Осада Правод

Главы из романа «Стрекозка Горгона».  Продолжение  книги «Стрекозка на Балканах»

***

17-го мая казаки в двух верстах от города встретили конный неприятельский отряд около 1000 человек. На следующий день около деревни Кривни было уже не менее 10-ти тысяч пехоты и конницы. 19-го мая их численность увеличились вдвое. Турки опять перерезали дорогу на Эски-Арнаут-Лар. По низине, затопленной благодаря построенной на речушке Праводке плотине, пытались подойти к Праводам, но, разглядев редуты и блокгауз, повернули назад. Зато нахально разъезжали по Кривенским высотам, обозревая русский гарнизон  сверху; несколько всадников рекогносцировали город с хребта над блокгаузом, другие обследовали местность над кронверком. Артиллеристы с Дыздаркиойского редута, самого высокого, господствующего над всей округой, сообщали, что пешие турки носят фашины и туры. А на правой покатости большого кургана, возвышающегося с севера от города строится укрепление в виде флеши, обращённой фасами к Эски-Арнаут-Лару и Праводам.

— Начинается! Не иначе, готовятся к осаде, – сделал вывод генерал-майор Куприянов.

— Начинается! – с тревожным оживлением вторили ему офицеры и солдаты, мрачно и деловито проверяли оружие, подсчитывали боеприпасы.

Капитан Бегичев шёл на поправку.

— Значит, батареи строят? И как у вас настроение? – спросил он, узнав последние новости.

— Боевое! – бодро ответил Лапин. – Паники ни у кого нет!

— Надеетесь, что опасаться нечего?

— Конечно, опасности будут. Но Вы ж помните, что мой шурин Телятьев рассказывал об обороне Шуши? Полтора месяца запертыми в крепости просидели, а убитых лишь 12 человек было. Не думаю, что турки проворней персов.

— Хмм… Самое опасное на войне – это страх, но и шапкозакидательство – не лучше...

— Какое шапкозакидательство? – обиделся Звегливцев. – Мы ведь и готовились к боям, а не к парадам.

***

Начальник гарнизона приказал вывезти из Правод всех раненых. Татьяна зашла напоследок проверить солдата, которому они с Иоганном Вольфовичем в марте поломанную ногу собирали. Разбинтовали, пехотный доктор Бурков ощупал кости: срастаются хорошо! Он удовлетворительно похмыкал и дал больному наказ не вставать ещё месяца четыре, а лучше – с полгода. Сказал, мол, хрящики нарастают, однако они пока тоненькие, как ледок на осенних лужах, не дай Бог, треснут. А будет ли кто в других госпиталях над ним трястись, как здесь, большой вопрос.

Осматривали, готовили к переезду других раненых и больных, но прибежал солдат с вестью, что штабной подпоручик ранен, его принесли в дом Лапиной. Сам Куприянов просит скорей оказать ему помощь. И Татьяна с докторами поспешили к нему, пробираясь осторожно, прячась за заборы и здания, чтобы самим не оказаться мишенью для османских стрелков. На крыльце встретил ординарец Петрова с докладом:

-Генералы кронверк осматривали. А как спускаться стали, турки пальбу открыли. Эполеты-то у них блестят, далеко видно. Слава Богу, командиры уцелели, а адъютанта у Ралля ранило...

Эх, эполеты золочёные, нити в бахрому скручённые! Привлекают они своим блеском охотников из турецкого лагеря. Адъютант закрыл собой генерала. Юные офицеры часто бывают безрассудны, не берегут себя ни капельки.

Около раненого сидели Глашка с Милкой, он был бледен, но в сознании.

— А вот и доктора пришли, — обрадовалась служанка и торопливо отчиталась. – Барыня, я господину офицеру микстуры вот из этой бутылочки дала.

Глашка – умница, уже многому научилась, а булгарка изъявляла готовность помочь, но не знала, чем, и только испуганно хлопала глазами.

— Ну-с, молодой человек, позвольте осмотреть Вас, – с благодушной важностью в голосе начал Бурков. – И как это Вам, такому худенькому, удалось генерала собой закрыть? Он же Вас в два раза шире!

— Случайно вышло… Но я выше его… – лепетал, словно бы оправдываясь, подпоручик.

— Выше то выше… — пробормотал доктор, ощупывая героя. – Так-с, так-с… пуля, кажется, в лопатке… Или не застряла, а глубже вошла? Сложно доставать...

— Думаю, Татьяна Андреевна сумеет, – осторожно потрогав раненое плечо, сказал Иоганн Вольфович. – У неё пальцы ловкие.

— Хмм… Что ж, мадам, пробуйте! – позволил Бурков.

Татьяна нащупала пулю довольно быстро и, попримерявшись одним пинцетом, другим, вытащила её, доктор Бурков снова удовлетворённо похмыкал: «Ловко-с, действительно, ловко-с!» Похвалил и раненого:

— А Вы молодцом, господин подпоручик, молодцом! Вытерпели, не кричали! – покрутил в руках кусочек свинца. – Кости у Вас крепкие, даже пуля несколько сплющилась. Возьмите на память… Ну-с, Иоганн Вольфович, показывайте, кто ещё здесь нашего внимания заслуживает?

Зашли к Алсуфьеву, пообещали ему, что выздоровеет, но дали совет – беречься и беречься. Осмотрели Бегичева: он уезжать отказался, и доктора не настаивали. Возле Эссена задержались надолго, кивали печально и заключили, что прогнозы делать – дело безнадёжное. И то удивительно, что ещё жив! Эссен иногда открывал глаза, слабо улыбался, когда к нему обращались. Но и только. Не хотелось верить в плохое и жаль было передавать товарища в руки других докторов, но пока турки не обложили Праводы со всех сторон, правильнее отправить его в госпиталь, удалённый от вражеской армии...

В гостиной ожидали подполковник Зуров и капитан артиллерии Ключарев.

— Как Лопухин? – сразу же спросил Зуров.

— Прооперировали. Если в дороге обеспечат хороший уход, поправится, – заверил Бурков.

— Прикажу, чтобы присматривали получше, – пообещал штабной офицер. – Куприянов велел подать рапорт, представит подпоручика к ордену. Он же получил пулю, что, похоже, предназначалась генерал-майору. Да-с… Татьяна Андреевна, может быть, Вы и возьмётесь ухаживать за раненым в дороге?

— При чём здесь дорога? – удивилась Татьяна.

— Господин Куприянов просит Вас покинуть Праводы, в настоящее время женщинам здесь не место. И Петров отправляет свою супругу.

Однако обидно, когда тебя без твоего собственного на то желания хотят куда-то отправить! Терпеть обиды Татьяна не привыкла: её приучили к тому, что она – дама, и любой офицер обязан считаться с её мнением, иначе он потеряет право называться дворянином. Потому, улыбнувшись как можно любезней, дерзко заявила штабному офицеру:

— Однако, господин Зуров, позвольте напомнить, что госпожа Петрова по собственному усмотрению поехала с мужем, а мне дал разрешение быть с полком управляющий военным министерством граф Чернышев. С полком, а не с обозом! Ежели уважаемый граф Чернышев отменит своё решение, я подчинюсь. А без его приказа полк не покину.

— Но… Вы ж понимаете, пока отправим запрос министру, пока придёт ответ, не меньше месяца уйдёт! – растерялся Зуров, не зная, как возразить. – А начальник гарнизона просит Вас уехать сейчас.

— Просит, но не приказывает, не так ли?! – тоном, не терпящим прекословий, переспросила его Лапина. – Повторяю: без повеления его высокопревосходительства графа Чернышева я не оставлю мужа. А если его ранят?! Или кого-то из его друзей?! – и она обратилась за помощью к пехотному доктору. – Пожалуйста, скажите, разве я неумело ухаживаю за ранеными?

Бурков во время препирательств Лапиной с подполковником беспокойно переводил взгляд с неё на него, в ответ на просьбу торопливо закивал:

— А как же? Умело-с. Ваше высокоблагородие, я не смею настаивать, согласен, правильнее госпоже Лапиной было бы уехать. Правильнее-с. Но если мадам останется, я буду премного благодарен. Премного-с! Уважаемая Татьяна Андреевна оказывает нам, медикам, большую помощь. Бесценную, воистину бесценную-с!

Татьяна улыбнулась доктору благодарно: вот и он, поначалу пытавшийся выгонять добровольную помощницу из лазарета, признал, что её помощь бесценна. Зуров осуждающе покрутил головой:

— Сожалею. Передам господину Куприянову, думаю, он не одобрит. Разрешите откланяться.

— Прошу Вас, задержитесь ненадолго, хотя бы чашечку кофе выпейте, – предложила Лапина, но недовольный подполковник ушёл, сославшись на занятость.

Занят он, видите ли! Ну, была бы честь предложена. Можно подумать, что другие бездельничают! Доктора с раннего утра на ногах, наверное, ни у того, ни у другого маковой росинки во рту не было. Надо их покормить.

— А Вы, капитан, не откажетесь перекусить с нами? – спросила Таня капитана Ключарева.

Артиллерист Ключарев – кряжистый шатен среднего роста, мундир на котором распирают бугры крепких мышц, заходил в гости к драгунам частенько, благо кронверк не очень далеко. Сыграет партию-другую в шахматы, послушает новости, понаблюдает, как играют другие и – к себе. А сам многословием не отличается. Похоже, скучно ему в гостиных шутки шутить. Такие, как он, свои шуточки на поле боя отпускают.

— Никак нет, не откажусь, – с лёгким поклоном ответил он. – А я зашёл попрощаться.

— Но что б ни говорил Зуров, я не уезжаю.

— Боюсь, мне самому будет не до визитов. Как турки построят батареи и начнут бомбить, я не смогу отлучаться. Думаю, они в первую очередь на мой кронверк атаки поведут...

— Отчего? – насторожился Бурков. – Значит, раненых от вас ожидать?

Ключарев, вычерчивая пальцем на столе план укреплений, стал объяснять, что кронверк – самое уязвимое место обороны. По неглубокому, но широкому оврагу, который он перегораживает, пехота неприятеля легко могла бы спуститься в Праводы. Скорей всего, турки попытаются сбить орудия и уничтожить укрепления, чтоб пройти. Блокгауз, сколь бы ни старались, они вряд ли смогут обстреливать – над ним, словно козырёк, нависает часть скалы. А кронверк открыт, и только рукотворные сооружения: бруствер, ров и засеки — охраняют от ядер и пуль солдат, обороняющих его.

Долго Ключарев засиживаться не стал. На прощанье взял руку Лапиной и прежде чем поднести её к губам, попросил:

— Я буду помнить, что защищаю Вас. Даю слово: пока я жив, турки не пройдут. А Вас прошу, если что случится, поминайте меня добрым словом.

Он прощался, как будто перед смертью!

— Господин капитан, выкиньте мрачные мысли из головы! Вы не погибнете! – воскликнула Татьяна.

— Надеюсь… Буду стараться, но ведь всяко может быть, – кивнул он, а смотрел на молодую даму печально, словно навек пытался запечатлеть её лицо в своём сердце.

— Поверьте мне! Вы покинете Праводы целым и невредимым!

И Ключарев улыбнулся широко, выдохнул шумно, как будто груз с плеч сбросил:

— Премного благодарен Вам за это обещание. Вы правы, не надо думать о плохом: мрачные мысли мешают.

Когда стемнело, от одного и другого здания стали отъезжать повозки. Расставались, прощались торопливо, напутствовали, обещая, что ещё встретятся, увидят друг друга здоровыми и весёлыми. Предаваться печали не было времени. Тревожно поглядывали на небо: туч бы побольше! О соблюдении тишины не заботились, так как турки на горе сами слишком шумели: похоже, не сомневались, что овладеют городом без большого труда. Обоз с ранеными до Девно сопровождал Петров с эскадронами Вахрушева и Каплева. Покидавшая Праводы госпожа Петрова обещалась присматривать в дороге за Эссеном и Алсуфьевым. Вместе с нею Лапины по совету Трофима отправляли свои брички и троих слуг.

— Это ж сюды мы много чего везли, а сичас-то телеги лишние будут, – объяснил денщик.

А по тропе на кронверк полковник Галафеев провёл батальон 20-го егерского полка. С северной стороны города по тропе на блокгауз поднимались пехотинцы 19-го егерского полка.

20-го мая, только рассвело, послышалась беспорядочная стрельба. Турки заметили спускающихся по склону восточной горы солдат. В Праводы прибыло подкрепление – 37-й егерский полк под командой полковника Лидерса. Они шли безостановочно всю ночь по пригодной лишь для пеших тропинке, проложенной русскими для скрытного сообщения. Миновав Дыздаркиойский редут, егеря спускались, почти что скатываясь с крутой горы, когда были замечены неприятелем. Никто не пострадал от вражеских пуль, были только оцарапавшиеся о камни. «Въехали в город на мягком месте, да жаль, одёжа не выдержала» — посмеивались они.

