Рассказ"Монетка"

Легкий весенний ветерок врывался в окна маршрутки, теребя занавески. Пьянящий аромат цветущих деревьев, кустарников и трав так и витал в салоне, навевая мечты о скором лете, об отпусках, фруктах и море. Наиля сидела у окна, вглядываясь в проносящиеся мимо пейзажи. Все вокруг зеленело, радовало глаз. Выдавшаяся командировка в Махачкалу, не напрягала ее, наоборот, радовала небольшая передышка в нудной офисной работе за компьютером. Хотелось отвлечься от рутины. Тем более, что в дагестанской столице жила ее родная сестра с семьей. А это означало, что она вдоволь с ней пообщается, увидит так обожаемых ею племяшек. Настроение было приподнятым. Очень скоро, через каких — то пару часов, она увидит родных.

Маршрутка плавно свернула на повороте и, проехав около ста метров, въехала в пригород Хасавюрта. Этот дагестанский город, названный в народе «городом 33 базаров», радовал глаза своим новым, каждодневно меняющимся внешним видом. Множество новых, добротных домов привлекали внимание своим, так непохожим на общую дагестанскую архитектуру, современным видом. Наиля любила свою республику и искренне не понимала тех, кто уезжал из Дагестана в поисках лучшей доли. Для нее поговорка «Где родился, там и пригодился» была не простым запоминающимся набором слов, а нечто большим, тем, что отражало ее сущность. После учебы в столичном университете, она вернулась в родной город и, устроившись экономистом в плановый отдел одной из градообразующей организаций, была довольна своей жизнью — семейной, размеренной и надежной.

Шофер остановил машину на автостанции Хасавюрта, объявив, что стоянка составит всего минут двадцать, и больше до самой Махачкалы останавливаться больше нигде не будут, поэтому посоветовал всем пассажирам отдохнуть, попить водички, поесть, но чтобы к назначенному времени никто не опоздал.

Наиля вышла из салона, и направилась прямо на приавтостанционный небольшой рынок, который ей был очень хорошо знаком из-за частых командировок в прошлом году. Надо было прикупить фруктов и сладостей племянникам, да и просто было приятно походить между рядами, размять затекшие от долгой езды ноги. Многоголосье, вялая перебранка торговок, ароматы фруктов и запах свежевыпеченного хлеба манил ее все дальше и дальше от стоянки машин. Но, памятуя о том, что может опоздать, она постаралась быстро пройтись по рядам, купить несколько килограмм фруктов, свежие пироги с начинкой из орехов и кураги, а также красивый легкий платок, в подарок свекрови сестры, которая постоянно передавала с оказией ей гостинцы.

Вернувшись к машине и войдя в салон, Наиля увидела, что пустовавшее рядом сидение заняла старая, но очень приятная женщина.

— Ой, доченька, я, наверное, твое место заняла?

— Нет-нет, тетя, — заверила ее Наиля, я сижу у окна, а место это свободное с самого Кизляра было. Вы спокойно сидите.

Уложив аккуратно, чтобы не помялись пироги и фрукты на верхнюю над сидениями полку, Наиля протиснулась и заняла свое место, а минуты через три и машина тронулась в путь.

Наиля, отвернувшись к окну, смотрела вдаль, думая о своем, и поэтому вздрогнула от неожиданности, почувствовав прикосновение к своей руке.

— Яр, дочка, испугалась, да?

Старая женщина виновато смотрела на нее.

-Я только хотела спросить тебя, примерно, во сколько в Махачкале будем? Внуку хотела позвонить, предупредить, чтобы зря не ждал на автостанции, а подъехал к этому времени.

— Да нет, не испугалась, теть. Просто от неожиданности вздрогнула. Примерно через часа полтора будем в Махачкале.

— Спасибо, моя хорошая. Сейчас позвоню своему красавчику.

Женщина стала набирать номер в мобильном телефоне, а Наиля не могла оторвать взгляда от кулона, висевшего на золотой цепочке, на шее этой женщины. Он выглядывал из-за концов платка накинутого на голову и накрывавшего плечи. Большая красивая монета из червонного золота с изображением последнего русского императора Николая II, достоинством в десять рублей, переливалась, отражая солнечные лучи сотнями горящих искорок. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы не понять, что монета действительно была старинной, а не современной ее копией. Уж слишком золото отливало червонным, красноватым оттенком. Старушка, закончив разговор с внуком на родном, лакском языке, переловила взгляд молодой женщины.

— Красивая, да?

— Глаз не оторвать…- эхом откликнулась Наиля. Я раньше видела подделки, но это сразу видно – настоящее чудо….

