-то ехать? Рождённым на щедрой земле земледельцам земля – вечная любовь и награда от рождения до смерти.

Асеновец. Здесь родилась Смеда. Была она первым ребёнком в семье Радко и Смилы. Первым и единственным. Грустила подчас Смила, что не даёт ей Бог ещё детей, а Радко утешал: – Не грусти, любимая, у моих родителей было шесть детей, да пятерых ещё в детстве Господь прибрал. Я один остался, мне и родителям глаза довелось закрыть. Неисповедимы пути Господни, может, даст он нам ещё деток, а не даст, так наша Смеда и так Божий подарок, радость и утешение. – И вправду, умницей росла Смеда, и хвалил её отец Анастасий, обучавший её грамоте. К семи годам уже выучилась она бойко читать, аккуратно вырисовывала палочкой на ровно укатанной земле буквы, складывая в слова, на память произносила молитвы на таинственном греческом языке. Умилялись, глядя на неё, Радко с Анастасием, а Смила грустно качала головой: на счастие ли даётся ребёнку такая премудрость? Не пророком ли сказано, что умножающий знания умножает скорбь? Но и сама не могла нарадоваться на умную и трудолюбивую дочь, ибо уже с пяти лет стала она помощницей в хозяйстве: по дому убирать, за скотиной ходить.

Размеренно спокойна жизнь на земле, вписана жизнь земледельца в жизнь природы, и есть в этом изначальная непререкаемая мудрость. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим… – мудрость молитвы, вплетённой в жизнь, не утрачивается за многократным повторением. Любовь к земле вошла в жизнь Смеды так же естественно, как любовь к родителям, к Анастасию, к односельчанам. Как и любовь к Богу…

Есть убедительная магия чисел, чудесным образом ложащаяся на судьбы избранных… Семь лет – первая веха на жизненном пути. Порог. Точка перехода. В семь лет Смеда осталась одна. За детством следует его продолженье – отрочество, постепенный переход к юности, к взрослой жизни. Но бывает так, что детство кончается сразу, без всяких переходов. Ты смотришь в глаза ребёнку и встречаешь взрослый, дарованный горечью утрат взгляд. Именно так посмотрела в глаза отцу Анастасию, выломавшемуся из густых зарослей на склоне оврага, Смеда.

– Что же ты не откликаешься, Смеда? Я зову, зову, – начал священник и осёкся: увидел два тела, покрытые мешковиной. Подошёл, поднял, закрыл на несколько секунд глаза… Почто, Господи? Снова открыл, запечатлевая на все немногие оставшиеся годы: Радко, его отрубленная голова, бледное лицо с широко распахнутыми глазами, Смила в жалких лохмотьях одежды, всё тело в ссадинах и синяках, разбитые губы и плотно зажмуренные глаза, словно с сохранённым и после смерти усилием: не смотреть, не видеть… Покрыл тела мешковиной, почувствовав сладковатый трупный запах. Перекрестившись, повернулся к Смеде: – Что случилось здесь, дитя моё? – Взгляд Смеды. Не пустой, а как бы надмирный, не боль в глазах, а какая-то тоска и понимание чего-то, что не определишь человеческим словом. И молчание. Вселенская немота. Анастасий отвернулся, крестясь и бормоча молитву Богородице. Эти два тела… Они и так ясно говорили о том, что здесь произошло. А Смеда, неужели она видела всё? Всё, что сделали с её матерью?.. Почто, Господи? — снова зазвучало почти с укором, но Анастасий заставил замолчать внутренний голос, – Неисповедимы пути твои, Господи… Бедная девочка. Она подтащила тело отца к матери. Анастасий взглядом отмерил путь: трава до сих пор примята, дорожка длиной шагов в десять. Как у маленькой девочки хватило сил? А ещё приставить мёртвую голову к телу… В душе старика пробежала дрожь… Снова обернулся к Смеде: – Пойдём со мной, дитя, надо сказать людям, всё село уже третий день вас ищет… Тела… Твоих папу и маму надо привезти в деревню, у нас с тобой не хватит сил, поэтому надо позвать на помощь… Ты сможешь идти? – Анастасий подумал, что девочка, вероятно, не ела уже три дня. Смеда молча поднялась и кивнула головой. Ободренный Афанасий взял её за руку: – Говори, Смеда, говори, скажи мне хоть что-нибудь, поплачь, наконец, станет легче. – Но Смеда только покачала головой. Молчание. Вселенская немота. Она будет молчать ещё целый год. Потом заговорит. И даже начнёт улыбаться. Но никогда никому не расскажет, что же случилось в тот страшный день.

Рано утром следующего дня в маленькой бедной сельской церкви отпел отец Анастасий рабов Божьих Радко и Смилу, принявших мученическую смерть, и всем селом похоронили их на уютном по-домашнему сельском кладбище. Односельчане тихо молились, плакали, жалели, но думали, как это обычно бывает в подобные минуты, больше о себе. О том страшном, что вдруг вошло в их такую спокойную, размеренную жизнь. Вошло и покинуло? Или затаилось и ждёт только случая, чтобы сделать их новыми жертвами бессмысленно жестокого рока?

Четыре дня назад пропали Радко, Смила и Смеда. Ушли в лес по грибы-ягоды и не вернулись. Жизнь человека в селе на виду, и к вечеру соседи встревожились: не мог заблудиться в лесу Радко, знавший его как никто в деревне, да и вряд ли отправились далеко в лес родители с семилетней девочкой. Рано утром, когда отец Анастасий только встал на молитву, все мужчины отправились на поиски. Ходили по лесу, звали, но только эхо откликалось им. Второй день поиска также не принёс результата. На третий день на поиски отправилось почти всё село. В души вошёл страх. Да, конечно, в позапрошлом годе замёрз в лесу на охоте старик Ивэйло, три года назад перевернулась лодка Плеймна и не сумел он выплыть: холодна была вода и тяжела промокшая одежда… Но теперь… несомненно, случилось что-то страшное…Это понимали все. В полдень отправился на поиски и Анастасий, не мог он больше высидеть дома. И хотя седьмой десяток давал о себе знать, бодрым шагом отправился вдоль озера к дальним оврагам. Умом понимал, что нечего там делать собирателям грибов и ягод, мрачные места, да, видать, какая-то сила вела… Вот и нашёл. Позвал односельчан. Сказал, куда идти. Потом сел на землю рядом с выведенной из леса Смедой и заплакал. Сидел и плакал, беззвучно, неподвижно, только из голубых старческих глаз текли двумя ручьями слёзы, теряясь в серебряной бороде. Подходившие мужики растерянно стаскивали шапки, смущённо глядели; женщины, подбежав, выслушав новости, обхватывали ладонями рты, отходили, как-то одинаково беспомощно вздрагивая плечами. Но уже через час подъехала телега с телами. Мужики, отправленные Анастасием, легко нашли место, подняли из оврага тела, покрыв всё той же мешковиной, и привезли в деревню свой страшный груз. Где теперь лихие люди, учинившие разбой? Специально пришли они в наши места или по дороге завернули, растерзали, совершили безбожное дело и двинулись дальше? – мучились вопросом испуганные люди. И долго ещё не решались уходить далеко в лес, а если нужно было – шли всемером-ввосьмером, прихватив топоры да вилы. Но прошло время, и люди успокоились, стало ясно, что убивцы зашли в их места случайно, жизнь брала своё, страх уходил вглубь, затихал, засыпал до поры, лишь иногда напоминая о себе ночными кошмарами да испугом от неожиданных шорохов во тьме.

