Графоман

Геннадий Дмитриев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Поэтический конкурс. 3

Публикация. 8

Коммерческий сборник. 16

Повесть. 21

Домик в дальнем поселке. 23

Канава. 29

Сельская жизнь. 39

Литературный конкурс. 50

Возвращение. 57

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Поэтический конкурс

 

Кандидат технических наук, старший научный сотрудник Василий Петрович Гаврилов, выйдя на пенсию, почувствовал себя писателем. Не то, чтобы тяга к литературному творчеству возникла вдруг, внезапно, нет, он и в юности, в студенческие годы, писал стихи, рассказы; писал их Василий Петрович всю свою жизнь, но нигде, кроме стенных газет, работы свои он не публиковал.

Конечно, мысль о том, чтобы отослать свои стихи в какой-нибудь литературный журнал, периодически у него возникала, но опасение быть не понятым, отвергнутым, брало верх над желанием добиться публикации своих сочинений. Читая в журналах и газетах стихи известных и не очень известных, а то и совсем не знакомых ему авторов, Василий Петрович пришел к выводу для себя неутешительному, – в его стихах не было той идеологической направленности, которая открывает двери редакций журналов и газет авторам, пусть и не очень талантливым, но настойчивым в своем желании приобщиться к кругу так называемой творческой интеллигенции.

Однажды ему попалась статья одного именитого поэта, посвященная столь распространенному явлению в поэзии, как графомания. Автор статьи утверждал, что и у графомана могут, совершенно случайно, возникнуть воистину гениальные строки, но лишь по причине того, что сам графоман «не ведает, что творит». Василий Петрович, проанализировав свои стихи с точки зрения автора статьи, явных признаков графомании в них не обнаружил, хотя и гениальных строк в них также не нашел. Он решил, что в графомании можно уличить любого пишущего и, опасаясь такого ярлыка, от которого избавиться потом будет практически невозможно, решил воздержаться от попыток публикации своих стихов.

Писал он от случая к случаю, заниматься же сочинительством всерьез у него просто не было времени. Окончив аспирантуру и защитив диссертацию кандидата технических наук, он трудился страшим научным сотрудником в одном из подмосковных НИИ, находившемся в ведомстве Министерства обороны. Когда же Советский Союз рассыпался на множество обломков в виде независимых государственных образований, Василий Петрович из института уволился и возвратился в свой родной город Понтополь, что раскинулся на побережье где-то между Одессой и Николаевом.

Предвижу недоумение читателей, пытающихся отыскать этот небольшой городок на карте или соображающих, какой из реально существующих городов на побережье назвал сочинитель этим именем. Уверяю вас, вы напрасно тратите время, позиция сочинителя выгодна не только тем, что он может придумывать людей, определять их судьбы, а и тем, что может выдумать и место их жительства в виде города со своим названием, и расположить этот город там, где ему вздумается. Предвижу еще один вопрос: а имеет ли сочинитель такое право? Уверяю вас, что имеет, и доказательством тому служит множество сочинений известных миру авторов, скажу больше, сочинитель имеет право придумать и логику подведения своих героев, мотивацию их поступков отличную от привычной всем нам. Вы спросите, для чего это нужно? А вот для чего. Расскажу вам одну историю.

Как-то раз командир полка отдал приказ полковому парикмахеру: брить тех и только тех, кто не бреется сам. Как поступать в этом случае парикмахеру с самим собой? Брить или не брить? Но если он будет брить себя, то есть бриться сам, то, согласно приказу командира, он брить себя не имеет право, так как бреется сам, а если не будет бриться, то брить себя будет просто обязан, однако при этом он уже будет бриться сам, потому брить себя не имеет права, иными словами, приказ командира в отношении себя он выполнить никак не может. «Что за глупости?! – Возмутитесь вы. – Ведь это же известный в математике Парадокс Рассела! Именно он и привел к созданию неклассической логики!» Вот именно, логика героев нашего повествования не будет соответствовать классической, может ли укладываться в рамки привычной всем нам логики поступок человека, продавшего квартиру ради того, чтобы создать свой, частный театр или опубликовать роман? Но не будем забегать вперед.

Для читателя, никогда прежде не слыхавшего о городе под названием Понтополь, следует привести некую историческую справку, город этот был основан древними греками, и назывался Понтополис Эвксинский, от древнегреческого названия Черного моря, Понт Эвксинский. В более позднее время, когда Османская империя захватила черноморское побережье, основав крепости: Измаил, Бендеры, Хаджибей, городок этот получил тюркское имя Хаджибулат, но после взятия Измаила русской армией под командованием Суворова и основания Одессы, городу вернули прежнее, греческое название, несколько его сократив, теперь он стал называться просто Понтополем.

Возможно, этот город и стал бы крупным портом, известным всему миру, как, например, Одесса, но бухта, на берегах которой расположен Понтополь, имеет довольно узкий вход, окруженный опасными скалами, что делает ее пригодной для стоянки лишь небольших рыболовецких судов. Конечно, для древнегреческих галер бухта эта вполне подходила, но время шло, небольшие гребные суда ушли в прошлое, и граф Потемкин для строительства порта, способного удовлетворить потребности все растущего товарного оборота Российской империи, вынужден был искать новое место на побережье, где и была основана Одесса. А Понтополь, несмотря на свое древнее происхождение, так и остался небольшим рыболовецким портом. Позднее, когда в Одессе был основан Новороссийский императорский университет, в Понтополе был учрежден Понт-Эвксинский университет, сохранивший свое название до настоящего времени, кстати, именно некий профессор кафедры филологического факультета этого университета и доказал, что известное выражение «брать на понт» происходит от названия нашего города.

Да-да, не удивляйтесь, это именно так, дело в том, что в Понтополе была самая высокая цена на рыбу на всем побережье, объяснялось это сложностью входа в бухту, особенно в штормовую погоду, и купцов, что пытались торговаться, рыбаки «брали на понт», предлагали им выйти на рыбную ловлю вместе с ними в бурлящее штормовое море, чтобы почувствовать, как достается рыба понтопольским рыбакам, купцы соглашались на любую цену, лишь бы избежать этого опасного предприятия. Выражение «брать на понт» буквально означало взять в море (жители Понтополя до сих пор называют море понтом), но позднее выражение это приобрело несколько иное, широко известное сегодня, значение.

