Валли Филл и его потерянное детство.

1.Пару слов о больницах.

   Больничные палаты навевают тоску. И на взрослых, и на детей. В них царят боль и хандра, от которых, кажется, даже краска на стенах не выдерживает и трещит по швам. Вот детское отделение. Оно мне ближе, чем отделение для взрослых. Возможно, из-за того, что я сам нахожусь на той самой невидимой возрастной грани, когда вот-вот выпорхнешь из детства и ворвёшься в состояние взрослого человека.

   В моей школе, да, впрочем, как и в большинстве школ, в десятом классе есть такой предмет, как производственное обучение. Не знаю, откуда у меня взялась тяга к медицине, но точно могу сказать: из-за неё вся моя личная библиотека состоит исключительно из научных трудов по данной тематике. О моём увлечении знал весь класс, и, когда настал момент выбора направления по производственному обучению, я первым записался на курс медицинских сестёр. Да-да, и не надо смеяться! А что поделаешь, если много лет подряд на этот курс записывались только девушки. Так случилось и на этот раз, разве что с одним исключением — мной! Ну хоть в чём-то отличился!

   Это всё, конечно, весело, но курс, признаюсь, был действительно увлекательный. Теория и практика (пассивная, не пугайтесь!) шли весь учебный год, а в конце его наступила самая настоящая жизнь медработника: я устроился санитаром в детское хирургическое отделение. Но так как образования у меня не было, то я в основном хорошо питался и намывал — кстати, отлично — полы.

   Кто-то усмехнётся: мол, парень и полы моет, но я возражу. Например, мечтает кто-то стать, не знаю, просто кем-то по профессии. Может быть, начитался про эту профессию положительных отзывов, узнал, что хорошо оплачивается данный труд, но никогда сам не сталкивался ни с представителями данной профессии, ни бывал в их рабочем кабинете или на производстве. Но со временем всё же выучился, устроился на работу — и на тебе! Не его. Тогда зачем столько сил приложил, чтобы обучиться данному делу? И вот к чему я веду: попав работать в больницу, я тогда окончательно убедился, что двигался в правильном направлении. Мне понравились люди, работавшие в больнице, доктора с их непосредственным юмором, но самое главное — я понял, что здесь я был нужен и реально мог помочь. А мытьё полов — что ж, нет неважной работы, особенно той, что отвечает за гигиену в лечебном отделении.

   Итак, приступив к моим обязанностям, я невольно познакомился с детьми, которые занимали палаты отделения. Не буду даже и думать о травмах, боли, которую вынуждены были терпеть эти малыши, а отмечу их силу воли и умение видеть во всём что-то весёлое.

   Палата номер четыре привлекала меня больше всего. В ней лежали ребята постарше, и только мальчики. О нет, я не против девочек, скорее, девочкам больше мешал я, чем они мне. Постараюсь подобрать более удачные слова, чтобы объяснить мою симпатию к четвёртой палате. Представьте себе детское отделение: есть дети, которые всё время проводят в постели, но есть и выздоравливающие, из которых жизнь, детство, бьют через край. От их постоянного говора голова идёт кругом. И я за этих ребят рад, но пока морально не готов проводить весь день в таком шуме. Поэтому палата номер четыре была для меня спасением. В ней царил полумрак, прохлада и спокойствие. Да и так как ребята в ней лежали постарше, то они больше читали книги или слушали музыку через наушники.

   Однажды, справившись с делами, я пошёл навестить жильцов моей подшефной палаты. Всё было как всегда, как вдруг я услышал шум колёс каталки. Я открыл дверь.

— Егор, помоги проехать, — обратилась ко мне старшая медсестра отделения Кира Васильевна.

Я открыл шпингалеты и распахнул двери палаты. Мимо меня провезли больного. Я помог переложить его на кровать.

Кира Васильевна, уходя, попросила:

— Егор, будь добр, посиди пока с ним, доктор сейчас подойдёт.

   Я, естественно, согласился и сел возле кровати больного. Ребята начали тоже присматриваться к вновь прибывшему. Признаюсь, на вид он был крайне странным: роста небольшого, но поджарый и кривоватый что ли. Лица мы видеть не могли, так как оно было забинтовано. Я просидел возле него недолго: вскоре пришёл лечащий врач и я вышел в коридор.

