По пути, проездом

(рассказ)

По заранее намеченному плану, для пущего куражу, требовалось подкатить на машине к самой калитке, давануть сигнал, потом медленно вылезти из машины, снять шляпу и усталым, но радостным взглядом окинуть родимый дом. А уж после этого вздохнуть глубоко, всей грудью.
Александр Мутовкин видел подобное в каком-то кино, в котором главный герой, ставший каким-то важным человеком — министром, артистом или разведчиком — после долгой отлучки приезжает в родную деревню навестить сородичей.
Однако водитель «Волги», подрядившийся за сотню подкинуть до Сосновки от аэропорта, барыга пузатый, довёз до съезда с шоссе и ехать по проселочной дороге заупрямился, собьёт, мол, на просёлке амортизаторы, которые ни за какие деньги в
магазинах не найдёшь. Заглушил двигатель прямо у столба с указателем «с. Сосновка», прикрыл глаза кепочкой и ждёт, что ему предложат.

— Есть вопросы — нет вопросов. — Мутовкин полез в карман, выложил на панель, кроме ранее выданной сотни, ещё одну красную купюру. Скомандовал: — Лево руля, полный вперёд!
Машина нырнула с насыпи на пыльный ухабистый просёлок, окаймлённый по обочине ярко-синими васильками. «Небось, считает, раз с Севера, значит, денег — хоть селёдку в них заворачивай. Хмырь… Будто на северах деньги просто так с
неба падают, как выигрыши в лотереях, — подумал о водителе-частнике Мутовкин и оглянулся на жену, сидевшую на заднем сиденье с двумя сыновьями. – Опять разворчится, скажет, брехать меньше надо с каждым встречным… Так-то так. Но не тащиться же пешкодралом полтора километра в пыли, с детишками, с чемоданами и в галстуке… А мечта. А где кураж…».
— А ну-ка, нажми клаксон, — приказно повелел Мутовкин, когда в точности с его замыслом легковушка затормозила у калитки рубленного дома с зелёными наличниками.
Понимая момент, шеф три раза бесплатно просигналил… Из дома никто не показывался. Старший сын в нетерпении приоткрыл дверцу, собираясь выбраться наружу. Мутовкин-отец растроенно посмотрел по сторонам: соседние дворы, как назло, тоже были безлюдны — и он, со шляпой в руках, вылез из машины. И в соответствии со своей задумкой глубоко вздохнул несколько раз.
— Чемоданы бери! Чего стоишь, вздыхаешь, как та рыба! — крикнула жена.
«Волга», так и оставшаяся незапечатлённой, отъехала. Мутовкин подёргал знакомую с детства калитку, откинул щеколду и внёс в палисадник чемоданы. Из глубины двора, вытирая о передник руки, вышла пожилая женщина с загорелым до
кирпичной красноты лицом. Щуря глаза, принялась всматриваться в гостей. «Есть дома кто?» — хотел строго спросить Мутовкин — но вместо этого широко разулыбался, оставил чемоданы и пошёл навстречу.

— Ой, глянь ты! Шурик! — женщина всплеснула руками и, крепко обхватив подошедшего Мутовкина за шею, принялась его расцеловывать. Отпустив главу семьи, переключилась на его сыновей, особо тиская младшего, четырёхлетнего Максимку. — Ой, ты! Внучонки-то, внучонки-то — мужичонки… Господи, хоть
руками вас пощупать. А то всё фотографии… Бабка-то вас живьём первый раз и видит-то, миленькие, родненькие… Отец ваш беспутный…- Последней она обняла и дважды расцеловала жену Мутовкина, приговаривая: — Совсем не изменилась, как
сто лет назад тебя видела невестой. Всё такая же красавица…
— Тёть, Шур, а где Сашка с Шуркой? — спросил глава семьи продолжавшую причитать и всхлипывать женщину.
— Я те вот дам «тёть Шур»! Матерью зови, гулящий корень… Или что – не заслужила?.. А Шурка с нами не живёт уже. Замуж вышла за одного приезжего паренька. Они в новых домах живут, своей квартирой. Дитё себе уже замесили. А Сашка на мехдворе своём. Где ж ему быть…

