Победа

«Уважаемые господа! Поздравляю вас с наступающим Новым годом

и желаю всей вашей семье счастья и новых успехов!

Ваш кандидат В.И.Зуев.»

— Демократом заделался, даже титулов не указал, — вздохнув, папа бросил открытку на стол. – А сколько народу за писанину усадил? И пришла накануне выборов, значит не по почте.

— Это не ты, часом, разносила? – поинтересовалась мама.

— Нет, — тихо ответила Надя. – Я с листовками пойду.

— А вместе с ним кто баллотируется? Тоже какой-нибудь директор?

— Не помню, — пожал плечами папа. – Кажется, журналист какой-то. А не все ли равно? Такой же, наверное, мерзавец. Разве порядочный человек в депутаты Госдумы полезет?

— Все они гопники, — согласно кивнула мама. – Но все-таки любой прохвост лучше Зуева. Потому что хуже не может быть.

— Но зачем он выставился, одного не понимаю. Неужто не знает отношения в народе? Всухую же его прокатят!

В кухню ввалился брат. Увидел открытку, схватил, взглянул – и демонстративно, с треском, порвал надвое.

— Н-негодяй! Еще смеет нас с новым годом поздравлять!

Надя молчала, зная продолжение; это было лишь начало их обычной беседы.

— Думает, забыли всё? Да по нему не Госдума – по нему тюрьма глаза проплакала! Его надо в колодки заковать и вздернуть на площади! За ноги. Или… А ты чего молчишь?

Надя не ответила, глядя в свою чашку.

— Нет – ты скажи, скажи! Или я не прав?! Н-ну?!

— Надоело все, — нехотя проговорила Надя. – Чего ты орешь – кто из нас работает на «Химпрепарате»? Наверное, получше твоего знаю, что такое Зуев.

— И зная, пойдешь за него агитировать?

— Пойду. Потому что…

— У тебя совесть есть?!

— Потому что вчера нас согнали в заводоуправление. Всех, кому нет тридцати. Замдиректора вызывал по одиночке и говорил, что если будем плохо агитировать и Зуева не выберут, то нас уволят в январе, когда начнется сокращение инженерных штатов.

— И ты?! Ради несчастного жалованья на заводе-отравителе будешь разносить людям листовки с этой гнусной харей?!

— Да, буду! разносить, раздавать! Кого угодно, хоть самого Гитлера!!! – закричала Надя, больше не сдерживаясь. – Потому что другой работы не имею! И мужа-банкира тоже! А пока ты не домучишь свой очередной институт, я не могу повесить нас обоих на родительские пенсии – не-мо-гу, ясно тебе?!

Мама, кажется, хотела что-то вставить, но она уже на могла остановиться просто так.

— И можешь не тыкать своей совестью! Чтоб с работы не вылететь, я на все пойду! Понял, гений недоделанный?! Прикажет Зуев голой на столе плясать – разденусь и запляшу! В постель велит лечь – лягу! А ты пошел знаешь куда со своими проповедями!

Брат не унимался; он только начал выступать. Привычно проехавшись насчет ее несостоявшегося замужества, снова заорал про химзавод: его надо взорвать, место расчистить и залить бетоном, и так далее. У Нади затряслись руки. Она почувствовала, что еще немного, и она бросится на брата с кулаками, вцепится в его физиономию, словно именно он, вечный студент, никчемный безответственный трепач, был во всем виноват.

С грохотом отпихнув стул, она выбежала в прихожую. Торопливо сдернула шубу с крючка, кажется, оборвав вешалку. Схватила с полу кипу цветных листовок и вылетела вон – хлопнув дверью так, что на лестнице жалобно звякнули стекла.

---

Медленно успокаиваясь на морозе, она шагала по двору.

Пушистый, совершенно новогодний иней искрился на ветвях, окутав весь мир хрустящим кружевным покрывалом, но Надя не замечала зимней красоты, столь любимой ею прежде: на сердце у нее было тяжело.

Ей досталось агитировать в своем квартале и она, отказываясь в том признаться, понимала правоту брата, осознавала постыдность этого рейда. Не могла же она, в самом деле, замкнуть свою совесть и спокойно смотреть в глаза людям, как ни в чем ни бывало протягивая им листовки с Зуевской физиономией. Надеясь неизвестно на что – на отмену выборов, указ президента, военный переворот?.. — она до крайнего срока, до последнего предвыборного вечера оттягивала свой поход, хотя и знала что рискует. И даже теперь, хотя времени на отступление не осталось, она все еще не могла решиться и начала с дальнего края квартала, где не жило знакомых.