Жизнь брала своё… Через год Смеда заговорила. Стала улыбаться. Только как-то не по-детски грустно, надмирно. Встретив эту улыбку, Анастасий, в доме которого жила теперь Смеда, каждый раз чувствовал, как сжимается его сердце. – Поплакать бы, думал старик, – да слёзы, видать, кончились. Всё тогда выплакал. – И Анастасий становился на молитву, заглушая всё более крепнущий грешный голос: – Почто, Господи? – И шептал: – Окстись, грешник, старче неразумный! Неисповедимы пути Господни! – И в испуге ловил на себе внимательный взгляд Смеды.

Так и прожили они вместе пять лет. После смерти родителей сирота Смеда стала словно дочерью всего села, и Анастасию случалось просто отбиваться от дарителей, тащивших в его дом любой излишек, образовавшийся в хозяйстве. Со съестным было проще – можно было объяснить, что сметана или творог испортятся, потому что столько им со Смедой вдвоём просто не съесть, а вот от полотна, всяких коробов и туесков и даже кожаных сапожек отказаться было трудно, ибо это – Смедушке приданое… Что тут мог возразить Анастасий?

Двенадцать. Круг. Цикл. Двенадцать лет. Первая полнота… Двенадцать лет было Христу, согласно свидетельству святых евангелистов Луки и Матфея, когда первый раз проповедовал он во храме. Двенадцать лет было Смеде, когда услышала она чей-то голос, словно как плачущий и зовущий, говорящий о чём-то, сулящий печаль и тревогу. И отдохновение в конце пути. Проснулась Смеда и, открыв глаза, повторила: – Аз есмь путь… И почувствовала побежавшие вниз по спине мурашки…

И двенадцать лет было Смеде, когда оставил этот мир отец Анастасий. В день третий по Рождестве Христовом после вечерней службы почувствовал он себя как-то необыкновенно уставшим. Пришёл в избу, прилёг на лавке, пристроив под голову случившийся тут же тулуп, и забылся каким-то смутным странным сном. Проснувшись, ощутил какую-то тяжесть на ногах, а, открыв глаза, увидел, что это Смеда стоит на коленях возле лавки, уткнувшись головой ему в ноги. И, когда подняла она мокрое от слёз лицо, вдруг понял Анастасий, что он умирает, пришла его пора. – Почто, Господи, так привечаешь? – подумал Анастасий, – али не грешен? Без боли, без мук, при святом празднике… Только как же Смеда?.. А я-то, грешный, мечтал замуж её выдать, детей её понянчить. Вот где мука-то. И соблазн. Прости меня, грешного. Да пребудет воля Твоя… – Глядя в мокрое от слёз лицо Смеды (в мозгу пронеслось: я же за все пять лет ни разу не видел её слёз!) Анастасий чуть не задохнулся от пришедшего понимания: – Она почувствовала, что я умираю, она раньше меня это поняла. А значит… Ну, значит, всё правильно… Всё как должно быть. Сами себе, и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим!.. – зазвенело где-то под сердцем, и, благословив дрожащей от слабости рукой Смеду, Анастасий прикрыл закипающие слезами глаза… Слёзы? …изливая слезы в молитве твоей, ибо Христос коснулся очей Твоих… Благодарю Тебя, Господи!..

Хоронили отца Анастасия всем селом через неделю, обряд справлял приехавший из Дряновского монастыря отец Паисий, за которым, по завещанию покойного, отправился опасной зимней дорогой охотник Филипп, несколько раз бывавший в монастыре, и привез благочинного вместе с отцом Петром, коему назначено было сменить отца Анастасия в пастырском наставлении Асеновца и нескольких близлежащих меньших сёл.

Смеда после смерти Анастасия, несмотря на уговоры многих семейств, ушла жить в свой родной дом. Две недели не покладая рук наводила порядок, умело управляясь даже с топором, и вскоре дом обрёл утраченный за пять лет уют. И началась жизнь Смеды в одиночестве. Всегда охотно помогая и без ложной гордости принимая помощь окружающих, она всё-таки ощущала какую-то отдельность от остальных. И другие это чувствовали. И не осуждали. Ибо у Смеды свой путь. Об этом им ещё отец Анастасий когда-то говорил. А Анастасию нельзя было не верить. Он знал… Так в каждодневных заботах и трудах, в разговорах с отцом Петром, балагуром и весельчаком, но человеком неглупым и сан свой чтящим, в чтении немногих святых книг, что хранились при церкви, в мечтах (ибо не может девушка не мечтать) проходили годы. Так прошло пять лет.

Семнадцать. Число божественного вмешательства, если верить халдейским мудрецам. Семнадцать лет, поворотный момент жизни. Семнадцать лет было Смеде, когда она встретила Стефана и что-то задрожало и сдвинулось в её душе. Парни в селе давно на неё заглядывались. Заглядываться заглядывались, да, видно, было что-то в Смеде, внушавшее им робость. Сама Смеда на парней смотрела без интереса, словно случившееся с ней когда-то дало ей особое зрение, и, только раз взглянув на человека, она понимала: не то… И о замужестве не помышляла, несмотря на усердие деревенских кумушек, сводящих все разговоры к этому предмету. Но всё в руце Божией, как любил повторять отец Пётр, и судьба привела в Асеновец Стефана. Незадолго перед Пасхой он привёз из монастыря благочинного Паисия, имевшего важное дело до отца Петра, и как раз отворял перед ним калитку, когда Смеда вышла из церкви. Что-то дрогнуло в ней, когда, бросив быстрый взгляд на Стефана и ещё быстрее опустив глаза, подошла она под благословение отца Паисия (он её помнил) и со странным замиранием сердца вышла с церковного двора. А Стефан, почему-то поклонившись ей вслед, замер с каким-то детским удивлением на лице, так, что старец Паисий даже усмехнулся, подумав вдруг: – Вот, Стефан, и кончилось твоё послушничество. Чаю, воля Божья жить тебе в миру…

Свадьбу Стефана и Смеды сыграли осенью. Сочетал их сам отец Паисий, приехавший по этому случаю из монастыря, после трапезы пожелал многочадия и любви, подарил писаную в монастыре икону, но казался каким-то смущённым и постаревшим… Да и не диво, как-никак был он на пять лет старше Анастасия… Стали жить новобрачные в доме Смеды. Стефан – сирота, подкидыш, ни кола у него, ни двора, с рождения при монастыре. Вот и обрёл свой дом…

А где-то через неделю после свадьбы приснился Смеде сон. И видит она, что лежит в огромной пещере, высокий свод которой теряется во тьме. Костёр горит неподалёку, и какие-то смутные фигуры стоят у костра, кладут что-то в большой котёл, помешивают, бормочут… Смотрит Смеда на себя и видит, что нет у неё тела, один скелет, белые блестящие кости. И видит как-то сверху, как бы и не своими глазами. Хочет она закричать, но нечем ей кричать, и глаза закрыть нельзя, и отвернуться… И слышит Смеда словно как чей-то голос: Не бойся, Смеда, большие тебя ждут испытания, потому ни тело человечье, ни сердце человечье не выдержат такого, мы дадим тебе другое тело, Смеда, другое сердце, четырнадцать раз обрести тебе, Смеда, четырнадцать раз потерять, быть счастью несказанному, Смеда, быть боли великой, Смеда, ибо Смеда – значит путь, путь и место, обретение и утрата. Смеда…

– Смеда, что с тобой, любимая, – слышит она и открывает глаза. В предрассветном полумраке возле лица тревожные глаза Стефана. – Дурной сон?

– Всё хорошо, любимый, – говорит Смеда, – всё хорошо, да, дурной сон, прости, спи, скоро уже вставать, впереди трудный день… А сердце её стучит тяжело и больно, как-то по-новому стучит. Засыпает Стефан, обняв свою Смеду, а Смеде не спится, и всматривается она в утренний сумрак, думая о сне… Вещий сон или просто тревожный морок? Что сулишь мне, жизнь?