Итак, вернувшись в свой родной город, единственным крупным предприятием которого был известный на весь мир своими «черноморскими кильками» консервный рыбозавод, Василий Петрович Гаврилов устроился работать на этот самый завод заместителем начальника вычислительного центра. Проработав там более десяти лет, он, наконец-то, вышел на пенсию и решил заняться тем, к чему он ощущал стремление всю свою жизнь, откладывая это на потом.

И теперь, когда появилось достаточно свободного времени, чтобы попытаться реализовать свое стремление, Василий Петрович решил всерьез заняться литературой. Читая монографии и статьи, посвященные писательскому мастерству, он приобрел тот необходимый минимум знаний, который позволял ему приступить к литературной деятельности со всей серьезностью. Он, как научный сотрудник, не терпел дилетантского подхода к любой работе, справедливо считая, что способности к творчеству невозможно реализовать без знаний, накопленных в этой области многими поколениями литераторов.

Но он не знал, как и с чего начать, случай подвернулся внезапно, когда он прогуливался по улице в тени платанов, не преследуя определенных целей, и от нечего делать читал рекламы и объявления, попадавшиеся ему на пути. Объявление на дверях старинного, немного обшарпанного здания привлекло его внимание, оно гласило, что в литературном доме Кирилла и Мефодия состоится поэтический конкурс, в нем могут принять участие все желающие поэты. Далее был указан порядок подачи заявки и условия конкурса. Осмотрев внимательно здание, Василий Петрович понял, что это и есть тот самый литературный дом, в котором через месяц состоится указанный в объявлении поэтический конкурс.

«Странно, – подумал Василий Петрович, – причем здесь Кирилл и Мефодий?». И действительно, ну какое отношение имеют Кирилл и Мефодий к этому небольшому городку, затерянному где-то на черноморском побережье? Да, никакого! Естественно, сочинитель может доказать без труда, что именно здесь, в этом месте побережья, прибыв из Византии, и высадились знаменитые монахи. Но ничего подобного не случилось, ни Кирилл, ни Мефодий к городу Понтополю никакого отношения не имели, а названием своим этот литературный дом обязан местному олигарху, меценату, в прошлом бандиту, возглавлявшему одну из организованных преступных группировок, а ныне народному депутату, члену городского совета, Мефодию Кирилову. 

Не подумайте, что родители нарекли свое дитя таким странным именем, нет, они нарекли младенца Михаилом, но по каким-то, известным одному Мише Кирилову причинам, во время первого своего путешествия в места не столь отдаленные, получил он погоняло Мефодий, которое так срослось с ним, что даже став депутатом, расставаться с этим прозвищем он не захотел.

Напрасно вы думаете, что все преступники мечтали с самого детства об убийствах, грабежах, налетах и прочих преступлениях, нет, Миша Кирилов в детстве мечтал стать поэтом, он даже пытался опубликовать свои стихи в местной газете, но был отвергнут редактором, не имевшим ни малейшего понятия о том, кем станет в недалеком будущем отвергнутый им поэт. Достигнув и денег, и власти, и всего прочего, о чем Вы, дорогой читатель, могли бы только мечтать, Мефодий Кирилов никак не мог достичь одного – литературной славы. И тогда, решив стать меценатом, он и организовал этот литературный дом, и чтобы увековечить свое имя в литературе, назвал его литературным домом Мефодия Кирилова. Однако знающие люди подсказали ему, что более эффектно было бы назвать его именем Кирилла и Мефодия, и благодать, исходящая от этих святых имен, будет распространяться и на него, Мефодия Кирилова. 

Василий Петрович отобрал из своих стихов два, которые, по его мнению, могли быть представлены на конкурс, внес кое-какие правки и распечатал в пяти экземплярах, как требовали организаторы, а на следующий день утром отнес их в известный литературный дом. Молодая женщина приятной наружности зарегистрировала его заявку и дала номер телефона, попросив позвонить через два дня, уточнить, приняты ли его работы для участия в конкурсе. 

Через два дня Василий Петрович позвонил, назвал себя, и не успел еще задать вопрос, как приятный женский голос ответил, что стихи его приняты, и он приглашен на конкурс в качестве участника. На призовое место Василий Петрович не рассчитывал, но сам факт, что стихи его оказались достойными участия в конкурсе наряду с другими, уже казался ему результатом положительным.

 В назначенный день он пришел в литературный дом заранее, зарегистрировался, получив карточку с номером своего выступления, и занял место в зале, не слишком близко от сцены, но и не слишком далеко. Зал, где проводился конкурс, был небольшим, уютным, с высоким потолком, четыре окна, занавешенные тяжелыми светлыми шторами, занимали всю левую стену, на правой стене висели иконы с ликами Кирилла и Мефодия, рисунки обложек книг с витиеватыми шрифтами, цитаты из Библии. На сцене, отделенной от зала невысокой ступенькой, слева стояло пианино, посреди сцены – трибуна с микрофоном для выступающего, а рядом с ней, чуть позади, стол для жюри с тремя микрофонами.

Председательствовал в жюри член Союза писателей, издатель литературного журнала Валерий Воронский, высокий, стройный мужчина лет сорока с пожелтевшими усами, выдававшими заядлого курильщика. Члены Понт-Эвксинского Союза писателей, известные в городе поэты: Вероника Зубова, миловидная молодая женщина в строгом костюме темного цвета, и Ефим Семенов, лет сорока, в сером костюме, с профессорской бородкой клинышком, – весь состав жюри, занявший свои места за столом позади трибуны.

Членом какого Союза писателей был издатель Воронский, нам неизвестно, а вот Понт-Эвксинский Союз писателей объединял… нет, не подумайте, что он объединял поэтов и писателей всего черноморского побережья, объединял он только литераторов этого небольшого южного городка, за пределами которого об этом Союзе писателей никто никогда ничего не слышал.