Первую же дверь на ее звонок открыла женщина средних лет, стертая и серая, слившаяся с тусклыми стенами передней. Из квартиры пахнуло неприятным лекарственным духом.

— Голосуйте за генерального директора объединения «Химпрепарат» Владимир Ивановича Зуева! – выпалила Надя на одном выдохе.

— А, Зуева… — безучастно отозвалась женщина, приняв из ее рук листовку.

Посмотрела текст, зачем-то заглянула на оборот, потом сложила пополам, ничего не говоря и не двигаясь с места.

Надя чувствовала: первая часть прошла, теперь надо сказать еще что-то от себя. Или молча развернуться и идти дальше, ведь впереди девять домов. Но слова потерялись все вдруг, а уйти было невозможно: нечто удерживало ее тут; и она продолжала тупо стоять в затхлой передней, разглядывая висящий на стене прошлогодний календарь с пуделем.

— Зуев… А это правду в газете писали? Будто он строит цех новый, какой-то яд перерабатывать на что-то? Фосфат, что ли?

— Фосген, — машинально поправила Надя и в тот же миг ее обдало ужасом: получается, что она агитирует не за, а против своего директора, а эта женщина может – неважно как, но ведь может в принципе! – узнать ее фамилию, сообщить на завод, и…

— И еще мы слышали, что он собрался уехать из нашего города, -шелестела та. – В Москву – это правда?

Это было чистой правдой. Их генеральный директор по указанию центра заключил договор со скандинавами о сооружении цеха поликарбонатов – особо вредного производства, действительно использующего в качестве катализатора отравляющий газ; прежде такие заводы строились фирмами в колониальных странах, в какой-нибудь Индии или Верхней Вольте. В обмен его пообещали забрать министром в новое российское правительство. Дело встало за выборами: Москве требовалось, чтобы Зуев прибыл как депутат Госдумы. Весь завод обсуждал эту перспективу – намеками, даже в курилках опасаясь зуевских стукачей. И Надя знала все не хуже прочих, но промолчала: ее задачей было агитировать.

Агитировать, стиснув зубы и не думая о постороннем – чтобы не оказаться на улице с началом безработицы.

Женщина смотрела в упор.

— Помните, весной «Химпрепарат» весь город потравил?

Надя подавленно кивнула; отрицать это было совсем уж глупо. Весной на их заводе был выброс фенольного альдегида, который попал в реку и отравил городской водопровод. Город бурлил; казалось, что начинается война. Закрылись столовые и школы, питьевую воду привозили в зеленых армейских цистернах из дальних родников. Все надеялись: вот теперь-то Зуеву придет конец, но он выплыл, как всегда подставив вместо себя других. Наде события запомнились особенно остро: именно тогда пострадала ее лучшая подруга Вера, работавшая в цехе очистных сооружений. Веру уволили «по профнепригодности» за то, что она – то ли из протеста, то ли по простоте – дала точную информацию о причине и масштабах аварии приехавшему на завод корреспонденту городской газеты.

-…Так вот, посмотрите.

Женщина прошуршала в комнату и вынесла мальчика лет полутора или двух. Ручки его были стянуты бинтом на животе. Вместо лица виднелась одна сплошная мокнущая язва, багровые полосы струпьев и сочащаяся из-под них прозрачная жижа.

— Мы еще ничего не знали, и сварили ему кашу на отравленной воде. Началась аллергия, он до сих пор себя расчесывает, и мы никак не можем его вылечить. Наверное, надо везти за границу, но как… Возьмите его! – она ткнула ребенка Наде, отпрянувшей прочь в брезгливом ужасе. – И отнесите своему Зуеву. Пусть поглядит…

Надя не помнила, как очутилась на лестнице. В груди не осталось воздуха. Она выбежала во двор и села на скамейку. От дурноты потемнело в глазах и снег казался темно-серым, точно засыпанным сажей.

Мороз навис мелкими иголками инея, подбирался под шубку – у нее не было сил встать и идти дальше. Казалось, что за каждой дверью ее поджидает нечто ужасное, давящее, злое – нечто, в чем она совершенно не виновата, но за что должна разделить вину, будучи представительницей Зуева.

Прежде она никогда не задумывалась всерьез над своим отношением к директору; она была чересчур мелкой гаечкой для тех ключей, которые он держал. Он представлялся ей чем-то вроде черного дымного облака или гигантского спрута, нависшего над городом, однако опасного лишь для тех, кто осмеливался приподнять голову. Но сейчас она поняла, что все обстоит хуже, нежели казалось; щупальца протянулись в каждый дом и сосут из людей соки, без которых уже не проживет спрут, покоящийся на вершине власти – директор крупнейшего завода, в чей придаток превратился весь город. Но что могла предпринять она? Единственный работающий член семьи; слабая женщина, загнанная в угол обстоятельствами и готовая на любую сделку с совестью ради сохранения своей зарплаты?