Ближе к вечеру меня остановил Серёжа Беляев из четвёртой палаты.

— Егор, ты не знаешь, почему к нам старика в палату положили?

— С чего ты взял, что он старик? — удивился я.

— А ты руки его видел?

— Я зайду позже, — ответил ему я.

   У меня впереди была последняя уборка, и, наскоро справившись со всеми делами, я направился в Серёжину палату. Ребята меня уже ждали. Они сидели молча на своих кроватях и косились на нового соседа. Я приступил к выполнению моих обязанностей и, что греха таить, возле койки новичка выполнил их лучше всего. Я намывал пол и без отрыва рассматривал новенького. Серёжа верно подметил: руки у него были совсем как у старика — изношенные, я бы сказал. Одежда тоже под стать взрослому, нежели ребёнку: видавшие виды тренировочные брюки, фланелевая клетчатая рубаха и, что особенно меня удивило, ведь на дворе было лето — вязаные носки на ногах.

Я пожелал всем спокойной ночи и вышел из палаты. Как я и предполагал, Серёжа увязался вслед за мной.

— Ну как? — спросил он.

— Право, брат, не знаю, что тебе и сказать. На первый взгляд он не первой молодости, но ведь отделение-то детское, значит, он ребёнок.

— Может, ты в его карточку заглянешь? — заговорщически прошептал он.

— Нет, Серёжа, в мои обязанности это не входит. Спроси-ка ты лучше его сам.

2.Знакомство.

   Как я узнал утром, контакт с новичком обитатели палаты номер четыре не установили. Но поскольку этот старый мальчик мне тоже был интересен, то я решил помочь: проложить мост дружбы между детьми.

   Устроившись рядом с новеньким, а он в это время ещё спал, я принялся за чтение очередного медицинского шедевра.

— Валли, — застонал мой подопечный, — Валли Филл.

   Ребята чуть слышно усмехнулись, а я просто пожал плечами. Вскоре наш новичок проснулся. Среди бинтов я увидел его небольшие глаза, усталые и грустные.

— Дать тебе воды? — спросил его я. Он отрицательно мотнул головой.

Я ощутил на себе выжидающие взгляды ребят и задал новенькому второй вопрос так, словно мне было достаточно всё равно:

— А кто этот Валли Филл?

Мальчик вздрогнул и отвернулся к стене. Я же вновь пожал плечами. Брр, может, у меня тик, два раза за утро плечами жму?

Вскоре по коридору пронёсся голос Екатерины Васильевны, главной поварихи в отделении:

— Завтрак!

Вереница детей потянулась в столовую.

— Ты пойдёшь на завтрак? — обратился я к новенькому.

Он обернулся.

— А можно? — спросил он меня хрипловатым голосом.

— Нужно, — уверенно ответил ему я. — Тебя хоть как звать?

— Валерий.

— А я Егор.

   Завтракал я вместе со всеми, только у персонала стол был отдельный. Хотел я того или нет, но мой взгляд то и дело натыкался на Валеру. Он ел с аппетитом, с таким наслаждением, что, если бы в это время на него посмотрела Екатерина Васильевна, он бы точно стал её любимчиком: наша повариха терпеть не могла, когда дети не доедали её стряпню.

   Ещё несколько дней Валерий держался особняком, да и ребята из его палаты не лезли к нему, раз он не желал общаться. Переломный момент наступил неожиданно. Все возвращались с обеда. Сонечка из шестой палаты споткнулась, упала и зарыдала так горько, что дети отпрянули от неё на пару шагов. Один Валерий опустился перед девочкой на колени и принялся что-то нашёптывать ей на ухо. Сонечкин рёв постепенно стих, глаза высохли, и она заулыбалась. Потом она обняла Валерия за шею и до ребят донеслось:

— Валли Филл лучше всех!

— Да кто же этот Валли Филл? — спросил я у Валерия, шурша шваброй возле его кровати.

— Что толку говорить о том, кого нет, — ответил он.

— Но Сонечке-то он понравился.

— Он всем раньше нравился.