***

Эскадрон Бегичева был придан в помощь пехотинцам, занимавшим зубчатую линию окопов и люнетов с южной стороны города, что звалась Айдосским фронтом. Мимо них прошла рота егерей, прогремели пустые повозки: их отправили за дровами и фуражом. Прошло чуть меньше часа, и со стороны начала ущелья донеслись выстрелы.

— В сёдла! – скомандовал Рейнскампф, а взлетев на коня, сначала поскакал к пехотному и артиллерийскому офицерам, что держали караул. Совещались меньше минуты, штабс-капитан вернулся и повёл эскадрон вперёд, на ходу объясняя:

— Звегливцев, Лапин, будьте готовы к перестроениям! Артиллеристы два орудия выведут.

Егеря, охранявшие дровосеков и фуражиров, отстреливались из леса. До рукопашной дело ещё не дошло: турецкие пехотинцы не торопились приближаться, стреляли издали, рассыпавшись по лощине. Драгуны с ходу атаковали, стремительно пронеслись перед ними, поднимая на пики фланкеров, подминая следующих. Вражеская конница, наблюдавшая с пригорка за перестрелкой, ринулась на драгун, но Рейнскампф отводил эскадрон, уклоняясь от рукопашной схватки, и, описав дугу, не дав делибашам себя настигнуть, драгуны вернулись к выходу из ущелья. А сзади уже трубили артиллерийские рожки. Драгуны снова построились в шеренгу, оставляя интервалы между взводами для артиллеристов. Орудия установили, прогремело по выстрелу: один, другой! Торопливо перезарядили и выстрелили ещё по разу. И османы попятились. Не любят они картечь!

Рейнскампф приказал шагом немного проводить неприятеля, вместе с драгунами продвинулись и артиллерийские расчёты. Под этим прикрытием солдаты из хозяйственной части погрузили дрова, фуражиры – траву и двинулись в город. Генерал-майор Куприянов на вороном коне уже ждал возле центрального люнета[1], выслушал донесение о стычке, проводил озабоченным взглядом воз, въезжающий в город, и принял решение:

-Та-а-ак, за дровами в эту сторону больше не стоит ездить, иначе дрова будут слишком дороги, — покачал сокрушённо головой и указал рукой на восточную гору. – Придётся туда, под Дыздаркиойский редут, ходить.

А там – лишь тощий кустарник, хороших дров не набрать...

С западной горы весь день слышался гомон: крикливые голоса и стук лопат, заступов о каменистую почву. К вечеру шум усилился и изменился: стук и скрежет металла о камни затих, зато нарастали крики. Чем гуще становилась темнота, тем громче были крики, многоголосый гомон постепенно сливался в единодушный дружный рёв: похоже, вся турецкая армия, все до единого воины и вдобавок лошади и собаки отводили свои души в крике, ржании, лае. Русские слушали насторожённо. Что это означает, что предваряет столь жуткий ор? Офицеры и солдаты переглядывались тревожно. Недоумение развеял Трофим:

— Ничё, не бойтесь. У нехристей обычай эдакой, сами себя задорят. Как почнут орать – спасу нет, всю ночь глотки дерут.

— Может, они молятся так? – предположил Звегливцев.

— Какоё?! – махнул рукой денщик. – Кроме «а-а-а!» да «о-о-о!» ни на чё их не хватает. Я в прежнюю войну такое ж не раз слыхал. Орут, пока думают, что сильней всех, а как токо получат взбучку, сразу тихие станут.

Трофим успокоил господ офицеров и пошёл к солдатам, растолковывать им, что этого дикого рёва нечего бояться. И те всю ночь удивлялись, обсуждали, что «недаром нехристи, басурмане, всё-то у их не по-людски».

***

Нестроевым и солдатам, свободным от караулов, начальник гарнизона приказал расчистить и разровнять пространство под земляным валом, который, протянувшись от одного края города до другого, был чем-то вроде городской крепостной стены. Сей вал жители Правод сооружали, скорей всего, для защиты от паводковых вод, солдаты русского гарнизона за зиму его укрепили и сделали выше. Камни собирали в мешки и подносили к тропинке, ведущей на кронверк. К валу сначала переместили полевые кухни, за ними потихоньку перебирались и части гарнизона: под валом можно прятаться от выстрелов сверху. Трофим с офицерскими денщиками и слугами вышли на подмогу. Расчистив площадку за конюшней, Трофим заторопил:

— Давайте-ка, парни, сюда господские фуры да брички вытаскивать.

— Они ведь не велели, – возразил Стёпка.

— А не ждите команды. Наперёд думайте! Офицерам сичас некогда о себе заботиться, у них о другом голова болит, – строго наставлял Трофим. Он не одну войну прошёл, его слово для молодых — закон. – О постели, о столе, о мундире хозяина денщик заботиться должон. Не слышали, чё капитан Ключарев баял? Коли бомба в дом попадёт, где господам спать, чем от холода укрываться? Вытаскивайте брички, поспешайте, пока никто место не занял.

Петров сообщил, что эскадроны решено перевести на восточную гору. У артиллеристов восточных редутов должна быть не только пешая, а и конная подмога на случай, если турки обойдут город. К тому ж там и лошадей есть где пасти. Но драгун, кои вместе с артиллеристами сюрприз для турок готовили, Куприянов велел оставить в городе, Лапина и Целищева вызвал к себе. Вернулись они в сопровождении артиллерийского унтера, мастерившего чугунного врыколака. Николай, оглядев товарищей с самодовольным видом, сообщил:

— Куприянов дал добро, чтоб Ваньку выпускать!

Артиллерист важно кивнул и пробасил:

— Вы только знак подайте, а нам-то поднять Ваньку недолго. Всё уж готово.

— Однако номер только тогда ошеломляет публику, когда хорошо подготовлен, – озвучил Целищев цирковой постулат. – Надо придумать, чем сопроводить его выход на арену.

Лапин добавил:

— Генерал-майор приказал лучших стрелков на минареты ночью посадить, чтоб, когда врыколак пасть раскроет, они турок отстреливать начали. Это добавит страху.

Бегичев засомневался:

— Начать стрельбу, когда Ваньку поднимут? Только дурак не свяжет одно с другим. Они ж могут догадаться, что чудовище рукотворное…

— Не-е, навряд ли… – успокоил его Трофим. – Как посередь ночи его увидят, остатний разум потеряют… А ежели ишшо чего добавить, не помешает...

— Да, нужно ещё что-то… – согласился Лапин. – На минареты пехотинцев направят, а мы с крыш действовать можем. Кто у нас хороший стрелок?

Офицеры отчего-то пришли к выводу, что лучшие стрелки – они сами. Сами, только сами!

Когда поднялись к себе, Сергей озвучил свою идею:

— Будет толк, если Ваньку увидят и перепугаются как можно больше турок. Танюш, постарайся-ка привлечь их на край горы, внуши, что они ночью должны на город полюбоваться.

— А ещё лучше, чтоб они со страха с горы стали прыгать, – добавил Николай.

— Внушать, что они должны совершать самоубийство? – Таня поёжилась от этой мысли. – Не уверена, что у меня получится…

— Жаль? – понял её муж и жёстко указал. – Дорогая моя, на войне жалость неуместна.

Следующая ночь выдалась звёздной, светлой. Выпускать врыколака не стали: ему нужна кромешная темень. И рёва с горы не слышалось. Турки были заняты: строили батареи — одну на вершине скалы между кронверком и блокгаузом, другую напротив кронверка. А драгуны увели коней и часть обоза на всточное плато.

***

22 мая с 5 часов утра загрохотало: начался обстрел. Трофим всполошился, забегал от комнаты к комнате, торопил:

-Выходите! К валу надоть переходить! Не дай Бог, бомба в дом попадёт, как из развалин вылазить?

Милка устроилась в фуре Звегливцева, Татьяна с Глашкой – в своей кибитке. Слушали, как над головами пролетают снаряды: «Вжи-и-ив! Бух!», «Вжжив! Бах!» Чудилось, что ядро вот-вот упадёт прямо на голову. Однако ничего не случалось: смертоносные заряды летели дальше, мимо, разрывались где-то далеко. Татьяна поняла, что за себя опасаться нечего, и вылезла наружу. Но сколько ядер упало на наших солдат, сколько ещё к ним прилетит? С каждым разрывом возрастала тревога. Как там сейчас капитан Ключарев? Он предугадал: турки лупят и лупят по кронверку, не переставая...

Татьяна слушала, как разрываются снаряды, и молилась, чтобы артиллеристы и егеря уцелели. Жестокая канонада усиливалась, гул, грохот становились всё громче, мощнее. Воздух гудел и дрожал от свиста летящих снарядов, грохота разрывов; дым, пыль, копоть сгущались над городом и внутри него.

Куприянов дал артиллеристам приказ не вступать в перестрелку без особой надобности для сбереженья зарядов, коих имелось не более 150-ти на орудие, не считая картечи. Не успели завезти. Но вот к звукам пролетающих над головой снарядов добавился другой: похоже, Ключарев, не выдержал, его пушки стали отвечать, разрывы доносились уже из турецкого стана… Грохот возрос, а затем – неожиданная тишина, от которой даже в ушах зазвенело. Замолчали пушки в кронверке, замолчали и турецкие батареи.

Через некоторое время вернулся эскадрон.

— Серж, у вас все целы? – кинулась к мужу Татьяна.

— Целы, мы быстро проехали. За вас переживали. Правда, с горы было видно, что ядра рвутся далеко от вас.

— А видели, как наши? Кто пострадал?

— О да! Турки подвозили и подвозили орудие за орудием. На волах, представь себе! Мы насчитали 26 пушек, что обстрел вели. Но как только команда Ключарева дала залп, вся обслуга от турецких орудий разбежалась. После перед оврагом их пехота построилась. Но с кронверка ещё раз пальнули, и эта «храбрая» атака закончилась. Если наши враги столь быстро назад бегут, опасаться нечего.

Офицеры пообедали. Татьяна, вооружившись подзорной трубой, поднялась на крышу. Муж и брат – с нею. Жалости к неприятелю не осталось, главное – уберечь своих. Татьяна выбирала турок, которым внушала, что ночью они должны обязательно подойти к краю горы. Проявите любопытство, будет на что посмотреть! Пусть соберётся как можно больше осман, пусть они со страха прыгают вниз и шеи себе ломают. За день Татьяна сумела многим туркам внушить, что к ночи они должны собраться на краю скалы.

Часа в три пополудни снова начался обстрел, длившийся дотемна. С севера обстрелу подверглись Варнский редут и пастбище, куда были выпущены лошади и волы гарнизона. В городе ядра падали у подошвы восточной горы. Вот вспыхнула одна крыша, вторая, над казармами поднимаются столбы чёрного дыма...

Стемнело, и город ожил. Приехал Лужницкий, коему не сиделось в нагорном селе: хотел принять участие в ночном представлении. Прибежал подпоручик из штаба, передал приказ Куприянова: «Быть готовыми к полуночи. С крайнего минарета просигналят зажжённым факелом, после этого – начинать!»

— Кто сигнал подаст? – оживился Лужницкий. – Сам Куприянов, что ли?

— Господин генерал-майор велел передать только, что факелом помашут.

Молодой офицер не знал, о чём речь, похоже, сгорал от любопытства, у драгун желал выведать хоть что-то (не генерала же расспрашивать!), потому и сам был разговорчив. Поделился, что от всех частей сведения получены. На кронверке один солдат убит, семеро ранены; да ещё в люнет, что у подошвы восточной горы возведён, ядро попало, и там раненые есть. Разрушения исправляются, на кронверк послана команда, до рассвета должны всё восстановить.

— А ещё в троих волов осколки попали. Но зато у всех сегодня каша с мясом будет.

— Что ж, господин подпоручик, благодарим Вас, – прервал празднословие Лужницкий. – А нам, стало быть, за дело приниматься пора. Приступим, господа!

Офицеры-драгуны поднялись на крыши, выбрали себе места. Минареты гораздо выше, егерям проще в неприятелей попадать. Глаза привыкли к темноте, и оказалось, что фигуры пеших и конных осман на фоне не чёрного, а густо-фиолетового неба довольно-таки неплохо прорисовываются. Татьяна устроилась перед парапетом между мужем и братом. Собрав всю свою волю, стала внушать одному, второму страх, безотчётное желание броситься вниз. Выбирала всадников.

— Немало собралось! – обрадовался Лужницкий. – На всех хватит.

— Увидим ли, как Ванька покажется? – переживал Целищев.

— Должны. Мы же отсюда днём видим стену крепости, – пробормотал Лапин, прилаживаясь щекой к прикладу.

— Вот он! Ванька выглянул! – обрадовался Целищев. – Начинаем!

Татьяна не оглядывалась назад, а по диким воплям и крикам ужаса, что донеслись с горы, поняла, что турки увидали их огнеглазое творение.