После вступительной речи председателя, поэты начали читать. Василий Петрович волновался, ему не впервой было выступать перед публикой с докладами на различных семинарах, симпозиумах, научных конференциях, но там он представлял свои научные работы, читать же свои литературные сочинения перед широкой публикой ему пришлось впервые. Шел он девятым номером, не в самом начале, что давало время оценить предыдущих конкурсантов и успокоиться, но и не в конце, когда уже и участники, и те, кто пришел их послушать и поддержать морально, и жюри успеют устать и станут слушать рассеяно, временами поглядывая на часы.

Услышав свою фамилию, Василий Петрович поднялся, прошел на сцену, встал за трибуну, поздоровался с залом и не спеша начал читать. Читал он спокойно, уверенно, хорошо поставленным голосом, по реакции зала, которую чувствуют те, кому приходится часто выступать перед аудиторией, Василий Петрович понял – стихи понравились. Конечно, как он и ожидал, призового места ему не присудили, но после того, как были подведены итоги, его пригласили к столу жюри и предложили участвовать в сборнике «Понт-Эвксинской поэзии». Издавался сборник за счет авторов, но, поскольку авторов было немало, то сумма оказывалась не такой уж значительной. В неформальной обстановке, которая сложилась в зале после конкурса, Василий Петрович узнал, что в городе существуют несколько поэтических студий, и получил приглашения посетить их, прочесть свои стихи.

 

Публикация

 

Прошло почти полгода с тех пор, как Василий Петрович выступил на своем первом литературном конкурсе, он посещал различные поэтические студии, где его тепло принимали, слушали его стихи, словом, он стал своим человеком в литературных кругах города. И вот однажды ему позвонил Воронский и сообщил, что вышел новый сборник «Понт-Эвксинской поэзии», именно тот, в котором опубликованы стихи Василия Петровича, и забрать положенные ему экземпляры он может прямо сейчас. Новость Василия Петровича обрадовала, наконец-то, его литературное творчество оформилось в виде изданных произведений, правда, их было не так и много, в сборнике ему отводилось три страницы печатного текста. Но это было признание того, что и его стихи были достойны публикации наряду со стихами других, уже известных в городе, поэтов.

Василий Петрович не стал откладывать свой визит, тут же, не мешкая, собрался и поехал к Воронскому, который жил в центре города в старом трехэтажном доме, что изобиловал «коммуналками», но у Воронского квартира была отдельная, доставшаяся ему еще от деда. Побродив несколько минут по подъездам и этажам, он наконец отыскал нужный номер квартиры и позвонил в высокую, обтянутую коричневым дерматином дверь. Открыл дверь сам хозяин, одетый по-домашнему, в махровом халате и тапочках на босу ногу.

— Проходите, проходите, друг мой, рад, что Вы сразу же приехали, – произнес Воронский густым хрипловатым басом, пропуская гостя в комнату, – хотите чаю?

Изобразив неловкую улыбку, Василий Петрович от чая отказался, он пожалел, что явился с пустыми руками, не прихватив даже коробки конфет, что следовало бы сделать при первом визите, и, извинившись, присел на предложенный ему стул. 

— Вот Ваши десять экземпляров, – сказал Воронский, вручая Василию Петровичу толстые журналы в мягкой обложке, – можете их продавать, дарить друзьям, обменивать, словом, делайте с ними все, что Вам заблагорассудится.

Поболтав несколько минут о поэзии, о погоде и текущей политике, он решил откланяться. Вышел на улицу. Вечерело, стояла поздняя, сырая, промозглая осень. На асфальте блестели лужи от вчерашнего дождя, ветер, холодный и порывистый, гнал вдоль тротуара последние намокшие листья, низкие серые тучи ползли над самыми крышами унылых мокрых домов. Радостное настроение, охватившее Василия Петровича при виде своих работ в печатном издании, сменилось некой опустошенностью, на душе стало сыро и холодно, как и в этом промокшем, хмуром, простуженном городе.

Несмотря на то, что он уже довольно давно, несколько последних лет, не принимал спиртного, ему вдруг почему-то ужасно захотелось выпить. По пути ему попалась старая, расположенная в полуподвальном помещении пивная, знакомая Гаврилову еще со студенческих времен. Спустившись по двенадцати истертым ногами пьяниц ступеням, Василий Петрович окунулся в давно забытую атмосферу – над столиками синими клубами висел густой вонючий табачный дым, запах которого смешивался с кисловатым запахом скверного пива, в воздухе стоял глухой гул пьяных разговоров, прорывавшихся сквозь хрипы музыки, несущейся из динамиков дешевого музыкального центра.

Со студенческих времен в этом заведении практически нечего не изменилось, кабачок этот не стал ни лучше ни чище, все тот же заплеванный пол и грязные столы, закопченный табачным дымом потолок, и стены, покрытые многолетними слоями местами облупившейся краски, испещренные различными, не всегда произносимыми в приличном обществе, надписями. Кабак этот имел такой же вид и во времена студенческой молодости, и тогда, когда Василий Петрович вернулся в свой город после долгих скитаний по стране.

Правда, в те времена, когда он вернулся, а это, как Вы наверное помните, были времена расцвета частного предпринимательства, в соседнем дворе открылся довольно приличный пивной бар. В нем была несвойственная подобным заведениям прошлого чистота, аккуратные, опрятные столики, салфетки, чисто вымытые бокалы, отливающие хрустальным блеском, всегда свежее неразбавленное качественное пиво, и сам хозяин бара интеллигентного вида ничем не напоминал шумных, неопрятных продавщиц пивных ларьков с грубыми повадками. Но постоянные визиты то пожарной инспекции, то санэпидемстанции, то налоговой службы, которые по непонятной, по-видимому, неклассической логике, обходили соседнее заведение стороной, привели к тому, что хозяин бара разорился и заведение свое закрыл.

Вы наверняка подумаете, что такого просто не может быть, ведь это же противоречит нормальной логике, закрыть бар, где царит чистота и порядок, и совершенно не обращать внимания на грязный кабак, где еще и пиво некачественное, да и то разбавляют. Но вспомните парадокс Рассела, ведь в нашем повествовании речь идет о неклассической логике, а с точки зрения этой, неклассической логики, возможно даже то, что с точки зрения логики обыденной, нормальной, кажется совершенно не логичным.

