Тайный дар

Это история одного автографа — следа столь же незначительного, каким может быть случайный росчерк любого заурядного человека.

Во дворе его называли «дядя Витя-шизофреник» — за глаза, разумеется. Наш дом был похож на букву гэ, детворы из семи подъездов набиралось достаточно, чтобы проводить шумные чемпионаты двора по бадминтону и лапте. Я жила в пятом подъезде, увлеченно рисовала бумажных кукол с сестрами Клюквиными из второго, Танька из последнего подъезда была моей лучшей подружкой и училась со мной в одном классе. А в первом обитал дядя Витя.

Фигурой он был таинственной. Хотя, казалось бы, всё и всем про него было известно. Бывший милиционер, которому преступники так шарахнули доской по башке, что слетела крыша (версия), теперь он благоденствовал, получая нищенскую пенсию по инвалидности (чистая правда). Был он вовсе не стар, лет сорока-пятидесяти. Имелась племянница, пару раз приезжавшая к нему на каникулы.

В один из своих визитов Лиза как-то вдруг перестала выходить на прогулку. Детская фантазия отказывалась принимать столь банальное объяснение, как неожиданный отъезд домой. И тогда заговорили, что ее сожрал Красный человек. Наш дом стоял вдоль школы, а с другой стороны торцом к ней был повернута пятиэтажка, в подвале которой жил он. Его жуткие глаза мерцали из темноты, и из-за него всю начальную школу я не смела зайти вечером в неосвещенный подъезд. Мальчишки рассказывали, что в подвале того самого дома нашли мертвую девочку, руки и ноги которой как будто бы объели муравьи… Ничего подобного, яростно доказывали восьмилетние правдоискатели, ее тело обгрыз Красный человек! Это Лизка из первого подъезда, племянница дяди Вити, помните, она куда-то пропала пару недель назад?!

Человеком дядя Витя был, безусловно, созидающим, и в теплое время года его частенько видели обустраивающим немалую дворовую территорию. Он ковырялся в клумбах, красил бордюры из кирпича и — о чудо! — построил здоровенную и даже, пожалуй, красивую беседку в центре двора. Или веранду? Своими изящными формами беседка-веранда напоминала рубин из маминого кольца.

Лет за пять наши дворовые каптары ее неплохо подломали, а спустя еще пару лет попросту превратили в нисколь не романтические, а вовсе неприглядные дощатые руины. Вместе с каждым вывороченным бревнышком, расщепленной доской двор все больше терял память об играх в слова и города, страшных секретах и прочих ничегочных июньских разговорах — а какой иной едва слышный шепот могли сохранять скамейки и балки открытой летней веранды?

Из гостеприимного зева этой легендарной беседки папа как-то раз спас двоих весёлых парней иноземной наружности — в весеннем холоде те сидели на рюкзаках и смеялись. Представились студентами-биологами из Германии, прибывшими изучать ботанические сады Сибири. Прямо там, на трёх ступеньках беседки, папа на своем небогатом, самостоятельно выученном английском обсудил с ними их нескучную жизнь и, проникнувшись ею, привел тридцатилетних школяров к нам домой ночевать. Назавтра я проводила их на автобус. На дворе стоял 94-й, и веранда ещё была жива. В годы моего студенчества она уже почила в бозе. Где-то вскоре умер и дядя Витя.

Нашу семью связал с дядей Витей неприятный случай. Просторным был двор, солидной в размерах — беседка (или все же веранда?), а уж качели могли считаться огромными по любому гамбургскому счету: они достигали высоты второго этажа. Вот с таким гигантским размахом мне и прилетело как-то раз в макушку — прямо в верхнюю чакру. Если бы на дворе стояло лето, я бы скорее всего погибла от удара по голове тяжеленной металлической перекладиной сидения. Но цигейковая шапка спасла мне жизнь. Качели же просто активировали чакру...