По материнской линии шёл Мутовкин от фамилии Бондаревых, по-уличному прозванных «Сашкиными». Какой-то далёкий предок так повелел, или ещё по какой причине, но в каждом поколении Бондаревых, а также в женских ответвлениях этой фамилии, существовала незыблемая традиция крестить детей независимо от их пола Александрами. Мать Мутовкина и её младшая сестра, теперешняя тётя Шура, этой вековой привычке не изменили. Чтобы не было путаниц в повседневном обращении, на каждого Александра заводилась своя интерпретация официального имени: Санька, Шура, Шурик, Алик и тому подобное.
С десяти лет, после смерти матери, рос Шурик Мутовкин в семье тётки с её детьми Шуркой и Сашкой. Отец его в то время ездил по зиме на лесозаготовки в далёкие места. Раз съездил, два съездил, а на третий — в Сосновку не вернулся. От сына не отказывался: деньги присылал, костюмчики-ботиночки на именины. Но по достижении сыном шестнадцати лет пропал неизвестно куда. Может быть, и живёт где по сей день в полном здравии, однако вестей о нём никаких не было, и как-то
привыкли считать, что отец Шурика умер в дальних сторонах.
Таким образом, получилось, что по семейному положению Шурик стал считаться круглым сиротой.
По доброте своей и по обещанию покойной сестре тётя
Шура считала за тяжкий грех не то чтобы делом — в мыслях отделить своих детей от сиротки-племянника, ущемить, обделить его лаской или подарком. Тот кусок, который на трое не делился, шёл целиком Шурику. Если глаза у Шурика на мокром месте, тётка ночь не спит и племеннику покоя не даёт, допытываясь до
причины обиды. Кровные её Сашка и Шурка были на два-четыре года младше племянника, но послабления по своему малолетству не имели, и сами они себе никаких привилегий не требовали, да даже и представить не могли, что может быть иначе.
В сознательном возрасте авторитет старшего брата сделался для них непререкаемым, иногда приводившим к результатам, именуемым плачевными. И всё благодаря непоседливому характеру Шурика или, как объясняла тётя Шура, -
«мутовкинской породе». С одной стороны отношение к Шурику было как к старшему брату, с другой — передавшееся с детства чувство жалости к сироте и определили его место в семье тёти Шуры: одновременно место и первенца, и последыша. А, кроме того, поскольку Шурик после своей солдатской службы дома
почти не живёт, мыкается, где попало по свету — ему принадлежало, вдобавок, и та доля любви, что предназначается непутёвым детям.


«… Вторая курица за меня с жизнью рассталась… Ого, третья, — слушая доносившееся со двора куриное паническое кудахтанье, размышлял Мутовкин. — Компания, значит, солидная собирается».
Встав с горячей перины, он вышел из спальни в большую комнату. Увидел висевшие на спинке стула отглаженные брюки и поискал носки. Но не нашёл и вернулся обратно в спальню. Уставшие от долгой дороги жена и детишки сладко посапывали. Носков не было и в спальне. «Тётя Шура уже — быстрей стирать», -догадался Мутовкин и босиком по прохладным крашеным половицам пошагал в кухню.
Хлопнула входная дверь в сенях. Кто-то, крадучись, тихими шагами подошёл к порогу кухни и затаился за полотняными занавесками. Мутовкин только собрался заглянуть, кто там, как на него с радостными воплями выскочил пахнущий соляркой, чумазый, с выгоревшим светлым чубом, костлявый парень в лоснящемся комбинезоне.
— Ого! Братан! — парень обхватил Мутовкина, уцепился за его брючной ремень и попытался приподнять.
— Сашка! — тоже обрадовано завопил Мутовкин, потом заохал от крепких объятий. – Легче, легче… ох ты, могучий зверюга… Пусти, ремень порвешь!
— А, сдал? — неудержимо растягивая в улыбке губы, спросил младший Сашка и попытался ладонью стереть с живота Мутовкина масляно-грязное пятно, но только большего размазал по телу. — Когда-то ты меня, как кутёнка… А теперь попробуй.
Я подсчитал пока сюда бежал, шесть лет не виделись, Шурик!..
— Я тебе так попробую. Иди, отмойся сначала от грязи, а потом я тебя опять как кутёнка…
— Куда ворвался, оглашенный от радости! Что ты людям с дороги отдохнуть не даёшь! — закричала вошедшая тётя Шура. — Выдь отсель!
Братья, точно булькая от радости встречи, вышли во двор. Мутовкин намылил себе живот над умывальником под яблоней, а Сашка окунулся головой в бочку с дождевой водой. Но через каждую секунду Сашка подбегал к брату и восторженно
орал: «Шурик!».
Тётя Шура принесла новое полотенце, самолично обтёрла
племянника, а Сашку прогнала переодеваться и бежать с приглашениями по деревне.


От крутившихся на проигрывателе пластинок, празднично раздвинутого и накрытого белой скатертью стола, от всеобщего внимания собирающихся гостей Мутовкин чувствовал себя, будто на собственной свадьбе. И он гордо, как орёл на скале, посматривал на свою жену.
Мужская часть гостей, поздоровавшись с семейством Мутовкиных, наделив их сыновей шоколадками и пряниками, выходила на веранду «покурить пока». В густевших сумерках свиристели сверчки, мигали огоньки светлячков, за садом на
пруду недружным коллективом вопили лягушки. С каждым вновь подходившим гостем разговор начинался по-новому, с вопроса: «Ну, как?»
— Да, вот, — отвечал Мутовкин, — решил навестить родину. Взял на шесть месяцев отпуск. Первым делом, конечно, решил по пути в родные места. А потом к морю махнём, в Сочи или ещё куда.
— Вот это отпуск! — восхищался кто-то на веранде. — Полгода! Это ж работать отвыкнешь — полгода ничего не делать.
— Да, — кивал Мутовкин. — красота. Как какой-нибудь лорд…
— Эй, лорд! — вышла на веранду жена Шурика. — А ну, иди сюда. На, оденься по-человечески, — и она кинула свёрнутые клубочком носки. — Галстук нацепил, а босиком… Лорд.
— На севере у нас самогон не пьют, — снимая галстук после второй рюмки, сказал Мутовкин. — Там — спирт. Тут мы вот сидим, по рюмочке цедим. А там – стакан спирта — хлоп. Снегом закусил — и в норме.
— Поди хмелеешь быстро с такой-то дозы? — удивлённо спросил крёстный Шурика, дядя Степан.
— Кто, я?!
— Не-е, все ваши там, — пояснил крёстный. — Без закуски-то оно, наверное, по мозгам шибко бьёт?
— Десть минут на морозе — и ни в одном глазу…
— Во-о, братан! — Сашка восхищённо дёрнул головой и подтолкнул локтём мужа сестры, сидевшего рядом за столом. — Это тебе не на гармошке в клубе с девками песни разучивать. Герой у меня братишка.
— Ту хоть тут, Шурик, поешь, — заботливо посоветовала тётя Шура на пути с кухни с блюдом жареного гуся. — А то выпиваешь наравне со всеми, все закусывают, а ты — за болтовню.
— Мать, для моряков это пыль, — хорохорился на общем внимании Шурик.