— Хе, — усмехнулся я как можно беззаботнее, — замечу, что девочка Соня не из прошлого.

Валерий поднял на меня свои изумлённые глаза.

— Это меня раньше так звали.

Я присел на стул возле его койки. Ребята как могли развесили уши, потому что этот новичок-старичок интересовал всех без исключения.

— Это что-то вроде клички? — решил я задать наводящий вопрос.

— Скорее, псевдоним.

— А почему именно Валли Филл?

— Моё имя Валерий Филимонов, а один замечательный человек сделал из него, да и из меня самого, Валли Филла.

   Я думаю, что жадное любопытство, возникшее во мне в тот момент, передалось и ребятам, потому что по палате пронёсся неотчётливый шёпот. Валера вздохнул, а потом молча отвернулся к стене и демонстративно натянул на голову одеяло.

Мне пришлось ретироваться, ведь если он сам не хочет о себе рассказывать, то тут уж ничего не поделаешь.

* * *

   В нашей больничной жизни были и светлые моменты. Особенно чётко они прослеживались с появлением в палатах посетителей. Я видел сияющие лица детей и от всей души сочувствовал тем, к кому в тот день не приходили. Мне так хотелось сбегать до нерадивых родителей и привести за руку в больницу к их ребёнку. Я заметил, что часто посещаемые дети выздоравливали намного быстрее остальных.

   Валерий оказался одним из тех, к кому никто не приходил. Но он обожал наблюдать посещения родными других ребят. Он обычно переворачивался на правый бок и тихо смотрел.

   Самой частой гостьей палаты номер четыре была Серёжина мама. Она влетала в палату, как порыв свежего воздуха: всегда в приподнятом настроении, красивая и добрая.

— Тук-тук, — заглядывала она в палату, и от её голоса словно солнце заливало лица ребят.

Серёжа обожал её. Мне даже страшно себе представить, что было бы, окажись у него не эта мама, а какая-нибудь другая.

В каждый свой приход она приносила гостинцы, не обделяя ими никого.

— О, да у вас новенький! — обратилась она к Валерию. — Как тебя зовут?

Валерий страшно испугался, издал мучительный стон и отвернулся.

— Ничего-ничего, всё пройдёт, — пожалела она мальчика, думая, что он застонал от боли.

Да, боль тогда пронзила его, но это была боль совершенно иного рода.

   Женщина раздала всем угощения: по прянику и конфете — лучшее, что происходило за день в палатной жизни ребят. Валерий тоже получил свою порцию и слёзы навернулись на его глазах от такого внимания к себе.

   Как-то я заметил нечто странное в поведении Валерия. Позавтракав, он заворачивал хлеб в салфетку и прятал его в карман своих брюк. В обед он съедал его и делал новый запас из свежего ломтя хлеба.

   В тот день я хотел его предупредить, что так делать нельзя, но случилось следующее.

   К Серёже, как обычно, пришла его мама. Она так и не смогла подружиться с Валерием, поэтому больше не приставала к нему с вопросами, на которые тот всё равно не отвечал. Но в этот раз, когда она угостила всех сладостями, Валерий вдруг поднялся с кровати, достал из тумбочки свёрток, подошёл к женщине и протянул его ей.

— Это Вам. Немного. Всё, что у меня есть.

   Серёжина мама развернула гостинец. На салфетке лежал кусочек хлеба с колбасой — обеденный бутерброд к чаю. Она с силой проглотила возникший в горле ком и со слезами на глазах обняла Валерия.

— Спасибо тебе, — прошептала она, еле выдавив из себя слова.

3.История Валли Филла.

   Вечер был дождливый и навевал на всех тоску. Серёжа вздохнул. Утром он узнал от своего лечащего врача, что после такой тяжёлой травмы ноги, как была у него, о профессиональном спорте придётся забыть — Серёжины надежды полетели в тартарары. Весь день он держал себя в руках, но под вечер вдруг раскис. Я сочувствовал ему, понимая, что он оплакивал своё будущее. Как же так, он ещё такой маленький, а уже настолько несчастный! Кто в этом виноват? Он сам? Родители, внушившие ему, что он должен стать тем, кем они его видели? Не знаю, но у меня сжались кулаки от боли за Серёжку. Я дал ему стакан воды и принялся успокаивать, хотя получалось это у меня крайне неуклюже.

