Осень - темная даль

Осень — темная даль

Русская осень девяносто второго была сырой. Всюду грязь и всюду слякоть.

В парке пахло почвой, улитками, прелым мхом, гнилой травкой и псиной. Он брел одиноко по узкой дорожке, ступая на камешки, которые будто горы Кавказа, торчали из сытой земли. Вязанный  коричневый шарф часто слетал с плеча, рискуя раскрутиться совершенно и нырнуть к ногам. .

Пройден парк и улица за паком. Пройден переулок, спящий в свете фонарей. До дома меньше километра, а километр – это четыре круга на старом школьном стадионе. Последний круг самый мучительный, он вечно душу требовал отдать. Это он помнил.

Стройка.

Уродливая, серая. На кирпичной стене желтый Ленин с красными ирокезом. Крыши еще нет. Будущая школа.

Шприцы, пакет, иголка. Жестяная банка, стекло, кровавая прокладка со следами ботинок, целлофан, игрушка, газета, скользкая, примятая телами трава. Не смотрели бы глаза, да широко открыты – все им ново и все необычно. Ему еще любопытно такое, хоть и видимо каждый день.

Приподнял плащ, чтобы не испачкать, стрельнул окурком в кучу рыхлого песка, портфель прижал к груди, чтобы держать равновесие от лужи к луже. Стемнело окончательно до самого утра.

— А ну ка, стой! Стой, я тебе сказал! Ишь ты, не оборачивается, даже!

Дернулся всем телом, и хвост шарфа нырнул в ноги, к лужам. Замер и портфель потяжелел. Воздуха глотнул, прищурился, скривился и увидел двоих: здоровые, как деревья. Тяжелые. Тушки на ногах едва тащат через тропинку, ботинками мнут шприцы и битое стекло. Пар из пасти как сигаретный дым. Кентавры. Люди, но будто кентавры – так велики.

Нечего ждать и надеяться не на что. Бежать. Без оглядки бежать к дому сквозь ночь. Спасаться, пока есть фора в триста шагов.

Петляя, под аккомпанемент суровых окриков, в коих мат и смех, он бежал вдоль стройки наугад, куда-то в темень. Бежал и давился теплой слюной. Бежал, цеплялся плащом о торчащую арматуру и навсегда портил польские ботинки, купленные к первому сентября на отпускные.

Те двое молодые, поджарые и нагнали бы его давным-давно, только вот бежать им  сложнее, ведь путь  незнаком. А он уже два года, каждый будний день,  возвращался домой через спящую стройку.

— Поломаю! Поломаю! Стой, сволочь! Гадость в шляпе, сейчас я тебе… слышишь, Серега, сейчас мы ему…

Дыхание сбилось, стало тошно от усталости и страха. Скоро догонят и наверное убьют. Неведомо ведь, чего им надо, ясно только, что придется терпеть несказанную боль.

Им может быть нужно что угодно: ограбить или избить ради забавы, а может изнасиловать для мимолетной радости извратившегося инстинкта.

Спасение!

Он нырнул в окно пристройки, свалился на мокрую стекловату и замер, слушая шуршание шагов. Те, так и не нагнав, остановились рядышком, уперлись руками в крутые колени и стали реветь друг на друга, а он, скрученный, лежал через стенку  в темноте и радовался. Радовался так, как радовался бы младенец собственному рождению, если бы чувствовал хоть что-то, кроме холода и страха.

Стекловата терзала открытую кожу, плащ шелестел, а потому был введен мораторий на движения, до тех пор, пока кентавры ускачут проч.

Наблюдая их в щель окна будущей школы, он заметил, что кентавры – обычные парни, такие же, как его студенты второкурсники. Одеты похоже и знакомый нагловатый вид. Чего им надо? Маньяки?

Один, тот, что кудрявый, плюнул между ног слизью из горла, стер губы рукавом и сказал на выдохе одними жирными губами:

— Упустили. Чем теперь Мухтара будем кормить?

Второй, короткий и неуклюжий махнул тяжелой рукой:

— Там ребра со вчерашнего остались – пусть тягает.

Первый кивнул, провел рукавом по глянцевой кожаной куртке и, смешно ругаясь, отправился в сторону света кривых фонарей. Второй, завязав шнурки и осмотревшись, побрел следом.

Хорошо было смотреть им в след, осознавая ясно, что никакие они не звери и выследить, жертву по запаху неспособны.

Русская осень девяносто второго года заканчивалась. Ноябрь её был сырой.

КОНЕЦ