В июле родился у Смеды и Стефана первенец. И назвали его Александром. Как-то так сразу легло у обоих. Пусть будет защитником людям, хранит от беды свою землю. А дальше пошло – что ни год – сын. Радко (пусть будет радостью для близких людей, как отец), Анастасий (пусть будет мудрым и добрым, как отец Анастасий), Паисий (заместо отца был он Стефану), Пётр (то-то радовался батюшка Пётр, крестя младенца, даже прослезился от чувств), Любен, Филипп, Тодор, Гаврил, Станимир, Димитар, Христо, Андрей… На крестинах Андрея счастливая Смеда вдруг услышала шёпот где-то за спиной: Много мальчиков – к войне, примета верная. Обернулась, выхватила из толпы незнакомую чёрную фигурку старухи и словно опала, потемнела лицом, словно вспомнила что-то, о чём хотела все эти годы забыть…

Дом Стефана и Смеды – полная чаша. Оба молодые, красивые, сильные. Чуть за тридцать Смеде – а уж подрастает тринадцать сыновей. Вынашивает детей Смеда легко, рожает – легко, словно по Божьему благословению. Все смотрят, радуются, но и завидуют. Но никто не спросит, за что такое счастье: не настолько коротка людская память. Только стала вдруг Смеда задумчива. Случилось это в тот день, когда услышала на крестинах те слова незнакомой старухи. И ещё задумчивей стала, когда услышала под сердцем биение новой жизни. Четырнадцатый сын. Она это точно знала. И с тревогой ждала вестей. И вести пришли. И были они как удар, как сбивающий дыханье и забивающий раскалённым песком лёгкие вихрь: война! С юга идёт враг. Жестокий и вероломный, не щадящий ни стариков, ни детей, жгущий, насилующий, убивающий, уничтожающий всё, что сопротивляется, превращающий в униженных рабов сдавшихся на его милость.

А спустя пару месяцев потянулись через деревню на север беженцы, рассказывавшие ужасы об акынджи, османах, янычарах, татарах, турках… Один народ? Разные народы? Какая разница, если они приносят смерть. Значит, надо сниматься с обжитого места, уходить туда, куда все, на север. Но как покинуть мир, привычный с детства? Этот дом, эту церковь, это озеро? Эту землю, что кормила тебя, твоих отцов и дедов? И люди медлили, оставались до последнего, убеждали себя, что всё как-то обойдётся… Но как?

Беда пришла как обычно нежданно с конным отрядом смуглых белозубых людей в разномастных пёстрых одеждах. Храпящие кони, взмахи коротких мечей, взвизгивающие выкрики. Потом полетели стрелы, проволокли кого-то на аркане, загорелись крыши домов… Именно горящие крыши домов и заметили Стефан и Смеда, уже отъехавшие далеко от деревни на север, и первым желанием было: вернуться. Но чем могли они помочь? И вот стояли на холме и смотрели, как вдали всё густеет дым, стелется к востоку, прижимаемый к земле ветром, и казалось им, что слышат крики людей и топот коней.

– Уводи детей с дороги, прячьтесь в кусты, – вдруг закричал Стефан Смеде, – быстрее, дети, за мной! – и, подхватив на руки Станимира с Димитаром, первым нырнул в заросли, Смеда с Андреем и Христо на руках побежала за ним, Александр, схватив за руки Гаврила и Тодора, потащил их к кустам, остальные последовали за ними. Только Анастасий задержался на пару секунд, сообразив, что ещё прокричал ему из зарослей отец, изо всей силы стегнул кнутом лошадь (прости, Зората), которая испуганно понесла гремящую нехитрыми пожитками телегу по дороге вниз. Потом Анастасий бросился к кустам и исчез них, предварительно втолкнув в заросли замешкавшегося Филиппа, до того как у подножия холма появились три всадника.

К сожалению, маленькие дети плачут, и, разбуженный неприятными толчками и жёсткими прикосновениями ветвей, Андрей зашёлся в истошном плаче. – Вот богатырский голос, – сказал, невесело усмехнувшись, Стефан, глядя на безуспешные попытки Смеды успокоить младенца, упрямо отворачивающего голову от материнской груди, – а я, дурак, даже топора из телеги не прихватил, одна надежда, что в лес они не сунутся… – и осёкся: перед ним стоял Анастасий и протягивал ему топор. Только времени изумляться разумности сына уже не было: зазвучали неподалёку голоса людей, уверенно шедших на плач ребёнка, и Стефан двинулся им навстречу, крепко сжимая топор. – Прячьтесь за деревья, – не оборачиваясь, бросил он.

Стефан не был рождён воином… На что рассчитывает человек, всю жизнь использовавший топор лишь как нехитрый плотницкий инструмент, выходя против поднаторевших в боях противников? На свою удачу? На Божий промысел? На излишнюю самоуверенность сильного бойца, подчас его подводящую? О чём думал Стефан, выходя на свой первый и последний в жизни бой? Наверное, о том, о чём должен был бы думать любой муж и отец на его месте. И побледневшие, ставшие словно чужими губы шептали: – Господи, оборони детей и Смеду, пусть я погибну, но спаси их!..

Стрела прошила грудь Стефана возле левого плеча. Ещё несколько шагов. Вторая стрела пробила живот. – Холодно, – подумал Стефан, – и трудно дышать, – а губы Стефана прошептали: – Господи, оборони детей и Смеду…

Стрелял только один, двое других с луками за спиной и мечами в руках наблюдали за неравным поединком. Ещё несколько шагов, натянутая тетива, и жало стрелы в паре локтей от лица, жало, выцеливающее в зрачок, и яма под ногой, в последнее мгновение, когда стрела уже срывается с тетивы, уводящая Стефана в сторону, судорожный, кажется, из последних сил рывок, и страшно сминающееся под страшным ударом топора лицо врага, не успевшего понять, что произошло. Падая на спину, уже как в тумане, Стефан видит набегающего с занесённым мечом врага и, собрав теперь уже точно последние силы, бросает в него топор. Тьма. Он уже не чувствует, как падает ему на ноги противник с раскроенным черепом. – Господи, оборони детей и Смеду… Он уже не чувствует, как третий набежавший противник, подскочив, с дьявольским визгом сносит ему мечом голову…

Убийца вытирает меч о пояс убитого товарища и оглядывается. Между деревьев стоит женщина. Убийца удовлетворённо цокает языком. Красивая женщина. Он знает толк в женщинах, их в его жизни было немало. Но таких, как эта, ещё не было. Он идёт к ней, поигрывая мечом и внимательно осматриваясь: кто его знает, может, это ловушка. Только непохоже, уж больно отчаянный взгляд у этой женщины. О, он знает этот взгляд, не раз в жизни ему приходилось видеть такие глаза. Что-то мелькает среди стволов справа, совсем рядом, краем глаза убийца успевает ухватить это движение за секунду до того, как острая боль пронзает его висок и глаза застилает тьма…

Смеда знала, что должна оставаться с детьми, но какая-то сила влекла её за Стефаном. Она протянула неожиданно замолкшего Андрея Анастасию, и тот молча, ни о чём не спрашивая, принялся укачивать брата, притулившись за толстой сосной. И она пошла, хоронясь за деревьями, не отрывая взгляда от широкой спины Стефана, а следом за ней незаметно двинулся Александр. Смеда видела всё, что произошло, и что-то оборвалось в ней, и всплыло из прошлого что-то страшное, когда смотрела она на обезглавленное тело мужа и плотоядно улыбающееся лицо приближающегося убийцы. – Вот и догнало тебя твоё прошлое, Смеда, – подумала она. И не сразу поняла, что произошло, когда рухнул убийца с глухим стоном почти к её ногам. Александр всегда метко бросал камни. Полезное умение. Мой Давид, одолевший Голиафа… Человек, лежащий у её ног, застонал и пошевелился. Тогда взяла она лежащий рядом с телом меч и, дождавшись, когда полностью ещё не пришедший в себя враг начнёт подыматься, сильно, с оттяжкой ударила его по беззащитно подставленной шее… И вдруг почувствовала, как отчаянно задвигался в чреве ребёнок, просто забился. – Господи, рано! не дай родить в дороге! – взмолилась Смеда, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание… Отпустило.