Резкий и громкий выстрел справа, слева, ружейный треск с минаретов. С края горы один человек свалился, другой покачнулся. А Таня не отпускала, не выпускала из глаз всадника, и вот, наконец, он подчинился её мысленному приказу и взмахнул плёткой, конь заартачился сначала, но всадник ещё раз ударил его, и скакун сделал вперёд шаг, другой и просто свалился с утёса. Вопящая от ужаса толпа на горе быстро таяла: турки разбегались.

— На сегодня всё! – подытожил капитан Лужницкий.

Татьяне хотелось взглянуть на врыколака, но её роста не хватало, и муж подсадил на парапет. Да, жутко выглядит их творение. Страшная морда вращалась из стороны в сторону, вот огненные глаза стали бледнеть (наверное, угли затухают), в последний раз пасть открылась, захлопнулась, и врыколак исчез.

Лужницкий помчался к своему эскадрону. Молодые офицеры зашли к Бегичеву и готовы были до утра у него засидеться, но капитан приказал отправляться спать: завтра нужно быть бодрыми. Уже стали засыпать, когда оглушительный грохот снова разорвал тишину. Ураганный огонь накрывал Праводы, разрывы снарядов опять доносились со стороны кронверка и Айдосского фронта. Солдаты и офицеры высыпали на улицу. Даже Бегичев, опираясь на денщика, выбрался из палатки: вслушивался в грохот канонады, следил за росчерками зажжённых фитилей, которые оставляли в небе пролетавшие над головами ядра.

— Три часа ночи, темень сплошная, а они палят! – удивлялся Звегливцев. – Ведь не видят же, куда стреляют!

— Не иначе, с ума сошли! – высказался Целищев.

— Их орудия ещё днём наведены, – напомнил Лапин. – Действуют по тем же целям.

Бегичев сделал вывод:

— Пожалуй, Вы правы, Целищев, с ума их наш врыколак свёл. Думаю, османские командиры приказали открыть огонь, чтобы дух боевой в войске поднять. Как иначе оробевших солдат взбодрить?

— Так что: зря его поднимали? – разочарованно протянул Николай.

— Поживём – увидим! Думаю, что не зря, – и капитан снова напомнил, что нужно отдыхать. – Учитесь спать под эту музыку, как под колыбельную.

— Да уж, хороша колыбельная!

— Другие колыбельные вам дома споют, а домой, господа, ещё вернуться нужно. Живыми! Зато пока неприятель из пушек бьёт, атаки не будет.

Канонада длилась до пяти утра, потом – часа два тишины. Хоть немного поспали. А с семи утра – заново оглушительный грохот, пуще прежнего. Под защиту высокого вала повзводно, поротно перебирались солдаты других полков. Драгунам пришлось потесниться, палатки и повозки, накрытые парусиной, ставить впритык одна к другой.

Куприянов приказал драгунам быть наготове, чтоб, как только прекратится обстрел, занять позицию перед окопами. После двух часов дня канонада стала стихать, и штабс-капитан Рейнскампф вывел эскадрон, проговорив флегматично:

— По законам войны сейчас они должны атаковать.

Но турки, вероятно, сначала хорошо пообедали и лишь после этого на приступ пошли. В 5 часов пополудни просигналили трубы из наблюдательного поста перед Айдосским редутом. В начале ущелья, ведущего в Праводы, показалась партия конных турок.

— Лапин, полуэскадрон налево! – прокричал Рейнскампф. – Атаковать только с флангов! По центру будет артиллерия работать, не подставляйтесь.

За драгунами строились пехотинцы, также справа и слева ущелья.

Турецкие конники, размахивая ятаганами, с криками неслись по дороге. Первыми вступили в бой артиллеристы: сразу из двух орудий были выпущены гранаты, и скачущие впереди турецкие кони споткнулись, один на полном скаку кувыркнулся через голову, наездник упал. Следующие за ними турки бросились от выстрелов в стороны. Ап! – Строй драгун ощерился резко опущенными вперёд пиками, и турки напоролись на их острия.

— Линию не ломать! Не наступать! – кричал Лапин, вонзая пику в грудь османа.

Так, сейчас нужно ловко сбросить неприятеля с седла, чтобы освободить остриё для следующего. Звегливцев на другом фланге действует, он – наш Геракл, возможно, уже не одного сразил...

Артиллеристы из центрального люнета дали ещё залп, прогремели выстрелы сверху, из редута, коим командует барон Скалона. И наступающие повернули назад. Драгунский трубач просигналил, что нужно оставаться на месте, не преследовать!

Турки, отъехав на приличное расстояние, остановились, развернулись снова в сторону русских, и вот из их толпы отделились двое. Но не для атаки. Подскакав к месту боя, один, свесившись с седла, подхватил лежащее на земле тело, другой сделал то же самое, и оба понеслись назад. По этим османам русские не стреляли, и следующая пара наездников в чалмах прискакала за поверженными товарищами. Не оставлять раненых и убитых – хорошее правило, достойно уважения.

И снова начался обстрел. Примчался штабной офицер, передал благодарность генерал-майора за хорошую встречу неприятеля и сказал, что драгуны могут возвращаться: по мнению Куприянова, сегодня турки в атаку больше не пойдут, а в окопах и пехоты достаточно.

В сумерках тот же штабной подпоручик попросил помочь сапёрам, чинящим кронверк, там разрушения большие. Фашинная одежда[2] разбита, бруствер ничем не прикрыт. Нужны камни, мешки с землей, доски дубовые. Возле кронверка егеря Галафеева уже подобрали всё, что можно было выковырять из земли. Лапин приказал своим солдатам наполнять землёй мешки и собирать камни. Нагрузились, попёрли всё в гору. С тяжестью на плечах по крутой тропинке каждый шаг с трудом давался. А навстречу спускались солдаты, несущие раненых и убитых. В самом кронверке, в этой ямине меж двух скал, темень – хоть глаз выколи. Поручик громко спросил:

— Куда складывать?

Сразу объявился офицер, который сначала шикнул: «Тише!», затем, взяв под локоть солдата, прижимавшего к брюху большой камень, подвёл его к брустверу, указал: «Сюда клади. Аккуратней, не грохать! Сверху нас не видят, а на звук стреляют!»

«Что принёс?» – спросил кто-то невидимый и, услышав: «Камень!», обрадовался: «То, что надо! Давай сюда!». Похоже, здесь солдаты уже научились, как кошки, в темноте различать друг друга. Или на ощупь ориентируются? Камни, мешки с землей, что принесли драгуны, сразу же подхватывали чьи-то руки и передавали дальше, туда, где укрепляют бруствер. Лапин заметил снятую с барбета[3] пушку и склонившегося над нею капитана Ключарева. Поздоровался, спросил:

-Что-то с орудием?

-Попали прямым выстрелом, – проворчал капитан, пожимая руку Лапина. – Днём попробую отремонтировать. А если и не смогу, не большая беда. Орудий у нас хватает...

— О, драгуны! Поручик, подойдите! – услышал Лапин голос генерал-майор Куприянова. Повернулся, разглядел под самой скалой старших офицеров. Начальник гарнизона поинтересовался:

— Скажите-ка, сложно было атаку отражать?

— Никак нет, Ваше превосходительство! – чётко отрапортовал Лапин, и его кто-то снова одёрнул: «Тише!».

Как объяснение этого требованияраздались один за другим два выстрела. Турки, засевшие на скале, действительно, стреляли на голос. Лапину показалось, что пули чирикнули по камням где-то рядом с ним. Генерал-майор ободряюще хохотнул: «Не попадут! Значит, несложно?»

— Мы не более десяти минут сражались, – приглушив голос, стал докладывать поручик. – По-моему, осенью они смелее были. Сегодня выказали храбрость только передовые османы, не больше чем два взвода. Прочие и наступали вяло, и как только наши артиллеристы пустили гранаты, сразу ж дёру дали.

— Может, это чудовище, что ночью из крепости выползало, лишило неприятеля храбрости? – предположил полковник Галафеев.

— Может, может… – согласился генерал-майор. – А оно столь страшное?

— Да я сам не видел, как раз прилёг отдохнуть в пещере, а солдаты по-разному описывают. Интересно, покажется ль оно ещё?

Из 20-го егерского полка на кронверке находился только один батальон, полковник был при нём – в самом пекле – постоянно. Отдыхал, стало быть, в одной из пещер. Лапин бывал на кронверке, заглядывал в них. Там с комфортом могут разместиться человек двадцать, а если потесниться, то и сотня-полторы укроется. Но ведь артиллеристы и егеря, скорей всего, во время обстрела не прячутся, а возле орудий дежурят...

— Да-с, покажется ли то чудище? – задумчиво повторил за полковником Куприянов. – Неужто ядрами ту нечисть можно уничтожить? А ведь, ежели не вылезет сегодня сие существо, турки о себе невесть что возомнят. Как считаете, поручик?

— Так точно, Ваше превосходительство, могут возомнить о себе лишку. Если сочтут, что даже нечисть испугали, и нас атаковать будут гораздо смелей.

Лапину не пришлось раздумывать над ответом: с товарищами они уже обсуждали это, прикидывали и так и сяк, сошлись во мнении, что надо турок и дальше пугать. Начальник гарнизона, похоже, был согласен с ними.

— Так, так… Уничтожили они ту нечисть или нет, не знаю, а минарет один разрушен, – с сожалением проговорил Куприянов. – Стрелки хорошей позиции лишились… Ступайте, господин поручик. И передайте драгунам мою благодарность. А ежели та нечисть снова вылезет, понаблюдайте!

В кронверке все заняты делом, суетятся, восстанавливая то, что повреждено турецкими ядрами. Драгуны ещё два раза спустились, обшаривая склон в поисках подходящих камней, отнесли их к артиллеристам и отправились к себе. Чем смогли, помогли.

— Слышь, Серж, – задал вопрос Целищев. – Значит, сегодня ночью Ванька просто обязан появиться. На это Куприянов намекал?

— Пожалуй. Нужно повторить вчерашний спектакль. А так как один минарет разрушен, нам на крыше обязательно нужно дежурить.

Врыколака артиллеристы подняли в полночь. И снова раздались вопли ужаса с западной горы. А на самом краю горы турок на сей раз было меньше...

В течение этого дня нижних чинов убито 8; ранено: 1 обер-офицер, нижних чинов 32, в числе последних 12 артиллеристов, и почти все тяжело.

***

День поменялся с ночью: всё, что нужно делать, переносили на тёмное время суток. Солдаты, свободные от караулов, устраиваются, кто как может. Кто под полковыми фурами, кто – на досках, кто – прямо на земле. Сидят, валяются, спят, ходят, переступая через спящих. Днём из-под укрытия земляного вала лучше не выходить, а то подстрелят охотники турецкие, что сидят на скалах над городом. Если куда-то нужно, солдаты пробираются вдоль стен, перебежками.

Серж научился спать в любое время, как только на подушку голову положит, а Таня не привыкла спать днём. Усталость одолевает, а нет сна, и всё тут. И вдруг – снаружи голос Трофима. Тревожный голос. Усталость, усталость… Не спится, а заставить себя встать тоже нелегко. Но Трофим беспричинно шуметь не станет. Вылезла из кибитки, спустилась по откидной лестнице. Трофим, держа за руку, словно малого ребёнка, тянет солдата-пехотинца:

— Пойдём к барыне, сам скажи...

Это Мурад. Что-то с ним произошло нехорошее, на лице – отчаяние, боль, как будто сердце его вот-вот разорвётся.

— Мурад, что с тобой? Ты ранен? – спросила Татьяна, но, уже произнося эти слова, поняла, что дело в чём-то другом. Телом солдат здоров.

Трофим, наконец, отпустил Мурада, подтолкнул к хозяйке, и тот протянул листочек бумаги, пролепетал:

— Вот… Меня послали… Доктор...

Кажется, что слова ему с трудом даются...

— А доктор-то при чём?

Губы солдата искривились, он открыл рот, словно хотел пожаловаться, но только помотал головой и попятился, бормоча:

— Доктор, доктор меня послал. Он написал всё…

Ткнулся спиной в угол кибитки, где сейчас отдыхают Николай и слуги, пошатнулся, отодвинулся, развернулся и побежал прочь.

— Мурад, подожди! Что случилось-то?! – крикнула Татьяна, но бесполезно, тот уже скрылся в лабиринте проходов меж фурами. Трофим же, выдохнув облегчённо, промолвил:

— Пущай бежит. С глаз долой… А то не ровён час...

— А что произошло?

— Ой, барыня, не в себе парень, как рехнулся. Коли бы меня рядом не оказалось, беда бы вышла. Слава Богу, я увидал, – денщик широко перекрестился и повторил. – Слава Богу, увидал я. У самой палатки графа нашего стоит, рожа вся перекошенная, и тесак уж из ножен вынут. Я испужался, думал, прирежет счас Фёдора Дмитрича. Да ничо, я окликнул, он при мне-то не стал...

— У палатки Звегливцева?