Василий Петрович взял бокал пива, и только устроился за пустым столиком, надеясь в полном одиночестве предаться нахлынувшим на него размышлениям, как к нему подсел человек с кружкой пива, явно ищущий собеседника, чтобы излить первому встречному свою, одурманенную хмельным туманом, душу. Через несколько минут пустых разговоров «ни о чем», которые обычно возникают в подобных заведениях между случайными собутыльниками, точнее, братьями по бокалу, собеседник его вдруг внезапно затих, внимательно вглядываясь в лицо Василия Петровича, затем, всплеснув руками, воскликнул:

— Вася! Ты? Быть этого не может!

Теперь пришла очередь удивляться Василию Петровичу, он внимательно всмотрелся в лицо своего соседа по столику, и воскликнул:

— Володя?! Ромашкин?! Да, ты ли это?

— Я, Вася, я, Вальдемар Ромашкин, режиссер, директор и художественный руководитель своего собственного драматического театра, собственной персоной! – при этом Володя поклонился и протянул Василию Петровичу руку.

Василий Петрович взял протянутую ему руку, крепко пожал, но Ромашкин не спешил ее отпускать, а долго тряс руку, кивая пьяной головой, постоянно повторяя: «Режиссер, директор и художественный руководитель, собственной персоной». Володя, как заметил Василий Петрович, почти не изменился со школьных лет, лишь немного располнел, все те же черные, слегка вьющиеся, волосы, длинный тонкий нос с небольшой горбинкой выделялся на худощавом, узком лице.

Дело было в том, что Вася Гаврилов и Володя Ромашкин когда-то, очень-очень давно, учились в одном классе, но после выпускного вечера дороги их разошлись, и больше они до сегодняшнего дня не виделись. Володя еще в школе увлеченно играл в театре художественной самодеятельности, а после, кажется, поехал в Москву поступать в Щукинское училище.

— Ну, рассказывай, как ты стал режиссером, – спросил Василий Петрович, – чем занимаешься, как живешь?

— А что тут рассказывать? Закончил «Щуку», был актером в нашем театре, потом в Харькове режиссерский, заочно, конечно, и вот решил свой театр организовать.

— Свой театр? Это круто! Но как? На какие шиши?

— Квартиру продал, – гордо мотнув головой, ответил Вальдемар, – квартира у меня была, трехкомнатная, в новом районе. Деньги за нее хорошие дали, вот, арендую помещение в центре, плачу актерам жалование, расходы, конечно, но скоро, очень скоро будем хорошо зарабатывать, на гастроли поедем, денег будем грести немерено, а сейчас, пока, одни расходы. Знаешь, сколько стоит декорации к спектаклю оформить?

— Понятия не имею.

— О… о… о, – протянул Вальдемар, – не знаешь… да откуда тебе? Но, ничего, скоро все наладится, скоро, тогда я тебя не в этот кабак приглашу, а в такой ресторан, в такой ресторан, в котором ты никогда не был. А этот кабак, что? Дрянь! Сущая дрянь, Вася.

— А живешь-то где?

— Живу? А, так я ведь живу у своей жены, знаешь дом на Парусном спуске, ну тот, аварийный? Знаешь?

— Знаю, – ответил Василий Петрович, – как не знать.

Этот трехэтажный дом в самом конце Парусного спуска, покосившийся, подпертый со стороны улицы четырьмя бревнами, был известен всему городу, каждый очередной кандидат в мэры во время своей предвыборной кампании клятвенно обещал предоставить квартиры всем жильцам аварийного дома, построив специально для них новый. Вполне возможно, что намерения кандидатов были искренни, но как только новоиспеченный мэр запрашивал материалы по этому дому, то тут же приходил в ужас, стараясь поскорее забыть все, что с этим домом было связано. А дело было в том, что по странным, никак не понятным нам законам неклассической логики, в доме этом, подлежащем сносу, было прописано столько и ближайших, и ближних, и дальних, и всяких-прочих родственников, что решить проблему можно было только построив город, ничуть не меньший того, в котором дом этот находился.

— Ну, а ты-то как, Вася? Как живешь? Что делаешь?

— Да, на пенсии я, скоро уж год как на пенсии, нигде не работаю, отдыхаю, так сказать.

— А жена? Дети?

— Дочка замужем, давно, сейчас в Питере живет с мужем, а с женой я развелся, так что один живу.

— Один живешь и ничем не занимаешься? Слушай! А иди ко мне в театр?

— Да я ведь не актер, – недоуменно возразил Василий Петрович.

— Ну и что, что не актер, иди монтировщиком.

— Монтировщиком? Это как?

— Ну, так, декорации устанавливать, и прочие всякие разные работы по сцене. Все равно ведь ничего не делаешь, скучно. А так, в коллективе, на людях.

— Да, я, понимаешь, это… тут на досуге немного литературой занялся, пишу рассказы, повести, роман, вот, написал, теперь над новым романом работаю.

— Как?! Ты писатель?! Это ж надо, с какими людьми довелось учиться! Где публикуешься?

— Да, честно говоря, нигде. Так, в сборнике, вот, стихи опубликовали, – Василий Петрович показал пакет, в котором лежали десять экземпляров только что вышедшего сборника.

— Где продается?

— Нигде не продается, – тоскливо ответил Василий Петрович, – за свои деньги печатаем, между собой распространяем, вот и все публикации.

— Это ужасно, Вася. Это ужасно! Талант нужно реализовать, талантливые люди должны жить красиво, – Ромашкин отвел в сторону руку с бокалом, делая широкий театральный жест, едва не зацепив проходящего мимо посетителя.

— Эй, придурок! Поосторожней тут бокалом размахивай! – проворчал посетитель.

— Извините, любезный, извините, – пробормотал Ромашкин и, повернувшись к Василию Петровичу, продолжил: – Вот видишь, мы с тобой, двое талантливых людей, сидим в этом грязном, вонючем кабаке, пьем это гнусное, вонючее пиво, а какие-то бездари сидят в шикарных ресторанах и пьют виски, коньяк, шампанское. Так быть не должно, талант должен стоить денег, нужно только реализовать себя.