Женщины по группкам в разных концах стола затянули песни. Поначалу каждая группа сама по себе, затем набрели на обще любимую песню и соединились в хор. Голосили с залихватской удалью, до испарины в висках, любуясь собственной
причастностью к раскрывающейся в песне красоте. Мужчины, ещё не дошедшие до соловьиной стадии, помалкивали. Пока лишь один сестрин муж, кудрявый парень лет двадцати пяти, присоединился к женщинам профессионально отлаженным тенором.
Мутовкин на почётном месте, в дальнем конце стола, с сияющим благодушием на лице размахивал в такт мелодии вилкой. В необходимых, по его мнению, местах, где требовалось взять голоса выше или ниже, дирижёрскими жестами левой руки
пытался направить хор в нужном, по его мнению, направлении.
— Вот, дядя Степан, — наклонился он к сидящему справа крёстному, — слух есть, а с голосом никак жизнь не удалась. Страдаю я за это очень.
Сестра Шурка, самая трезвая из гостей по причине нахождения в беременном положении, подошла сзади к брату, облокотилась ему на плечо. Достала с блюда зажаристую гусиную гузку и подсунула её брату под нос.
— Съешь, Шурик. Ну, съешь, я тебя прошу. За меня… — ласково попросила она, другой рукой поправляя воротник на его рубашке.
Мутовкин отложил в сторону дирижёрскую вилку, взял гусиный деликатес и произнёс торжественно:
— Поступило предложение от моей любимой сестры Шуры выпить за неё!
Его услышали лишь сидевшие рядом и с готовностью потянулись чокаться. Пока одни пели, другие кромсали закуски, Шурик, обдумывал очередной тост. Потом скомандовал дяде Степану:
— Наливай. — Мутовкин поднялся с высоко поднятой рюмкой и, откашлявшись, с суровой торжественностью громко сказал: — Предлагаю выпить за героев Севера!..
— Весь вечер за них и пьём. Проснулся… — засмеялась его жена. — Садись уж, клоун.
Брат Сашка и крёстный тоже привстали со стульев и потянулись своими рюмками к рюмке Шурика.
— Погодь, погодь… — Мутовкин повыше поднял свою рюмку. — Я вам тут говорил… Оно, конечно, так, но всё не так-то просто и легко, как я вам рассказывал. Потому что… потому… Что так требуется для этих, как их, целей. Для привлечения притока рабочей силы в необжитые края нашей страны… На самом деле, товарищи, деньги нигде зря не платят. На самом деле мужественные покорителя Крайнего Севера каждый день, каждый час ведут героическую борьбу с суровыми природными условиями. Во имя процветания и счастья всех людей!
— Ура! — закричал крёстный, доведённый красивыми фразами до восторженного состояния и, дотянувшись наконец-то до рюмки Шурика, чокнулся.Кто-то из гостей тоже прокричал «ура!».

Все выпили — и жизнь за столом пошла своим ходом.Мутовкин, хотевший ещё что-то сказать, понял, что внимание коллектива ему больше не удержать, стоя опрокинул рюмку и сел на своё место.
— Я, Шурик, догадывался, что не всё там у вас прекрасно, как ты расписывал, — шёпотом посочувствовал Сашка. — Понятно. Приезжал бы ты домой, братишка, жили бы вместе. А не хочешь вместе, дом бы тебе отгрохали свой, кирпичный, а? С садиком бы?..
— В том-то и дело, Сашок, что я, если бы не эти трудности, возможно, и уехал бы с Севера. Но если там трудности, то я просто так не уеду. Бороться буду… Ещё года три, а потом вернусь, может быть.
— Семь лет, братишка, ты нас не видел, я подсчитал. Так ведь, считай, вся жизнь врозь и пройдёт… Понимаешь, Шурик, скучаем мы по тебе. Возвращайся, а?
Растроганный словами брата, Мутовкин почувствовал нарастающий в горле плаксивый комок. Поскрёб ногтём пятнышко на скатерти и сказал:
— А хочешь, Сашок, я тебе машину куплю?
— Зачем? — спросил всё также шёпотом Сашка.
— Ну, как, зачем? Кататься будешь.
— Покататься я в любой момент могу. Я, главный механик в нашем машинно-тракторном парке, всё-таки. Хочешь — на самосвале катайся, хочешь — на комбайне или тракторе… Приезжай домой, Шурик. А? — Сашка заглянул просительно снизу в глаза брата и положил свою ладонь на его запястье.