Выбрались на дорогу. Три коня, примотанные поводьями к ветвям дерева, дёргали мордами и взбрыкивали, пытаясь освободиться, пойти познакомиться с Зоратой, видимо решившей вернуться в родную деревню, но отвлечённой от этой мысли тремя кавалерами, танцующими перед ней. Анастасий подошёл к сердито всхрапнувшей Зорате, на крупе которой вздулась заметная полоса от кнута, ткнулся ей в морду: – Прости, Зоратушка, так было надо, а хозяин твой… а папка наш…– зашёлся в плаче, сполз на землю…

Умом Смеда понимала, что надо уезжать как можно скорее. Но оставить здесь в лесу Стефана казалось ей невозможным. Не было даже лопаты, чтоб закопать. Нести обезглавленное тело в телегу при детях? Невозможно. Александр видел, что случилось. Анастасий и старшие дети поняли, что отец погиб. Но что будет, когда они увидят? Прошло около часа. Утомлённые наплакавшиеся дети заснули. Не спали только Смеда, Анастасий и Александр, который, взяв два отреза полотна, ушёл в лес. Минут через пять в лесу застучал топор и примерно через полчаса Александр вернулся, свалив в телегу оружие нападавших, замотанное в ткань. Потом Александр толкнул уже начавшего сладко причмокивать во сне Радко и велел ему и Анастасию идти с ним. Положил руку на плечо поднявшейся было Смеды: – Останься с детьми, мама, мы справимся. – Через полчаса на сооружённых Александром носилках, качаясь от тяжести, Александр, Анастасий и Радко принесли замотанное в полотно тело Стефана. Уложили тело в телегу, прикрыв одеждой, перенесли малышей в телегу, растолкав, заставили тех, кто постарше, залезть туда самостоятельно. – Теперь и умереть не страшно, – вдруг подумалось Смеде, – мои старшие… все в отца… всё умеют, обо всех позаботятся. – И Смеда заплакала, тихо, беззвучно, так, чтобы никто не заметил её слёз. И плача села в телегу. Александр и Радко, хорошие всадники, уселись на трофейных коней, оказавшихся весьма покладистыми, третьего коня привязали на длинной верёвке к телеге, против чего он особенно не возражал, Анастасий сел править в телегу. День клонился к вечеру, малоезженая дорога убегала на север извилистой лентой. Жизнь продолжалась. Жизнь неизбежно брала своё, платя неумолимую дань смерти… Под скрип и качание телеги задремала Смеда, забылась тревожным сном. Спи, Смеда, спи. Бог хранит тебя и твоих сыновей. До поры. До страшной поры. Спи, Смеда…

Обдумывая свой отъезд из родного села, Смеда со Стефаном решили ехать в сторону Дряновского монастыря. Но судьба решила иначе. Лёгшее как раз на развилке поперёк левой дороги вековое дерево закрыло путь на запад. Оставалось двигаться на восток, и Смеда подумала: может, такова Божья воля? Ею овладело какое-то душевное оцепенение, словно вся усталость, которой никогда не знала она в ежедневных хозяйственных заботах, копилась где-то все эти годы и вот теперь сразу навалилась.

Ехали всю ночь, боясь остановиться. К утру добрались до Тракова, небольшого села, раскинувшегося на берегу Камчии. Остановились на южном берегу, решив не въезжать пока в деревню. Распрягли коней, выкупали их в реке, напоили, стреножили, отправили пастись на луг, перекусили чем Бог послал. Потом Анастасий с Александром отправились в село, обменяли одного из коней на инструмент, продукты и кожаные ремни да верёвки и довольно ловко соорудили упряжь на двух коней: тяжко одной Зорате такой груз тащить. Впрягли артачащихся коней: ясно, что не привыкли они телеги таскать, но, недовольно храпя и взбрыкивая, в упряжке всё-таки пошли. А когда вперёд выехал Александр на Зорате, пошли вслед за ней даже, как будто, с охотой.

Проезжая через деревню, Смеда вспомнила, как решали они со Стефаном вопросы отъезда, как медлили до последнего, как решили не брать пока коров, Метелицу и Дарёнку, поручив их заботам соседки. Что теперь-то с их кормилицами? Живы ли? Вспомнила, как Стефан говорил: – Зачем много добра везти? И так Зората замучается, вот устроимся на месте, мы с Анастасием быстренько вернёмся, заберём добро, коровушек наших: день туда, два обратно, всё будет хорошо. – Хорошо… Теперь Стефан, запелёнутый в холстину, трясётся в телеге, скрытый от глаз одеждой и тряпьём, а дорога ведёт их в противоположную от монастыря сторону. – Господи, почто так пытаешь? Наставь бабу неразумную, что делать, как жить дальше? – Ребёнок под сердцем задвигался. – Не сейчас, Господи, не сейчас, – взмолилась Смеда, – рано. – И снова отпустило. – Спасибо, Господи, прости мне, больно мне, от сердца говорю, себя не понимаю, прости и Ты, Пресвятая Владычице Богородице, Небеснаго Царя Мати, ненадежных надеяние, больных исцеление, сирым предстательнице, скорбящим утешение и радость, обидимым покровительнице и всем в бедах и напастех сущим скорое поможение и заступление… – Потекли слова молитвы, полились из глаз слёзы, омылась ими душа, словно легче стало…

Дорога вела на восток, понемногу забирала к северу, оставались за спиной редкие сёла, прошумев не тронутой войной, но уже тревожной жизнью. Увидев кладбище возле очередного села, Александр заикнулся было о том, что нужно похоронить отца, но, встретив строгий, осуждающий взгляд матери, замолчал, почуял свою неправоту. Ехали они уже третий день, ехали медленно, останавливались часто, погода стояла тёплая, если не жаркая, и Александр, шагая возле телеги, когда на Зорату садился Радко или Паисий, тревожно ловил носом воздух, страшась учуять тяжёлый, уже знакомый ему запах разрушающейся плоти. Но не чувствовал. От одежды тянуло запахом старой овчины, к ней примешивался запах хлеба и лука, ароматных трав, никакого намёка на тот, страшный запах… Смеда решила похоронить мужа в том месте, где они останутся жить, а потом вдруг к ней пришла пугающе ясная мысль: где почувствует она трупный запах от тела Стефана, там, стало быть, и конец их пути…

Запах она почувствовала на пятый день к вечеру… Утром, выбирая на развилке, какой дорогой ехать, решили больше забирать к северу и повернули налево. На протяжении целого дня наблюдая, как дорога всё больше теряет свои очертания, Александр всё больше убеждался в ошибочности их выбора, но, оборачиваясь на мать и встречая всё тот же строгий отстранённый взгляд, не решался предложить повернуть обратно. А потом лес расступился, дорога вывела их на просторную равнину, укрывшуюся меж высоких холмов, и пропала. Вот тут-то и почувствовала Смеда запах. И удивилась: здесь? Почему-то ей казалось, что всё произойдёт вблизи какого-нибудь села, где они смогут найти приют в гостеприимном доме (хотя… с такой оравой детей?..), а Стефан обретёт покой на тихом кладбище. Значит, нет. Никакого села поблизости быть не может. И ночевать придётся в поле. Что ж, не привыкать. А ночи нынче тёплые.