Дядя Витя о вскрытии чакры ничего не знал, он схватил в охапку ребенка, у которого текла по лицу кровь, приволок домой, вызвал скорую и обработал рану. Башку мне потом зашили, сотрясение подлечили, а дядя Витя так и прибился к нашей квартире не то чтобы другом семьи и не сказать чтобы надоевшим до чёртиков приживалом… Кем-то промежуточным.

Чаще всего он приходил за книгами, иногда занимал деньги и всегда четко в день пенсии их отдавал. В межсезонье заводил разговоры про инопланетян, следящих за ним из телевизора. И тогда отец вежливо, но неумолимо вытеснял его в подъезд с порога прихожей, на котором дядя Витя топтался, пытаясь излить сюжеты своего весеннего обострения хоть в чьи-нибудь уши. Жалко его не было.

Будучи подростком, я шарахались от него, как от прокаженного. Мне казалось, что в его желании перекинуться словом было что-то нечистое, имевшее половой подтекст. Хотя кто его знает, возможно, что-то такое и было, а я на уровне инстинкта ощущала опасность. Уже во взрослом возрасте я вспоминала об этой своей боязни человека, который когда-то причинил мне добро и никогда не делал зла, и удивлялась самой себе, юной и испуганной. Но точно знаю одно: я тоже испытывала к нему некоторый интерес — с привкусом пакости. Это как возить веточкой в птичьем помете: дерьмо дерьмом, однако хочется еще. Однажды я сидела на уроке и смотрела в школьное окно, откуда был хорошо виден балкон дяди Витя, да и сам его владелец, расслабленно греющий обнаженный торс на солнышке. Я оглядела его с неприязнью и вдруг поймала себя на желании подойти и потрогать эту малопривлекательную мучнисто-белую кожу.

В марте — мне тогда было пятнадцать — для меня и мамы он принес в подарок двухтомную книгу в мягкой обложке. И оставил в обоих томах дарственные надписи, которые я, естественно, прочла. Но не удостоила заметить. Когда мне стало за тридцать, я наконец их увидела. На миг замерев от изумления, я перечитывала строки, написанные внятным дяди Витиным почерком. Послание от давно ушедшего, странного и очень одинокого человека заговорило со мной о цветущей прелести всего живущего и ее быстротечности, о связи между людьми, мужчинами ли, женщинами… Тайном уповании на понимание и причастность. И, конечно, о надежде на бессмертие. А о чем же еще? Век за веком мы говорим об одном.

Представитель читающего поколения, обреченный болезнью на одиночество, а соответственно — на книги и мечты, он не мог не думать о силе оставленного на бумаге слова. Какую цель преследовал он, помещая отпечаток своей личности у фронтисписа, кто знает? Вероятнее, что в наш дом дядю Витю влекла интеллигентная красота моей мамы, а вовсе не насупленное лицо девочки, только вступившей в пору женственности.

В силу возраста самый простой ответ для меня не был очевиден.

Много-много позже, прекрасным ярким летом, наставшим после того как я завершила все свои химиотерапии, впервые в жизни я ощутила его – невыносимое, предельное одиночество.

Во время веселого праздничного застолья, под шум деревьев и заздравные тосты в честь именинников, среди которых была и я сама, внезапное ничем не объяснимое чувство непричастности вырвало меня из всеобщей радости, заставило уйти в дом. Тяжкая тоска легла на грудь и плечи так, что стало нечем дышать, и нашептывала, паскуда, о том, что, какие бы узы ни связывали меня с близкими, я больше не такая, как они. Иноверец, в силу обстоятельств разделяющий ритуал, но не убеждения. Человек, притворяющийся нормальным.

Я справилась с этим мороком и вернулась лопать шашлык.

А что же автограф, принадлежащий руке непримечательного и вместе с тем незабываемого человека? Вот он.

Колин Маккалоу «Поющие в терновнике», том второй.

С праздником 8-го марта,
1996 год.

… такой ты для меня осталась в синей дымке вечерних холмов

средь сожжённой — цветущей когда-то — долины...
Там раньше была река...

Виталий.

Теперь о нем знаете и вы.