— Ну! Видать, к нам послали, а он не сразу нашёл… Говорит, у них лазарет и аптеку разбомбило...

Вон в чём дело… Граф Звегливцев, как только выпадает свободное время, спешит уединиться с Милкой. Никто не мешает им, наоборот, солдаты стараются оберегать командира, не отвлекают по пустякам, все посильные проблемы сами решают. В этом словно бы вызов туркам: вы нас с горы пугаете, а нам до этого и дела нет, у нас тут поручик от любви голову потерял, нового графа стругает. Так что нам не до вас, за энтим делом наблюдать веселее. Мурад, пробираясь меж тесно стоящих палаток и фур, оказался возле той самой, из которой время от времени сквозь парусиновый полог слышится Милкин голосок. Влюблённый солдат не мог его не узнать и, конечно, сообразил, что там происходит. Вот отчего на его лице была такая мука! За тесак схватился, значит, было желание прирезать осчастливленного соперника.

— Бедный Мурад! Как жаль!

— Его-то чё жалеть? Не маленькой! Говорено ведь, давно говорено, что не для него краля! – возмутился Трофим и возбуждённо повторил. – Не окажись я рядом, чё бы сотворил?! Слава Богу, при мне-то посовестился…

— Как бы беды не случилось?

— Скажу робятам, чтоб присматривали… А то, не ровён час, выследит да пристрелит ишшо Фёдора Дмитрича али усладу его разлюбезную.

— Но ведь и сам он страдает! – Татьяна пыталась убедить денщика, что Мураду сейчас очень плохо, но тот упрямо стоял на своём.

— Когды нам о кажном-то думать?! – энергично доказывал он, не проявляя жалости к безнадёжно влюблённому солдату. – И где его счас ловить? Побёг, ровно ошалелой, и пущай! Тут уж у кажного свой интерес…

А в Тане росла уверенность, что побежал несчастный Мурад навстречу собственной гибели. Поговорить бы с ним и попытаться успокоить, но где ж его сыщешь? Трофим прав, сейчас думать о каждом некогда, под прицелами турецких стрелков отправлять своего солдата иль слугу на поиски пехотинца — тоже не дело. Да и послушается ли Мурад, если ему передадут, что барыня с ним поговорить хочет? Если б Трофим не осерчал на него, пожалуй, смог бы убедить, Мурад к пожилому денщику всегда с почтением относился. Но… но… Куда ни кинь – везде клин. Татьяна вздохнула обречённо и, наконец, прочла записку. В палатку, где располагалась аптека Полоцкого полка, попал снаряд, она сгорела, доктор просит помочь с медикаментами. И она стала перебирать, сортировать свои запасы. А перед глазами стояло лицо Мурада, его полные отчаяния глаза… Это Трофим может ворчать, его совесть чиста. Тане же казалось, что она провинилась перед молодым солдатом. Ведь могла бы ещё тогда, при первой встрече, если и не излечить полностью от любовной лихорадки, то хотя б несколько утишить сердечный жар. Пожалуй, могла бы, но из-за донимавшего её полковника Липранди разозлилась заодно и на Мурадика и не стала ничего делать. И сегодня можно было б удержать, поговорить, да не сразу сообразила, что к чему. Парень убежал, унёс свою боль… И жди сейчас трагедии.

Сложила свои снадобья в две корзины, и вместе с Трофимом и Стёпкой пошли к Буркову. Пробирались крадучись возле каменных заборов, обходя открытые места. Лазарет пехотного полка тоже надо было перевести под укрытие западного вала, а Бурков отчего-то не поспешил. Артиллерия турецкая палила почти безостановочно с утра до ночи; к счастью для русских, большинство снарядов перелетало и разрывалось за городом. Однако в стену здания, где лежали раненые, всё же смогли попасть, а другим снарядом – в аптечную палатку по соседству. К прежним ранам солдат добавились новые, да плюс к этому двое и обгорели – не сразу их из запылавшего лазарета смогли вытащить. Раны, ожоги – это жутко, наверное, ничего больнее не бывает. И Лапина помогала пехотному доктору, облегчала мучения солдатиков, снимала с них не сердечный, а самый натуральный жар – от ожогов. Ночью раненых, наконец, перенесли в безопасное место.

Она, полностью обессиленная, вернулась в свою кибитку под утро и сразу же бухнулась спать. На рассвете опять начался обстрел, но он уже не пугал – грохот становился привычным. А разбудил снова голос Трофима. Он кого-то отчитывал и почти причитал:

— Шо ж ты, остолоп, наделал? Небось, не тебя, дурака, увели, а коня! Шшо ж такое-то, ничего-то тебе, лешаку, поручить нельзя? Шшо ты за бестолочь, а? Где мы коня-то сичас найдём?

Коня?! Что случилось!? Таня торопливо выскочила из кибитки. Трофим бранил Фильку, который, увидя хозяйку, бухнулся на колени, выпучив глаза:

— Пощади, барыня, ничего худого не хотел. Я ведь думал, он сам приведёт коня-то… Да, может, приведёт ещё… Нешто своровал? Не такой он парень!

Филька ночью пас лошадей. К нему подошёл Мурад, и он, понадеявшись на верного товарища, попросил покараулить, а сам отлучился, как утверждает сейчас, совсем на чуть-чуть, только чтобы мордушки, на рыбу перед запрудой поставленные, проверить. Вернулся – все лошади на месте, а Ветерка нет, как нет и Мурада. И забеспокоился не сразу: этот пехотинец нередко ему помогал, потому слуга думал, что и сейчас всё в порядке.

Ветерок! Подарок дяди Кхамоло, конь, которого Таня лелеяла и холила, который, словно собачка умная, ходил за ней, пропал! Украден! Мурад ничего не мог придумать ни хуже, ни лучше, чем вот это – увести её прекрасную лошадь… Ничего больнее для Татьяны…

— Вишь, барыня, Вы его жалели, а он вон шшо вытворил! Поди, к басурманам подался… Вон чё сотворил, сам басурман такой жо! – и ругался, и причитал Трофим.

— Нет, не к ним, – с трудом выговорила Татьяна, в горле пересохло, она сглотнула и объяснила. – Просто сбежал...

Какими отчаянно страдающими были глаза Мурада! В таком состоянии он вряд ли был способен разумно мыслить. Просто-напросто хотел сбежать, куда глаза глядят, всё равно куда, лишь бы подальше от Милки и её счастливого любовника. В этом Татьяна была уверена и повторила:

— Не хочет он к туркам, видно, потому и Ветерка, самого резвого скакуна, взял, что надеялся и от них ускакать. Да не удастся ему, перехватят, отберут…

А ведь Кхамоло с бабкой Зарой заговорили коня, если кто покусится украсть его, долго не проживёт… Вот, стало быть, какова судьба у солдата, вот что ему неразделённая любовь принесла. Коня османы отберут, а с него, не иначе как, голову снимут. И уже ничем не помочь злосчастному… Но Ветерка-то как вернуть, как?! Неужели пропадёт он? От чувства, что произошло непоправимое, и руки, и колени задрожали, Таня опустилась на ступеньку. Только бы не забили басурманы Ветерка, он ведь упрямый, не будет их слушаться!

Собирались слуги, солдаты. Глашка испуганно хлопала глазами, тоже бухнулась на колени возле своего глупого муженька и затараторила:

— Барыня, пощади, пожалей! Мурад ведь николи ничего дурного не делал, поди, приведёт коня, он ведь не худой солдатик, не подличает, не вредный. Отколь Фильке знать было, что парень на такой грех пойдёт?!

Таня не проговорила, а прошипела сквозь зубы:

— Уведи мужа своего, идиота этого, с глаз моих прочь, а то убью!

И снова полезла в кибитку, уткнувшись в подушку, расплакалась. Никого не хотелось видеть. Всхлипывая, задремала. Через некоторое время в кибитку забрался Серж, склонился над женой, поцеловал в щеку.

— Танюш, не надо так сокрушаться, – сказал он. – На войне люди гибнут, в сравнении с этим пропажа коня – не большое горе.

И она посмотрела на мужа печально, вздохнула тяжело. Да, он прав. Главное, все они: Серж, Николя, она сама – живы, это важнее. Прижалась к его груди, всхлипнула:

— Но ведь Ветерка очень жаль!

— Конечно, жаль. Надо подумать, как его вернуть. Ветерок – приметный конь, не должен бесследно исчезнуть. Может, сумеем выкупить… Попросим пандур и болгар, чтобы навели справки…

— Да, да! – она ухватилась за эту мысль: надежда, что конь не окончательно пропал, придала силы. Однако вряд ли удастся вернуть Ветерка скоро.

— По-моему, у Мурада коня отберут, надо его у турок искать… Только бы не испортили, не забили бы его!

— Не должны, они лошадей ценят. С человека голову без жалости снимут, а лошадей, тем более таких прекрасных, берегут. И прошу тебя, держись, не показывай, как ты расстроена. Не все смогут понять, меня уже спрашивали, сколько стоит конь.

Да. Если кто-то будет сочувствовать и при этом интересоваться ценой пропажи, от таких состраданий на душе ещё хуже будет, гаже. Что значит для человека конь, понимает лишь кавалерист, да и то не каждый.

А Николай уже суетился. В городе из булгар, что жили здесь зимой, остались только Милка с братом. Николай убедил Ивайло, что Мурад от обиды на Милку коня у Татьяны украл: в отместку за то, что красавица не ему досталась. И прямая обязанность её брата – вернуть похищенное. Пандурам, что сейчас обитают в Дыздаркиое и время от времени ходят на разведку в турецкий стан, тоже передали сию новость. Николай доложил это Татьяне и вздохнул:

— Ежели б не служба, я сам бы стал искать, сам-то быстро бы нашёл. А тут, только покинь Праводы, тотчас в дезертиры запишут…

Когда Серж и Кало рядом, на душе спокойней. Они живы, это главное, не надо Господа гневить. Город осаждён, печалиться о коне некогда. Сейчас надо молиться, чтобы дорогих ей людей Он, Всемогущий, уберёг. А конь, увы, это всего лишь конь, так и дядя Кхамоло говорил.

Худые вести не лежат на месте. Скоро весь гарнизон судачил, что у мадам Лапиной украден скакун. В сумерках явились с расспросами офицер из военной жандармерии и начальники Мурада: командир роты и взводный. Жандарм не сомневался, что унтер-татарин переметнулся к туркам, и твердил, что перебежчик, видать, заработать решил, а офицеры доказывали, что их подчинённый – не предатель, а сбежал он по другой причине. Поручик лет 35-ти (вероятно, выслужившийся из солдат), смуглый, с азиатским разрезом глаз, убеждал, что Мурад – хороший солдат, да сам не свой из-за бабы стал, голову потерял из-за булгарки, вот и натворил глупостей. Мрачный капитан шумно вздыхал и поддакивал: «Так и есть, всё так, хорошим солдатом был».

— Татьяна Андреевна, я выражаю Вам, собо… сочувствие, — произнёс он. – Пропажа прекрасного скакуна – это для Вас беда, понимаю… Не правда ли, унтер бывал в Вашем доме?

— Приглядывался, чего бы украсть да туркам продать! А вы ему верили! – поторопился ответить за Лапину сам жандарм.

Всё выходило, как говорится: виноват не тот, кто украл, а тот, у кого украли.

— Я думаю, Вы не правы. Солдат наведывался ради булгарки, только из-за неё, – устало возразила Татьяна.

— Вот и я говорю: баба во всём виновата. От них, от баб, все несчастья! – вставил реплику поручик-татарин. – Хороший солдат был, нареканий никаких не бывало!

— Не было?! Может, следили плохо? – недоверчиво уставился на него жандарм.

— По-моему, господа, вы уже всё выяснили. Не пора ли прекратить унизительный допрос? – вмешался Лапин. – Может, Вы ещё графа Звегливцева будете обвинять за побег вашего солдата?!

— О да, прошу прощения, – устало вздохнул капитан. – Но что делать, коль такое произошло? Пойдёмте, господа.

Жандарм недовольно покачивал головой:

— Расспросить-то расспросили. Да большой вопрос, что этот перемётчик туркам сейчас докладывает. Как поставит их в известность, что у нас в гарнизоне совсем мало штыков, и назавтра неприятель атаку поведёт, чем защищаться будем?

— Защитимся, не тревожьтесь, – заверил его Лапин.

— Не знаю, интересует ли Вас моё мнение на сей счёт, — добавила Татьяна. – По-моему, Мурад ничего врагам не будет передавать. Он просто сбежал, а коня украл для того, чтобы от всех ускользнуть, и от турок тоже.

— Да уж, не будет рассказывать?! Как же! – не хотел верить подозревающий всех подряд жандарм. – А что ж ему остаётся?

— Думайте, как Вам угодно. А я уверена, скоро придёт весть, что Мурад убит, а моим конём завладел какой-то турецкий начальник.