А потом… А потом начались приятные неожиданности. В одном из холмов обнаружилась пещера. Сухая, достаточно просторная. И главное – надёжная, не угрожающая обвалом. Конечно, пещера не дом… Но Александр сказал уверенно: – К осени дом поставим. – Значит, так и будет. Радко, бросившийся обследовать окрестности обнаружил неподалёку речку, узкую, неглубокую, но с хрустально прозрачной водой. А когда из кустов, немного напугав всех, вышла корова, Смеда поняла: они приехали куда нужно.

Уже в сумерках похоронили Стефана. Неподалёку от пещеры, на холме, в сухом плотном песке, под кустом усыпанного зелёными ягодами кизила. Смеда вспомнила, как Стефан рассказывал про кизил, росший в монастырском дворе. Свет склоняющегося к осени солнца, в свете которого уже покрасневшие ягоды казались чёрными, писк чижей в кустах и янтарные чётки в руках отца Паисия – таково было первое осознанное детское воспоминание Стефана.

– Спи, любимый, – сказала Смеда, – спи, здесь будет много солнца, и птицы будут петь тебе по утрам. А мы будем рядом. От нашей пещеры хорошо будет виден крест, который поставят Александр с Анастасием. Ах, любимый, какие у нас выросли дети!.. – голос пресёкся, что-то застряло в горле, но уже через мгновенье зазвучали слова, даруя облегчение: – Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет. Но во свете, Христе, лица Твоего и с наслаждении Твоея красоты, егоже избрал еси, упокой, яко человеколюбец…

Тридцать три. Число степеней испытаний на Элевсинских мистериях, которые должен пройти человек на пути обновления. Возраст Христа, вышедшего к людям с проповедью. Символ достижения и раскрытия духовного совершенства… Тридцать три года было Смеде, когда стала она вдовой. Тридцать три года было Смеде, когда родила она последнего своего, четырнадцатого, сына. Родила в пещере, как в какие-то ветхозаветные времена. Родила через неделю после того, как схоронила мужа. И назвала сына Стефаном. Сказала: – Пусть доживёт то, что отец не дожил, – сказала – и сама не поверила, и испугалась, и задохнулась, как прежде отец Анастасий, вопросом: – Почто Господи? – и, как отец Анастасий, оборвала себя…

Жизнь брала своё. И уже не сжималась от боли грудь, когда смотрела Смеда на крест, что уже на следующий после похорон день поставили Александр с Анастасием на могиле отца. Боль стала тихой. И постоянной. Как разговоры, что вела Смеда с умершим мужем. Разговоры мешались с молитвой, с колыбельной, что пела она детям, разговоры с мужем, который был постоянно здесь, рядом, словно раньше жили душа в душу, а теперь душа в душе…

Время текло плотной широкой рекой. Жизнь обрастала бытом, двигалась в круге бесконечных забот, иногда прорывая этот круг. Жизнь… В неё входили новые люди, которых приводил Бог, чтобы жизнь этих людей становилась частью жизни Смеды, а жизнь Смеды и её детей становилась частью жизни этих людей. – Жизнь всегда побеждает Смерть, хотя и платит ей жестокую дань здесь, на земле, – думала Смеда, – Жизнь всегда побеждает Смерть…

Возле дома Смеды, поставленного, правда, не к осени, а к зиме, через год стояли ещё три дома, через два года их стало двенадцать, через пять лет – больше тридцати. Люди приходили. Вначале – случайно выбрав путь, убегая на север от вражеских набегов. Потом – сознательно, ибо земля слухом полнилась, и о странной, хранимой Богом деревне узнавали люди за сотни вёрст. Через пять лет приехал из Дряновского монастыря отец Пётр, до которого дошли слухи о женщине с четырнадцатью сыновьями, основавшими новую деревню. Ни на секунду не засомневался священник, что эта женщина – Смеда, и, испросив игуменского благословения, отправился в путь. Рассказал про нападение на Асеновец, про то, что чудом тогда уцелел, про удивительную жестокость пришедших с юга людей, про то, как с уцелевшими жителями деревни шёл четыре дня до монастыря… Про многое рассказал. О многом умолчал. Всплакнул. И тихонько заснул, прислонившись спиной к тёплому боку печки, – всё-таки годы брали своё… А через год освятили в селе церковь, в которой стал служить отец Пётр, и жизнь, кажется, совсем вошла в привычную колею. Земля, в благодарность людям за труд, давала щедрый урожай, в лесах не переводилась дичь, в реке рыба. Игрались свадьбы, рождались дети, умирали старики. По соседству с могилой Стефана вставали новые кресты. Сельское кладбище тихо убаюкивало в своих объятиях людей, так любивших при жизни эту землю…

Сорок. Сорок лет странствовал Моисей со своими людьми по пустыне. Сорок, согласно блаженному Августину, символизирует путешествие человека по руслу жизни к ее истоку, которым является Бог… Сорок лет было Смеде, когда привёл к ней Александр свою невесту, Марию. И благословила их Смеда, и обвенчал их отец Пётр. И сорок лет было Смеде, когда пришла в её жизнь новая беда. Донесли прискакавшие в деревню дозорные, что приближается к деревне враг. Последние месяцы ходили тревожные слухи, и Александр распорядился выставить к югу от деревни дозоры, дабы обезопасить людей от неожиданного нападения. И вот сработало…

В версте от деревни, там, где дорога шла по склону крутого холма, с одной стороны ограниченная почти отвесной стеной, а с другой глубоким провалом, надлежало встретить врага. Александр, Радко и Анастасий уже давно, при первых тревожных слухах, приготовили брёвна, дабы перегородить дорогу, камни, чтобы спускать их по крутому склону, определили места для лучников. При удачном стечении обстоятельств отряд человек в десять мог здесь остановить значительные силы противника… Спешно двинулись пятнадцать человек во главе с Радко к назначенному месту. Хотел вести отряд Александр, но брат остановил: – Ты здесь нужнее, собирай остальных, готовьтесь защищать деревню, если вдруг они прорвутся… А мы сделаем всё, чтоб не прорвались… – И ушёл. Главного не сказал: не мог он позволить идти в бой брату, который всего неделю как женился. У любящих людей вещее сердце. Знал Радко, что Александр в бою щадить себя не будет; если надо будет спасать товарищей, жизнью своей пожертвует. Знал Радко, что и сам поступит так же…

Смеда стояла в красном углу. Перед той иконой, которой когда-то одарил отец Паисий. Которую, покидая Асеновец, взяла она из родимого дома. Смеда молилась. За Радко, за тех, кто ушёл с ним, за всех своих сыновей, за Марию, которую приняла как дочь, за всех жителей села. Мать Смеда молилась и разговаривала со Стефаном. Она давно привыкла мешать молитву с разговором с умершим мужем и не считала это грехом. Смеда молилась… Враг не прошёл. Тревоги уже не было, была нарастающая боль, становящаяся пониманием: Радко погиб… Но враг не прошёл.

Радко был единственным, кто погиб в том бою. Его решительность и умелые распоряжения решили исход дела. Брёвна перегородили путь всадникам к деревне, брёвна перегородили им путь к отступлению. Половина из примерно пятидесяти человек погибла, сброшенная камнями в пропасть, остальные погибли от стрел или, раненные ими, были затем добиты. Таков закон войны. Почти все, пришедшие с Радко, были когда-то свидетелями жестокости захватчиков. Долг платежом красен. Отплатили. Среди защитников деревни – двое раненых. Один убитый. Радко.