— Ну, ты, реализовал? – не совсем твердым голосом спросил Василий Петрович.

— Еще не полностью, так сказать, но скоро, очень скоро… а ты, ты должен, непременно должен опубликовать свой роман, – Ромашкин снова поднял бокал. – Давай, за нас, за тебя, за твой талант, Вася, ну, и за меня, конечно.

Они чокнулись, выпили, Ромашкин рассмеялся.

— Для того, чтобы опубликовать роман, Володя, нужны деньги.

— Вальдемар, – поправил Ромашкин, – называй меня Вальдемар. Нужны не только деньги, нужно имя, имя, Вася, имя. Вальдемар Ромашкин – это звучит,

р е ж и с с е р  В о л ь д е м а р  Р о м а ш к и н, – пробормотал он, растягивая слова, –  звучит?

— Звучит, Ромашкин, звучит, – заплетающимся языком ответил Василий Петрович. Только денег для публикации романа мне взять негде.

— Как это, негде? – удивился Ромашкин. – У тебя квартира есть?

— Ну, есть.

— Твоя?

— Ну, моя.

— Тогда, продай квартиру, купи домик, где-нибудь в деревне, и опубликуй свой роман. Хха! Бери пример с меня, вот увидишь, как скоро стану я известным и богатым!

Но ни известным, ни тем более богатым Вальдемар Ромашкин не стал, театр его просуществовал чуть более трех месяцев. Премьера спектакля, на которую так рассчитывал Ромашкин, с треском провалилась, аншлага не было, сборы не превышали недельного заработка дворника, платить за аренду было нечем, впрочем, как и нечем было платить зарплату актерам, которые тут же разбежались, а Вальдемар Ромашкин, вновь став Владимиром, возвратился в свой местный театр на должность актера, но уже не первой категории, с которой он ушел в режиссеры, а второй, поскольку место его было занято.

Сколько бокалов пива было выпито в тот вечер, пожалуй, ни Василий Петрович, ни Ромашкин, ни тем более сочинитель этой истории уже и вспомнить не смогут, но, как говорил царь Соломон, все проходит, вот и этот вечер прошел, пора было расходиться по домам, пока оба друга были еще в состоянии дойти до автобусной остановки. Поднявшись по ступенькам, которых, на удивление, оказалось значительно больше, чем тогда, когда они спускались в подвальчик, друзья оказались на улице. Стемнело, тусклые фонари на столбах с трудом освещали пространство, начинался мелкий, противный, моросящий дождь.

— Мне туда, – показал рукой в темноту Василий Петрович, – там мой автобус.

— А мне туда, – показал в противоположную сторону Ромашкин. – А ты где живешь?

— На Черемушках.

— А… а… а… – понимаю, знаю, я тоже там жил, раньше. А теперь, впрочем, ты знаешь… Дом, конечно не очень, но рядом с морем.

Известный уже нам дом под двадцать седьмым номером по Парусному спуску действительно стоял у самого моря, точнее у рыбной гавани, и ко всем неудобствам жителей этого дома добавлялся еще и стойкий, крепкий запах рыбы, проникающий во все щели, особенно, когда ветер дул с гавани.

Василий Петрович жил на Черемушках, так назывался в Понтополе район новостроек. Когда-то, в пятидесятых годах в Москве, на месте, где находилась деревня под названием Черемушки, построили новый жилой массив из крупноблочных домов, прозванных в народе «хрущевками». С тех пор в каждом городе, то ли по причине подражания столице, то ли в силу недостатка фантазии, все новостройки стали называть Черемушками. Не смог избежать этого и Понтополь, хотя никакой деревни на месте нового района на окраине города прежде не было, да и черемуха в этих краях никогда не росла.

— А как жена твоя отнеслась к тому, что ты квартиру продал? – поинтересовался Василий Петрович.

— Жена? – удивленно спросил Ромашкин. – Какая жена? Ах, жена. Так это, какая же это будет жена? Она ведь у меня не первая, – он стал загибать пальцы, вспоминая количество жен, – сначала была Света, потом Рая, потом Маргарита, теперь Люба, ого, Любочка у меня четвертая. Так вот, Любочка про эту квартиру ничего не знала, а узнала, когда я уже квартиру продал.

— И как? Не выгнала?

— Выгнать? Меня? А зачем? Конечно, сказала, что я идиот, но она ведь меня прописала, зачем выгонять? Так нам трехкомнатная квартира светит, если из аварийного дома переселят в нормальный, а если выгонит, то...

— Вы вдвоем живете?

— Да, но там прописано… в общем, все Любины родственники.

— Ну, давай, пока, Вальдемар, пойду я, – сказал Василий Петрович, протягивая Ромашкину руку.

— Я провожу.

Они обнялись и, поддерживая друг друга, стали подниматься вверх к улице, пересекающей ту, на которой находился кабак. Там, на углу, и была остановка маршрутного такси, следующего на Черемушки. Дошли до остановки, дождались, когда небольшой желтый автобус с плохо освещенным номером маршрута на лобовом стекле медленно подкатил к остановке, разбрызгивая шинами воду луж. Ромашкин усадил Василия Петровича в автобус и помахал ему рукой.

Пассажиров было мало, Василий Петрович сел на свободное место у окна и печальным взглядом смотрел, как бегут за грязным, забрызганным и запотевшим стеклом огни реклам, окна домов, тусклые огни фонарей, и думал, что там, за этими окнами, в этих домах живут люди, живут своими бедами и радостями, своими проблемами, и нет им никакого дела ни до Ромашкина с его театром, ни до Василия Петровича, ни до его романа, и если он когда-нибудь его допишет и даже опубликует, то они никогда его не прочтут.