Ушли дознаватели, стали подходить товарищи и приносили вести. Радостных было мало. Неприятель сосредоточил сегодня весь огонь на кронверке и нанёс несравненно больший вред, нежели в предыдущие дни. Сбито ещё одно орудие, пало 8 человек нижних чинов, ранены один обер-офицер и 32 солдата, из них 12 артиллеристов, почти все тяжело. А в самом городе турецкие стрелки убили четверых и ранили 17 нижних чинов. Загорелась одна казарма, и солдаты кинулись гасить огонь, вот их-то османы и постреляли. Начальник пехотной бригады Ралль приказал более не тратить время и силы на тушение пожаров. А вчера пятипудовая бомба попала в дом, где жил капитан Ключарев; никто не пострадал, но всё его походное имущество сгорело. Когда его известили, он ответил: «Квартира моя теперь на кронверке; отсюда бы только не выжили турки, а там пускай хоть всё пропадает!»

Татьяна, протерев глаза от слёз, собравшись с силами, пошла в лазарет: надо помогать докторам. Самые тяжёлые раненые – те, кого принесли с кронверка, в каждом не по одному осколку. Неприятель по ним прямой наводкой бьёт.

Ближе к полночи приехал Лужницкий. Узнав о «мести» Мурада, пробормотал:

— «Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына…» Подумать только: до чего страсть и ревность доводит! Жаль коня, жаль… Татьяну Андреевну он выручал не раз… А я-то думал перед вами похвалиться.

— Чем же?

— Расскажите! – оживился Лапин. – Хоть Вы нас порадуйте!

— Дельце у нас сегодня было, и неплохое, надо сказать! Турки числом тысячи четыре, не меньше, через сельцо наше пытались пройти. Что такое три эскадрона против них? Они увидали, что нас мало, обрадовались и ломанулись всей массой. Петров приказал спешно отступать. Турки – за нами! Растянули они свои силы вдоль оврага. И тут – раз! – с Дыздаркиойского редута огонь открыли. Басурманишки этого никак не ожидали: редут-то из-за кустарника не виден. Паника была среди турок невообразимая!

— А как артиллеристы об их атаке узнали?

— Петров загодя ездил на тот редут, вместе определялись, по каким местам им ловчей стрелять, какие сигналы друг другу подавать. Когда турки подошли, мы просигналили и неприятеля под выстрелы подвели. А дальше нам оставалось лишь наблюдать за суматохой среди турок да за тем, как они обратно скачут.

— Сами не пострадали?

— Ни раненого, ни убитого! Артиллеристы по нашим пикам с флюгерами, вверх поднятым, ориентировались.

— Что Петров доволен, не сомневаюсь. А как молодёжь? Никто в драку не рвался? – с улыбкой спросил Бегичев.

— Нет, умнеют юноши понемногу. Вахрушев поначалу поворчал, но и он признал, что дельце ловко провернули.

Под утро Патаниоти и Целищева вызвали в штаб. К окопам Айдосского фронта прокрался грек, по-русски он говорил плохо, понадобились переводчики. Грек лет тридцати о себе сказал, что османов не любит, служит только, чтоб долг отработать: его отец задолжал бим-баше, а расплачиваться нечем. О войске, осаждавшем Праводы, сообщил, что в нём более сорока тысяч, в числе их 10 тысяч регулярной пехоты; сверх того, ожидают ещё отряд конницы в 6 тысяч. Орудий у турок около 50-ти, включая конную артиллерию.Провиант и все припасы подвозят из Шумлы.

Визирь объявил, что после суточной бомбардировки будет штурмовать город с горы через кронверк и по ущелью, идёт подготовка к приступу. Когда русские с кронверка перестали отвечать, он предположил, что укрепление уже оставлено, и поставил свой шатёр возле самых батарей. Визирь думает, что в Праводах тысяч 10 или 15, однако в успехе уверен, уже рассуждает, кто какие награды получит по взятии города. Объявил, что хочет получить голову генерала Куприянова. Куприянов мрачно усмехнулся:

— Голову мою ему, значит, надо? Ну-ну!

Подполковник Зуров презрительно посоветовал:

— Пусть визирь лучше заботится, как свою голову сберечь.

Куприянов снова хмыкнул и пожелал узнать, какое настроение царит в лагере визиря: боевое, иль, может, турки боятся чего-то?

Грек, перекрестившись, заговорил о том, что турки обсуждают появление какого-то страшного чудовища на развалинах крепости. Сам грек того чудища не видал, так как палатка его бим-баши по ту сторону курганов стоит, оттуда Праводы не видны, а турки напуганы очень. Потому охотников для штурма находится немного. Визирь объявил, что идущие на приступ будут провозглашены неустрашимыми, и обещал каждому по 500 левов (до 200 рублей ассигнациями) награды. Но только один бим-баша предпринял атаку, пошло с ним немного воинов, да и те быстро назад повернули.

— Да, дисциплиной турецкие войска никогда не блистали… – кивнул Куприянов и переводчикам велел пересказать греку легенду, что от булгар слышали, о том, кто в древности во врыколака превратился, чтобы супостаты над нею призадумались.

Узнав от вестника всё, что тот мог сообщить, генерал-майор предложил ему вернуться к бим-баше:

— Коль долг отцовский надо отрабатывать, служи ему. Если узнаешь что важное для нас, сообщай, отблагодарим.

Он приказал солдатам проводить перебежчика обратно, а когда тот ушёл, поинтересовался у переводчиков:

— Ну как, молодые люди, не испугались, узнав, что против нас армия более сорока тысяч стоит?

— Никак нет, Ваше превосходительство! Мы ж это всё и так знали, – весело отозвался Целищев.

— Я вот тоже думаю, что нового-то грек ничего не сообщил. И для чего приходил? Уж не сам ли бим-баша его к нам отправил?

— Быть того не может! – обиделся за соплеменника Патаниоти. – Нельзя же подозревать всех!

— Вы убеждены? – с усталым вздохом спросил Куприянов. – А я, увы, не очень. На войне надо подозревать. Может и такое быть, что он специально сюда отправлен, чтобы о нас кое-что выведать.

— Однако, Павел Яковлевич, Вы приказали заплатить ему, – заметил Зуров.

— Надо платить. Сегодня ничего нового не сообщил, в следующий раз, может, важные вести принесёт. А кому он искренне служит, это на его совести. В любом случае, если он перескажет туркам историю о чудовище, которое исстари обитает в развалинах, это нам пользу принесёт.

Куприянов считал, что поддерживать страхи в турецкой армии полезно. Османы незнают правил строгого повиновения, многое у них зависит от общего состояния духа. Верховный визирь иногда находитсяв совершенной зависимости от своих полчищ, бывает, что не ему войско, а он войску повинуется. Смельчаки, ободряемые опиумом, поначалу отважно вперёд идут, но все прочие не трогаются с места, так и эти поорут, помашут ятаганами да и расходятся. И ночью барон Скалон опять поднимал своего «Ваньку». Лапин и Звегливцев караулили на крыше и утром похвалились, что после их выстрелов два турка с горы свалились – пусть уцелевшие думают, что их врыколак утащил.

***

Сегодня в лазарет принесли с кронверка поручика артиллерии Дёмочкина с изуродованным лицом и фельдфебеля. У фельдфебеля рука правая держится на одной коже, однако, можно считать, что ему повезло больше других. Из их расчёта трое наповал убиты, а он выживет. Бурков, осмотрев его, с ехидством спросил у Лапиной, напоминая о былой стычке:

— Мадам, надеюсь, сейчас Вы не будете требовать, чтобы я руку спасал?

Татьяна лишь уныло вздохнула. Что здесь спасать? Ядром у фельдфебеля вырвало не только мясо, а и часть кости. Хорошо, что солдаты сразу же перетянули ему руку, от потери крови не умер. Бурков занялся этим раненым, а Татьяна с Иоганном Вольфовичем – поручиком.

Наверное, Дёмочкин при обстреле боком к туркам стоял, солдатами командуя, и осколки впились в его плечо, срезали кончик носа и левую бровь, и глаз кровью залит. Дышит тяжело, ртом, так как в носу – сгустки крови. Его будет непросто выходить. Прочистили, промыли раны, насколько смоги, стали аккуратно забинтовывать. И надо бы постараться, чтобы шрамы не были слишком ужасными: изуродовано лицо у молодого человека сильно.

Глашка с Филькой, не сумевшим хозяйкиного коня сберечь, сейчас почти переселились в лазарет, стараются здесь усердие выказывать. Глашка – баба боевая, она ещё и на служителей лазаретных прикрикивает, чтобы те не ленились. И Милка помогает: кого напоить, кого накормить; пока всех обойдёт, первый уже снова пить просит. Граф Звегливцев даже злиться стал, он желает, чтобы булгарка почаще с ним бывала.

А солдаты не падают духом. Легкораненые развлекаются тем, что с некрасовцами, что над городом засели, переругиваются, хохочут над своими шуточками.

— Эй вы! – кричат сверху. – Чегобьётесь? Уходите, отдайте туркамто, что им принадлежит! Сдайте город, и отпустят вас без вреда. Не то всех перережем!

— Как это: оставить город? – кричит кто-то в ответ. – Нам маршруты выписаны в Царьград, а не назад!

— Да вы у турок-то спросите, чё оне только стреляют, а наштурм не идут? – ехидно интересуется кто-то из русских солдат. – Страшно?!

— А чё у вас за упырь объявился? Вы антихристу служите и с нечистым дружбу завели!

— Отколь нам знать, шшо за упырь? Не наш он, тутошний! Вы туркам передайте, шшоб не палили шибко. Это оне его разбудили! Пусть не шумят, может, снова упырь спать пойдет! Православных-то он не трогает. А ежли басурмана утащит, нам-то чего тужить?

Иногда солдаты степенно отвечают некрасовцам, а порою их ругань переходит в такую увесистую брань, от которой Таня не знала, как и куда скрываться: хоть в уши бируши втыкай. Раньше не подозревала, что подобное можно произносить, да и просто-напросто придумать такое как? За каждым заковыристым солдатским словесным оборотом следовал взрыв хохота. У некрасовцев не получается подобные похабно сногсшибательные фразы столь мастерски закручивать: по части крепких сермяжных изысков русские сильнее. Оно и понятно: давно некрасовцы из России ушли, подзабыли на чужбине родной язык. Главное, солдаты радуются, а что Таня ёжится от их слов – не велика беда...

Склонилась снова к Дёмочкину, тот хрипел и глухо стонал, а Татьяна приложила руку к его лбу, и его дыхание стало ровнее, он очнулся, посмотрел на ухаживающую за ним даму незабинтованным глазом. Рядом на ложе из тюфяка и ковров устроен подполковник Сипатов 20-го егерского полка, что в лазарет поступил три дня назад, тоже – с кронверка, он уже приходит в себя. Из раненых – самый высокий чин. Он посмеивается, слушая смачные солдатские шуточки, и с любопытством наблюдает за реакцией молодой женщины на них, подметил, что она краснеет, спросил:

— Татьяна Андреевна, может, приказать, чтобы наши вояки языки поукоротили?

Таня сокрушённо вздохнула:

— Зачем? Мне грохот орудий тоже не нравится, но не требовать же, чтоб ради моих ушей артиллерия молчала!

Солдаты услыхали её слова, стали пересказывать дальше, и волна их смешков, превращавшаяся в одобрительный гул, покатилась по лазарету. А артиллерист еле слышно попросил:

— О! Умоляю, не обижайте артиллерию! Когда говорят наши орудия – это ж поэзия!

— Простите, не хотела Вас обидеть. Пожалуй, поэзия, но голос её слишком громкий, – вздохнула она. – И на Вашем лице она расписалась некрасиво.

— Эта роспись не от наших орудий...

Из другого конца лазарета раздался бас протоиерея Пимена, поющего: «Святый великомучиниче и целебниче Пантелеймоне, моли Бога о нас...»

Легкораненые встают, подхватывают молитву, и Пимен даёт каждому поцеловать серебряный крест, к лежачим сам наклоняется. Неторопливо подошёл сюда, похвалил барыню, мол, благим делом занимается, не гнушается ранеными, и спросил, где капитана Бегичева найти.

— Возле нашего дома должен быть, у конюшни, коня своего обучает.

— А что, разве у него скакун необъезжен? – удивился Сипатов.

— Объезжен, разумеется. Но капитан ещё хромает и не может в седло одним махом, как прежде, запрыгивать. С Целищевым они приучают коня опускаться и подниматься по команде, — пояснила Татьяна.

— Дай Бог, поправится раб Божий, — промолвил Пимен. – Куприянов сказал, чтоб я у Бегичева солдат и лошадей взял. К крепости мы с иереем думаем съездить, службу провести, чтобы нечисть, коя по ночам вылезает, изгнать.

— Изгнать врыколака? – опешила Татьяна.

— А как же! Надобно это, надобно. Мы ж сразу, как только нечисть появилась, просили дозволения съездить к крепости той, да господин Куприянов не соглашался.Только сегодня позволил.