К Мутовкину, таща за собой табуретку, пробрался Пётр Александрович Бондарев, тоже из рода Сашкиных, работающий учителем истории в Сосновской школе.
— Расскажи-ка, Шурик, поподробнее, — попросил он, присаживаясь на принесённую табуретку.
— Про что, дядь Петь? — меланхолично спросил Мутовкин.
— Ну, про это, о чём говорил… Как там у вас на краю земли люди обитают.
— Обыкновенно обитают. Как здесь, так и там: работают, в кино ходят, в бане моются, детей рожают…
— Не-е, — поморщился Пётр Александрович. – О трудностях. Какая там борьба с ними идёт. Вообще, что там у вас не как у нас?
— А-а, — оживился Мутовкин. — У нас там всё по-другому. На крылечке просто так не посидишь — комары до костей зажрать могут. Комарья — тьма. Накидываешь, обычно, накомарник из тонкой сетки и идёшь гулять по посёлку. Все в этих накомарниках, так что и не разглядишь, с кем уже здоровался, а с кем — нет. Зимой
наоборот. Мороз как даванёт, актированные дни называются — из дома носа не высунешь, на работу даже не пускают… Железо — и то не выдерживает. Полста градусов ещё терпимо, но металл уже не выдерживает… Раз на своём бульдозере что-то делал, вдруг — хрясь и нож пополам, будто кто молотом шибанул. Звук такой: дзи-и-инь… Из-за большого напряжения металла. Вот так. А люди любое
напряжение выдерживают.
— Иди ты, — не поверил Пётр Александрович. — Болтаешь, как бывало мальчишкой.
— Я в газетах читал, что у вас там мамонты встречаются, — сказал кучерявый муж сестры Шуры.
— Чего нет — того нет. Врать не буду. Вымерзли все мамонты ещё до нашей эры.
— Да я не о живых, — пояснил шурин, — в земле, слышал, их остатки находят.
— А – а, — согласился Мутовкин. — Дохлых-то мамонтов у нас полно. Это точно. Как раз на нашем прииске мы одного откопали… Пошли-ка, мужики, на веранду, покурим, — предложил он, заметив направляющуюся к ним свою жену.

— Вот медведей живых у нас действительно много, — продолжил Шурик, когда его слушатели расселись по ступенькам крыльца. — Летом как-то работал на дальнем полигоне. И заметил, что в тайге неподалёку медвежья лёжка. Совсем свежая. Такой
медведь, видать, чудной, что шума двигателя не боялся. На другую свою смену захватил я с собой ружьё. Бульдозер свой оставил на малых оборотах — а сам осторожненько, с оглядкой пошёл к тому месту. Лёжка пустая, значит, но следов вокруг полно. Медведя не видать. Минут десять с ружьём, притаившись, просидел -
тут слышу, вроде бы мой бульдозер загудел как-то с натугой. Удивился, что такое?.. Возвращаюсь назад, гляжу: а бульдозер мой на одном фрикционе крутится кругами, точно фигуристка какая… Подошёл поближе, ба-а!.. В кабине мишка сидит. Ну, не сидит — а туда-сюда ворочается, ищет, в какую сторону сигануть…
— Белый? — спросил дядя Степан.
— Чего?
— Белый-то медведь?
— С чего ему белым быть? Обыкновенный бурый мишка.
— Ага, — успокоился крёстный.
Шурик продолжил:
— Ну, и шандарахнул я из ружья в воздух. Медведь от этого, видать, решился. Выпрыгнул из кабины и в тайгу. Аж лапы по-заячьи подкидывал. Тоже мне — сменщик нашёлся.

Из комнаты позвали всех к столу. Мутовкин придержал брата, предложил ещё посидеть на воздухе.
— Не лезет мне что-то с отвычки этот ваш самогон. Привык, наверное, к спирту и коньяку марочному, — морщась, пожаловался он.
— Так давай я тебе завтра коньяка куплю. У нас есть в магазинке. Дорогой, зараза.
— Ты что, сдурел? Ты мне покупать будешь… Я сам тебе что угодно куплю. Я тыщ сорок в месяц чистыми на руки имею. Ты, Сашок, меня прямо обижаешь…
— Что, вправду сорок тыщ? — ахнул Сашка и беззвучно зашевелил губами. — Это в десять с половиной раза больше, чем я?
— А ты что — министр?
— Министр не министр… а главный механик ремонтной службы. По счёту должностей — пятое лицо в нашем совхозе. А ты — просто машинист бульдозера.
— Не просто, — обидчиво возразил Мутовкин, — а в северном исполнении… Мне начхать на должность. Сколько хочу, столько и заработаю… Мне сколько раз предлагали бригадиром стать…
— Кому это предлагали бригадиром стать? — спросила вышедшая на веранду жена Шурика. — Пошлите к столу.
Сашка засмеялся:
— Супруг твой вот обижается, что мало получает. Видишь ли, ему сорок тысяч в месяц мало. А я… — Сашка заткнулся от толчка в бок и непонимающе посмотрел на брата.
— Кто это сорок тысяч получает? Этот бедолага? Он хоть раз в жизни такие деньги в руках держал? — Покачав головой, жена Мутовкина вернулась в дом.
Шурик укоризненно, тихим голосом сказал:
— Эх, Сашок – Сашок, чуть под трибунал меня не подвёл. Надо же так проболтаться!.. Эх, ты…
Сашка захлопал глазами, виновато пригладил чубчик и спросил с открытой простотой:
— А чо?
— Чо, чо… — я ей этих денег никогда и не приносил. Она о моём фактическом заработке и не догадывается. Я ей половину отдаю, а на остальные — у меня в соседнем посёлке баба живёт.
— Какая баба? — опять не понял Сашка.
— Красивая, до ужаса. Я ей деньги отвожу и раза-два три месяц в гости наведываюсь. На эти деньги имею все сто восемь волшебных удовольствий…
Сашка охнул и больше ничего не спрашивал. Из окна дома вырывалась мощно исполняемая дружным хором грустная песня о бродяге.
— Знаешь, брат, — уверенно заявил Сашка, — всё-таки надо тебе в Сосновку возвращаться. На кой леший тебе эта баба… У нас тоже тут удовольствий полно. Будем вместе на рыбалку на монастырские озёра ездить…

