РУКА НЕ ДРОГНЕТ!
(рассказ-притча)
Если едешь на Кавказ – солнце светит прямо в глаз...», – вспомнил Дерюгин пошлую присказку.
Солнце заходящими лучами било прямо в глаза, но двигались они вовсе не на Кавказ, а возвращались оттуда. Автобус подпрыгивал на рытвинах, в салоне автобуса звякало наваленное кучей у задних сидений оружие, походные термосы. несколько ящиков с бутылками коллекционного «Абрау-Дюрсо». Ребята кемарили, расслабившись мышцами и нервами. Похрапывали, постанывали во сне, время от времени кто-то из них вскрикивал и бился по-припадочному затылком о подголовник сиденья.
Милицейская рота, отбыв месячную вахтовку в мятежной Чечне, геройски и без потерь исполнив ратный долг, возвращалась в свой город, к своим квартирам, дачам, огородам, кабинетам, уютным женам и чистым постелям. Теперь все были уверены в завтрашнем дне. И ждали поощрений за выполненный долг. А долг означает: выполняй приказ начальника, не раздумывая. Чем меньше задумываешься, тем лучше долг выполняешь. За это и поощряют в воспитательных целях для закрепления рефлекса.
Старшина Дерюгин расположился на самом переднем сиденье автобуса и всей физиономией выражал гордость от возложенных на него временных обязанностей командира роты. Сам же ротный рванул загодя на трофейной «тойоте», блестючей и навороченной под самую крышу. Дерюгин понимал и без зависти прощал восторг командира. Ставя себя на его место – не в том смысле, чтобы покомандовать ротой, а в том, что заиметь такую тачку и еще несколько дней изображать полное хладнокровие – это надо уметь, это надо быть настоящим солдатом.
И завидовать начальнику, по мнению Дерюгина, вообще нельзя: по должности и все возможности. Дослужись ты – и тоже пользуйся. Если и существует в мире справедливость, так это когда потребности удовлетворяются по способностям: дослужиться до сержанта, до старшины, до майора… и, соответственно, удовлетворяй потребности.
Дальше «майора»в голове Дерюгина начинало туманиться. Какие там, в заоблачных высотах, требуются способности, какие там, блин, потребности. А как же иначе – иначе раскоряк, бардак, развал системы, потом демократия и – полная катастрофа.
Дерюгин щурился от яркого солнца, потел, чесался спиной о кресло и то и дело оглядывался на дремавших подчиненных. Когда автобус в очередной раз налетал на дорожную колдобину, говорил гражданскому водителю строго и спокойно:
— Аккуратней надо. Солдаты спят священным сном. Ты, брат, понимай это.Пусть солдаты немного поспят.
Нацепив на нос зеркальные очки, снятые с убитого арабского наёмника, Дерюгин и сам задремал. Вытянул затекшую ногу и положил ее на замотанный в плащ-палатку телевизор, стоявший рядом, с диагональю чуть ли не в половину человеческого роста. Автобус опять подбросило на кочке, Дерюгин сонно пробурчал:
– Осторожней. Мы стерегли твой покой, теперь ты стереги наш.
Дерюгин своей внешней натурой напоминал камень-булыжник или пушечное ядро. Такой же обтекаемо-цельный, одноцветный, настырно- уверенный. Мысли свои выражал расхожими фразами, когда-то прозвучавшими в песне, кинофильме. Иногда просто разговаривал целыми страницами из устава строевой службы, а когда ругался, матерные обороты перемешивал с распространенными политическими лозунгами. Объявляя команду «строиться», Дерюгин обычно выкрикивал:
«Становись, страна зовет! Смирно! Вольно. Смирно-о!!! Блин, я вам такой консенсус устрою. Гогенцоллеры недоношенные».
Эх, и любил Дерюгин командовать, прямо с наркоманской страстью: живот выпятит, подбородок вздернет, лицо красное, глаза белые – и командует, командует, аж сам ножонкой притоптывает.
Конечно, будь это строевая часть – все в обычном порядке вещей и возгласов. Но тут-то рота милицейская. Все после развода по патрулям – сам себе командир и подчиненный. Да и сам Дерюгин, прыг на канареечный уазик и – кроме двух напарников, никакого личного состава. Поэтому уж, если нарушитель какой, Дерюгин орет, как в экстазе: « А-а, р-руки вверх! Лицом к стенке!..»
Той же стенки, может быть, на ближайшие сто километров не сыщешь. Однако ж Дерюгин все равно вопит: «Лицом к стенке – иначе стреляю!». Ну, ищет этот горемычный хулиган злополучную стенку, на землю лицом падает, руки вверх задирает. «К стен-ке-е!.. Иначе стреляю!» И дерюгинский палец так и бьется о спусковой крючок.