Лапина в растерянности бросила взгляд на Дёмочкина: поручик заглядывал в гости к драгунам, когда господа ломали головы над созданием привидения, и, несомненно, видал, каким оно получилось. Он пробормотал:

— Хотел бы я посмотреть на ту службу!

Пимен не расслышал сих слов, с молитвой пошёл дальше, а Татьяна кивнула артиллеристу:

— Мне тоже любопытно лицезреть отца Пимена в момент, когда ему того врыколака покажут… Но не будем ёрничать! Надобно, значит, надобно!

Артиллеристы с Айдосского редута поднимали Ваньку три ночи подряд. После турки снизили интенсивность артобстрелов, от их ядер не было жертв, потому барон Скалон решил, что и Ванька имеет право на отдых. Со стороны турок ночью приходил болгарин, который рассказал, что турки в первые дни осады, паля по Праводам почти безостановочно, истратили большую часть зарядов и потому стали стрелять реже. А потом им подвезли заряды из Шумлы, и снова бомбометание по городу усилилось. И в ответ на это прошедшей ночью врыколак снова выползал из крепости.

За 24 мая убито было 9 нижних чинов, из офицеров ранен один поручик, из солдат – 26.

***

С блокгауза, из команды штабс-капитана Глухарева, раненые в лазарет не поступали. Но оттуда передали просьбу прислать лекарство от простуды, там, мол, ветра, сквозняки, из-за которых все кашляют.

— Может, мне самой сходить туда? – предложила Татьяна.

— Хмм… Но ведь подниматься туда непросто, высоко, тропа крутая… – неуверенно отозвался доктор. – Хотя… Судя по тому, что раненых пока нет, там не столь опасно… Однако… Не знаю...

Похоже, Бурков был бы рад отправить Лапину на блокгауз, но не осмеливался напрямую просить её об этом, и Татьяна решилась:

— Схожу. Хотя б чистым воздухом подышу, а то в городе от дыма никакого спасенья...

Думала взять с собой Трофима, но, вернувшись к своей кибитке, узнала, что его Серж уже отправил сопровождать священников к развалинам крепости. А сами драгуны собирали гарнизонных лошадей, чтобы вывести их на траву: в городе весь табун не прокормить.

Татьяне в качестве носильщика пришлось взять служителя из лазарета – солдата, у коего ещё в прошлое лето пальцы оторвало. Перед узенькой тропкой наверх пришлось ждать. Оказывается, днём блокгауз был атакован, оттуда спускали убитых и раненых, а туда поднимались сапёры с балками, досками, топорами. Если б Бурков знал это, конечно, был бы категорически против визита мадам Лапиной к артиллеристам. Лазаретный служитель поозирался и растерянно спросил:

— Вашбродь, можа, не ходить? Как бы беды не вышло?

— Нечего от страха трястись! Раз собрались, значит, идём! – отрезала она.

— Да я ж не за себя боюсь. За себя-то чё страшиться? – оправдывался парень. – Бутылки-то я и сам отнесу.

— Не рассуждай, идём.

Татьяна вглядывалась в лица убитых и раненых, коих проносили мимо, опасаясь увидеть знакомых. Солдаты сообщили, что штабс-капитан Глухарев не пострадал, а поручика Плетнёва контузило. «Кажись, бревном его стукнуло, когда крыша повалилась… А в лазарет не пошёл», – услыхала она.

Пронесли раненых, прошли сапёры, пехотинцы, и только после них дали дорогу солдатам фурштата, несущим воду и еду от полевой кухни.

Блокгауз похож на отдельно стоящую сторожевую башню, он построен прямо на дороге, которая в мирное время, поднимаясь вокруг горы, как серпантин, уводила путников от Правод на северо-запад. По ней турки могли бы спуститься в город, если б не было сего укрепления. Сейчас от дороги осталась неширокая тропка, а ниже её – крутой склон. Вход в дом-башню с юга, со стороны города, а из окон-бойниц противоположной стороны выглядывают дула единорогов[4] и фальконетов[5]. Ещё поднимаясь, Татьяна заметила, что по склону копошатся солдаты с лопатами: наполняют мешки землёй. Их заносят внутрь или несут к северной стене. А внутри дома на стенах – чадящие факелы, в свете которых защитники блокгауза ремонтируют крышу и стены.

— Чё, и вам седни досталось? – спросил, опуская флягу с водой на земляной пол поближе к стене, солдат фурштата Татьяны.

— Досталось! – угрюмоответил пехотинец и крикнул. – Ваше благородие, похлебать нам принесли!

Из глубины помещения отозвался штабс-капитан Глухарев:

— После! Не до похлёбки!

Но оглянувшись и увидев среди фурштатских солдат Лапину, он воскликнул:

— Какой сюрприз! Татьяна Андреевна, Вы?! – подбежал к ней, радостно раскинув руки. – Как я рад Вас видеть!

Таня по-приятельски чмокнула его в щеку и отметила про себя, что штабс-капитан выглядит уставшим, осунулся за последние дни. А он поднял брови и капризно поморщился:

— А нельзя ли другой поцелуй получить, настоящий? Я уже три дня не брился, сквозь щетину даже и не почувствовал прикосновения Ваших губ…

Раньше обаятельный офицер не позволял себе подобных дерзостей, но обидеться на него Таня не смогла. Никто из артиллеристов не знает, будет ли жив завтра. Да и все в праводском гарнизоне. И лишь слегка укорила:

— Моя Глашка сказала бы, что Вы – срамник и охальник!

А «охальник» уже нахмурился и спросил резко:

— Однако зачем Вы здесь?!

— Вы ж сами сообщали, что у Вас все кашляют...

— Ах, если б только это! – грустно усмехнувшись, отмахнулся Глухарев, смерил озабоченным взглядом юную даму в солдатском мундире. – Та-а-ак… Как я понимаю, Вас, храбрую упрямицу нашу, тщетно уговаривать немедля назад возвращаться? Так… Куда же?.. Пройдите-ка сюда, чтоб Вас никто не ушиб ненароком...

Открыл перед Татьяной дверь в тёмный закуток в углу, где виднелись две широкие лавки.

— Отдохните здесь. Нам надо работу закончить, сапёры должны до рассвета в город вернуться. После и о здоровье поговорим.… И предупреждаю: под лавками зарядные ящики стоят, спичками баловаться нельзя, – торопливо проговорил он и исчез.

Его «отдохните» можно понять как просьбу не путаться под ногами. Это не светский салон, где мужчины соревнуются в умении угождать дамам. Присела на застланную сеном лавку, прислонилась к стене, почувствовала холод камня: каморка пристроена к скале. «Зато можно поспать, до рассвета далеко», – решила Татьяна.

Её муж и друзья драгуны в это время отбивались от неприятелей. Османы, обнаружив в лощине табун лошадей, выведенных на траву, подошли близко и пытались атаковать. Но как только они вступали в полосу света от разложенных русскими костров, сразу же попадали под дружный огонь спешившихся драгун и батальона пехоты. Русским нужно было отражать атаки турок и в то же время следить, чтобы кони и волы от выстрелов не разбежались. Но когда офицеры отдают чёткие команды, а солдаты умело их исполняют, всё получается. И турки, покружившись около, постреляв наугад, вернулись к своим, не причинив драгунам и егерям никакого вреда.

Татьяна не чувствовала тревоги за мужа и брата, спала спокойно: воздух здесь и впрямь свежей, чище, чем в задымлённом городе. Потом сквозь сомкнутые веки ощутила, что в раскрытую дверь заглянуло солнце. Но вот свет закрыла чья-то тень, на неё кто-то смотрел, и Татьяна открыла глаза – в дверном проёме стоял Глухарев. Смутившись, она торопливо уселась, стала поправлять волосы. Офицер улыбнулся:

— Я Вас разбудил? Прошу прощения, – зашёл в каморку, устало опустился на соседнюю лавку и шумно выдохнул. – Слава Богу, мы всё успели… Всё успели!

Значит, артиллеристы работу закончили, настало её время – позаботиться об их здоровье. Татьяна наклонилась к своей корзине, достала бутыль, повернулась к штабс-капитану: а он уже спал!

— Михаил Федорович, – позвала она негромко, – Вам бы настойки выпить...

Тот в ответ пробормотал что-то невнятно, она разобрала только: «К Плетневу...» Что ж, к Плетневу, так к Плетневу! Вышла из каморки, огляделась. В стене, обращённой на восток, на Дыздаркиойский редут, окна большие, и лучи утреннего солнца весело играют на штыках ружей, на киверах, на дулах пушек, направленных на север. Блестят золотом эполеты молодых офицеров – артиллерийского и пехотного, что сидят возле орудий. Увидев Лапину, пехотинец вскочил, ловко обнажая голову, и вытянулся, как перед генералом, а Плетнев поднимался медленно: похоже, каждое движение вызывало у него боль.

— Доброе утро, господа поручики! И кто здесь главный, пока Глухарев спит?

Формально главным был артиллерист, но он кивнул на поручика Полоцкого полка:

— Лантковский! Он у нас герой, вчера все атаки отбил.

— А Вы, господин Плетнев, похоже, пострадали? Надо осмотреть Вас!

— Не стоит беспокоиться, – пробовал возражать он, но Татьяна настояла, и Плетнёв с помощью солдата снял мундир, обнажил плечи. У него были ушибы и, как ей показалось, сместились позвоночные диски, а кости целы.

Вчера турки сначала попробовали атаковать на рассвете: воспользовавшись туманом, подкрались по дороге довольно близко. Пехотинцы, державшие караул, услышали шум шагов по гравию, разглядели в тумане тёмные фигуры и открыли огонь, артиллеристы дали два залпа картечью, и неприятель отступил. Когда туман рассеялся, начался шквальный обстрел. Турки установили против блокгауза на выступающей скале за впадиною две мортиры[6]. Выпустили из них более полутораста зарядов. К счастью, большинство пролетело мимо, однако одна бомба всё же пробила крышу. Осколками убило двоих, десятерых – ранило, а поручик и 12 нижних чинов были придавлены обрушившейся кровлей и балками. Все раненые и контуженные ночью перенесены в лазарет, только Плетнёв отказался.

— В детстве, бывало, сильней ушибался, и всё заживало, – упрямо твердил он. – Заживёт и сейчас! Ладно бы я пулю или осколок получил, а вот так – страдать от того, что на меня бревно упало, обидно!

— Обидно! – подтвердил пожилой солдат-артиллерист, втиравший в плечо поручика мазь, которую принесла Лапина. – Да тем, кого насмерть придавило, ещё обидней…

Артиллерия блокгауза не могла отвечать на огонь этих мортир: они поставлены вне их сектора обстрела. Но зато отряд успешно отбил ещё две атаки турок, которые после бомбометания снова пошли на приступ.

— Да Вы не пужайтесь, Ваше благородие, – решил успокоить Татьяну солдат. – Чую: седни нас бомбить не станут. Я их породу знаю: надысь не вышло, стал быть, будут чё-то другое пробовать.

— И пусть бомбят! Напрасно заряды истратят! – задиристо отозвался Плетнев.

— Напрасно, – подтвердил пожилой солдат (похоже — любитель поговорить!). – Неумёхи они. С ружей метко бьют, а с пушек – мажут и мажут. Чуть ли не три часа лупили по нам, а токо одна бомба урон нанесла, та, что на кровлю легла. А перед стеной мы мешки с землёй в два ряда поклали, их не пробить...

Этому рассудительному солдату Татьяна выделила мешочек с травами, объяснила, как чаи от кашля заваривать, и он обрадовался:

— От добро! Пойду, чайник на огонь поставлю.

Вот и Глухарев вышел из каморки, бодро взмахнул руками, потягиваясь, и оглядел подчинённых:

— Ну как? Всё в порядке?!

Он выглядел посвежевшим, даже успел побриться. Поднялся к орудиям, выглянул в амбразуру и охнул изумлённо:

-Вот те на тебе! Неленивый у нас неприятель! Построили редут! Со всех сторон нас обложить хотят. Как стараются! И как они будут разочарованы! Так, Васьков? Разочаруем мы их?

— Так, Вашбродь, – степенно отозвался рослый бомбардир, склонившись к окну. – Они и вчерась там ковырялись. Мож, пальнуть по им?

— Подождём пока. Орудий, похоже, ещё не подвезли.

На правом берегу Праводки, в двух верстах от города и всего в версте от блокгауза турки возводили новый редут. Из него им будет удобно обстреливать блокгауз, Варнский редут и город. Штабс-капитан разглядывал его оценивающе, приговаривая: «Так, так, так...», потом поинтересовался у Плетнева, смогла ли Татьяна Андреевна его вылечить, и отправил того спать. И затем повернулся к даме, улыбающийся, как будто всё идёт самым лучшим образом:

— Гостья наша дорогая, Татьяна Андреевна, нет ли у Вас эликсирчика, того, от которого плясать хочется? Сейчас я не прочь бы его отведать!