— Да, девочка моя…… Это чудо…. И как она появилась у меня, тоже чудо.

— Расскажите?

— С удовольствием….- женщина откашлялась, и, отпив глоток воды из маленькой пластиковой бутылки, что она вынула из своей сумки, начала свой рассказ.

Наиля развернулась к ней в пол-оборота, чтобы удобно было видеть лицо собеседницы, и внимательно стала слушать.

— Я родилась за пять лет до начала Великой отечественной войны, в 1936 году, в высокогорном селении Кули. Была четвертым ребенком в семье. А всего нас было в семье шестеро, когда отца забрали на фронт. Мама очень долго плакала…. Но жить то надо было и дальше, поднимать нас, вести хозяйство, работать в колхозе. Письма, что присылал с фронта отец, до сих пор бережно хранятся в семье самого младшего моего брата. Мама очень бережно к ним относилась. А когда письма только приходили с войны, мама их так долго обнимала, целовала, как будто это сам папа был.

Женщина вытерла тыльной стороной повлажневшие глаза. Глубоко вздохнув, продолжила.

— Мы жили в селе, учились с утра в школе, мыли там полы, наша мама числилась уборщицей в школе, но, конечно мы со старшими сестрами сами там убирались, потому что мама еще и в колхозных фермах дояркой работала. Деньгами не платили тогда. Засчитывали трудодни и платили по ним продуктами. Дом был небольшой у нас, оставшийся нам от моего деда, папиного отца. Зимой мы все жили в одной комнате, потому что только ее и топили, в основном кизяком. В те дни, когда мама нас купала, она отапливала ее углем, который иногда выделял нашей семье фронтовика, колхоз. Жили мы очень бедно. Ели, практически один раз в сутки. Я помню, как мы завидовали двум соседским мальчишкам, которые остались круглыми сиротами. Пришла похоронка на их отца с фронта, а через месяц и мать у них умерла. Так вот… Их отправили в интернат, который открыли в соседнем селе Кая, для детей фронтовиков, которые погибли на войне. А завидовали мы им потому, что там, в этом интернате их кормили три раза в день, одевали, и по окончании этого интерната отправляли на учебу в город. Мама тогда сильно моя плакала, когда самый младший брат озвучил, то, что и он хотел бы там пожить, в этом интернате. Мы по малолетству не понимали того горя, что несли эти небольшие листочки, что привозил и раздавал в селе хромой почтальон Махди. Это были похоронки. И ждали сельчане почту, и боялись ее. После раздачи писем, то и дело слышался нечеловеческий вой из того, или иного дома. Село то очень большое было. Часто по ночам я просыпалась от невнятного тихого бормотания. Это мама моя тихо молилась, чтобы папу не задела вражеская пуля. Чтобы он живым и невредимым вернулся к нам. Молилась мама только по ночам, боялась, чтобы не узнали, не отняли нас, детей у нее и ее не посадили. Тогда ведь, религия под сильнейшим запретом была. В школе нас всегда убеждали, что Бога нет, что произошли все мы от обезьян.

Она горько усмехнулась.

— Так мы дожили до 30 марта 1944 года. Я очень хорошо помню то раннее утро, когда у ворот нашего дома остановилась полуторка – небольшая грузовая машина. Мама собиралась на работу, на ферму, а мы в школу, когда, постучавшись, вошел председатель колхоза. Я отчетливо помню побледневшее испуганное лицо мамы. Председатель сразу сказал:

— Все нормально, Аминат! Не пугайся! Жив твой Курбан! Гонит фашистов с нашей земли! Мы на заседании правления вчера решили, что ему, как фронтовику, как орденоносцу, как отцу большой семьи выделить большой новый дом! О чем я сам лично и пришел вам сказать. Только есть два условия! Даже не условия, а наказа от нашей Коммунистической Партии! Тебе, как жене нашего славного и доблестного воина Партия выделила дом в селе Алтмирзаюрт. Это недалеко от Хасавюрта. Твоя семья и еще несколько других семей с нашего района через три часа выезжают на новое место жительство. Возьми самое необходимое, документы. Твою корову колхоз забирает. На месте выделят новую корову и еще мелкорогатый скот и птицу. Так что едешь не на пустое место. Давай, Аминат, соберись духом и вперед! Не подведи наш колхоз, мужа и Партию!

