Одна ночь

Живущим в мире тривиальных историй грань между святостью и пошлостью столь же недоступна, как и грань между реальным и ирреальным… Если бы это не было вымученной вычурностью, скатывающейся к банальности, это могло бы стать эпиграфом...

С чего всё начинается? С банальности, с несостоявшегося эпиграфа… Но несостоявшиеся эпиграфы — это не менее тривиально, чем несостоявшиеся создатели романов, подбирающие эпиграфы к пустоте. Это уже не станет ничем. Нигде. Никогда.

Это только ночь… Можно только цепляться за сомнительную многозначительность фраз и открывать во всём тайный смысл и высшее предназначенье… Но вот я иду, ненужный и пустой, и вспоминаю такую же ночь, такую же ночь...

Шпалы. Шпалы. Шпалы. Там, впереди, в пяти километрах, вокзал. Там — реальность. А сейчас я иду по грани, по расплывчатой грани, по грани, растянувшейся на несколько километров, на несколько часов, на сериал бреда, от которого я устал. Шпалы. Шпалы. Шпалы. Уснуть. Уснуть.

Уснуть обратно. Возвратиться прочь.

На ночь закрыт мой здравый смысл, как на замок.

Потерян ключ. И кровь стучит в висок,

Как будто хочет выйти прочь (или всё-таки «вон»?)

Какая, однако, дичь. И рифма: прочь — прочь. Хорошая такая рифма. За-а-мечательная такая рифма.

Рифмы лезут и мёрзнут, и дохнут, и падают вниз,

И хрустят под ногами, как битое стекло, битое стекло...

И действительно — под ногами битое стекло. Над головой — небо, тучи, и временами луна.

А то, что вокруг — промзона. Цеха, цеха, цеха, фантомы заводских корпусов, шум вращающихся турбин, мертвящий (или мертвенный?) свет — и никакого намёка на человеческое присутствие. И холодок по спине: Зона, «Сталкер», Тарковский — бред… И вдруг — жилые дома. Жилые? Типичные пятиэтажные хрущобы с занавесями на окнах, кой-где освещаемыми изнутри светом люстр, всякая дрянь па балконах, выходящих прямо в заводские дворы — и никаких людей. Хоть бы один подошёл сейчас к окну, плюнуть в эту ночь, облегчить мне душу… Может, здесь и не живёт никто? — Дикая мысль… В балконы домов упирается какая-то покорёженная арматура, какие-то ящики, чугунные болванки. Неужели можно так жить? «Здесь страшно жить и страшно умирать»… Загнуться где-нибудь на первом этаже в такую же ночь (А может, другие ночи — другие?). Родственники ходят вокруг, плачут, а в окно — прожектор с хоздвора и шум каких-то проклятых машин, а освободившаяся душа, ослеплённая и оглушённая, вылетая и окошко, цепляется саваном (что за дичь, почему душа в саване?) за ржавую арматуру...

То ли я с ума схожу… То ли я с ума сошёл...

...: Фиолетовое солнце на фиолетовом небе:

Ночь, ко лбу пустоты прижимаясь ладонями клёнов...

Может, вытянет жар,

Может, выпьет по капле тебя...

Шпалы. Шпалы. Шпалы… Жаль, что у меня ноги длинные… Или, наоборот, короткие… Через шпалу неудобно, и по каждой шпале неудобно. Хоть бы тропинку рядом протоптали. Хотя… Кто, кроме тебя, дурака, тут ходит? Может, тут и поезда не ходят? Иду, иду, уж скоро полчаса, а поезда всё нет. И нет… И нет...

Сейчас я начну. Вот сейчас, когда в моей бедной голове всё окончательно перемешается. И кому он нужен, чёткий порядок событий? Ведь всё, что было — одна вспышка, один прорыв, разложенный в этой ночи на составляющие. Вот карты перемешаны — и которая пришла первой? — Это могло бы стать отправной точкой, если бы не стало поводом для ассоциации, которую не стоило даже пытаться поймать.

Шпалы. Шпалы. Шпалы. Уснуть. Уснуть… Или проснуться?..