Она сидела долго. Потом поднялась, решив зайти в подъезд отогреться, а потом просто рассовать листовки по почтовым ящикам, не подвергая себя новым испытаниям – она уже взялась за холодную дверную ручку, как вдруг вспомнила Верины заплаканные глаза…

А дальше все произошло словно по чужой воле. Даже не удивляясь одномоментной решимости, Надя повернулась и бросилась прочь. Скользя и печатая длинные следы на мягком снегу, пробежала через двор в дальний угол к покосившейся загородке, где пряталась помойка. Воровато оглянулась, словно опасаясь слежки – и, коротко размахнувшись, отправила всю тысячу Зуевских портретов в грязный мусорный бак.

---

Наутро ей нездоровилось. Уже сходили, проголосовали и вернулись домой папа с мамой, хранящие атавистическую преданность советским традициям; уже брат десять раз ударил себя в грудь, объявляя «бойкот продажных выборов» — а она все никак не могла вылезти из постели. Наверное, она простудилась, насидевшись вчера на морозе, и сегодня ее лихорадило; хотелось спрятаться под подушку и спать до вечера, потом выпить чаю с малиной и снова лечь до утра. Но она знала, что нужно идти, ее могли проверить на участке.

О вчерашнем поступке она не позволяла себе даже вспоминать.

Выборы проходили в ближней школе. Надя вошла в холл, где вдоль стены тянулись столы со списками, а у дальнего конца сияли оранжевые кабины. Люди толпились возле окон, мусоля бюллетени и смачно ругая Зуева.

И Надя растерялась. Она понимала: если Зуева провалят, то ей конец. Но ненависть к директору, вчера выхлестнувшаяся на волю, кипела и переливалась через край – и она искренне желала ему зла. Конечно, ее один-единственный голос ничего не мог изменить в общей картине, но решиться на отчаянный шаг – пусть заведомо тайный – казалось ей серьезным делом. Точно тысячеглазый спрут сегодня наблюдал за ней, и ни одно действие ее не могло остаться безнаказанным.

Она замешкалась, и вдруг ее тронули сзади. Она обернулась – рядом стоял деятель из заводского профкома, знакомый в лицо по собраниям.

— Ну как, Надежда? – строго осведомился он. – Разнесла листовки?

— Разнесла… — выдавила Надя, делая над собой усилие, чтоб не залиться краской.

У нее похолодело в животе. И тут же подумалось, что если этот профсоюзник знает ее имя, то ему ничего не стоит проверить, действительно ли она агитировала на своем участке; к тому же за ночь бумагу могло раздуть ветром по всему двору, и тогда… Что именно «тогда», было жутко представить.

Профсоюзник спросил о реакции народа – пискнув нечто невпопад, Надя юркнула в освободившуюся кабину.

-…Кого вычеркиваем? – спросил за занавеской мужской голос.

— Спрашиваешь? Ясно дело – Зуева, — ответил ему другой и очень удачно добавил в рифму два непечатных слова.

Надя разгладила бумажки на столике. Она не знала, что предпримет, но было ясно: народ против Зуева, как никогда. Едино, озлобленно, дружно – и негодяя, конечно, не изберут. Ведь не владеет же он, в самом деле, сверхъестественными силами, которые дадут возможность изменить результат после голосования! Его не изберут, и ей все равно пропадать – так пусть хоть ее малый росчерк досадит ему еще больше! Надя схватила ручку на шнурке, надавила, прорвала бумагу – и заметила, что держит обычный карандаш в пластмассовом наконечнике.

Карандаш?! Вот и сверхъестественная сила! Люди вычеркивают Зуева, ничего не замечая, а потом зуевские прихвостни возьмут резинку, и…

Не думая, чем это кончится лично для нее, она вылетела из кабины и бросилась к председательскому столу.

— Товарищ… — пробормотала Надя, облизнув пересохшие от волнения губы. – Там в кабине карандаш вместо ручки.

Председатель кивнул, и тут же рядом вырос профсоюзник.

Они заодно, — поняла она. Мафия…

В детстве, глядя кино про войну, Надя никогда не могла представить себе, как люди поднимаются в атаку. Какая сила, какое чудовищное принуждение может заставить нормального человека оторваться от земли и выпрямиться в пустоте, прошитой пулями. Но сейчас… Сейчас с нею творилось нечто, до сих пор еще не испытанное. Ей сделалась безразличной собственная судьба; она забыла все, много раз повторенное брату насчет ответственности перед семьей. Тело полегчало; внутри родилась и окрепла пронзительная, захватывающая дух невесомость. Оторвавшись от пола, она летела – вперед, в атаку, на амбразуру.