За такую любовь к дисциплине начальство Дерюгина очень ценило. И не поставило ему в вину инцидент, с которым так до конца не разобрались; то ли матерые убийцы от погони уходили, то ли там просто два поддатых мужика не в том месте через забор перелезли и приказа «стой» не услышали – а Дерюгин из четырех выстрелов из своего табельного вкатил каждому по паре «макаровских», потому что они сразу лицом в стенку не уткнулись. При разборе начальство, меж собой пошушукавшись, неофициально квалифицировало действия Дерюгина как подвиг: все-таки из четырех выстрелов — четыре в цель. Официально благодарностей никаких не объявляли, но в личном деле Дерюгина полковник, который главный в управлении по кадрам, записал собственноручно: «Рука не дрогнет».
–… Нам такие нужны, – твердо сказал полковник, который считал себе уже генералом. – Эти ребята не подведут. В случае чего-нибудь там… – Он смотрел из окна служебного кабинета, как выгружается из автобуса команда, прибывшая из командировки в «горячую точку». – Какие у них мужественные лица, как они по-фронтовому в алюминиевые кружки разливают по кругу красное вино. Фронтовое братство… – Полковник, будто о чем-то вспомнив, покивал головой. Затем через плечо твердо сказал стоявшим за его спиной работникам аппарата: – Старшего этой команды завтра ко мне. А того, который на эту вшивую иномарку купился… за штат вывести, а потом подчистую, подчистую. Министр сказал: «Рука не дрогнет», – будем же и мы такие.
Полковник, недавно назначенный на генеральскую должность, допил из тонкого стакана в золотом подстаканнике чай, высоко закинув голову, сглотнул дольку лимона. Больше он ничего не сказал своим подчиненным. Он понимал, что молчаливый начальник выглядит многозначительней.
Дали Дерюгину офицерские погоны с одной маленькой звездочкой и утвердили в должности заместителя командира роты. Назначили и нового комроты, по контрасту с прежним – тихого и запуганного, который ничего хорошего уже не ждал от жизни, кроме пенсии. И стал Дерюгин фактически мозгом, сердцем и нервом милицейской роты.
Замуштрованный личный состав, закрученный, как пружина, всякими вводными командами и учебными маневрами, запутанный умственно недоразвитыми инструкторами по воспитательной работе рвался в бой против хоть кого, точно свора голодных и давно бесхозных охотничьих псов.
– Враги кругом! – кричал на занятиях, топоча сапогами, Дерюгин. – Врагов до хрена как много. Всякие там неформалы, террористы, фашисты, демократы и жидомасоны даже, блин! Одни мы – остров порядка и дисциплины. Мы, блин, защита народа от банков-панков, депутатов-кастратов, от всех их зеленых, синих, голубых… Короче, окружить, патронов не жалеть.
Остов пассажирского автобуса на плацу – тренажер на занятиях по освобождению заложников из рук террористов, весь истыканный штыками, в разводах копоти, с окнами, выбитыми прикладами, на обугленных кругах покрышек – ежедневно продолжал содрогаться от яростных атак. Гильзы холостых патронов, как осенним листопадом, покрывали асфальт плаца.
– Манекены в черных колпаках – террористы. В белых – их несчастные жертвы. Задача на скорость. Патронов не жалеть, – командовал Дерюгин.
И рота, возбужденная призывом командира, кидалась в атаку. Как всегда, сшибленных с манекенов бошек в белых колпаках оказывалось больше, чем в черных. Но Дерюгин, сверяясь с секундомером, одобряюще сообщал:
– Отлично, орлы. Всем благодарность. Народ может спать спокойно. Но бдительность в себе надо развивать постоянно, как мускулы в организме. Кругом и вокруг столько всяких врагов развелось- ух, тьма… Сплошь и рядом шмыгают либералы и террористы.
— О то ж, командир, — спросил флегматичный до наглости командир первого взвода сержант Каленик. — Как различать, где либерал, а где — террорист?
Устремив тяжёлый взгляд на вопрошавшего, подвигав размышляюще челюстью, Дерюгин рявкнул командно:
— Тебе не надо размышлять! Тебе приказ трэбо исполнять!.. А будешь сам мыслить своими извилинами, то вот тут как раз и бдительность потеряешь. Усёк?
В начале зимы, когда крупный дождь то сменялся мелким снегом, а снег – опять дождем, Дерюгин выстроил после завтрака свою роту и объявил, как бы советуясь:
– Тяжело в ученье – легко в бою, я вот думаю, что хватит, наверное, пинать наш задолбанный автобус. Переходим к действиям в условиях, приближенных к боевым. Народ наш в смуте и сам по себе своего же добра не понимает, блин. Наверное, надо ему показать это самое. Откуда ноги растут и вообще… где раки зимуют. А, орлы?
Строй молчал. Не потому, что не был согласен, а оттого, что знал: в их советах замкомроты не нуждается.