Отец Радко. Сын Радко. Дарившие радость. Любившие жизнь. Умевшие жертвовать жизнью. Смеда ткнулась головою в ноги сына, лежащего в телеге. И замерла. Застыла. А рядом стояли её сыновья. И вся деревня стояла и смотрела на них, понимая: в этой женщине и её сыновьях их надежда, их искупление, их жизнь…

А утром следующего дня отпел отец Пётр раба Божия Радко, и лёг он в гостеприимную щедрую землю рядом с отцом своим. Рождённый вторым, первым пришёл к отцу своему. И словно опало, потемнело лицо Смеды. Уже навсегда.

Год минул благополучно, словно сыновья жертва выкупила его у старухи Беды. В этот год родился первенец Александра, Радко… Отец Радко. Сын Радко. Внук Радко. Дай Бог ему лучшей судьбы, чем у его деда и дяди… Женился Паисий. Венчая восемнадцатилетнего Паисия с шестнадцатилетней Иванкой, подумал старый священник о том, как жизнь повернулась: ещё недавно посетовал бы, что рано юноше жениться, а теперь… Такие времена настали: не поспешишь, может и не хватить на жизнь твою счастья… Но тут же закрестился мелко и часто: избави Бог от таких мыслей, о хорошем думать надо, о светлом… После спросил Анастасия как бы шутя: – Что же ты оплошал? Младший брат вперёд тебя женился. Сам-то когда невесту приведёшь? – Анастасий поднял на священника свои умные добрые глаза, сверкнувшие неожиданной болью: – Никогда, отец Пётр… Впрочем, всё в руце Божьей, – улыбнулся, – но, скорее всего, никогда. – Склонился к руке, принимая благословение, и выскользнул из церкви.

Осенью, когда в полную силу налились хлеба, пришла в дом Смеды новая беда. Погиб Паисий. Пока Александр с сельчанами сражались с пятикратно превосходящим их по численности отрядом всадников, два десятка пеших головорезов обходным путём пробрались к деревне. К их приходу были готовы, только вот трое мальцов, убежавших не вовремя на речку, оказались между деревней и нападавшими. Анастасий, Паисий и Пётр, вскочив на коней, рванулись к детям. Успели. Подхватили, унесли. Доскакали до своих, осыпаемые стрелами. Паисий с трудом сполз с коня на руки Анастасию. Из-под левой лопатки торчала стрела. – Всё, братка, отвоевался, – шепнул бескровными губами, из последних сил улыбнулся. – Мама… Иванка… люблю…– С последним словом будто выдыхая жизнь, Паисий закрыл глаза и сразу налился тяжестью в руках Анастасия.

Бой был коротким. Ни один враг не ушёл из деревни. Ни один враг не ушёл с дороги от отряда Александра. Только этот набег дорого стоил селу. На следующий день хоронили четырнадцать человек.

Иванка с опухшим, почерневшим лицом билась над телом мужа: – Не хочу жить! За что, Господи! Не хочу жи-и-и-ить…– Потом затихла, отрешённо, потерянно, как в забытьи, шла за гробом, сидела, закрыв глаза, возле засыпаемой могилы, словно набираясь сил, чтобы потом, дома, снова забиться в конвульсивных рыданиях:

– Жизнь… несправедлива… Бог… злой… не должен был… попустить… Паисий… Жить… не хочу…

– Надо жить, – удивительно спокойно и убедительно сказал севший с нею рядом на пол Анастасий, – жить – наш долг перед погибшими. Хранить память о них, сделать то, что они не успели сделать. Стать их продолженьем. Оправдать их жизнь, если что-то в ней было неправильно, искупить их грехи, если они сами не успели этого сделать…

Иванка, подняв зарёванное лицо, по-детски испуганно посмотрела на Анастасия:

– У Паисия не было грехов… Я точно знаю…

– Не было, конечно… Хотя… у всех есть грехи, – грустно улыбнулся Анастасий, – Но такая смерть, как у Паисия, грехи снимает… Это точно. – И он погладил Иванку по голове. Та заплакала, но уже не надрывно, без истерики, и вскоре совсем затихла, уткнув лицо в колени.

– Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждение мое, и прибежище мое, и Избавитель Moй, Бог мой, Помощник мой, и уповаю на Него, Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой…– зазвучало в тишине начало псалма Давидова. Голос Смеды звучал глухо и торжественно. И при этом Анастасию казалось, что этими исполненными истинной веры словами мать убеждает саму себя. Слова текли и текли, словно вливая в жизнь утраченный на какое-то мгновение смысл… – Показалось, – подумал Анастасий.

Осенью же, соблюдя положенный срок траура по Паисию, справили свадьбу Петра, который только-только отметил семнадцатилетие, и Теодоры. Странным показалось матери желание сына жениться на женщине, на три года его старшей, да и красотой не блещущей, но ничего не сказала, благословила, и вошла в её дом тихая, молчаливая, почти не поднимавшая глаз невестка и вскоре стала необходима Смеде. Теодора словно чувствовала, где нужна её помощь, скользила неприметной белой тенью, поднимала, протирала, мыла, поправляла, успокаивала ребёнка, находила потерянное… Стоило Смеде обернуться в поисках необходимого – глядь, рядом стоит невестка и держит это в руках. Смеда даже чуть не удивлялась: как могла она управляться раньше без Теодоры? Не то чтобы Мария с Иванкой плохие работницы были – грех жаловаться! – просто тут было что-то совсем другое. После узнала, что, оказывается, сватались к Теодоре и в прошлом, и в позапрошлом годе женихи, да все получили отказ. Осторожно в разговоре спросила, отчего замуж долго не шла, и восхитилась простоте ответа: – Ждала, когда Пётр вырастет.– Чуть дрогнули ресницы, тихой тенью скользнула из горницы, оставив свекровь с мыслью: – Что, матка Смеда, жизнь прожила, ума не нажила, не разглядела сразу сокровище-то. Да…

Зимой родила сына Иванка. На исходе весны появился на свет второй сын Александра и Марии. А в конце июня уже крестили дочь Пётр и Теодора. Дом Смеды наполнялся детскими голосами, и казалось, что отступает беда…

Только казалось… В декабре, следом за толпой оборванных голодных переселенцев, подошёл к деревне враг.

– Плохо, – сказал Александр, – видать, теперь круглый год незваных гостей ждать придётся…

Незадолго перед тем возвели деревянные укрепления при спуске дороги с холма, поставили высокую сторожевую вышку. Сквозь поредевший к зиме лес видно было далеко, и это спасло многие жизни: привыкнув, что зимой не бывает нападений, Александр не высылал дальние дозоры, поэтому не получил загодя вести о наступающем неприятеле, но с вышки заметили медленно пробирающихся по заснеженной дороге всадников. Снег совершенно неожиданно повалил накануне, шёл всю ночь и, несмотря на достаточно тёплую погоду, таять, кажется, не собирался.

– Повезло, – подумал Александр, – если бы не снег, могли бы не успеть…

Впрочем, повезло не совсем: заснеженный безлиственный лес не позволял так хорошо скрываться защитникам деревни, как это было летом или в начале осени, и, несмотря на то что к бою успели подготовиться, он стоил жизни более чем трети защитников.