— Смирение — вот лучшее лекарство, — неожиданно для всех сказал Валерий.

Мы все разом обернулись, Серёжа перестал реветь и со злостью выпалил:

— Ты сам попробуй смириться с такой бедой, тогда и советы давай!

— Мне приходится мириться и с бо́льшим, — прохрипел в ответ Валерий.

— Ты кого-то потерял в своей жизни? — спросил я.

— Я потерял всё, но больше всего я жалею о потере Валли Филла.

— Ты же говорил, что Валли — это ты, — усомнился Серёжа.

— Тогда ты понимаешь, что я должен чувствовать.

В палате воцарилась абсолютная тишина.

— Знаешь, Валерий, я думаю, что ты должен нам пояснить, потому что ты говоришь загадками, — вмешался я.

— Ладно, — согласился он. — Слушайте. Но история эта не из коротких.

— Мы не против, — чуть не хором ответили ребята.

Валерий удобно устроился на кровати, прикрыл ноги одеялом.

   — Родился я далеко отсюда, в одном небольшом городе. Так как покинул я его будучи ещё маленьким, то и название его я не запомнил. Я вообще смутно помню моё раннее детство. Знаю, что жили мы в деревянном доме на две семьи. Семья моя состояла из родителей, старшей сестры (она была меня старше на год или два), старенькой, выжившей из ума бабушки. Бабушку эту я страшно боялся. Из-за отсутствия зубов её вид мне казался зловещим. Пальцы рук кривые, узловатые, как ветки вишни. Свои седые волосы она не расчёсывала, потому что в руках не было, как она говорила, сил. Но и маме моей она их расчёсывать не позволяла — визжала при виде расчёски. Поэтому ко всему её виду прилагалась и эта мочалистая копна серых волос. Разговаривала она с надрывом: то шептала, то издавала настолько громкие звуки, что я закрывал уши руками, лишь бы не слышать их.

   Отец для меня был всем, и не только для меня, о чём я понял уже после его смерти. А случилось это несчастье в нашей семье ранней весной. Приболев — так, ничего особенного, — он вдруг стал чахнуть на глазах, а когда он не смог взять меня на руки, знаете, как отцы любят крутить своих малых детей над головами, вот тогда я почувствовал жжение в груди. Я бросился к маме, обнял её, и плача спросил:

— Папа умрёт?

   — Ну что ты, глупыш, — ласково ответила мне мама, — он поправится, — и слёзы ручьем покатились по её щекам. Она одной рукой приложила к лицу кухонное полотенце, а другой прижала меня к себе.

Валерий вздохнул. В палате была такая тишина, какая бывает только в тихий час…

   — Вскоре папы не стало. Что творилось в доме! Бабушка гоготала все дни и ночи напролёт, сестра плакала, а мама слегла. Я как мог ухаживал за ней. Но что может сделать пятилетний ребёнок? Кроме ласки у него больше ничего нет.

   Та часть города, где мы жили, была к тому времени изучена мной вдоль и поперёк. Я знал все ходы и выходы в лабиринте домов, заборов и сараев. В тот день, прячась от домашних невзгод, я забрался на крышу самого отдалённого сарая. Она была пологой, и я прилёг, чтобы послушать тишину летнего дня. Я заснул и мне почудилось, что и сон мой не много отличался от жизни: я слышал стоны, а в них боль.

   Когда я проснулся, стоны не прекратились. Свесившись с крыши сарая, я увидел собачонку, забившуюся в угол между стен. Вся её шерсть была облеплена опилками и стружкой, исхудалое тело дрожало, а из голодной пасти исходили те самые стоны, которые, как мне показалось ранее, я слышал во сне.

   Спрыгнув на землю, я приблизился к собаке и позвал её. Она зарычала. В кармане у меня были сухари (мама никогда не выбрасывала старый хлеб и сушила из его остатков сухари, которым всегда находилось место в моём кармане). Я протянул ей один сухарик, но собака не поддалась. Пришлось кинуть ей его прямо к морде. Она не взяла, но скулить перестала и лишь глядела на меня с недоверием. Я отвернулся. Повернувшись к ней опять, я увидел, что сухарь исчез, а в глазах этой бедной собачонки появился пусть и маленький, но интерес ко мне. Так, сухарь за сухарём, между нами завязалось общение.