– Сегодня в девять часов утра, – голосом Левитана, расхаживая перед строем, вещал Дерюгин, – толпы неуправляемого ни кем народа без наличия к тому разрешения властей вывалили на площадь перед окнами губернатора и всем своим количеством начали устраивать массовые беспорядки. – Дерюгин поматерился с пару минут для поднятия тонуса личного состава и, вздернув вверх конопатый кулак, хлестко спросил: – Ну что, взгреем им по затылку?.. На-аправо-о, к воротам, левое плечо-о вперед! Ша-агом а-арш!
Рота двинулась к месту беспорядков собственным ходом. Оттого ли, что не было транспорта для ее доставки, или, может быть, с определенным умыслом – продемонстрировать силу государственной машины. Рота, точно древнеримский легион, бряцая щитами, блестя шлемами, подшаркивающим шагом сплоченной массы шла устрашающим маршем по проезжей части улиц. Люди на тротуарах и автомобили на встречной полосе, даже трамваи – все останавливались, все чувствовали силу, мощь, грозу, возмездие даже при скрежетании этой малюсенькой шестеренки от системы государственного механизма.
В шеренгах личный состав переговаривался шепотками меж собой. Как обычно больше всех вылезали с собственным мнением пессимисты.
– Чо вот прёмся? Кроме тухлых яиц в морду, никаких трофеев...
– Не говори, братан, уж дело так дело. Чтоб масштабно. Скомандовали бы: всех богатеньких к ногтю. Во было б дело.
– А так не знаем, за что боремся, зараза...
– Под демократию мылимся, бля… Нет, чтоб как при Иосифе-то
Виссарионыче-то...
– Хозяина единого нет, ребята.
– А может, и есть, но ему воли не дают. Понаставили всяких пристяжных. Всего боятся, от всего шарахаются. Пошарахался, пошарахался, глядишь, его хрясь – и на мыло.
– А ты, если, за ним понёсся, и тебя, значит – тоже. А где генеральная линия?
– Стоп, рота! – по неуставному скомандовал Дерюгин.
Передняя шеренга дерюгинского подразделения почти вплотную уперлась в задние ряды толпящейся на площади людской массы. Замкомроты приложил к уху радиотелефон. Слушал, моргал белесыми ресницами, потом рявкнул гулко, как из трубы, вытянув по шву левую руку:
– Слушаюсь!.. Будь сполнено! Есть! Приступаю к исполнению! Передние шеренги без команды надвинули на головы шлемы и перетянули щиты со спины на грудь. Дерюгин повернулся лицом к строю:
– Орлы! Руководство ставит такую задачу. Освободить площадь для нормального проезда по ней автомобильного, рельсового и другого гужевого транспорта… Развернуться шеренгой! Сомкнуть ряды!..
Людская масса, будто огромная живая клетка, почувствовав агрессивную среду, сжалась к центру, потом из круглой формы приняла нитеобразную.
– Средства воздействия применять по инструкции! – командовал Дерюгин в спины своих подчиненных. В одной руке он держал мегафон, в другой – радиотелефон. Сначала прикладывал к уху телефон, потом – ко рту мегафон. – Выявлять и задерживать зачинщиков! Нейтрализовать их! Нейтрализовать! – тренерским, азартным тоном подсказывал замкомроты в сторону то одного, то другого взвода. Иногда он путался в своих манипуляциях с переговорной техникой и прикладывал к уху мегафон, а телефон – ко рту.
– Слушаюсь, товарищ генерал!.. Рука не дрогнет! Нет, не дрогнет! Да, товарищ генерал!.. Служу России!..
Упругие, легкие на вид «демократизаторы» с перекатывающимся внутри свинцовым шариком рубили воздух со свистом нагайки. Вмиг перешибали древки наивных по конструкции и тексту плакатов. Ударом по предплечью отключали рефлекс самозащиты, а ударом по шее или по затылку – вообще всякие рефлексы организма часа на два.
– Выявлять зачинщиков!.. Потом их нейтрализовывать!.. Потом изолируй, изолируй их от толпы! Быстро нейтрализовал – и быстро изолируй!.. Ну, что ж ты. Эх, промахнулся...
Выявлять — особого труда не представляло. Почти каждый на стороне бузотеров выглядел явным зачинщиком. Глаза выпучены, орёт злым матом, что-то кому-то доказывает – то есть типичный зачинщик. Нейтрализовать всю эту массу зачинщиков – тоже без проблем, только бы дотянуться и не промахнуться резиновым «нейтрализатором». А вот изолировать… Замкомроты командует, а сам не петрит – куда изолировать, если кругом мясорубка, кофемолка и сплошной кухонный комбайн. Но в рабочем порядке, по ходу дела решили и эту проблему. Укладывают хулиганствущие элементы в штабель на асфальте, как дрова в поленницу. Над ними парочка «изолировщиков» для контроля, которые, если кто в поленнице выгибаться начинает, как протянут по фигуре наискосок «изолятором», тот потом так роль полена в дровяном штабеле исполняет, что, наверное, самому бы Станиславскому понравилось.