С этими словами председатель вышел из дома, а мама стала собираться на новое место жительство. Кое — как собрав в узлы все наши пожитки, закрыв дом на огромный амбарный замок и, разместив всех детей в кузове, накрыв нас бараньими тулупами, мама слегка хлопнула кулаком по крыше кабины грузовика, давая понять шоферу, чтобы тот выезжал. На улицу высыпали все соседи, сельчане. Махали нам руками, что то кричали, улыбались. Мама заплакала. Ей жаль было уезжать с родного аула, где прожили не один век ее предки. Но осмелиться перечить председателю она не могла. Понимала, что за ее отказ, ее могут очень сурово наказать по законам военного времени. Больше всего она боялась, что письма папы будут приходить по нашему старому адресу, а там дом заколочен, и никто не будет знать, как нам их передать. Поэтому всю дорогу до самой Махачкалы, мама говорила, что по приезду на новое место, надо обязательно, в первую очередь, узнать адрес, что бы сразу написать папе.

По дороге к нашей машине присоединились еще несколько десятков машин. Такой длинной вереницей из груженных домашним скарбом машин, мы доехали до Махачкалы. Там отдыхали около двух часов, и только потом тронулись дальше в путь. Глубокой ночью, когда мы, укаченные под теплыми бараньими тулупами, еще сытые, после стоянки в Махачкале, были разбужены мамой. Везде стояла кромешная тьма. Только свет от фар машин, освещал вокруг пространство. К нашей машине подошли военные и зачитав какой то приказ по бумаге, назвали нашу фамилию. Потом наш грузовик, проехав еще несколько метров, въехал во двор большого дома. Шофер вышел из машины и, вместе с вновь подошедшими военными прошли в дом и включили везде свет. Нам, всем детям, помогли вылезти из кузова, так же разгрузить и занести все вещи в дом молоденькие военные, и так же тихо без слов они ушли. А мы…. Мы остались в новом для нас доме. Но не это самое страшное было для нас. Большое потрясение мы испытали, когда начали ходить по дому. Было такое ощущение, что люди ушли только что отсюда. Везде была чистота. На стенах висели фотографии.С этих довоенных фотографий на нас смотрели совсем не знакомые люди. На печке стояла кастрюля с супом, а на столе горкой возвышался испеченный, накрытый белоснежной салфеткой хлеб. Мама постелила на полу все наши матрасы и одеяла, уложила нас спать, предварительно раздав по куску хлеба, и дав по кружке воды. С утра нас ждала совсем новая, не знакомая жизнь, под которую как то надо было подстраиваться и жить, ждать с войны папу.

Рано утром, нас, четверых старших дочек, мама подняла и позвала во двор. Солнышко уже начинало пригревать здесь на равнине уже хорошо, не то, что у нас высоко в горах. Мы огляделись вокруг. А кругом все так же сновали военные, подъезжали и разгружались грузовики с такими же переселенными семьями. Но что то было все равно не то… И только потом я поняла…. Плакали осиротевшие домашние животные. Брошенные коровы ревели, овцы блеяли, но всего пронзительнее был вой обезумевших собак. Мне было всего девять лет, но я поняла, что нас поселили в чей то, наспех освобожденный дом, жители которого, оставив в буквальном смысле все нажитое десятками лет, ушли в неизвестность. И это было не только с нашим домом…. Все большое село было пустым. Абсолютно пустым. Ни единой живой людской души в нем не было более трех дней, пока не стали завозить переселенцев с гор, таких, как мы…..

Мы с мамой и сестрами прошли в сараи. Там стояла корова с маленьким теленком. Она то и мычала. Я могу поклясться, что в глазах у нее стояли слезы. ЕЕ вымя было опухшим от молока. А теленок, привязанный чуть поодаль от нее, полулежал на жалкой куче соломы и тяжело дышал. Мама сказала нам, что бы мы начали выносить навоз, и вычистили сарай, а сама, сбегав в дом, вернулась с ведом и небольшим кусочком топленого масла, которым смазала вымя коровы. Очень осторожно, слегка массируя его, она доила корову около часа. Молоко шло с кровью. Но корова перестала мычать. Когда мы напоили ее и теленка немного теплой, чуть подслащенной водой, и вовсе успокоилась. То молоко, что сцедили с коровы, мама налила в собачью миску. Больше другой живности у нас не было, и мы прошли в дом. Мама собрала нас всех за столом, мы позавтракали, а затем мама стала выносить все вещи бывших хозяев и складывать их в летней кухне, что стояла отдельным помещением во дворе, рядом с домом. Мы, как могли, помогали ей. Сначала перенесли все железные, красивые, с никелированными спинками, кровати, затем деревянный буфет, столы и стулья. Затем, перенесли и аккуратно сложили все матрасы и одеяла. Отдельно, мама аккуратно, в большой ящик сложила все фотографии и документы. Даже одежду мы складывали в мешки и уносили из большого дома в это помещение. Мама боялась, что в любой момент могут вернуться хозяева и потребовать свои вещи, и тогда наша семья опозорится и все решат, что мы воры. Папе нашему будет очень стыдно за нас. Мы понимали, что мама абсолютно права, и как могли ей помогали. Когда все вещи были вынесены вплоть до последней иголки, мама закрыла эту времянку на замок, а ключи надежно спрятала. С тех пор, каждое лето, в самую жаркую пору, мы выносили все вещи из этого помещения, просушивали их, проветривали, и складывали обратно, предварительно рассыпав яд по углам от мышей, чтоб не портили их. Конечно, чуть позже, ушлые соседские ребята рассказали нам, что раньше здесь жили чеченцы. Но их всех переселили. А за что, мы не знали. С тех пор прошло много лет. Отгремела Великая Отечественная война. Вернулся через полгода после победы и наш папа домой, живой и невредимый. Мы выросли. Старшие сестры вышли замуж. Да и я была засватана.