Пётр с тремя сельчанами преследовал всадника, которому удалось вырваться из окружения. Александр небезосновательно предполагал, что отряды головорезов случайно набредают на их деревню и что, если упустить кого-то из нападавших, враг точно будет знать об их существовании и в покое уже не оставит. Поэтому беглеца необходимо было во что бы то ни стало остановить. Пётр, вырвавшийся вперёд своих товарищей, уже примерялся пустить в него стрелу, когда из-за поворота выдвинулось около десятка всадников. Видимо, это была отставшая часть отряда…

Что-то тревожило Александра, поэтому, наскоро распорядившись, он поехал вслед за Петром, а за ним привычно последовал Ивэйло, сын Филиппа-охотника. Приехали они к месту сражения, увы, поздно. Пятнадцать тел на истоптанном, взрытом снегу говорили о жаркой схватке. Некоторые тела шевелились, кто-то стонал, скулил совсем тихонечко… Пётр не шевелился, не стонал. Александр сразу выхватил взглядом его крупную фигуру. Все дети Смеды были рослыми, но Пётр в свои восемнадцать был самым крупным в селе мужиком и при этом очень ловким, умело обращавшимся с мечом. Так что враги просчитались, что легко справятся, имея почти трёхкратное превосходство. Александр проклинал себя, что сразу не поехал за Петром, не послал никого сразу вслед… Что ж, теперь проклинай – не проклинай, а жить с этим, с мыслью, что не уберёг брата, смотреть в глаза матери, Теодоре. Он представил, как Теодора, глаз никогда не подымавшая, вдруг поднимет их… и ему стало страшно…

Теодора глаз не подняла. Не заголосила. Скользнула белой тенью. Помогла внести в баню тело мужа. Сняла заскорузлую в крови одежду. Обмыла. Одела. Анастасий тем временем, тихо бормоча молитву, сколотил гроб. И лёг под иконой на столе в доме Смеды её четвёртый сын, как легли еще в двадцати домах деревни погибшие в том бою. Каждая пятая семья потеряла мужа, сына, брата. Горе накрыло село. Общее страшное горе…

Время шло тем же тихим упорным шагом. Жизнь неустанно платила дань смерти. Смерть упорно собирала свой урожай. В село по-прежнему приходили люди. Всем селом им ставили избы, помогали наладить быт. Всем селом пахали, сеяли, собирали урожай. Всем селом отмечали родины, крестины, свадьбы, поминки. Всем селом отбивали нападения врага. Всё село знало: их хранит мать Смеда. Мать Смеда и её сыновья. Пожилые седые мужики снизу вверх смотрели на Александра и Анастасия, ловили каждое их слово. Александр – воин, стратег и тактик, стрелок и мечник, надежда и опора села. Анастасий – книжник, мудрец, золотые руки, строитель, дивный столяр и плотник. Иконописец. По благословению отца Петра для церкви уже два года пишет иконы. Священник говорит: божественно...

Шли годы. Приходил враг. Провожая на бой своих детей, вставали на молитву матери, моля Всевышнего об избавлении от Страшного… И все надеялись, что их дом обойдёт беда. И все знали, в чьём доме обязательно будет стоять гроб. В доме Смеды. Легли в землю тихого сельского кладбища вслед за Стефаном, Радко, Паисием и Петром Любен, Филипп, Тодор, Гаврил, Станимир, Димитар, Христо, Андрей…

И темнело от горя лицо матери Смеды. Но скорбь не отвращала её от жизни. Мудро и нежно смотрели на мир её глаза, словно однажды с болью пришло понимание того, что редко могут понять люди на земле.

И всё резче обозначалась складка между бровей у Александра… Тяжко вести людей на смерть. А любимых братьев?.. Уже больше двенадцати лет нёс Александр бремя растущей вины. Его сыновья подрастали, наречённые именами погибших братьев, подрастали сын Паисия и две дочки Петра, а другие братья уходили из мира, не оставив наследников, в восемнадцать-девятнадцать лет похищала их смерть. Красивыми, ладными были все дети Смеды, уважали их в деревне… А вот после того, как четвёртое нападение врага унесло жизнь Любена, чья свадьба должна была состояться буквально через неделю, задумались люди. Многим девушкам нравился Филипп, но что делать, если велик шанс потерять жениха накануне свадьбы или вскоре после неё стать вдовой? Так и не сложилась семейная жизнь у большинства сыновей Смеды…

Анастасий же на девушек не смотрел. – Быть бы ему монахом в другое время, – думали многие в селе, – не ищет женской любви…

Весна последнего года жизни младшего сына Смеды задалась ранняя да бурная. Такой же скорой и бурной была и любовь Стефана и Софии. И как ни твердили девушке её родители, что быть ей молодой вдовой, не послушала их София. Летом сыграли свадьбу. А осенью, как и предсказывали родители, овдовела их дочь. В ответ на сетования родителей вскинула упрямые серые глаза: – Я те два месяца со Стефаном ни на какую длинную жизнь ни с кем не променяю. Я счастьем впрок запаслась, на всю оставшуюся жизнь хватит…

А к весне, когда зазеленело всё вокруг с небывалой, кажется, радостью, родила София сына. Стефана.

– Муж Стефан. Сын Стефан. Внук Стефан. Нет, не всю правду сказал сон, – думала Смеда,– больше терять… больше обретать… Не устаёт Господь испытывать меня, грешную. Ещё двух сыновей схоронить. Как такую чашу испить. Я ведь и ныне-то не понимаю, за что мне сие, Господи? Для чего?..

А зимой пришёл черёд Александра с Анастасием. Крепко любил всех своих братьев Александр, но с Анастасием… Будто срослись они душами. Вот и последний бой приняли плечом к плечу. И в могилу легли рядом.

Большой отряд захватчиков подошёл к деревне вечером. О его приближении ещё утром предупредили дозорные. Около двухсот всадников. Вдвое больше, чем боеспособных мужчин в деревне.

Анастасий всю последнюю неделю словно что-то чувствовал, облазил весь холм возле дороги, заползал в узкие ходы пещер в овраге под дорогой. Возвращался по вечерам грязный и задумчивый, рассеянно отвечал на вопросы, уходил в сарай, что-то пилил, стучал. Что-то готовил. С вопросами к нему никто не приставал, у всех было своё дело… Да и не расскажет Анастасий. Улыбнётся мудрёно. Отшутится. Смеду всегда поражало, как сочетались в её сыне откровенность и скрытность…

Встретили врага в обычном месте. Упали брёвна, преграждая путь, посыпались камни, потом полетели стрелы. Первые пять минут боя самые удачные для защитников: враг растерян, боеприпасов много, каждый знает, что и как делать. Успех всех предыдущих боёв во многом был обеспечен тем, что больше половины врагов погибали в эти первые минуты. Но теперь врагов было слишком много. Задние спешились, рассыпались, полезли вверх по холму там, где он не был так крут. Ещё пять минут боя, распавшегося на отдельные схватки, страшные в своей отчаянности, и становится понятным, что враг уничтожен, а защитников осталось меньше половины. Но нападавшие сумели зачем-то, не считаясь с потерями, снести с дороги перегораживающие её брёвна. Анастасий прекрасно понимает, зачем. – Приказывай отступать,– говорит он Александру и ныряет в сумерки. Александр трубит отступление, и в тот момент, когда подбегают к нему последние из его людей, раздаётся нарастающий топот, визг, рёв, гомон: по дороге несутся всадники, вторая сотня, очевидно, ожидавшая удачного момента для нападения. Александр не успевает отдать приказа растерявшимся людям, когда раздаётся какой-то тяжёлый, глухой звук, земля под ногами вздрагивает, и холм с дорогой и несущимися по ней всадниками ссыпается куда-то вниз, мелькают ноги коней, вывороченные корни деревьев, затем поднявшаяся пыль делает сумерки непроницаемыми, но уже через пару секунд начинают выскакивать из этого сумрака фигуры с мечами, и Александр понимает, что части врагов удалось прорваться… В хрустящей на зубах, забивающей глаза и лёгкие пыли Александр наносит и отражает удары. Пространство перестаёт существовать, сжимается до размеров выхватываемого взглядом на расстояние вытянутого меча. Время застывает, колеблется облаком удушающей пыли. Удар. Боль пронзает руку от локтя то плеча, и правая рука становится пугающе лёгкой. Александр хочет взмахнуть мечом, но ничего не выходит. Александр смотрит и видит: у него нет правой руки, она отрублена по локоть. – Странно, думает Александр, – а почти не больно, — машинально уворачиваясь от направленного ему в грудь копья и перехватывая его левой рукой. И уже не чувствует, как вонзается ему между лопаток нож. И не видит, как подоспевший Анастасий сносит голову одному из убийц брата и вонзает меч в живот другому. Бой закончен. Враг уничтожен. Анастасий садится на землю, кладёт голову брата на колени. Колени Анастасия залиты кровью. Но это не страшно. И живот Анастасия залит кровью. Но это тоже не страшно. Кровь течёт из правого бока Анастасия. Кровь течёт из его груди. Из шеи. Крови в Анастасии становится всё меньше. И Анастасий говорит: – Погоди, брат, я сейчас догоню, – а потом уже совсем тихо: – Прощай, мама… прощай, Елена…