Утром Мутовкин, ещё не проснувшись полностью, ещё не открывая глаз, почувствовал, какая тяжёлая у него голова. Такая тяжёлая, что, наверное, и встать невозможно с постели: шея просто не удержит этой чугунной болванки.
В доме — тишина. От вчерашнего застолья не осталось и следа. Всё было чисто, расставлено по своим местам. Во дворе тётя Шура замешивала поросятам приторно пахнущее варево. Вокруг неё шмыгали куры, нагло запрыгивая в бадейку с поросячьим обедом.
— Ма-а, дай чего-нибудь кисленького, — не подходя близко к бадейке, попросил Мутовкин безжизненным голосом.
Тётя Шура отогнала курей, отряхнула руки, вытерла их о передник и повела племянника в летнюю пристройку. В летнике, как и раньше, в детские годы, пахло укропом, сухими травами, подгнившими яблоками.
— Где все орёлики? — спросил Шурик, утолив первую жажду, но не выпуская из рук ковшика с квасом.
— Лена твоя с ребятишками на пруд пошли. Сашка на работе. Я, вишь, тут кручусь… Вот и все орёлики. Может, опохмелиться хочешь? – сострадательно поглядела на племянника тётя Шура.
— А чего?
— Нашего, домашнего…
— Не-е, — категорически отказался Шурик. Вспомнил самогонный запах, сморщил нос и опять приложился к ковшику.
— Нагородил ты вчера… Столько нагородил — семь вёрст до небес и всё лесом, — тётя Шура осуждающе покачала головой.
— Да наврал я всё, — не спрашивая, что именно он «нагородил», угрюмо ответил Шурик.
— Я уж так и поняла. А то давай тут пыль в глаза пущать… Эх, Шурик, возвращался бы ты со своих северов. Всех денег, как известно, не заработаешь. Жили бы тут… Вон всего хватает…
Мутовкин вслух поддакнул, а в душе чертыхнулся, наслушавшись за вчерашний вечер подобных увещеваний. Он вернулся в дом, нашёл в чемодане свою любимую рубашку розового цвета. Умылся, побрился и вышел на крыльцо.
— Ма-а, а Сашка в какой стороне работает?

Мутовкин шагал по селу, постанывая от отдававшихся в больной голове шагов. В деревне, изменившейся за годы его отсутствия, теперь располагалась центральная усадьба совхоза. На улицах прибавилось много новых домов: казённых и личных. Копошились в пыли куры, дисциплинированным строем шагали гуси. За заборами блеяла, чавкала, гавкала, кудахтала разнородная живность.
Прохожие попадались редко, да и то всё незнакомые. На брёвнах у ворот крайнего по улице дома Мутовкин заметил одиноко сидящего старичка.
Поравнявшись с ним, узнал деда-сторожа, работавшего когда-то в Сосновскойшколе. Дед был инвалидом, без одной ноги. По ночам сторожил, днём был за воспитателя: давал звонки на уроки, следил за дисциплиной, шугая костылём озорующую публику. Под костыль частенько попадал и сам Мутовкин.
— Здорово, дедушка! — громко поздоровался Мутовкин.
Старик поднял глаза, основательно осмотрел Мутовкина и добро прошамкал:
— Шдорово, шдорово… Штой-то не припомню — штей будешь?..
Мутовкин назвался полностью, по фамилии, имени, отчеству. Но деду это ничего не напомнило.
— Я племянник тёти Шуры Бондаревой, — уточнил Мутовкин. — Шурик — я. А?
— А-а, Шурик… Шурика помню. Шрашу бы так и шкашал… — Дед прислушался к чему-то внутри себя. Раскрыл широко рот, потрогал двумя пальцами жёлтый зуб, одиноко торчащий из белых бескровных дёсен. — В гошти, шначит? Или шовшем?
— По пути, дедушка. В Сочи вот еду, на курорт. Ну и решил проездом поднаведаться в родные места. Всё равно по пути ведь…
— А раш так — то нехорошо.
— Почему ж это нехорошо-то? — не понял Мутовкин. — Сейчас все на курорты ездят. Что тут такого плохого?
— Домо по пути, эх-хе… Вот и нехорошо. Даже плохо. Ищь ты – проештом…
«То ли я, с похмелья, никак не врублюсь, то ли дед от старости из ума выжил», — усмехнулся Мутовкин, отходя от старика. Направился в местное «сельпо», в котором по его детской памяти всегда пахло смешанными запахами селёдки и керосина.