С момента рапорта Дерюгина о прибытии к месту беспорядков до полного затишья прошло чуть больше часа. Дерюгинская рота не только выполнила задачу на своём участке, но и помогла на других фронтах территориальной милиции и изолировала больше всех других подразделений бунтовщиков-зачинщиков. Если считать по штабелям.
– А-а пехота, – небрежно говорил один из дерюгинцев, стряхивая с бронежилета остатки разбитой о его каску банки с солеными помидорами. – Я б таких с тыщу в ряд наложил. Вот в Чечне, мля, были – там да, стреляют… А это все – пехота.
Погода отстоялась, зима окрепла морозцем. На заборах и столбах выросли шапки блестящего свежего снега. По утрам, собираясь на службу, Дерюгин смотрелся в висящее в прихожей зеркало и виделось ему там, в зазеркалье, его лицо, увенчанное крепко надвинутой на уши мерлушкового меха полковничьей папахой.
Неделю назад Дерюгин по случаю присвоения ему во внеочередном порядке звания лейтенанта был вызван в очень высокий, по его масштабам, кабинет. И генерал, который еще не привык к своему новому чину и поэтому часто об этом вспоминал, говорил Дерюгину отеческим тоном:
– Читал, читал твоё личное дело. Уже второй раз оно мне в руки попадается. Там у меня пометочка про тебя была: «Рука не дрогнет». А теперь я приписал… Знаешь что? «Орёл!» Нам такие орлы в наши говенные времена нужны. Нам бы с дивизию таких орлов – и в стране был бы порядок. Как в этой… Ну, да ладно. Пойдёт дело в том же духе – быть тебе через три-четыре года полковником. А что, запросто. Вон этот… Ну, да ладно… – У Дерюгина от похвал запершило в горле и зазвенело в ушах, как при резко подскочившей температуре. –… Плох тот солдат, я считаю, – продолжал начальник управления, – который не мечтает стать генералом. А что, я вот – генерал, а тоже, того… мечтаю… Ну, да ладно. Служи, Дерюгин, российскому народу.
Утвердили Дерюгина в должности командира роты как раз под Новый год, будто подарок от Деда Мороза. На праздник Дерюгин домой не пошёл, сидел в расположении части, в каптёрке, обвешанной плакатами о противопожарной безопасности. Сидел он так, сидел – и все ему, прямо, мерещилось, что кто-то смотрит на него со стороны и критическим взглядом оценивает: годится он в полковники или нет. Дерюгин и плечи покруче расправлял, и строгое выражение лица делал, даже покомандовал мысленно «равняйсь, смирно», но не старшинским, а полковничьим голосом: строго, чуть-чуть ласково.
Перед полночью, за десять минут до того как начнёт выступать руководитель государства, Дерюгин вдруг приказал дневальному объявить «рота! подъем!».
Перед сонным личным составом Дерюгин походил туда-сюда, скрипя половицами, потом торжественно сказал:
– С Новым годом, дорогие россияне, – и разрешил объявить отбой. В два часа ночи Дерюгин снова подошёл к тумбочке дневального, спокойно сказал:
– Тревога, сынок. – И сам вдавил пальцем красную кнопку звукового оповещения.
Занудная, вызывающая изжогу мелодия заполнила помещение казармы. Дерюгин давил красную кнопку и представлял воочию, что весь личный состав, как чёртики на пружинках, вскакивают с коек уже в полном обмундировании с горящей в глазах фанатичной готовностью исполнить любой приказ.
– Ну какого хре-ена? – тягуче спросил кто-то с кровати, когда заглохла занудная шарманка сигнала тревоги. – Даже фашисты в Новый год ученья не устраивали...
– Что?! Кто сказал «фашисты»? – Дерюгин включил свет в спальном помещении и закрутил по сторонам круглой головой. – Подъем! Сукины дети! Тревога всерьёз. Всем получить оружие и спецсредства!
У кого-то под койкой упали и, зазвенев, покатились порожние бутылки. Было слышно, как на городских улицах рвались праздничные петарды и в окнах казармы блестело от фейерверочных огней.
– Страна в опасности! Я не посмею спать в такое время года! – кричал Дерюгин на грани возможности голосовых связок. – Вста-а-ать!..
– Если бы один мой орган мог действовать по этой команде, – сказал чей-то ехидный голос, – ой-ей-ей, я бы сейчас держал в руках лучшую половину человечества, а не эту вонючую портянку...
– Командир, крикни «отбой» и мы два дня будем называть тебя «товарищ маршал»…
– Вста-ать! Вста-ать! Или я составлю список под трибунал!
– Ну, говнюк, из мертвеца героя сделает, – сказал чей-то голос с хлёстким злом. – Братва, встанем, но сделаем так… так сделаем, чтобы ему потом такая же подлянка в жизни вышла.
Рота действительно поднялась. Без спешки оделась и выстроилась в оружейку за оружием и спецсредствами. На комроты никто не смотрел. У всех по лицу гуляла кривая, злая усмешка. Дерюгин по-наполеоновски, заложив руку за отворот бушлата, прошёлся перед строем. Взял дощечку со списком личного состава и провёл перекличку. Отсутствующих вычёркивал жирной линией фломастера, будто уже приговорённых без права обжалования к расстрелу.