Хотя время было и позднее, возвращаться домой, в пустую квартиру, ему не хотелось. С некоторых пор Василий Петрович, как Вам уже известно, жил один, с женой он разошелся несколько лет назад, дочь выросла, повзрослела, вышла замуж и уехала в другой город. А когда уехала дочь, отношения его с женой совсем разладились, с утратой необходимости окутать теплом и заботой свое дитя, которое уже жило самостоятельно, своей семьей, жена переключилась на Василия Петровича, опекая его в мелочах, устраивая трагедии по поводу того, что он вышел на улицу без шапки, или не застегнул пуговицу, или вовремя не принял таблетку от давления. Устав от подобной заботы, он подал на развод, разошлись спокойно, без скандала, без слез и проблем с разделом имущества, жена просто уехала к маме, которая была уже в преклонном возрасте и требовала постоянной заботы и внимания.

 

Коммерческий сборник

 

Придя домой, Василий Петрович лег в постель, но уснуть не мог, выпитое пиво не только не давало желанного облегчения и забытья, но причиняло некоторые неудобства, вызванные принятием большого количества жидкости перед сном. Несмотря на то, что выпито было не так уж и мало, опьянения он не чувствовал. В мозгу постоянно крутилась мысль, подброшенная Ромашкиным, о том, чтобы продать квартиру в городе, купить дом в деревне, а на оставшиеся деньги опубликовать роман. Он понимал, что мысль совершенно идиотская, но, как часто бывает, самые нелепые мысли одолевают нас, и кажется, что именно эта идиотская мысль решает те проблемы, которые, подчиняясь нормальной, классической, логике жизни, решить мы не в состоянии. Так, незаметно для себя, он уснул, ему снилось, что роман опубликован, что газеты, телевидение и радио только и говорят о его романе, он видел себя во сне успешным популярным писателем, которому все издатели наперебой предлагали опубликовать его работы.

Но как всегда наступило утро, и сон растаял в предутренней мгле, все стало обыденным, тусклым и блеклым, работа над романом двигалась медленно, с большим трудом, никто не собирался публиковать его рассказы, повести и стихи, а для того, чтобы издаваться за свой счет, средств не было. Обыденность была печальна и бесперспективна. Спешить было некуда, он встал, умылся, сварил кофе и сел за компьютер, чтобы продолжить работу над романом. Но дело не двигалось, мысли сбивались, разбегались, не успев сложиться в слова и предложения. Он выключил компьютер и снова лег в постель. Пытался уснуть, чтобы увидеть продолжение сна, но сон не возвращался, и он подумал, что мысль о продаже квартиры совершенно дурацкая, нужно выбросить ее из головы. Что думать о публикации, если он никак не может дописать этот чертов роман?

Время шло, Василий Петрович жил своей обычной жизнью: встречался с местными писателями и поэтами, публиковал свои стихи в сборнике «Понт-Эвксинской поэзии», что издавался за счет авторов, участвовал в конкурсах, посещал презентации книг, изданных его друзьями и знакомыми за их счет, и в промежутке между этими мероприятиями работал над романом. Кроме всего этого, он внимательно следил за публикациями в коммерческом сборнике; местных литераторов там не печатали, публиковали, в основном, работы знаменитых столичных писателей и тех, кто в свое время, потратив немало сил на борьбу с коммунистическим режимом, после того как режим этот перестал существовать, в поисках лучшей жизни покинули Родину и обосновались за рубежом.

Коммерческий литературный журнал принадлежал известному в городе меценату, Мефодию Кирилову, который, прекрасно понимая, что ни поэта, ни писателя из него уже никогда не получится, на местных литераторов смотрел свысока, считая, что они со своим Понт-Эвксинским Союзом писателей и сборником, издаваемым за свой счет, просто играют в литературу, ничего из себя при этом не представляя. Он предоставлял им помещение литературного дома Кирилла и Мефодия, не взимая за это платы, поскольку иного применения этот литературный дом не находил, а слава известного мецената города все-таки подогревала самолюбие Мефодия Кирилова.

Василий Петрович покупал каждый выпуск коммерческого журнала, читал все, что там публиковалось, и, наконец, пришел к выводу, что его работы ничуть не хуже. Тогда он собрался духом и решил обратиться в редакцию коммерческого журнала. Пошел он туда не сразу, его постоянно мучили сомнения, ведь никто из его знакомых литераторов города в коммерческом журнале не публиковался. На вопрос о том, почему Вы не печатаете свои работы в коммерческом литературном журнале, обычно отвечали неопределенно, сопровождая ответ вялым взмахом руки, и только один из поэтов однажды сказал:

— Литература и коммерция – понятия разные, не всегда коммерческая литература является литературой, я имею ввиду всевозможные современные детективы и триллеры, дамские романы и прочие вещи, пользующиеся спросом у современного читателя.

— Но ведь в коммерческом журнале печатают и серьезных авторов современности, и классиков, – попытался возразить Василий Петрович.

— Да, печатают, но это уже известные имена, известные всему миру, и если кто-то попробует уличить редакцию в том, что они увлекаются конъюнктурой, то редактор возразит: «Вот, мол, и классиков печатаем, и известных писателей современности». Учтите, Василий Петрович, литература и бизнес – это разные вещи, разбогатеть на литературном поприще удавалось немногим, даже гении жили в бедности. Если хотите заработать на литературе, то Вам нужно забыть о том, о чем Вы пишете или хотите писать, докажите редактору, что можете сочинять лихие истории, которые заинтересуют читателя, пусть даже в Ваших сочинениях не будет ни грамма литературы, заключите с ним договор и будете пахать на него всю жизнь, Вы сможете заработать деньги, но навсегда забудете, что такое литература.

Василий Петрович подумал, что в этом, наверное, есть смысл, но в редакцию коммерческого литературного журнала все-таки решил пойти. Женщина среднего возраста, с аккуратной прической, с гладкой, хорошо ухоженной кожей лица постоянной посетительницы косметических салонов мило улыбнулась Василию Петровичу и спросила, чем может ему помочь. Василий Петрович изложил суть своей просьбы, женщина с той же милой улыбкой приняла его сочинения и сказала, что редакция непременно в самое ближайшее время рассмотрит его работы и сообщит свое решение по электронной почте на адрес, указанный автором.