Так и застала двух своих сыновей Смеда, пришедшая из села. Села рядом. Молча села. Молча поплакала. Видать, не все слёзы выплакала. Прибежала Мария, оставившая детей на попечение ятровкам, забилась рядом в пыли, застонала раненой птицей. Потом подняла мокрое, грязное от пыли лицо. Рот гневно искривлён. Руки подняты к небу. Встретила тихий строгий взгляд Смеды. И онемела. Проглотила готовое было сорваться проклятие. Молча ткнулась в ноги мужу. Всё.

Снова всем селом хоронили. Всем селом оплакивали. Всем миром несли свою скорбь.

А ночью приснился Смеде сон. Словно умерла она. Умерла и летит с закрытыми глазами. Хочется ей глаза открыть, чтоб посмотреть, куда летит-то, а глаза не открываются. И вдруг голос ей как будто говорит: – Зачем тебе, мати Смеда, глаза-то открывать? В той стороне всё равно ничего не увидишь, ты в другую сторону лучше посмотри. – И вдруг видит Смеда: свет. То есть не то, что светло вдруг стало, а именно: Свет. И лики словно как ангельские. Стоят воины. С мечами, в шлемах, в плащах до земли. И все светом пронизаны. И сами будто этот свет. Много этих воинов, и лица у них знакомые. Вот Александр. Вот Анастасий. Вот Стефан, муж её. А вот сын Стефан. А вот и другие сыновья: Радко, Паисий, Пётр, Любен, Филипп, Тодор, Гаврил, Станимир, Димитар, Христо, Андрей… Все здесь. И видит Смеда словно как с огромной высоты родную деревню. И словно как сиянием она каким окутана. Присмотрелась, а это дети её сиянием одели, в воздухе над ней стоят их фигуры – сама не поняла Смеда, как внизу, в деревне родной, очутилась… И заплакала тут Смеда от счастья. Заплакала… и проснулась.

Тихо в доме. Тихонько сопят дети. Тихонько стонет во сне Мария, наплакавшаяся за день. Тихонько шуршит за печкой мышь. Мир… Встала Смеда, подошла к иконе, поправила лампадку, помолилась. Вышла на улицу, глянула на небо, а там и вправду: сияние. Перехватило дыхание, побежали по спине мурашки. Упала Смеда на колени: – Небесных воинств Архистратизи, молим вас присно мы недостойнии, да вашими молитвами оградите нас кровом крил невещественныя вашея славы; сохраняюще ны припадающия прилежно и вопиющия: от бед избавите ны, яко чиноначальницы вышних сил…

Сияние постепенно угасало, но не угасало вспыхнувшее пламя понимания в душе Смеды. Невозможно было спать в такую ночь, и Смеда пошла на кладбище. Забравшись на холм, увидела при дрожащем свете факела лежащую на свежей могиле Александра и Анастасия женщину. Услышав шаги, женщина быстро поднялась, обернулась…

– Елена! – словно обожгло Смеду.

Двенадцать лет назад приехала в их деревню молодая семья: Живко и Елена. Живко был обычный, ничем не примечательный парень, зато Елена… Смеда подумала, что никогда ещё не видела такой победительной красоты, такого благородства черт, такой изящной походки, такого равнодушного спокойствия к вниманию мужчин, прозвавших её королевой… Королева Елена. Вот, значит, твоя тайна… И тайна Анастасия…

Там, на могиле, и рассказала Елена Смеде обо всём. Что за мужа вышла без любви, родственники заставили: кто сироту о чём спросит? Что был Живко, погибший в том же бою, что и Анастасий, человеком не злым, но… не договорила: не говорят о покойниках плохо. Что полюбила Анастасия вскоре после приезда. А он полюбил её. Что ничего про меж них не было до той ночи накануне боя. Двенадцать лет втихомолку мучились. Что позови её Анастасий, пошла бы куда угодно, про стыд и про честь забыв… Тряхнула упрямой головой, посыпались густые чёрные волосы… Но Анастасий не позвал, считал брак, заключённый перед Богом, нерушимым… А в ту последнюю ночь она к нему пришла, и Анастасий, словно зная будущее, не прогнал её. Сказал, что было ему видение. И что у них будет сын…

И вошла Елена в дом Смеды. И стала пятой её дочерью. И через девять месяцев родила двойню. И нарекли младенцев Александром и Анастасием…

Крестил детей отец Пётр. Совсем слаб был от старости священник, и его почтительно, но крепко поддерживали под руки. После службы поднял на Смеду голубые, слезящиеся, почти слепые глаза и сказал: – Всё, помирать пора, видно Бог сподобил меня столько прожить, чтобы детей Анастасия окрестить, а теперь всё… пора…

И действительно, через три дня умер, исповедавшись перед смертью Смеде, не дожив трёх дней до своего девяностолетия. Проскрипел, как он сам сказал, на три года дольше долгожителя отца Паисия…

Словно хранимая своим небесным воинством, росла деревня Смеды. Обходил её стороной враг. Находили в ней приют беженцы из других мест. Жизнь побеждала смерть. Ибо жизнь всегда побеждает смерть. Даже здесь, на земле.

Вырастали внуки и внучки Смеды. Рождались правнуки и правнучки. – Не пресечётся корень сей, – вспоминалось Смеде. Она уже при жизни стала историей. Смеда, мать четырнадцати сыновей, хранительница села… Мать Смеда, уходящая в лучший мир со словами святой молитвы: – Господи Иисусе Христе, буди милость Твоя на детях моих, сохрани их под кровом Твоим, покрый их от всякаго лукаваго похотения, отжени от них всякаго врага и супостата, отверзи им уши и очи сердечныя, даруй умиление и смирение сердцам их…

Прошлое становится историей. Поколения сменяют поколения. Песком времён заносит прошлое. Но всегда должен найтись тот, кто заставит его заговорить…

Человек – это путь. Длинный свиток событий внешних, открытых взгляду мира, и событий внутренних, открытых только взгляду Бога. Человек – это путь. Всегда к себе. Часто к Богу. Обычно – к душам близких людей. Исключительно – к сердцам многих поколений. К исторической памяти народа. Подчас события жизни внешней забываются за далью времён, события жизни внутренней изначально ведает лишь Всевышний. И остаётся имя. Смеда.

Смеда – это путь. Ибо каждый человек есть путь. Даже если в памяти людей за далью времён от него остаётся только имя.

Смеда – это имя. Мать Смеда. Наша мать Смеда…

Слышишь?