– Маршевой колонной построиться у ворот КПП! – вибрирующим голосом скомандовал Дерюгин.
В ночном небе рвались красно-зеленые ракеты. Пахло снегом и апельсинами. В строю переговаривались злым шепотом, вспоминали добрым словом прежнего комроты и недобрым словом желали Дерюгину молниеносной обратной карьеры.
По городу гуляли пьяненькие группки людей. Возбужденные, хулигански веселые женщины распевали на грани крика удалые песни. Их мужчины, все в подавляющем большинстве почему-то снулые, как задыхающиеся на берегу карпы, неуклюже лапали своих дам и целовали их куда-то в воротники шуб. Машин на улице почти не было, лишь изредка проносилась какая-нибудь «престижная», видимо, с пикника или на пикник в заснеженном лесу у натуральной ёлки.
Дерюгин шагал впереди строя чуть ли не парадным шагом, с отмашкой левой рукой, задрав высоко подбородок. И приятно до умиления делалось у него на душе, что вот народ беззаботно радуется празднику жизни, веселится безбоязненно в пределах правопорядка – а он сам шагает во главе строя, охраняет счастье этих наивных граждан, родных ему, как собственные дети. И, ощущая себя этаким сказочным дядькой Черномором, захотел Дерюгин чего-нибудь возвышенного.
– Споемте, друзья, ведь праздник такой! – скомандовал он по-неуставному. Однако рота как шла, угрюмо шаркая подметками, так и продолжала идти.
– Запева-ай! – уже построже приказал Дерюгин. – Так, так… – Он остановился, подозрительно вглядываясь в лица проходивших мимо подчиненных. – Приказ командира – пустой звон?
Тут авангардный первый взвод дружно рявкнул на мотив «Вихри враждебные» какой-то марш. Комроты было потеплел лицом, но потом, прислушавшись к доносившимся до его слуха рифмам «солнце – пропойца, гад – демократ, яйца – сальце, глист – коммунист», строго прорычал:
– Р-рота-а! Стой! – Затем Дерюгин прошел в голову колонны и спросил у командира первого взвода Калиника:
– Что это вы тут пели?
Калиник, смуглявый, длиннющий, как орясина, увалень, пожал плечами:
– Песню же. По приказу же...
– Какую песню? Как называется?
– «Марусю»… Раз, два, три...
– Какую «Марусю»? – прошипел с угрозой Дерюгин.
– Песню, – невозмутимо ответил Калиник. От злости Дерюгин затопал ногами.
– Ка-акую пе-есню?!
– Ма...
– Молча-ать!..
В небе загрохотали подряд два залпа ракет и мата Дерюгина никто не расслышал. Когда затихло, Дерюгин уже кричал «шагом марш».
В этот момент на дороге, полукругом пересекая пешеходный переход, чуть ли не через толпу людей пронеслась, свистя покрышками, какая-то красная иномарка с густо затонированными стеклами. Дерюгин встрепенулся петушком, замахал командно рукой.
– А-а, видели! Пьяный за рулем – преступник. Задержать нарушителя!
Каким образом задержать – комроты совершенно не подумал. Первый взвод как раз находился за его спиной. По отработанному рефлексу передние шеренги с колена, остальные в рост, вскинув автоматы, дружно дали длинный залп до последнего патрона в магазине. Красная иномарка, не успев отъехать и сотню метров, не вписалась в крутой поворот и смачно врезалась в фонарную опору.
– Стрелять по колесам! – Когда замолк последний выстрел, услышали все приказ комроты.
– От тож… – вздохнул за спиной Дерюгина Калиник. – В новогоднюю-то ночь...
Очевидцы из штатских боязливо притихли. Некоторые от испуга присели на корточки, некоторые лежали на снегу, прикрыв затылок ладонями. В небе рвались сигнальные ракеты.
– Вот они, приметы времени, – сказал какой-то гражданин, поднимаясь с тротуара и отряхивая штанины. – Чувствуешь себя, как на переднем рубеже.
– А и правильно, – сказал другой штатский. – А то разъездились тут на своих «мерседесах». Буржуи. Всех их так.
В затихшей иномарке не подавали никаких признаков жизни.
– Ну что, командир, – спросил кто-то из дерюгинских подчиненных, – может, посмотрим на результат? Как с нашим автобусом на плацу? Да надо, наверное, бригаду из райотдела вызывать?
– И «скорую помощь».
– Бесполезно «скорую». Что вы, первый взвод не знаете?.. На ста метрах – да там один теплый фарш.
– Ну, Дерюгин! Ну, голова! – генерал возносил вверх ладони и хлопал ими по крышке стола. – Пока вы там лакаете шампанское на банкетах, он один обезвредил опасного преступника, бандитского авторитета с большой партией оружия, наличной валюты и с телом заложника в багажнике.