— Вон корзина, возьмите зелёную бутыль. Только не переборщите!

Штабс-капитан поставил бутыль перед Татьяной и заявил, хитро прищурившись:

— Прошу: сами налейте! Я ж помню Ваши слова: полезно лишь то, что мы получаем из Ваших рук!

— Господин Глухарев, Вы дерзите!

— О да! – весело согласился он, лукаво блеснув карими глазами. – Беспардонно пользуюсь тем, что Вы от меня не сбежите. До наступления темноты Вы – моя гостья и в какой-то мере – пленница! Провести целый день в Вашем обществе – это я расцениваю как нежданный и очень приятный подарок!

А наверху над блокгаузом, похоже, долбили землю, удары гулко отзывались по всей скале. Штабс-капитан прислушался и пробормотал:

— Опять шурфы делают. И как не надоест им?

— Что это? – спросила Лапина, наполняя его кружку.

— Хотят камнями нас завалить. Сколько усилий затрачивают ради нас – гордиться можно! – Татьяна тревожно глянула на Глухарёва, и он снисходительно улыбнулся. – Не волнуйтесь, судя по тому, как дело ведут, не смогут. Не умеют, не обучены-с! Они уже рвали скалу пару раз, на нас один песок сыпался.

— А почему наши не стреляют по ним? С той горы, с Дыздаркиойского редута, наверное, смогли бы достать?

— Могли бы! – кивнул Глухарев и печально вздохнул. – Было бы снарядов побольше, спору нет. Но, увы, увы… Если истратим снаряды в перестрелке, чем дороги защищать? Посмотрите, как редуты расположены: у каждого свой сектор обстрела. Мы с Дыздаркиойским и Варнским редутами держим под прицелом северную дорогу, кронверк и Айдосский редут – южную. Все подступы к городу прикрыты. И мы уже не раз доказывали, что недаром здесь стоим: пока живы, турки не пройдут! Не получится! Нет у них умельцев!

— Вы уверены?

— Ха! Без сомнения! Были бы, так от Правод уже ничего б не осталось! Правильно я говорю, Иван? Мы бы с тобой на их месте в одни сутки такой городок раздолбили, так? – и офицер любовно похлопал по дулу единорога.

— Так, Ваше благородие, – бодро ответил унтер. – Им бы по-другому заряды закладывать…

— Молчи! – оборвал его командир. – Не дай Бог, ещё подслушает кто советы твои да туркам передаст.

Присев возле Татьяны, штабс-капитан негромко объяснял ей, в чём турки ошибаются. Усердствуют сверх меры, кладут полные заряды пороха, поэтому ядра, вылетающие с полной силой, переносит на противоположную гору, за город. Если б употребляли минимальное количество пороха, которого достаточно для одного лишь выбрасывания бомб из мортирных котлов, то все они точнёхонько ложились бы на городские крыши.

Становилось жарко. Удары, скрежет заступов и лопат наверху прекратились. Глухарёв вышел из дома, задрал голову вверх, Таня – за ним, отошла чуть дальше – надеясь хотя бы сбоку разглядеть, что наверху происходит. И вдруг раздался мощный взрыв, скала содрогнулась, посыпались мелкие камни.

— Всем – к горе! Скорее! – закричал Глухарев.

А Татьяна, как заворожённая, смотрела вверх: каменный козырёк над блокгаузом, встревоженный взрывом, кажется, чуть накренился. Взрыв его не смог отделить, но сколько он ещё продержится? Застучали заступы – наверное, турки заметили трещину и пытаются её расширить. И вот каменная глыба с острыми угловатыми краями метра полтора в поперечнике поддалась и стала падать! Сначала медленно, словно неохотно расставаясь с родной скалой, она покатилась, набирая скорость. Летела прямо на блокгауз! Неужто раздавит всех? Таня подняла руки, пытаясь взглядом, руками отвести беду от защитников блокгауза, изменить траекторию падения. И огромный камень, словно примагниченный её взглядом, задевая выступы скалы, отскакивая от них, отклонился – теперь он летел уже на неё! Таня отступила от края дороги, но не в силах была оторвать глаз от падающей глыбы и только выставила вперёд руки.

Но вдруг Глухарев схватил, прижал её к скале и придавил своим телом. Глянул с отчаянием в её глаза, словно прощаясь, и – прильнул губами к губам женщины. Она и опомниться не успела. На секунду всё потемнело. Каменная глыба закрыла свет… бухнула о гравий дороги грузно, с хрустом… покачнулась и опрокинулась, попрыгала дальше вниз. Снова стало светло.

Они остались живы. Глухарев не отрывался от губ женщины, как будто это был последний в его жизни поцелуй. Таня попыталась освободиться из его объятий, замотала головой. И он, наконец, отстранился, оглянулся вправо-влево-назад, потом снова на неё посмотрел – это был взгляд блаженного, возвращающегося к жизни – и выдохнул:

— Наконец-то, я смог Вас поцеловать!

Ужель его ничего другое не волнует? А Татьяну в сей момент больше занимала мысль: отчего камень отвернул от крыши блокгауза – сам по себе, иль это она взглядом своим всё-таки сумела его слегка отодвинуть? Жаль, этого уже не понять… Зато несомненно другое: если б не штабс-капитан, сейчас летела бы она вместе с той глыбой вниз. Или на дороге лежало бы её расплющенное тело – вон там, где она стояла, вмятина осталась. Таня оторопело прошептала:

— Вы спасли меня?

За спиной штабс-капитана раздались крики:

-Ваше благородие, задело Вас? Кровь-то капает!

Глухарев отпрянул, испуганно ахнул и схватил Татьянину руку. И только теперь она почувствовала боль – кожа с ладони содрана. Как она выставила руки вперёд, так и не опустила, словно окостенев, и камень, кажется, скользнул по руке. Хотя как? Она этого не ощутила.

— Васьков, дай марлю, скорей! – штабс-капитан потянул её к скамье. – Простите, я глупец!.. Хотя и Вы хороши! Чего ждали?!

Васьков, разглаживая марлю, хлопал глазами ошарашенно:

— Ваше благородие, госпожа Татьяна Андреевна, нешто Вы не испугались?

Ей оставалось лишь оправдываться:

— Не успела. Всё так быстро произошло.

— Вы сумасшедшая! – резюмировал штабс-капитан. – Неужель надеялись отбить ту махину?!

Глухарев умело забинтовал её пораненную ладонь, достал свой платок, аккуратно обтёр им Танины пальцы от крови и, глянув дерзко, чуть ли не по-хозяйски, (кажется, после сорванного с её губ поцелуя он уже возомнил о себе лишку!), приложил платок к своим губам, вдохнул жадно и пообещал:

— Стирать не буду! На всю жизнь сохраняю...

— По-моему, это глупо! – только и нашла что сказать молодая женщина.

— Как Вам будет угодно! Пусть глупо! – покорно кивнул головой офицер и положил платок в свой карман. Его радость понятна: он уже попрощался с жизнью, но смерть решила повременить. Таня же чувствовала себя совершенно не в своей тарелке: Глухарев подставил свою голову под камень, только чтобы спасти её. Вдобавок ещё этот поцелуй! И как себя с ним вести теперь?

— А я буду помнить, что Вам обязана жизнью. Я очень благодарна Вам, Михаил Федорович!

Спаситель улыбнулся немного печально и переменил тему:

— Думаю, сегодня камни на нас больше падать не будут. Поведайте, пожалуйста, что в городе происходит? А то к нам ходят лишь фурштаты с кашей, от них ничего путного не услышишь.

День клонился к вечеру, на блокгауз пала тень: лучезарное светило, потихоньку перемещаясь от востока к западу, спряталось за скалу.

— Ваши благородия, гляньте! Наши из города вышли! – крикнул солдат-наблюдатель.

— Куприянов пехоту ведёт, – выглянув в окно, Глухарев издалека узнал по вороному коню начальника гарнизона. – Васьков, куда мою подзорную трубу дел? Дай-ка!

От города по правому берегу Праводки, широко разлившейся из-за созданной перед окопами высокой запруды, двигалась русская пехота во главе с генерал-майором Куприяновым. Пехотный поручик Лантковский докладывал:

— Впереди 37-й егерский… Видите, на коне – полковник Лидерс. А следом – наши! Второй батальон Полоцкого полка[7]!

Батальоны шли к редуту, появление которого встревожило Глухарева.

— Орлы мои, к орудиям! Васьков, возьми под прицел редут! Плетнев, фальконеты направь на склон! – командовал штабс-капитан.

Турки тоже заметили движущуюся колонну, их пушки загрохотали. Бомбы, ядра и гранаты летели, словно град.

-Куприянов! Куприянов! – кричали там, на горе, и палили по нему. А солдаты и офицеры на блокгаузе, и Татьяна вместе с ними, напряжённо следили за русскими и крестились, взывали к Господу: «Оборони, Господи!» «Не дай убить!» «Пресвятая Богородица, спаси!»

Господь как будто бы слышал их молитвы и берёг пехотинцев: турецкие ядра летели над их головами и падали в воду, словно дождём, обдавая брызгами идущих, другие снаряды летели ещё дальше, на другой берег Праводки, там буравили землю и лопались. А ружейной стрельбы не было слышно. И вот русские дошли до редута, выкатили вперёд два орудия, егеря-застрельщики рассыпались в цепь, и начался обстрел.

— Хорошо!– одобрительно вскричал Глухарев, вскочив на барбет. – Картечью палят! Хорошо! Плетнев, следи: если турки подкрепление вышлют, то и мы вмешаемся, а с этими егеря и без нас справляются!

Вспышки огоньков показывали, что воины, засевшие в редуте, отстреливаются. Но пехота, развернувшись для атаки вслед за застрельщиками, взяла ружья наперевес и дружно пошла вперёд. И турки побежали из укрепления в полном беспорядке! За ними – наши застрельщики! Но егеря быстро повернули назад, наверное, командиры не позволили им увлекаться атакой. Вот пехотинцы вошли в редут, и он стал уменьшаться на глазах.

— Всё, нет больше редута! Срыли и землю раскидали! – обрадованно сообщил, звонко хлопнув ладонью по дулу пушки, Глухарев, повернулся к даме и протянул подзорную трубу. – Что я говорил, Татьяна Андреевна? Не умеют турки воевать! Посмотрите-ка!

Куприянов во главе пехотной колонны возвращался обратно. Татьяна вглядывалась в лица офицеров и солдат; видно, что они довольны вылазкой, особенно те, что на плечах несли свёрнутые турецкие знамёна: за них по уставу полагается награда. А вдали за ними, за серо-голубой гладью наводнения Татьяна заметила конников в тёмных мундирах, выезжавших из леса. В лучах вечернего солнца блестели их эполеты, впереди было трое всадников в генеральских треуголках с плюмажем.

— Михаил Федорович, поглядите. А там кто?

Вдали, на дороге из Эски-Арнаут-Лара, показалась большая партия конницы: конные егеря и уланы. Встав перед лесом, кавалеристы пропустили вперёд пароконные артиллерийские повозки. Лошади развернулись, и орудия оказались нацеленными в сторону турок.

Глухарев изумился:

— Неужто атаковать будут?! Нет, не похоже...

Русские конники разделилась. Один генерал остался возле артиллерии, два других скакали в сопровождении эскадрона улан по левому берегу Праводки. Единственная на весь отряд блокгауза подзорная труба переходила из рук в руки. Лантковский узнал корпусного генерала Рота, второй генерал был никому незнаком, а вслед за генералами ехал полковник Сухнен. Подъехав к Варнскому редуту, генералы спешились и поднялись в укрепление, в нём пробыли не более 10 минут, снова вскочили на коней и двинулись к городу.

Сверху, от турок, слышались испуганные крики, шум, но – никакой стрельбы! Уже через день, от пришедших в Праводы болгар, русские узнают, что визирь, устрашённый появлением генералов с конной бригадой и артиллерией, распорядился спешно снимать орудия с батарей и готовиться к отступлению. Потому сейчас они не стреляли. По правому берегу запруженной речки шла пехота, возглавляемая Куприяновым, по левому – уланы во главе с генералом Ротом. Обе колонны зашли за линию русских окопов, и уже в городе города генералы двинулись навстречу друг другу… Защитники блокгауза гадали, что означает сей визит? В любом случае, это сулило что-то хорошее для Праводского гарнизона. Прошедшей ночью побывавший у Глухарева адъютант Куприянова посетовал, что уже семь дней нет связи со штабом корпуса – турки, перекрыв все дороги, не пропускают вестовых. И вот – сам корпусный генерал Рот навестил осаждённый гарнизон, приехал запросто, как будто бы и не стоит над городом 40-тысячная неприятельская армия.