Я отброшен на край ночи. Нет, не так. Я отброшен от края ночи.

Я разбит на осколки смеха. Пустота поглощает звук,

Не размениваясь на эхо, Из-под ног вырывает шаг. В дырку выскользнула душа, Зазвенела копейкой ржавой...

И не стоит подбирать её, как и ненароком выскользнувшую ассоциацию… Сейчас. Сейчас я начну...

Естественно, никто из ментов ломаться ради меня не стал: «Мы тут при чём? Тебе надо – сам и лови». Вполне резонно, но не утешает. Совсем не утешает. «Моя милиция меня бережёт», Но не сегодня. Сегодня, вероятно, не меня… Я обречённо поплёлся обратно, уже без всякой надежды поймать машину до Пушгор, остро ощущая желудком волнующую пустоту полусуточной давности, как вдруг меня окликнули из ментовской машины: «Простите… (после „простите“ было ещё что-то, о чём я теперь уже не помню). Я подошёл: на заднем сиденье развалились две девицы, профессия которых не вызывала никаких сомнений, и какой-то матросик, полублатной-полупришибленный. Девиц этих пару-тройку часов назад я уже имел счастье лицезреть, проносящихся в вишнёвой восьмёрке, сотрясаемой музыкой, видимо, с трудом проходящей через полуоткрытые окна. Одна из девиц, та, что теперь обращалась ко мне, проезжая в восьмёрке, помню, обернулась и долго (во всяком случае, сколько я мог видеть) рассматривала меня. Она поинтересовалась теперь, куда я еду. Я ответил… Несмотря на явный переизбыток косметики и лёгкую затасканность, она была хороша. Очень хороша, быть может, с огромными удивлёнными, густо подведёнными глазами, с детской непосредственностью наивного вопроса (сколько ей дет? 17? 18? 19?): „А вы кто, артист?“ — „Ну что вы, деточка, какой же я артист! Как можно принять за артиста такого трёпаного мудака, который даже машины застопить не может? Или уменя в лице что?..“ — этого я не сказал „Нет, я не артист. Я просто поэт, который, увидев вас, глупо влюбился спервого, точнее, со второго взгляда,“ — это я, конечно, тоже только подумал, сразу же вслед за тем подумав: „Боже, какая благословенная пошлость!“ или ещё что-то подумав, и, потеряв эту мысль где-то на дне одного из карманов памяти, улыбнулся (как мне тогда думалось — многозначительно, а вероятнее жалко) и односложно (всё с теми же потугами на многозначительность) ответил: „Нет“. И она не поверила… Или мне просто хотелось верить в то, что она не поверила? Но она не поверила и тоже улыбнулась… Потом мы несколько минут поговорили ни о чём… Я пробовал шутить. Она смеяться. Потом она пыталась уговорить ментов помочь мне, но на неё им было наплевать так же, как и на меня. Её подруга, которая до тех пор сидела тихо, вдруг поинтересовалась, нет ли у меня чего выпить. Этот дурацкий вопрос почему-то взорвал меня, и я ответил очень резко, что вообще с утра ничего не жрал, не говоря уже ни о чём другом. И тогда… И где, в какой бездарной книге я читал о подобной божественной банальности? Моя новая знакомая вынула из пакета здоровый кусок пирога. И вот тут я растерялся, смутился, смешался… А она засмеялась как-то виновато, что ли, и сказала: „Возьми, пожалуйста, он с рыбой“...

А потом мент починил машину и увёз их всех куда-то. А я стоял у дороги, как последний кретин с пирогом на отлёте, и верил, что она смотрит на меня из удаляющейся машины. Надо же было, чёрт возьми, верить во что-то, переживая столь мелодраматически пошлый конец. Было смешно затягивать сцену, и я пошёл к железке, во всё горло распевая „Жёлтого ангела“...

О Боже, как пошло! — говорю я. О Боже! Как светло! — опять говорю я… О Боже! А может, никто ничего не говорит. Просто была ночь. Просто я опоздал на последний автобус. Просто мы разошлись с другом.

Эта ночь — как черновик сна.