– Но, Пал Иваныч, – тактично пытался вставить слово начальник по оперчасти. – Из оружия – всего-то два пистолета. Из денег – всего полторы тысячи. А в теле заложника экспертиза установила пули из наших автоматов...
– Брехня! – Генерал опять хлопнул ладонями по столу. – Экспертиза – понятие относительное. Валюту при осмотре ваши опера растащили. Экспертиза, понимаешь ли… Ну и что? В уже мертвое тело заложника при задержании преступников попали наши пули… Но сам факт. Какая интуиция, а? У Дерюгина определенно оперативный склад ума. Таких людей надо поощрять и продвигать. Вам, кстати, когда на пенсию?.. А вашему заместителю?.. Ну да, ну да… Вызовете ко мне начальника по кадрам.
Окончательно растерзанный автобус на плацу собрали в кучу лопатами и вывезли на свалку. На утреннем разводе Дерюгин пообещал, что вместо автобуса он теперь планирует поставить самолет, потому что «самолетные террористы сейчас в самой моде», но и то, если с дисциплиной в роте «будет в норме».
– А то будете пулять по пустым картонкам. Во! – закончил свое сообщение Дерюгин.
Из строя кто-то спросил веселым голосом:
– Командир, а, говорят, тебя на генерала забирают?
– Что? – переспросил Дерюгин, вытянув лицо. Потом тоненько хохотнул. – Не, на генерала пока рано. Путь на генерала лежит через полковника… Смирно-вольно! Разойдись!
Дерюгин чувствовал всем своим нутром, всякими там печенками, селезенками, что над ним засияла ярким светом звезда удачи. По вечерам, выводя гулять свою собачонку, он и тут не терял ощущенья воссиявшей перспективы. Народ во дворе – такой пустой, простой, забитый и бестолковый, да еще, временами, и нахальный. Дерюгин видел, что без руководящих указаний этот народ вообще в баранов превратится – и сыпал указаниями направо и налево по самым пу- стячным вопросам.
– Ты что, блин, стоишь тут?! Тетка, эй! Убери свои грязные половики с балкона!.. Мужик, ты куда рулишь на своей колымаге?.. Закон есть! В тюрягу хошь?..
Дерюгинский коротконогий кобелек от рыкающих команд хозяина сбивался с шага и втягивал вислоухую голову в плечи, все команды принимая на свой счет. Задирая ногу у какого-нибудь столбика, кобелек трусливо всматривался снизу вверх в лицо хозяина.
И народ слушался властного мужчину в штатском пальто, туго обтягивающем, как кожура апельсина, плотную фигуру: по всему виду – точный генерал. И Дерюгин понимал, что ему теперь можно и нужно заботиться о народной пользе.
– Эх, блин, – плевался он в раздражении, – как вы мне надоели. Как жить-то будете без твердой власти...
За ужином, поцапавшись с женой, бурчал с начальническим раздражением:
– Ты вот споришь тут, а не понимаешь всех задач и проблем генеральской должности...
– Какой генеральской?.. Кто это у нас генерал объявился?.. Может, познакомишь? Если у этого генерала, кроме погон, еще кое-что имеется. О чем речь – молчать буду, как лампочка.
Дерюгин жевал и, вытирая облитые помидорным соком губы, формально отвечал:
– Все имеется… рука не дрогнет.
Сквозь запотевшее окно каптерки Дерюгин задумчиво смотрел на улицу. Вдруг в дверь без стука вошёл мужчина в чёрном костюме, стряхивая на ходу зонтик. Мужчина решительным, бесцеремонным жестом положил на дерюгинский стол «дипломат», на него – зонт, отработанным движением вынул из кармана малиновые «корочки».
– Угу, – кивнул Дерюгин, пробежав текст удостоверения. Встал, вытянул руки по швам. – Чем имею… вам, то есть ваш… всегда, – запутанно попытался сформулировать он свою готовность и дисциплинированность перед представителем дружественной и контролирующей организации.
– Присядем, – мягко назвал Дерюгина по имени человек в чёрном костюме. – Вы, разумеется, знаете, как дорого стоит нужная информация? Из-за недостатка информации в истории цивилизации происходили великие бедствия. Если все остальное на мировом рынке ценится по весу золота, то за информацию, когда прикажут, и жизнь отдавали настоящие герои.
Этот момент Дерюгин усвоил чётко – и поэтому жертвенно был готов к исполнению самого опасного задания начальства.
– Да, товарищ капитан! – Дерюгин с искренним чувством схватил в пригоршню верхнюю пуговицу своей тужурки. – Если, товарищ капитан, если надо… да без падлы без всякой...
– Дело щепетильное. Именно по нашей специфической линии. Но за помощью посоветовали обратиться к вам. Ценят вас за вашу твердость. И вы тоже цените, что вас ценят.
«Ох», – внутренне сказал Дерюгин и вслух выкрикнул, как из строя:
– Ценю, товарищ капитан!