   Правая передняя лапа бедняги кровоточила. Скорее всего, мальчишки таскали за собой собаку, привязав к её лапе проволоку. Я попытался освободить лапу от остатков проволоки, как она вдруг прикусила мою руку. Я вздрогнул, испугавшись, что она мне её прокусит. Но тут наши глаза встретились, и я впервые в жизни увидел такую преданность и веру в себя, а она, скорее всего, прочла те же самые чувства в моих глазах, что тут же разжала пасть.

   Взять собаку к себе домой я не мог, поэтому устроил для неё спальный уголок у нас в сарае. Я промыл рану на лапе, накормил и оставил мою пациентку отдыхать.

   Потянулись день за днём. Жужа, так я её назвал, оказалась на редкость весёлой собакой. Она так задорно прыгала и вертелась, что я решил её дрессировать. Моя маленькая Жужа начала ходить на задних лапах, крутиться, как волчок, подавать голос. Если я ей говорил три, то она три раза тявкала. Как-то я напел одну мелодию, а она залилась протяжным воем. Да, Жужа была моей отрадой в то трудное для нашей семьи время.

   Лето близилось к концу. Жужа совсем поправилась, а вот маме стало хуже. Она надрывно кашляла и была очень слаба. Бабушка наша совсем потеряла рассудок и то и дело выла, сидя в углу за печкой. Тогда мне не хотелось заходить в дом. Но я шёл. Я знал, что нужен маме.

   Однажды сестра не пустила меня на порог. И я всё понял. Я оттолкнул её и забежал внутрь дома. Ту тишину я не забуду никогда. Она словно со всех щелей лезла в наше жилище и давила, давила.

   Вот так и мамы не стало. Помню, сестра мне сказала тогда:

— Нас заберут в детдом, а бабушку положат в больницу. Да, её надо лечить...

— А Жужа? Её можно будет взять с собой?

Сестра опустила глаза.

— Там во всяком случае ты будешь сыт…

   Я выбежал во двор. Яркое солнце приняло меня в свои объятия, словно родная мать. Вот же счастье! Вот же радость жизни! Почему я не могу всем этим пользоваться?

   Я схватил Жужу и пошёл бродить по округе. Августовский вечер застал меня на ярмарочной площади. Огни на площади ослепили меня. Такого я ещё никогда не видел. Я точно очнулся ото сна: электрические гирлянды сияли и переливались всеми цветами радуги, а весёлая музыка лилась и зазывала зрителей на представление в шатёр. Акробаты ходили на ходулях и размахивали флажками. Повсюду слышался смех и было ощущение праздника. К нам в город приехал цирк!

   Голова моя закружилась. Как мне хотелось взять за руки моих маму и папу и пойти вместе с ними в цирк! Почему другие ребята, как я, могли туда пойти, а я нет? Чем я так провинился?

   Грусть и обида привели меня на задворки цирка. Там было не так светло, как в центре площади, хотя это был тот же самый цирк. Помню, мне показалось, что цирку там не место: слишком мрачно и тихо. Я хотел было убежать оттуда, повернулся и врезался в чей-то мягкий живот. Подняв глаза, я увидел толстое лицо с красным ртом до ушей и круглый нос.

— Что маленький клоун здесь делает? — спросил он меня. — Где твои мама и папа?

И тут случилось то, на что я не рассчитывал: слёзы хлынули из моих глаз, да так сильно, хоть банки подставляй.

Мягкий человек прижал меня к себе.

— Пойдём со мной, — сказал он, — у меня есть чай и сладкая конфета.

   Мы поднялись в старый фургон. Человек зажёг свечу, и я разглядел его лицо. Он оказался клоуном. У него было весёлое лицо и удивительно грустные глаза.

— Ты хочешь стать клоуном, как и я? — спросил он, подавая мне чашку чая и большую шоколадную конфету.

— Нет, — всё ещё всхлипывая, ответил я.

— Тогда ты можешь на время снять свой нос, тебе ведь неудобно в нём?