Брата он нашёл в бывшем коровнике, переоборудованном под ремонтный цех. На старых бревенчатых стенах с невыветрившимся запахом навоза крепилась новая ажурная крыша. На залитом солярой полу стояли два размонтированных гусеничных трактора. Сашка, в грязном комбинезоне на голое тело, увидев Мутовкина, указал на него своим двум напарникам.
— Вон и сам, лёгок на помине.
Мутовкин с солидностью поздоровался за руку со слесарями. Один из ремонтников, парень в солдатской замасленной тужурке, подавая руку, засмущался своей испачканной ладони.
— Ничего — ничего, — сказал Шурик, — я — свой.
Второй ремонтник, ровесник Мутовкина, поздоровавшись, продолжал копаться в двигателе трактора. Мутовкин осторожно, чтобы не испачкаться, взобрался на гусеницу трактора, посмотрел, что он там крутит, и посоветовал:
— Полегче надо. Не так туго. Чтобы ходила, как по-живому. Туда-сюда, туда-сюда.
Слесарь послушно сделал несколько обратных движений ключом, ослабляя гайку.
-Вот теперь нормально, — удовлетворился Мутовкин.
Он спрыгнул с гусеницы, достал из карманов брюк две бутылки коньяка и обратился к брату:
— Угостить товарищей надо бы, товарищ начальник. Как думаешь? Да и нам подлечиться не мешало бы. Стаканы в этом учреждении имеются?
Сашка нерешительно пригладил торчащий шалашиком чубчик и, видимо, переборов что-то внутри себя, махнул рукой.
— А ладно. Пошли в мой кабинет.

Через час «с хвостиком» оба брата шли от ремонтной мастерской по направлению к своему дому. Сашка, умытый и переодетый, излагал Шурику свой план увеселительного мероприятия — ночной рыбалки на далёком лесном озере.
Поправивший своё здоровье старший брат одобрительно поддакивал, внося кое-какие дополнения.По дороге со стороны поля, на гребне пылевой волны, несся обшарпанный
«москвичонок», который из-за высоко поднятых колёсных мостов походил на голенастого, задиристого лосёнка.
— Черти его несут, — помрачнев, сказал Сашка и пояснил. — директора нашего оглашенного.

Директорская машина, поравнявшись с ними, резко тормознула, присела на передние колёса и окуталась обогнавшим его облаком пыли. Братья зажмурили глаза, крепко сжали губы. Мутовкин чихнул.
— Куда? — донеслось из пылевой завесы. — Куда, спрашиваю, ты направился, Бондарев?
— Да на полчаса я… Брат вот приехал с Севера, — отозвался Сашка с
зажмуренными глазами.
Пыль улеглась. Молодой директор в солнцезащитных очках, в студенческой зелёной штормовке, приоткрыв дверцу, подозрительно смотрел на Сашку.
— Почему в чистом? — спросил директор требовательно.
— Да надоело грязным ходить, — подумав, с независимым видом ответил Сашка.
— Силосник отремонтировали?!
— Так его ж только пригнали…
— Если к завтрашнему дню силосник не будет в работе…
— Брат же приехал, — перебил директора Сашка. — Что ж мне и отлучиться нельзя?
— Я тебе говорю, если трактор завтра не будет в работе — будешь у меня всю жизнь в грязном ходить! Родственники приедут и уедут, а время взаймы не возьмёшь! Понял?!
Сашка раздумчиво замолчал. Мутовкин решил вступиться за брата.
— Я, между прочим, местный. Я семь лет дома не был…
— А какой тебе чёрт виноват! — директор хлопнул дверцей, резко рванул машину.
Пылевая волна опять поднялась на дороге и погналась за голенастым «москвичонком».
— Есть вопросы — нет вопросов. Ишь ты какой шустрый. Молодой такой, а уже такой строгий. Может, Сашок, на него в район пожаловаться? – предложил Мутовкин. — Что он так не по-человечески обращается с людьми подчинёнными.
Сашка шёл молча. Пройдя несколько метров, виновато спросил:
— Может, я, и вправду, вернусь? Срочный ремонт всё-таки…
— Ну, я же говорил: обижусь, — пригрозил Мутовкин. — И на рыбалку не поеду.
Чтобы отвлечь Сашку от одолевших сомнений, он обнял брата за плечи и вслух стал вспоминать, как они с ним много лет назад подсматривали за купающимися на руду девчатами с птицефермы. Шурик тогда, выждав момент, выбежал из кустов на противоположном берегу, держа в руках метрового ужа и
крича: «Змея! Гадюка!». Девчата с визгом выскочили голые из пруда — а тут из кустов, с их стороны появляется Сашка с напяленной на себя старой бочки, на верхушке которой была приделана тыква с вырезанными отверстиями, и внутри тыквы
светился карманный фонарик. Голая толпа была на грани обморока. От их визга даже листья с деревьев начали осыпаться. Но в этот миг Сашка споткнулся, растянулся на траве, бочка с него слетела, тыква раскололась. Девчонки схватили Сашку, нарвали матёрой, самой стрекучей крапивы — и захлестали бы его до
полусмерти, если бы Шурик не ухитрился переплыть пруд с ужом в руке. Хлеща ужом, как кнутом, по спинам разгневанных птичниц, спас перепуганного младшего брата от расправы.
— Это я тогда эту комедию придумал, — с удовольствием вспоминал Мутовкин.
— Да, — криво улыбнулся Сашка. — А у меня с тех пор, как в кино голых баб увижу, по всему телу чесотка начинается. Наверное, от радикулитов всяких на всю жизнь застрахован. Слегка покачиваясь, в обнимку друг дружку за плечи, братья вспомнили песню, распеваемую ими в детстве:

По военной дороге шёл козёл кривоногий,

а за ним восемнадцать козлят.

Он зашёл в ресторанчик, чикандукнул стаканчик,

а козляткам купил лимонад…

На восьмом разе исполнения куплета про козла кривоного их встретила во дворе смеющаяся тётя Шура.

В вечерних сумерках Шурика разбудили зудящие над головой комары. Заспанный, с прилипшей к щеке травинкой, он свернул расстеленное под яблоней одеяло и пошёл из сада в дом. Услышал из летнего домика голоса своих сыновей и зашёл в летник. В дощатой пристройке было жарко, сладко пахло малиной. Тётя
Шура и жена разливали по банкам свежесваренное варенье. Оба младшие Мутовкины макали куски хлеба в блюдце с пенками. Мутовкин чертыхнулся, задев лицом о подвешенную к лампочке липкую мухоловку.
— Мать, а Сашка куда делся? — Услышав, что брат вернулся на свою «механику», Шурик ещё раз чертыхнулся, сказал раздражённо: — Испугался, значит, своего директора. Пропала, значит, рыбалка.
— Какая рыбалка, — усмехнулась жена. — Завтра улетаем.
— Как это завтра, — почти обомлел Мутовкин. – Я думал, ещё три дня погостим.
— Он думал. Ох, господи, билеты глянь.
— А на обратном пути не заедете? — грустно спросила тётя Шура.
— Обратно нам не по пути будет. К Ленкиным родителям заедем, потом в столицу. А к вам не по пути обратный маршрут складывается.
Тётя Шура опять запричитала насчёт того, чтобы Шурик возвращался на родину. Мутовкин привычно обещал вернуться, как только ещё деньжат в мошну насобирает.
— А зачем денег много? — грустно сказала тётя Шура. — За деньги другую жизню не купишь.

Утром, после завтрака, тётя Шура и Елена ушли укладывать чемоданы, одевать в дорогу сыновей. Мутовкин, оставшись один на кухне, неторопливо выскребал со сковороды остатки яичницы с салом и прихлёбывал из большой кружки чай. Со двора донеслись голоса «сопровождающих лиц» — крёстного и Шуркиного мужа. Дядя Степан напевал приблизительную мелодию той или иной
своей любимой песни, а шурин подбирал эту песню на прихваченном с собой баяне.
— Эй, встречай, с победой поздравляй, чарочку хмельную полнее наливай, — чуть-чуть не в лад распевал крёстный.
Ожидали Сашку с работы и обещанный транспорт до аэропорта.
Через окно кухни Мутовкин увидел входящего во двор брата. Сашкино лицо от усталости выглядело так, точно он вот-вот заплачет. «Ишь, деятель, — подумал Мутовкин, — со своими тракторами и о братухе забыл».
— Ну как там, нормалёк? — с чувством ответственности спросил он вошедшего Сашку. — Починили ту колымагу?
Сашка, часто моргая, в свою очередь спросил:
— Это ты, значит, специально уезжаешь? Из-за меня? Обиделся?
— Ничего я не обиделся. Билеты у нас на самолёт, оказывается, на сегодняшнее число… Я и сам не знал.
Пригладив чубчик, Сашка посмотрел на часы и подошёл к кухонному шкафчику. Достал графин из толстого зеленоватого стекла, какие обычно ставят на собраниях на стол президиума.
— Договорился насчёт автобуса. Минут через двадцать будет. Еле успел, — вздохнул Сашка, разливая из графина самогонку. Налил Шурику в его чайную кружку и себе — в стакан.
— Обиделся, значит, Шурик?
— Вот заладил. Не обиделся я ничего…
— На обратном пути заедете?
Мутовкин промолчал, глядя на плавующие в его кружке чаинки.
— Знаешь, Сашок, — потом со вздохом сказал он, — что-то у меня такое… какое-то шершавое чувство почувствовалось. Как в детстве, когда подумаешь, что должен обязательно когда-то помереть и никуда от этого не спрячешься, ни на чердаке, ни
на сеновале, и никто тебе в этом не поможет — и думаешь, для чего ж тогда жить… Если всё равно помирать. Вот и теперь сделалось так же гру-у-у-стно.
Он легонько коснулся своей кружкой стакана брата, выпил, забыв испугаться самогонной вони.
У ворот длинно просигналил автобус. В доме зашумели, задвигали стулья. Сашка заткнул графин пробкой, и поставил на согнутую в локте руку, придерживая за горлышко, будто карабин по команде «на караул».