Капитан, начав с щепетильности и специфичности, перешел затем в своей воодушевляющей речи к чистоте кадровых рядов, потом – к раковой опухоли коррупции, потере идеалов, забвении принципов, чистым рукам и железной голове «холодного Феликса».
Ничего конкретно из сказанного Дерюгин не понял, но за «холодного Феликса» ему стало обидно до слез. Молча он поднял сжатый кулак, подержал его немного в высоте и шандарахнул кулаком по стеклу на крышке стола. Капитан-чекист поймал подпрыгнувший «дипломат», положил его себе на колени.
– М-да-а, – мрачно и решительно сказал Дерюгин, уставившись в середину разбежавшейся по стеклу паутины трещин. – Давить их всех надо. Р-рука не дрогнет.
– Вот-вот, поэтому мы к вам и обратились, – как Штирлицу Мюллер в самое последнее мгновение весны, артистично произнес капитан в черном костюме.
Одобряюще улыбаясь, он раскрыл свой чемоданчик, достал несколько фотографий. Веером раскинул их перед Дерюгиным. На фотографиях можно было различить только голые силуэты, то группой, то в одиночку.
– Нас интересует тот, чья голова обведена кружочком. Как у святого, – хихикнул капитан.
– Так морды тут не разберешь? – вопросительно буркнул Дерюгин.
– Морда нам известна, – опять хихикнул капитан. – Вам укажут время и место. Брать нужно тепленькими и желательно в том же виде, что и на фотографиях. Ну, в чем мать родила, понятно? Для усиления, так сказать, воспитательной работы.
– Что ж не понять, – важно кивнул Дерюгин.
Человек в черном костюме поднялся. Уже открывая дверь из каптерки Дерюгина, обернувшись, попросил тихим голосом:
– Только без стрельбы, пожалуйста. А с вами на задании будет наш человек. Хорошо?
Загородный двухэтажный особняк с круглыми башенками-бойницами по четырем углам сиял огнями окон на всех двух этажах.
– Это у них, у буржуев, называется «пати», – пояснил шепотом из-за плеча Дерюгина прикрепленный к нему человек из чекистской
«конторы».
– Па-ати? – недоумевающе переспросил Дерюгин.
– Ну, партия, значит. Вместе, то есть, собираются.
– А-а… партия, – уважительно покивал головой Дерюгин.
Уже третий час штурмовая группа во главе со своим комроты таилась в кустах за срубовой баней-избушкой. Взятый на задание командир первого взвода Калиник, видимо, перед этим изрядно хлебнувший пива, то и дело отходил в кусты крыжовника и шумно облегчался там, икая и пукая. Дерюгину делалось стыдно за своего подчиненного перед прикрепленным наблюдателем. И он, ругаясь в душе, несколько раз уже оправдывающе бурчал:
– Операцию-то по-оперативному надо планировать. А то весь личный состав без боевых действий дем-бо-мо-рализуется… Калиник, мать твою! Ты что? Ты в засаде или где?
– Ну, в засаде, – флегматично отвечал Калиник, застегивая на ходу ширинку. – От тож засада – полдня зенки пялим...
– Молчать, – прошипел злым голосом Дерюгин.
Калиник икнул пару раз и в пререкания больше не вступал.
– Внимание, – сказал прикрепленный наблюдатель и приложил к глазу монокль ночного видения. – Идут, наконец-то. К нам идут. В баньку идут. Они всегда этой компашкой в баню захаживают. Хоро- шо. Минут двадцать-тридцать подождём в затишье.
Хлипкий внутренний запор банной двери разлетелся от первого же удара автоматным прикладом. Пятеро бойцов штурмового отряда ввалились в предбанник и, кто стоя, кто с колена заводили стволами автоматов по голым фигурам, заметавшимся в свете розовых фонарей.
– Всем лечь! Руки за голову!.. Молчать!.. Лечь! Ноги раздвинуть!..
– наконец-то от души закомандовал Дерюгин. – Мо-олчать! – Он локтем по печени саданул какого-то голого мужчину, размахивавшего по-начальнически у него пальцем перед носом. Голый мужик ойкнул и согнулся в три погибели. – Вот так-то, чмошник голубоглазый...
Из-за спины Дерюгина хладнокровно, как бес-искуситель, жужжал видеокамерой прикрепленный наблюдатель.У стены, освещенной бликами розового торшера, будто приготовленных к казни, выстроили пятерых задержанных. В точности по заказу того капитана в чёрном костюме, что приходил в дерюгинскую каптёрку дождливым днем, все задержанные – в чем мать родила. Две фигуры — грудастые девахи, кривляющиеся так, будто их собрались фотографировать для рекламы колготок. Одна фигура – женщина под сорок, стесняющаяся ситуации и своего тела. И два мужика, напоминающие старых, взбешенных фавнов.