   У меня никогда не было друзей, поэтому я общался только с моими родными. С ними я забывал о моём недуге. Когда мне исполнилось два года, нос мой стал расти вперёд всего остального тела и вскоре стал похож на клоунский. Мама водила меня по врачам, но никто ничего толком сказать не смог. Только один приезжий доктор, проходя мимо нас с мамой, остановился и сказал: «Такое лечат в Москве, приезжайте, вот Вам моя визитная карточка». Мама узнала, кто был тот человек, но ещё она выяснила, что операция стоила огромных денег, а у нас их не было. Она никогда не теряла надежды, что однажды мне сделают операцию и нос мой станет таким как у всех. И я ей верил и ждал. Дома, среди своих, я совершенно забывал о моём недуге, и тогда, когда этот человек вдруг предложил мне снять мой нос, я опустил голову.

— Я не могу, — прошептал я.

— Давай я тебе помогу, — предложил мой собеседник.

— Он у меня такой сам по себе.

Клоун поднёс ко мне свечу и осветил моё лицо.

— Нос как нос, — словно ничего необычного он не заметил, сказал он. — Ешь давай конфету, а то я передумаю и заберу её себе.

Я живо сунул конфету в рот. Шоколад начал таять, и с ним растаяли мои обиды на жизнь.

Мы разговорились с Весельчаком, так звали того клоуна. Он внимательно выслушал мою историю и спросил:

— Что же ты теперь будешь делать?

— Убегу из города и меня никто не найдёт.

— Но ты можешь погибнуть от холода и голода, об этом ты подумал?

— Мне всё равно, лишь бы Жужа была со мной.

Весельчаку идея моего побега не понравилась.

— А что, если ты оставишь Жужу мне, а когда вырастешь, заберёшь её? — предложил он.

— Этого так долго ждать…

— А вдруг её всё же возьмут в детский дом? — воодушевился клоун. — Обещай всё выяснить и рассказать мне!

Я пообещал. Вернувшись домой, я лёг спать и всю ночь мне снились огни цирка.

   В пятницу утром к нам пришли люди из социальной службы. Они принялись заполнять какие-то бумаги, задавать сестре вопросы. Даже наша бабушка будто ожила и была в тот день настолько вменяема, что нам разрешили под её присмотром пожить в доме до понедельника. Когда они уходили, я спросил насчёт Жужи. Мне ответили, что о Жуже они сами позаботятся. И тут я понял, как они будут о ней заботиться: на живодёрню отвезут!

   В субботу я убежал к Весельчаку и рассказал ему о моём горе.

— Я сбегу, — кричал я, — никто меня не остановит!

И это было правдой, потому что я собрал дома рюкзак и был готов вот-вот отправиться в дальний путь.

Весельчак расстроился.

— Хочешь, оставайся со мной. Будешь моим внуком. Станем вместе выступать.

— А Вы меня не обидите? — удивившись сам себе, спросил его я.

— Если будешь меня называть дедушкой и говорить мне «ты», то ни за что на свете!

У меня никогда не было дедушки, и я согласился.

   В воскресенье вечером я обнял мою сестру в последний раз и попрощался с ней навсегда. Ума не приложу, как она могла меня тогда отпустить? Но я всегда знал, что она понимала меня лучше других…

   Вот так у нас с Жужей появилась новая семья. Мы стали жить в фургончике дедушки Васи на правах внука и его собаки. Сестра, не знаю откуда она тогда понимала толк в документах, когда я уходил, сунула мне в руку пачку бумаг. Таким образом получилось, что я был не беспризорник, а маленький мальчик с настоящим свидетельством о рождении и документами, подтверждавшими, что у меня умерли родители. У дедушки Васи тоже появился документ, что он мой опекун. Как я сейчас думаю, документ тот был не настоящий, но он позволил мне остаться в цирке и путешествовать с труппой по всему белому свету.