Здесь небо норовит сорваться за горизонт...

В ржавый водосток роняя музыку но капле,

Медную, как твоё золотое счастье,

Чужая для всех девочка,

Чужая девочка для всех...

Может, я просто создал эту историю из обломков снов и обрывков недодуманных мыслей, чтобы нелепо поверить в неё? Но пирог с рыбой. Пирог с рыбой в руке на отлёте. И можно идти и есть пирог.

Пирог с рыбой.

Эта ночь — как обмылок сна. Я на гривенники разменял

все, что помнил и что любил...

А но шпалам стучит рассвет. О, нетрезвое счастье моё, Миллионы непрожитых лет… Звонкой мелочью путь усыпан твой. Я бы розами путь твой усыпал. Да разве хватит сейчас у меня души

хоть на лютик линялый...

И чем банальней, тем вернее. Это хорошо. Это и должно так. Плохо только, что с каждой минутой всё холоднее и холоднее. Сколько же я прошёл? Осточертели эти шпалы. Будочник сказал, здесь 5 км до вокзала, а я уже час иду… Шпалы. Шпалы. Шпалы...

С чего начался бред? Со взгляда мёртвой чёрной кошки, лежавшей посередине дороги. Машины суетливо объезжали её, будто внезапно испугавшись. А она лежала, как живая, и смотрела на меня. И этот взгляд мёртвого глаза, фосфорицирующе зелёный, фантастический, жуткий взгляд...

И душа отшатнулась в пятки… Вдоль дороги, бегущей мимо, Без оглядки текут машины.

И теперь уже ни один не остановится, ни один, ни за что, никогда… Мимо несутся машины. Мимо. Мимо. Мимо. Небо. Небо. Небо. Мимо неба? Нет, просто мимо. Мимо и немо. Мнимо и немо небо. Псевдопаронимические бредни… И машины и небо равнодушно и немо мимо тебя… Так полубессмысленно роняя на ходу слова или мысли. Слова о мыслях. Мысли о словах. Мы мыслим словами, значит, роняя слова; словесные образы, образное мышление. Образами, образами. „И из храма, где косо висят образа...“

Я у иконы Пресвятой. Я с суетою на устах.

Постой, мгновение, постой, Разгладь рукой измятый страх.

Поток сознания, если это ещё сознание. А если это уже не сознание, значит, просто поток, значит… Холодно, холодно, холодно. Новый лейтмотив. А о чём я думал, когда она давала мне пирог? О чём?

Я с суетою на устах

Стою с сердечной немотой

Постой, мгновение, постой,

Не испугай мой странный страх...

»Боже, какая пошлость!" — подумал я (нет, не тогда, сейчас), но разве важно, когда и что я подумал. И разве важно, пошлость это или не пошлость?

Они уехали смеясь. Они забыли обо мне.

И я придумываю связь. Ем свой пирог. Молюсь луне.
Луна печальна и пошла. Вот-вот заплачет и стечётРучьями мутного стекла

На какой-нибудь (потом додумаю, какой) завод...

Шпалы. Шпалы...

А что было после кошачьего глаза? Не после, потому что вся эта ночь прошла под этим бесовским взглядом. А что ещё? Большая белая собака, вдруг вынырнувшая из темноты, молчаливый белый фантом (где твоя серебряная пуля?) Она вынырнула из тьмы и беззвучно, не издав даже рычания, ударила меня передними лапами в грудь. Ноги мои подкосились: от страха ли, удар ли был силён — но я оказался на земле, а собака встала надо мной, упираясь передними лапами мне в грудь, и только тут, приблизив морду к моему лицу, тихо, угрожающе зарычала… А потом появился её хозяин и, не извинившись передо мной, даже не обратив на меня внимания, свистнул свою собаку, и они вдвоём, не оглядываясь, исчезли во мраке.

Не вырваться, не вырваться из круга

Ни во вчера, ни в сегодня.

Торопливая вечность на лету обжигает ладони,

И слепнут глаза от помятого временем ветра. И только-то сердца: пульсация крови в висках...