Василий Петрович ждал, он ежедневно посматривал почту, но письма из редакции литературного коммерческого журнала не было, и лишь через полтора месяца пришел краткий ответ, суть которого заключалась в том, что редакцию работы Василия Петровича не заинтересовали. Не заинтересовали. И все. Никаких объяснений. Василий Петрович что-то подобное и ожидал, но ему не давал покоя вопрос: в чем же причина отказа? В слабости работ или в том, что тема их не соответствует тематике журнала? И он вновь отправился в редакцию.

Его встретила та же женщина, с той же милой улыбкой, и вежливо поинтересовалась о цели его визита.

— Да-да-да, помню! – ответила она на его вопрос по поводу мнения редакции о его работах. – Кажется, ответ Вам уже был отправлен, сейчас посмотрю.

Она стала искать в компьютерной базе ответ, и вскоре сообщила:

— Ах, вот.

Она прочла тот же текст, который Василий Петрович уже получил по электронной почте.

— Вы почту свою проверяли? – спросила она.

— Да, конечно, ответ я получил, но мне хотелось бы уточнить, в чем причина отказа?

— Редакция вправе не сообщать причину, – ответила она.

— Я понимаю, я просто хочу знать, для себя, в чем недостатки моих работ.

— Если Вы хотите заказать рецензию на Ваши работы, это можно, но учтите, услуга эта платная.

— Нет-нет, мне не надо рецензии, я просто хочу услышать Ваше мнение, неофициально, так сказать, – Василий Петрович, немного смущаясь, протянул даме шоколадку.

Она улыбнулась, поправила рукой прическу.

— Ну, если неофициально, то я скажу так, работы Ваши ничуть не хуже тех, что мы публикуем, но герои Ваших рассказов живут в своем, далеком от наших реалий мире. Нам нужны работы на злобу дня. Скажите, ну какое дело нашему читателю до Ваших пиратов, капитанов, прекрасных дам? Мы живем в другом мире. Пишите злободневные рассказы.

— Злободневные? – переспросил Василий Петрович. – Скажите, а почему нужно писать именно на злобу дня, не на доброту, а на злобу?

Она рассмеялась.

— Это просто устойчивое словосочетание, идиома, значение его не мотивируется составляющими словами, ну, так принято говорить, «на злобу дня», ни о какой злобе речи нет.

— Вы, как филолог, прекрасно понимаете, что не мотивированных словосочетаний не бывает. И появилось оно не случайно, ведь не говорят же: «на доброту дня», а говорят именно «на злобу». Кому-то очень нужно, чтобы мир наш выглядел злобным и лживым, и именно эта идиома побуждает пишущих отражать негатив нашей жизни.

 

Я не хочу писать на злобу дня,

Хочу писать на доброту, на радость,

Но пресса нам подсовывает гадость,

Чтоб жили мы, судьбу свою кляня.

 

— Интересная мысль, – ответила она и снова засмеялась, – Вам бы философские трактаты писать. Вот если бы Ваши рассказы были написаны в средние века, тогда...

— В средние века, – перебил ее Василий Петрович, – за эти рассказы меня вообще отправили бы на костер.

— Вот видите, как хорошо, что мы живем в демократическом обществе, Вам нет причин жаловаться.

— А я и не жалуюсь, просто хочу знать, каким образом мне опубликовать свои работы?

— Понимаете, – вид ее стал серьезным, – у нас журнал коммерческий, мы зарабатываем деньги, нам нужно, чтобы читатели покупали его. Любой человек, открыв журнал на прилавке книжного магазина, обращает внимание на тех авторов, которых он знает, о которых он наслышан, а Ваше имя никому ни о чем не говорит. Редактору лучше разместить слабенький рассказ известного автора, чем сильную работу того, о котором никто никогда ничего не слышал. Нас не интересует качество литературы, мы далеки от проблем добра и зла, нас интересует прибыль, нам нужно выгодно продать свою продукцию. Здесь свои законы. А у Вас есть единственный вариант – публиковаться за свой счет, ведь даже Лев Толстой издавал романы на свои средства.

— Да, но Толстой был графом, а я графоман.

— Ну, напрасно Вы так, у Вас хороший слог, есть свой стиль, у Вас имени нет, а имя нужно делать, и поверьте, это стоит немалых денег.

— А знаете, кто такой настоящий графоман? – спросил Василий Петрович. – Это простолюдин, который во чтобы то ни стало хочет стать дворянином. Именно они и делают себе имя, платят любые деньги, чтобы к их безызвестному имени была добавлена приставка – «граф». А мне это ни к чему.

Василий Петрович не спеша поднялся, распрощался с женщиной, и вышел из редакции. Дул сырой холодный ветер, темные тяжелые тучи грозили разразиться то ли дождем, то ли снегом, а остатки снега вчерашнего, мокрого, грязного, таяли, расползались под ногами; местами тротуар был покрыт ледяной коркой, и Василий Петрович старался идти осторожно, чтобы не поскользнуться. Он дошел до остановки автобуса, где уже стояло несколько человек, по количеству собравшихся он сделал вывод, что автобуса не было давно, и стал ждать, но время шло, автобус не появлялся, а количество народа на остановке росло.

«Если и придет автобус, влезть в него будет невозможно», – подумал Василий Петрович и пошел пешком до следующей остановки.

Нужно заметить, что небольшой городок Понтополь отличался от прочих иных городов еще и тем, что люди на остановках никогда не выстраивались в очередь, как это свойственно было другим, большим городам, здесь, ожидая транспорт, люди сбивались в беспорядочную толпу, и как только автобус или троллейбус подходил к остановке, то вся эта толпа ломилась в дверь, и ворваться внутрь удавалось тому, кто был более проворным, оставшиеся же на остановке в ожидании следующего автобуса постепенно зверели, оттесняя остальных, вновь прибывших, во время следующей попытки, таким образом, справедливость обеспечивалась душевным и физическим состоянием кандидатов в пассажиры. Хорошо усвоив эту особенность и осознавая свои ограниченные физические возможности, Василий Петрович решил ребрами своими не рисковать.

Так от остановки к остановке он и дошел до своего дома. Начинало темнеть, короткий зимний день угасал, то здесь то там зажигались желтые фонари, мимо проносились машины с зажженными фарами, разбрызгивая шинами мокрый снег вместе с грязью. Василий Петрович поднялся к себе на второй этаж, открыл дверь и включил свет. В квартире было тепло и уютно, он снял пальто, промокшую обувь, сел за компьютер и приступил к новой главе романа. 