   Удивительные люди собираются под куполом цирка! Чего только не вытворяют они со своим телом, с животными и предметами! Весельчак был неповторим на сцене — часами я мог без устали наблюдать за ним. Как-то раз Жужа выбежала к нему на арену, и дедушка поманил меня рукой, чтобы я забрал собаку, а то она путалась у всех под ногами. Но когда я попытался поймать Жужу, с ней произошли перемены, которые впоследствии коснулись и меня. Она начала крутиться, вертеться, скакать и выдавать такие забавные ноты голосом, что все циркачи от души рассмеялись.

— Пусть Валера попробует с ней выступить! А что, надо бы мальчику придумать номер!

   Вот так я стал потомственным клоуном. Валерий Филимонов — не совсем то имя, которое должен носить клоун, поэтому дедушка придумал для меня сокращение из моего собственного имени: Валли Филл. О, я был на седьмом небе от счастья! Я выступал на сцене! А какой грим наносил мне дедушка! Ха, ни один зритель ни за что не догадался бы, что нос у меня был не накладной!

* * *

Летние месяцы мы колесили по всей России. Я повидал такие дали, о каких даже и не имел представления.

   Если бы я сказал, что жизнь в цирке была сахар, то я бы соврал. Арена цирка, с её блеском, смехом, улыбками и аплодисментами — это всего лишь одна сторона медали. На её задворках дела обстояли иначе. Не всегда удавалось поесть чего-то горячего и сытного. Но хуже всего было с приходом болезней. Заболевал кто-то один, и болезнь мигом распространялась по всему цирку. И это были ужасные времена. Я очень боялся потерять моего дедушку и старался как можно сильнее облегчить его жизнь. И мне это удавалось многие годы напролёт.

Зима гнала нас на юг. До этого я никогда не видел море. Море покорило меня.

   Помню, мы стояли с дедушкой на высоком берегу, подножье которого преграждало волнам путь, а они шипели на него и пенились от злости. Брызги долетали до нас мелким дождём, я смеялся, видя, как и мой дедушка улыбается, глядя в синеющую даль.

— Вот здесь я построю или куплю маленький дом, и мы с тобой будем в нём жить. Как тебе такая идея, Валли?

Когда я стал выступать на сцене, имя Валли Филл приклеилось ко мне так, что никто уже и не вспоминал моего настоящего имени.

— Отличная идея, дедушка! — отозвался я.

   И старик начал откладывать, не доедать, но откладывать деньги на этот дом. Я был маленький и мне платили так, словно мои заслуги измерялись моим ростом. Но я работал не меньше взрослых. После представлений я настолько уставал, что падал без сил на кровать и спал, спал, пока не слышал:

— Валли, пора на сцену.

   Усталость, недоедание — всё сказалось на мне. Я плохо рос и со стороны стало заметно, что для моего развития чего-то не хватало. Дедушка старался отдать мне лучший кусок, но и этого оказалось мало. Мои руки и ноги в десять лет были похожи на конечности старика, да я и сам ощущал себя не лучше.

В один из переездов цирка я так заморозил мои ноги, что со временем не смог обходиться без тёплых носков.

   Зимние месяцы привели нас за границу. Мы исколесили всю Европу. Да, Европа — это не Россия. У нас, неделями добираясь до очередного города, мы отсыпались и набирались сил. Европа же выжала из нас все соки: каждый день мы давали представления и без конца и края переезжали. Мы хорошо зарабатывали, но еда стоила ещё дороже.

— Мальчик мой, — говорил мне дедушка, — сейчас нам придётся туже затянуть пояса, зато, вернувшись на родину, мы купим дом нашей мечты и забудем навеки эти скитания.

Я верил ему как себе и жил лишь мечтою о доме.

   В Европе мы пробыли два года. За это время дедушка Вася совсем ослаб, да и я сам еле держался на ногах. Но у нас была цель — отметка на календаре, крестик, знаменовавший прибытие цирка к долгожданной пристани с кипучими морскими волнами.

И этот день настал! Дедушка вдохнул влажный морской воздух, сунул мне в руки коробку и умер. В коробке были все наши сбережения.

   Накопленная за границей усталость внесла разлад в жизнь цирка и его распустили. Жужа, как мне сказал наш ветеринар, оказалась старушкой и сколько я за ней ни ухаживал, но и она вскоре последовала за Весельчаком. Вот так я остался один. Впервые я не ощутил почвы под ногами. Мой красный нос уже не вызывал в людях радость, он встал между мной и той жизнью, которую они вели.