За время пути в графине осталось на самом донышке. Мутовкину и сопровождающим его лицам из-за этого здорово доставалось от Елены. Особенно она раскричалась, когда выгрузились из автобуса на площади у аэровокзала.
С устатку захмелевший больше других, Сашка жалко улыбался, моргал воспалёнными от ночной сварки глазами и, держась за руку старшего брата, икал через равные промежутки времени. Елена в сердцах плюнула, схватила за руки ребятишек и быстрой походкой пошла в вокзал. За ней пошагал нагруженный чемоданами
шурин. Следом — Мутовкин, страхующий Сашкино равновесие. Последним весело хромал крёстный: «Эй, встречай, с победой поздравляй…».

Уселись на мягких сиденьях в зале ожидания, и крёстный настойчиво предлагал «добить графин на посошок». Елена специально расположилась с детьми вдалеке от веселёньких мужчин, потом не вытерпев, подошла и ткнула мужа в бок.
— Деревня, смотрят на вас все. Шли б тогда уж на улицу со своим графином.
Мутовкин понимающе закивал и обратился к крёстному и шурину:
— Мужики, вся деревня на нас смотрит, — сказал он торжественно. — Давай графин на улицу вынесем…
Устроились на скамейке в скверике неподалёку. Сашке, по общему решению, больше не наливали. Купили ему стакан газировки и Сашка, борясь с икотой, смирно сидел на лавке, отхлёбывая газировку мелкими глотками. Иногда, не
к месту в общем разговоре, обращался к Мутовкину: « Шурик, ты не обиделся?».
— Я на минутку, — предупредил Мутовкин сородичей и рысцой побежал к аэровокзалу, вспоминая, где он видел дверь с табличкой, изображающей мужской ботинок.
У входа в вокзал его перехватила раскрасневшаяся от волнения жена.
— Идиотина, — прошипела она. — Где тебя черти носят?.. Уже регистрация заканчивается.

Сашка поставил стакан с газировкой на асфальт, поднял голову, прислушался.
— Слышите… На Сочи посадку объявили… Где Шурик?
Сопровождающие лица кинулись к зданию вокзала. Дядя Степан, со своей негнущейся ногой, сразу отстал. В толпе народа куда-то потерялся шурин. Сашке объяснили, что пассажиры сочинского рейса уже в самолёте. Он заметался в поисках выхода на лётное поле, наткнулся на открытые ворота багажного
отделения. Перелез через разгружаемую тележку с чемоданами, увернулся от тётки с красной повязкой на рукаве и припустился бегом по бетонке к ближайшему лайнеру, от которого уже откатывали трап.
Рабочие, катившие трап, увидели бегущего сломя голову гражданина и вернули трап к борту самолёта. Соскальзывая на металлически ступеньках, Сашка вскарабкался наверх, пригнув голову, нырнул через овальный проём в нутро самолёта.
— Шурик! — закричал Сашка, не переводя дух и вертя головой направо и налево.
В задней половине салона, стало ясно — брата нет: пассажиры там сидели лицом к нему, некоторые привстали со своих мест, а девушка в пилотке и синей юбке даже пошла навстречу Сашке.
— Шурик! — закричал Сашка в переднюю часть салона. — Шурик! Прости!..
— Гражданин, как вы сюда попали?! Где ваш билет?.. У вас есть билет? – дёргала Сашку за рукав девушка в пилотке.
— Понимаете, брат на Север уезжает…
— Какой север? Самолёт на Сочи!..
— Понимаете, столько лет не виделись — а он обиделся… Даже не попрощался. Обиделся на меня…
— Пить меньше надо, — решительно изрекла та великую мудрость. — Володя! Володя! — призывно закричала она.
— Шурик! — тоже крикнул и Сашка.
— Сиди, идиотина… — шипела жена Мутовкина, схватив его, порывающегося встать, за галстук. — Сиди! Стыда с тобой не оберёшься…
— Шурик! Шурик!
— Володя!

Из кабины пилотов показался, видимо, призываемый Володя. По своему телосложению способный продвигаться по салону только боком, он медленно подошёл, поблёскивая шевронами, схватил пятёрней воротник Сашкиного пиджака и выпихнул его на площадку трапа.
— Шурик, прости! — надрывно прокричал упирающийся Сашка.
Жестом Володя показал рабочим внизу, что можно отъезжать. Те исполнительно покатили от самолёта своё сооружение на скрипучих колёсиках. Сашка уцепился за поручни раскачивающегося трапа, посмотрел на закрывающийся
люк, на белый и гладкий, как лягушачье брюхо, борт самолёта — и совсем негромко, с робостью в голосе позвал:
— Шурик…
Несмазанные колёсики трапа на бетонной самолётной рулёжке весело посвистывали по пути.



=============== «» ============ «» ============