В сумерках Рот и его сопровождающие проскакали обратно к ожидавшим их уланам и егерям. А Татьяна с Плетнёвым пошли в город. Ещё днём контуженый поручик отказывался от посещения докторов, а к ночи – согласился, ему не терпелось первым узнать, ради чего приезжал Рот, и потом пересказать новости товарищам. Прощаясь, Глухарев осторожно взял забинтованную Танину руку, поцеловал пальцы и, склонившись к даме, чтобы никто не расслышал, прошептал:

— Этот день был похож на сказку! Всю жизнь буду вспоминать, как юная дама, в которую влюблены все офицеры гарнизона спала на моём холостяцком ложе.… Я любовался, не смея нарушить её покой… А потом… я смог её поцеловать! Это был самый безумный и самый восхитительный поцелуй в моей жизни!

Юная дама снова не смогла ничего ему ответить, лишь укоризненно покачала головой и улыбнулась.

В лазарете главной новостью был визит корпусного генерала, хотя сам Рот пробыл здесь недолго. Громко поприветствовал раненых, поблагодарил и удалился с начальником гарнизона, зато его адъютанты задержались подольше: вручали ордена офицерам и орденские знаки – нижним чинам. Солдаты, вроде бы, ворчали-бурчали недоумённо: «Приехал генерал, два мешка орденов привёз!», а сами, довольные, поглаживали награды, прикреплённые к их мундирам. Доктор Бурков сообщил изумленно, что Рот расспрашивал о мадам Лапиной.

-Поверьте, я дал Вам самую лестную характеристику! Самую лестную-с! Однако, мне показалось, что он планировал забрать Вас с собой, его адъютант настойчиво интересовался, нельзя ли кого-то отправить за Вами...

Другой живо обсуждаемой новостью было изгнание нечисти. Фурштатские солдаты, что ночью относили на кронверк еду, красочно описывали, сколь великое светопреставление они наблюдали на развалинах крепости: столбы света, что как бы дрались меж собой, огонь, снопы искр, шум. И русские, и турки с ужасом следили за той борьбой светлых и тёмных сил. Трофим после рассказал хозяйке:

— Наши господа офицеры все рвались туда, поглазеть хотели, да Бегичев не пустил. Сказал, нечего капелланов смущать. Токо подпоручику Целищеву позволил, а Николай, он ведь у нас выдумщик, сами знаете, ну, мы и постарались!

Когда барон Скалон подвёл священников к рукотворному врыколаку, протоирей Пимен, настраивавшийся изгонять самую настоящую нечисть, поначалу возмутился, заявил, что сие – святотатство, балаган, и он в таком балагане участвовать не будет. Но поскольку Скалон получил от Куприянова приказ ликвидировать Ваньку, офицеры стали убеждать, что железное чудище было крайне необходимо для запугивания осман, а сейчас его роль уже сыграна. И священники поддались на уговоры. Офицеры решили, что завершающий выход Ваньки должен быть грандиозным. Солдаты во все бадьи нагрузили углей, артиллеристы какие-то свои заряды в разных углах крепости разложили. При наступлении полной темноты отец Пимен начал громко петь псалмы, молитвы, и все дружно ему подпевали. При этом одни солдаты бегали туда-сюда по крепости, размахивая бадьями с ярко горящими в них щепками, другие поджигали один за другим пороховые заряды, прикрывали и открывали костерки, разложенные там и тут, третьи шатали и кружили столб с «головой» Ваньки, чтоб со стороны это выглядело, как будто врыколак борется с кем-то невидимым. А потом грохнули его оземь, и столп искр взлетел высоко и широко, оповещая зрителей, что нечисть исчезла.

Татьяна пожалела, что не смогла наблюдать этот грандиозный фейерверк, но зато она не встретилась с генералом Ротом, и тот не смог приказать, чтобы она покинула Праводы...

***

Эскадрон вернулся в город под утро. Ночь, день и вторую ночь драгуны пасли коней всего гарнизона и отстреливались от турок. Потому кони были сыты, а люди – измучены. Серж поцеловал жену и удивленно спросил, что у неё с рукой. Таня ещё не придумала, что говорить мужу о своей глупой попытке управления камнем и о поцелуе Глухарева, потому сказала только, что оцарапалась. Муж был уставшим, его вполне устроил такой ответ.

На следующий день снова было не до объяснений с мужем. Только стали просыпаться, как поступил приказ: «Строиться!» Появились полковник Сухнен с подполковником Зуровым. Сухнен вручал ордена: все без исключения офицеры и многие нижние чины получили по какому-нибудь знаку отличия. Рапорты с их представлениями к наградам в штабе корпуса копились с осени и лежали там без всякого движения. Зато в мае, когда эскадроны оказались в осаждённых Праводах, командование расщедрилось, и награды посыпались, как из рога изобилия. Драгуны не были исключением – генерал Рот щедро наградил всех офицеров гарнизона. Лапин и Звегливцев получили по обещанному ордену Анны 3-й степени, такой же орден несколько неожиданно для награждаемого был вручен Целищеву, прапорщик Патаниоти получил Анну 4-й степени, а капитану Бегичеву Сухнен вручил сразу два ордена: Анну 3-й степени, которую он заслужил зимой, и Георгия 4-й степени – за бой 5 мая. И в эскадронах Лужницкого, Каплева и Вахрушева теперь тоже почти сплошь – кавалеры орденов. Подполковник Петров, уже имеющий ордена Анны и Владимира, получил за службу Монаршее благоволение и тысячу рублей. Но это было ещё не всё. Следующий приказ зачитал подполковник Зуров:

— А сейчас позвольте и мне вручить награду, не мужчинам, а даме. Госпожа Лапина, уважаемая Татьяна Андреевна, их высокопревосходительство господин корпусный генерал Рот выражает Вам благодарность за службу в качестве аптекарского ученика и сообщает, что им принято решение присвоить Вам офицерский чин. И я с огромным удовольствием от имени его высокопревосходительства вручаю Вам эполеты!

На эполетах было по одной звёздочке – она стала прапорщиком драгунского полка! Эту новость в эскадроне приняли на «ура». Производство в офицеры свалилось, как снег на голову, но было приятно! Зуров, сегодня оглядывающий её очень благосклонно, добавил, что генерал Логгин Рот, как истинный француз, не мог не отметить даму, он желал познакомиться с нашей «Жанной д`Арк» и был расстроен, что этого не случилось.

После собрались на так называемый праздничный обед возле своей полевой кухни, рассевшись на камнях, на досках, на коврах, брошенных прямо на землю. Плеснув в кружки разбавленного спирта, «обмывали» ордена и новый чин Лапиной. Полковник Сухнен с печальной улыбкой смотрел на счастливых подчинённых, расспрашивал о том, кто как сражался.

-Молодцы драгуны! Я горжусь вами! – похвалил полковник ещё раз, встал и оглядел офицеров строго. – Но у меня, господа, печальная новость. Не хотел сразу вам сообщать, чтоб не омрачать день: всё же вы имеете право порадоваться заслуженным наградам… Но должен… Господа, поручик Эссен скончался…

Таня поперхнулась от этого известия, слёзы сами покатились. И господа офицеры замерли, радостные улыбки сползли с их лиц.

— Эссен?! Говорил я: не надо было увозить! Танюха бы его выходила! – воскликнул Целищев.

А Лапин обнял жену, прижал к своему плечу:

— Танюша, ты старалась, но значит, такова воля Господа… – и тяжко сокрушённо выдохнул. – Эссен, Эссен...

Молодые офицеры научились сдёрживать слёзы, но тяжесть на сердце, горе от потери товарища от этого не стали меньше! А Таня плакала беззвучно. Как не плакать!? Бегичев сгорбился, стукнул кружкой по камню так, что остатки спирта выплеснулись, оглядел помрачневших и онемевших офицеров, медленно, с трудом проговорил:

— Как жаль!.. Мы все надеялись… так надеялись, что он выкарабкается!.. Дай Бог Царствия Небесного рабу Божьему Петру...

Сухнен покивал скорбно и добавил:

— Мы встретили обоз с ранеными. Доктор из Варненского госпиталя осмотрел всех, сказал, что Эссена транспортировать нельзя. Поручик успел получить свой орден, мне показалось, он обрадовался ему, улыбнулся. Но, увы… прожил после этого только три дня. Похоронили его на русском кладбище возле Варны. Алсуфьев и Энгельгард отправлены в Россию… Да, я не успел Вам сказать, у капитана Энгельгардта ядром ногу чуть не оторвало...

Орден получил, а на что ему сейчас тот орден? «Праздничный обед» превратился в поминки. А закончился приказом: «В сёдла!» Турецкая конница спустилась в лощину напротив Айдосского фронта. Эскадрон Бегичева поскакал навстречу для наблюдения за неприятелем. В лощине к нему присоединились и спустившиеся из Дыздаркиоя эскадроны Лужницкого, Вахрушева и Каплева. Татьяна отправилась в лазарет.

***

По-прежнему грохотали пушки, над головами летели турецкие ядра, рвались в отдалении, стелился и застил глаза дым от пожаров. В лазарете тяжелораненые стонали, скрежетали зубами, а менее тяжёлые крепились и поддерживали товарищей прибаутками. Но после визита Рота общее настроение улучшилось, всем стало казаться, что завтра-послезавтра осада закончится. Там, вдали от Правод, происходило что-то важное. На следующий день в город тем же путём, что и Рот, прибыл обоз с провиантом и боеприпасами. Полковник Сухнен получил приказ готовить обоз к выходу из города: драгунский полк поступал в подчинение генерал-майора Левченко, который с полками гусар и улан в сопровождении конной артиллерии следующей ночью подойдёт к Праводам. Трофим с командой денщиков собирали скарб, готовили повозки. Иоганн Вольфович готовился к расставанию с Бурковым, говорил, что ему было приятно работать рядом с ним. А пока не пришёл приказ выступать, вместе с Лапиной они помогали Буркову всем, чем могли.

После обеда 29-го мая в лазарет прилетела весть: турки уходят! Куприянов с Вятским[8] и егерскими 19-м, 20-м, 37-м полками должны идти по их следам, конным полкам приказано сопровождать пехоту. В Праводах остаётся Полоцкий полк под командованием генерал-майора Ралля.

Уже потом подсчитали, что потеря гарнизона за время осады состояла в трёх раненых офицерах, из нижних чинов убитых – 14, раненых – 55, контуженных – 34, и одного солдата записали как пропавшим без вести, не зная, кем его считать – то ли дезертиром, то ли убитым. Но больных в лазарете оставалось больше сотни.

И вот 30 мая двинулись вслед за уходящим противником. Приказ: «Преследовать противника, избегая дела с превосходными силами его, но беспокоя тыл и нанося ему всевозможный вред...». Впереди шёл генерал-майор Левченко, командовавший конницей, Куприянов с пехотными полками – следом.



[1]Люнет — открытое с тыла полевое или долговременное укрепление, состоявшее не менее чем из 3 фасов: двух фланковых (боковых, прикрывающих фланги) и одного-двух напольных, или собственно фасов (обращенных непосредственно к противнику). Открытая тыльная часть, называвшаяся горжей, всегда обращалась к своим войскам; если укрепление закрыто с тыла, это уже редут. В полевом люнете располагались одна — четыре роты пехоты с одним – четырьмя орудиями.

[2]Фашина — туго стянутая связка хвороста, которую использовали при строительстве оборонительных и осадных сооружений. Фашинная одежда – защита из фашин, которые укладывались горизонтальными рядами. Первый – в небольшой ровик (в половину толщины фашины) у подошвыотлогости и кре­пился кольями, которые вбивались в середину фашины. Второй ряд укладывался на первый, следуя склону укрепления, и приколачивал­ся также кольями. Третий и последующие ряды удерживались при помощи зацепов или анкеров.

[3] Барбет — специальная площадка за крепостным валом или бруствером для установки артиллерийских орудий.

[4] Единоро́г — гладкоствольное артиллерийское орудие. Изобретён в 1757 году в России. Единороги проектировались как орудия, занимавшие промежуточное положение между пушками и гаубицами. Единороги имели лучшую баллистику, чем гаубицы и, в отличие от пушек, могли стрелять всеми видами снарядов, бомбами. Своим названием орудие обязано фамильному шуваловскому гербу — изображению фантастического зверя-единорога.

[5]Фальконе́т – артиллерийское орудие калибра 1-3 фунтов (как правило, диаметр канала ствола = 45-65 мм). В России первые фальконеты весом около 250 килограммов были отлиты в 1547 году. В некоторых армиях в XVIII веке фальконетами назывались полковые 45—55-миллиметровые пушки. Фальконеты стреляли свинцовыми ядрами, перевозились 1—2 лошадьми.

[6] Морти́ра — артиллерийское орудие с коротким стволом (обычно длиной менее 15 калибров) для навесной стрельбы. Мортира предназначена главным образом для поражения целей, укрытых за стенами или в окопах. Стреляли как бомбами, там и зажигательными снарядами (брандскугелями).

[7] Полоцкий полк возглавлял полковник Бутягин, впоследствии умерший от чумы

[8] До 1825 года командиром Вятского полка был полковник Пестель, погибший на виселице.

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

0
19:25
641
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!