Я поехал в Москву. Здесь я узнал, что денег мне достаточно, чтобы сделать операцию. И вот сейчас я среди вас, в этой палате.

4.Красный нос.

   Казалось, в палате даже не дышали. Наш старичок оказался мальчиком двенадцати-тринадцати лет с душой, пережившей целую жизнь, но проскочившей остановку под названием «счастливое детство».

   Слушая рассказ Валли Филла, мы не заметили, как наступила ночь. Больница давно закрыла свои входные двери, и я остался спать в сестринской. Уличный фонарь светил на меня сквозь окно. В его свете история мальчика из четвёртой палаты мелькала у меня перед глазами. И мы ещё жалуемся, что нам не купили новый телефон или очередную безделушку? О, Боже, скажи, в чём же суть жизни? Почему, только хлебнув горечи, мы познаём её?

   Многое встало на свои места после услышанного мной рассказа. Я чувствовал, что вдруг стал другим, ну, не совсем прямо раз — и изменился, но мне захотелось стать лучше. Я уверился, что мой путь — медицина, и я знал, что мне будет нелегко, потому что больше я не смогу не сострадать людям.

   Валерию вскоре сняли повязки. Это был удивительный момент, мы все с нетерпением его ждали. Но наш новый друг отреагировал не так, как мы предполагали. Посмотрев на себя в зеркало, он сказал:

— Вот мамина мечта и сбылась.

Он лёг на кровать и отвернулся от нас. Плечи его вздрагивали. Он плакал. Тихо-тихо, чтобы никто из нас не догадался о его горе.

Серёжу должны были на днях выписать. Он, как и все мы, привязался к Валерию.

— Куда ты пойдёшь после больницы? — спросил его Серёжа.

— Сдамся.

— Как это?

— Государство возьмёт на себя заботу обо мне, — с грустью пояснил он.

   Да, странная атмосфера царила в эти дни в палате номер четыре. Одна лишь мама Серёжи вносила в неё лёгкость и радость. Как-то она, щебеча, заметила, что Валерий приобрёл замечательный носик, с чем она его и поздравила.

— Нос у меня что надо, но я перестал быть тем, кем я был, — ответил Валера.

— А кем ты был? — не поняла женщина.

— Валли Филлом.

Она пожала плечами. Знаю, что Серёжа потом поведал ей историю этого мальчика. В заключении он сказал:

— Можно ли как-то сделать так, чтобы он стал жить с нами?

— Ты уверен? — удивилась его мать.

Серёжа утвердительно кивнул головой.

Я никогда не забуду глаз Валерия, когда Серёжа предложил ему стать его братом. Валера молчал целые сутки, а потом только спросил:

— А ты не пожалеешь о своём решении?

— Нет, можешь в этом не сомневаться.

   Вот так закончилась эта история, да и моя практика тоже. Я уехал отдыхать в деревню к бабушке, а когда вернулся, случайно встретил во дворе Серёжу.

 — Ну как дела, дружище? — я страшно обрадовался, увидев его.

 Серёжа просиял.

 — Лучше у меня никогда не было! Ты знаешь, Егор, теперь у меня и сестра есть!

 — Как так? — удивился я, потому что признаков беременности у его матери я не заметил.

   — Помнишь, Валерий рассказывал, что у него было свидетельство о рождении? Так вот, в нём указано место рождения, его родной город. Мы обратились в социальные службы, и нам дали адрес, по которому живёт его сестра. Мы всей семьёй ездили к ней, и вскоре она приедет к нам погостить, а если понравится, то останется жить с нами!

 Я порадовался за широту души Серёжиных родителей, и в особенности за него самого.

   — Ты знаешь, — продолжил Серёжа загадочным голосом, — Валерий очень грустил первое время. Он всю жизнь хотел быть самим собой, но после операции он решил, что потерял что-то настолько для него важное, что не мог прийти в себя.

— И что вы сделали? Помогли ему как-то? К психологу записали? — предположил я.

   — Гораздо проще! Папа подарил ему накладной красный нос и записал в цирковую студию. Он сказал, что нужно быть самим собой, иначе зачем тогда жить!