Дерюгин, его комвзвода Калиник и десять бойцов уселись за массивный стол из дубовых досок, уставленный выпивкой и всяческими послебанными разносолами. Наблюдатель, как какой-то отвязный папарацци, которому отпущено только полминуты для съемки сенсации, по-обезьяньи скакал со своей видеокамерой по предбаннику.
– Налегай, братва, на трофеи, – сказал Калиник, сглотнув слюну, и обнял широкой ладонью запотевшую бутылку пива.
– Жрать можно, пить нельзя, – рявкнул комроты и сам зацепил в щепоть распластанный на тарелке кусище копченой сомятины.
Наблюдатель закончил свою работу и, складывая камеру, объявил, обращаясь сразу ко всем присутствующим:
– Ну что ж, дело сделано. Все могут быть свободны.
– От тож, – согласно кивнул Калиник, – сегодня халявская работка...
– Ка-ак? – удивленный Дерюгин поднялся из-за стола и выплюнул на пол недожеванную сомятину. – А этих? А меры, блин, какие?.. Надо меры, – он с явным несогласием замотал головой. – Вы со своим начальством согласовали?
– Именно так и было приказано, – с умильной улыбочкой официанта проворковал наблюдатель, закинул на плечо сумку с аппаратурой и, не прощаясь, удалился.
Из шеренги голой публики вышел один из мужиков, сорвал с вешалки полотенце, обмотал его вокруг бедер и сделал шаг к Дерюгину.
– Ты-ы – дубина! Бара-ан! – рявкнул мужик с кипящей в голосе злобой. – Встать, вшивота кирзовая! Против своих пошел?! Да-а?! — Он смотрел на Дерюгина взглядом, тяжёлым как чугунная болванка. — Рука не дрогнет… потому что мозгов нет!
Первым вскочил с лавки и вытянул руки по швам Калиник. И только потом в голову Дерюгина, больно, как пуля, вошла догадка, означающая, как и пуля в голове: это все, конец.
Непослушными губами Дерюгин как-то отвлеченно прошептал:
– Ба-а… это ж наш генерал...
Голые девчонки, нагло вздернув мордашки, пошли к столу, виляя задами перед вставшими по стойке «смирно» штурмовиками. Они налили себе пива в фужеры, левые руки «крендельком» уперли в бедра, чокнулись хрустальными сферами и рассмеялись.
Потом уже, когда возвращались в казарму, Дерюгин всю дорогу слышал из кабины грузовика, как гогочет в кузове его первый взвод.
«Как же так… и что теперь...», – бессильно думал Дерюгин, а в ушах все продолжало звенеть «встать!» голого генерала.
Третью неделю Дерюгин сидел безвылазно дома на больничном, сначала притворившись больным, а потом заболев по-настоящему.
– Это у тебя что-то психическое, – спокойно объясняла жена.
– Какое там психическое, – слабо возражал Дерюгин и растопыренной пятерней тер себя в области солнечного сплетения. – Все болит, по всему организму...
– То самое, психическое. А чего психовать – живи себе, как живется. Одни генералы, что ли, живут на белом свете.
От слова «генерал» Дерюгину хотелось выть, точно от страшной зубной боли.
В смятой кальсонной паре Дерюгин стоял у кухонного окна и, прижавшись лбом к холодному стеклу, всматривался в кружащуюся по двору метель. Уставший от собственного скуляжа шнауцер наделал на полу кухни обширную лужу. А Дерюгин все думал и думал свои мысли, крутящиеся в голове, как вьюжный снег по двору. «Да, да, – говорил он себе, – ну, впаял ты своего генерала в паршивую историю. Выставят того из руководящего эшелона. Выходит – что это нужно было кому-то из более высокого эшелона. А я им в этой нужности помог. Должны те, гады понимать и вспомнить когда-нибудь о верном человеке… Есть, мол, такой Дерюгин, рука у него не дрогнет, если надо, пойдет всегда на принцип ради этой...». Тут нить размышлений – ради чего же он пошел на принцип – рвалась, и мысли снова, как снежинки, закручивались в новую карусель.
Вечером вернувшаяся с работы жена прямо с порога протянула Дерюгину большой казенный конверт.
– Ну вот, хватит болеть. На службу вызывают, – сам себе сказал
Дерюгин.
Из большого конверта он вынул четвертушку бумажного листа со штампом, подписью, а между ними всего одна строчка: «В связи с приказом об увольнении явиться для прохождения медкомиссии и оформления необходимых документов».
Дерюгин беспомощным взглядом посмотрел на жену, пальцем показал ей на письмо, затем – на себя.
– М-ма-а… м-м-е-е… – попытался он что-то произнести, держа в дрожащих руках малюсенький листок бумаги.
Обвисшие за время болезни щеки Дерюгина затряслись, налились кровью, потом мелкой дрожью задрожали голова, руки со сжатым в пальцах письмом бессильно повисли. И замедленно, беззвучно, будто фарш из мясорубки, Дерюгин сполз с табуретки на мокрый после собаки кухонный пол.
=== **** ===
|