Шпалы. Шпалы. Шпалы. По совету железнодорожного будочника или будочного железнодорожника: кратчайший путь к вокзалу. Среди мертвящей обстановки промзоны. Вдруг — люди: четверо(?) суетящихся вокруг какой-то машины. Бурильной, что ли? Я уже хотел обратиться к ним с вопросом, верно ли я иду (глупый вопрос: куда ещё можно выйти, кроме вокзала, по этим рельсам), как вдруг они будто по команде оглянулись на меня.

— А-а-а-а-бля-а-а-сволочъ! Держи его! — вдруг закричал один из них и швырнул в меня ломом. Лом лязгнул по рельсам метрах в трёх в стороне. Мы застыли в течение… не скажу точно, в течение скольких секунд, наблюдая друг друга. Наконец они, все четверо, медленно двинулись ко мне. Я повернулся и побежал. Что я тогда испытывал? Страх? Недоумение? Любопытство?.. Я бежал, боясь оглянуться, и в голове у меня вертелся Веничка Ерофеев, четверо убийц, ночной кремль (Пскова пли Новгорода), Зона Тарковского-Стругацких, еще какой-то несусветный вздор (хотя, быть может, всё это стало вертеться потом, когда прошло первоначальное изумление)… А потом (когда потом?) в голове завертелась мысль: «А что, если бы я не убежал, что бы они сделали, нет, что?.. „Пробежав метров сто, я остановился и оглянулся: они стоячи на шпалах на том же месте и смотрели на меня… Потом (опять “потом»!) повернулись и пошли к своей тарахтящей хреновине. А я пошёл дальше, поминутно оглядываясь, не преследует ли кто меня, и уже окончательно потеряв способность соображать. Жаль лишь, что, убегая, я выронил кусок пирога с рыбой, а то, что съел, вдруг комом встало у меня где-то между желудком и пищеводом (хорошо хоть только встало, а не «заклубилось»). Мне до слёз идиотизма вдруг стало жаль этого пирога, но остатков соображения ещё хватило для того, чтобы не отправиться на поиски этого утерянного подарка. Да и что бы я стал с ним делать? Съел? Высушил и положил дома под стеклянный колпак?.. Шпалы. Шпалы. Шпалы. Трудно ли выбрать более дурацкий рефрен? Шпалы. Но есть ещё и рельсы! Лестница, связавшая два мира. Лестница, но, увы, не Иакова. Какая символика! Но ускользают последние мысли..

Что я помнил из книг,

Разбросал торопливою горстью

Ветрам и птицам, серому и голубому...

А теперь один прорастаю сквозь ночь

На собственном крике собственной немоты

И жду, когда переломится стебель.

Вот уже и вокзал впереди, где я сяду на поезд. И за четыре рубля (фантастика! Неужели билет стоит только четыре рубля?) через полтора часа буду в Пскове. И мы будем всю дорогу говорить ни о чём с проводником, потому что разговоры ни о чём — самое важное, что осталось у нас на этом свете. Это могло бы стать откровением, если бы я жил веком раньше, а стало лишь… Хотя, понятно, чем это стало...

Я люблю говорить ни о чём, К пустоте прижимаясь плечом, И в ночи при банальных свечах Разговор о ненужных вещах. Тряский тамбур. Плацкартный вагон.

Это тоже вызывает ассоциации, но мимо, мимо, мимо...

Прирастая душой к пустоте,

Я люблю пошлость маленьких тем...

Вот самый момент для завершения… Шпалы. Шпалы. Шпалы. Вот только сейчас до вокзала я ещё не дошёл… Чем всё заканчивается? Банальностью классического надрыва и поиском мистического смысла? Но вот я иду, ненужный и пустой, и вспоминаю такую же ночь. Такую же ночь. Но чем же всё заканчивается?

А началось всё с того, что мы разошлись с другом на автовокзале в Острове, чтобы каждый получил свою законную порцию впечатлений, свой сериал бреда… А подобные истории не должны иметь ни конца, пи начала… Это могло бы стать моим окончанием истории, если бы я не стащил его у кого-то умного. Шпалы. Шпалы. Шпалы.

1991, 1996