— Граждане! В кабинах карандаши! Вас обманывают!

— С ума сошла!.. — шипел профсоюзник, впившись в ее руку.

Голос свой она слышала со стороны. А сама растворилась в холодной, ледяной высоте – и падала оттуда вниз.

— Голосуйте против Зуева!!!…

Профсоюзник вился где-то поблизости, пытаясь оттащить ее в сторону. Надя двинула его локтем, потом не спеша пошла по кабинам. Заглядывала в каждую, методично вырывала карандаши из непонимающих пальцев, одну за другой отдирала бечевки. Сердце колотилось бешено, грозя выскочить из ушей; ей казалось, что вот-вот возникнут люди Зуева и схватят ее, уволокут куда-то, чтоб сотворить над нею нечто страшное. Но спрут медлил. Надя почувствовала, что нет больше сил сдерживаться в неторопливых движениях; она побежала, вылетела из холла, скатилась по лестнице на крыльцо. Отбежала от школы подальше и швырнула карандаши в сугроб.

Морозный воздух ожег лицо, и ей вдруг подумалось: а что если никаких козней нет, что если карандаши висели только потому, что не успели купить шариковых ручек? Но это мелькнуло лишь на миг. Ее затрясло – то ли от озноба, то ли от нервной лихорадки. Всего минуту назад она сумела перебороть кроличий страх, навредила Зуеву. И если уж ступила на отчаянный путь, то следовало идти до конца.

И, поражаясь собственному онемелому, отчаянному спокойствию, она обежала еще несколько ближних избирательных участков. Боясь нарваться где-нибудь на зуевских доверенных лиц, она больше не митинговала. Молча входила, заглядывала в кабины, обдирала карандаши – которые висели везде! – и спешила дальше.

Ее трясло, в ушах поднялся горячий пульсирующий звон, ноги временами делались ватными. выйдя из очередной школы, она поскользнулась и упала в снег, и вдруг поняла, что ей совсем-совсем плохо. Стоило уже давно вернуться домой и лечь. Но она все-таки ходила не зря. Протест Веры был бессмыслен, поскольку ни к чему не привел. Но ей, Наде, удалось расстроить зуевские планы хоть временно на шести – нет, даже на семи участках! И он не победит, не победит, не победит…

---

Первого января за окнами висел такой же хрустящий, нежный иней, как и в вечер перед выборами.

Надя уже несколько дней не ходила на работу. Она и в самом деле заболела, и наутро мама вызвала ей врача. Теперь она лежала в постели, глотала аспирин и не находила в себе сил беспокоиться о том, где будет после выздоровления искать другую работу.

Домашние не заговаривали с нею о директоре, и она тоже ничего не спрашивала. Только однажды, в слезах облегчая душу, рассказала про свои поступки; ее никто не осудил и не упрекнул, а брат поглядел с уважением, точно увидел ее заново.

Они вчетвером сидели перед телевизором – даже Надя, еще не чувствуя себя вполне здоровой, встала с постели. Папа молча просматривал свежую городскую газету, поверх первой страницы которой краснела надпись:

«С Новым годом, дорогие друзья!»,

а ниже темнела чья-то большая парадная фотография.

— Год новый, а гад старый, — сказал брат.

— А что? что там?.. — спросила Надя, хотя сразу поняла, в чем дело, и ей стало пусто на душе.

— Посмотри, — папа нехотя протянул ей газету.

Из-под новогоднего поздравления улыбалось знакомое, ненавистное до слез лицо.

— «По округу 752 депутатом Государственной думы России избран генеральный директор объединения «Химпрепарат» Владимир Иванович Зуев. Он набрал пятьдесят целых ноль три сотых общего числа голосов»,

— медленно прочитала Надя.

– «Вместе с избирателями нам хочется поздравить нового депутата с победой…»

— Все-таки набрал, — тяжело проговорил папа. – Хотя все были против.

— Но как же так? – Надя сглотнула комок. – Ведь я…

— Значит, все бесполезно, — сжав кулаки, каким-то дрогнувшим голосом пробормотал брат. – И что бы мы ни делали, все равно победит зло…

— Боже мой, — очень тихо вымолвила мама. – Неужели ты наконец это понял?..

1992 г.

© Виктор Улин 1992 г.

© Виктор Улин 2010 г. — фотография.

© Виктор Улин 2018 г. — дизайн обложки.