Однажды вечером, когда мы все собрались за столом за ужином, к нам в окно кто то постучался. Папа сразу вышел, а за ним выскочили и младшие мои братья. Через какое то время, папа и братья зашли в дом с очень красивым, высоким, статным парнем. Папа пригласил его за стол, мама спешно принесла ему тарелку с супом и ложку. Когда он поел, то рассказал нам историю своей семьи.

Его завали Ибрахим. Тринадцать лет назад, когда ему исполнилось двенадцать лет, глубокой ночью к ним в дом нагрянули военные. Под дулом автоматов их вывели на улицу и погрузили в грузовики. Все их село, и все близлежащие села, привезли на железнодорожный вокзал, а оттуда, погрузив, как скот в товарные вагоны, вывезли в Казахстан и выгрузили в голой степи. Много чеченцев тогда поумирало…. От их семьи не осталось и половины…. Они вырыли землянки, и жили в них как звери в норах…. Но они выжили. Сейчас им выдали справки, что они освобождены, но им нельзя возвращаться на прежнее место жительство. Он показал эту справку и нам. Тогда — то я впервые услышала это страшное слово – депортация. Но мы с родителями и с братьями так и не могли взять в толк, зачем этот парень пришел к нам в дом. Когда он сказал, что этот дом – дом его родителей, в котором он родился и рос, наступила такая тишина, что было слышно, как тихо тикали часы на стене. Мама побледнела. Папа встал и сказал, чтобы он дал нам ровно три дня, чтобы могли собраться и освободить его дом. На что парень улыбнулся, встал и сказал:

— Живите, как жили здесь и дальше. Я вижу, что дом ухожен, и дело моего отца не разорено. Единственное, что я хочу, это забрать все документы, фотографии и некоторые личные вещи, после чего уеду, и наша семья, никогда больше вас не потревожит.

Родители открыли ему двери в той времянке, в которой до сих пор лежали все вещи их семьи. Он не мог сдержать слез, когда увидел, как аккуратно и бережно все было сложено, не растаскано, не продано. Разобрав все фотографии, документы, он все бережно сложил в принесенную мамой сумку. Затем, позвав отца, они вместе с ним, вытащили из под другой мебели две спинки от большой никелированной кровати. Он открутил от них верхние, красивые, сделанные в виде резных шашечек набалдашники. Взяв из стопок с бельем большую простынь, он расстелил ее и, перевернув спинки вверх ногами, слегка их встряхнул. Из полых спинок потихоньку на простынь стали высыпаться, выкатываться круглые желтенькие, с красным отливом монетки. Мы стояли в ступоре. Столько лет жить в этом доме и не знать, что у нас рядом был целый золотой клад.

Когда обе спинки были полностью опустошены, а на полу возвышалась приличная горка монеток, парень спросил у отца, сколько у нас в семье детей. Узнав, что нас шестеро, он отсчитал ровно шесть золотых монет, отдал их отцу. Сложив все в сумку, он сказал, что бы с этого дня мама пользовалась всеми этими вещами, не хранила их и не берегла. Попрощавшись, он исчез в ночи. Папа нам строго настрого запретил рассказывать об этом случае кому либо. В первую очередь пострадали бы мы сами. С тех пор, у каждого ребенка из нашей семьи появился этот талисман, в виде монетки с изображением последнего русского царя.

Наиля тихо слушала эту старую женщину, ставшую невольной свидетельницей поломанной судьбы целого народа. Людей, которые были раздавлены беспощадной машиной сталинских репрессий.

За рассказом они и не заметили, как маршрутка остановилась прямо на автовокзале. Встречали старую женщину внук с дочерью. Она тепло попрощалась с Наилей и исчезла в людской толпе, унося за собой все воспоминания о том страшном времени.