 

 Повесть

 

На дворе стояла сырая, слякотная южная зима, временами шел снег вперемешку с дождем, дул ветер, пробирая до костей пешеходов; дороги и тротуары местами покрылись скользкой, шершавой ледяной коркой. Выходить на улицу не хотелось, работа над романом не ладилась, Василий Петрович писал, переписывал, правил, потом бросал все, ложился на диван и подолгу смотрел в потолок, пытаясь собрать мысли, которые разбегались и никак не хотели возвращаться к роману.

Неожиданно позвонил Воронский, он готовил сборник прозы местных авторов и попросил Василия Петровича подобрать что-нибудь из его рассказов. Василий Петрович вспомнил про свою неоконченную повесть, решил дописать ее и отправить Воронскому, у него была еще неделя времени. Появился стимул, публикация в сборнике, и Василий Петрович принялся за работу. Сидел часами за компьютером, не отрываясь; откуда-то из пространства появлялись мысли, сами собой оформлялись в слова и предложения, как будто кто-то диктовал ему то, что он писал. Писалось легко и быстро, а когда работа была закончена, он несколько раз вычитал повесть и отправил текст по электронной почте Воронскому. Повесть издателю понравилась, и он обещал включить ее в сборник, однако через неделю позвонил и сказал:

— Поскольку тема повести не совсем обычна, неординарный подход к библейским сюжетам, я отдал ее на рецензию, и вот получил ответ. Очень много замечаний, замечания серьезные, в таком виде я ее в сборник поставить не могу, заходите, отдам Вам текст.

— Хорошо, Валерий Павлович, завтра же зайду, – ответил Василий Петрович и повесил трубку.

Он был явно расстроен, никак не ожидал, что его работа будет так серьезно раскритикована и в сборник не попадет. На следующее утро он поехал к Воронскому. Валерий Павлович отдал ему текст, исписанный шариковой ручкой с красной пастой, замечаний было много, весь текст буквально пестрил ими, словно школьная учительница писала замечания на сочинение нерадивого ученика, не хватало только оценки, «двойки», на большее «сочинение», испещренное такими замечаниями, претендовать не могло.

— Сможете учесть эти замечания и переделать повесть? – спросил Воронский. – Идея интересная, если доработать, то, возможно, в следующем выпуске я ее опубликую, а сейчас уже поздно, завтра сдаю верстку в типографию.

— Думаю, что смогу, хотя не со всеми замечаниями согласен, но переделывать нужно, есть над чем поработать.

Василий Петрович немного расстроился, но, придя домой, сообразил, не зря говорят, что критик работает на автора, если повесть вызвала критические замечания, то есть над чем работать, гораздо хуже, когда отказывают в публикации, не называя причин. Критик, как бы он не разносил произведение, если, конечно, его замечания обоснованы, дает автору пищу для размышления и определяет направления работы над произведением, и если автор умеет работать над текстом, а не впадает в амбиции и обиды, то может получиться нечто вполне достойное. Так рассуждал Василий Петрович, внимательно изучая замечания критика. И, несмотря на то, что замечания эти порой были довольно язвительны, он обращал внимание на существо их, а не то, каким тоном они были сделаны. 

Василий Петрович вздохнул, он вспомнил, как легко ему далась эта повесть, будто кто-то невидимый диктовал ему текст, и припомнил еще одну истину, гласящую о том, что если что-либо легко пишется, то часто оно тяжело читается.

Изучив заметки критика на полях текста, он не бросился сходу переделывать повесть, а начал писать ответы на замечания, он как бы беседовал с критиком, спорил, доказывал свою точку зрения, с чем-то соглашался, в чем-то обосновывал свое мнение. Так получилась довольно объемная статья под условным названием «Ответ критику» с солидным перечнем источников, которые подтверждали его точку зрения. Затем он снова принялся за повесть. Работа над романом была отложена.

Время шло быстро, он не заметил, как закончилась долгая слякотная зима, и на деревьях появились первые зеленые листики, природа оживала, как больной после тяжелой продолжительной болезни. Когда работа над повестью была закончена, он отложил ее и снова принялся за роман. Несколько раз он возвращался к повести, снова что-то переделывал, что-то дополнял, что-то выбрасывал, и, наконец, решил, что в таком виде ее уже можно показать Воронскому. Переработал он и статью, изменил название, и подумал, что ее нужно было бы публиковать вместе с повестью. Издатель с предложением согласился и сказал, что постарается включить повесть вместе со статьей в следующий выпуск сборника.

 

Домик в дальнем поселке

 

Прошло вот уже полгода с того дня, как Василий Петрович отдал Воронскому свою повесть, месяц назад он звонил, и Валерий Павлович заверил его в том, что со дня на день отнесет верстку журнала в типографию и обязательно об этом сообщит, но время шло, а долгожданного звонка все не было. Василий Петрович не хотел лишний раз беспокоить издателя, зная о его занятости и авторах, постоянно надоедающих одним и тем же вопросом: «Когда выйдет сборник?», но все же решил позвонить. Воронский сообщил ему новость, которая Василия Петровича повергла в полное уныние, сборника не будет, отныне издание его никто не финансирует.

Дело было в том, что сборник прозы, который время от времени издавал Воронский, печатался не за счет авторов, как сборник «Понт-Эвксинской поэзии», у этого издания был свой спонсор, и был этим спонсором не кто иной, как уже известный нам депутат городского совета Мефодий Кирилов. Совершенно неожиданно некоторое время назад, в разгар очередной предвыборной кампании, Мефодий Кирилов, пренебрежительно относившийся до сей поры к местным литераторам, вдруг по непонятным причинам воспылал к ним отеческой любовью. Не будем гадать, почему это произошло, ведь Вы помните, что повествование наше основано на законах неклассической логики, но Кирилов неожиданно позвонил Воронскому с предложением издать сборник прозы местных авторов, обещая при этом взять все расходы на себя, но с условием, чтобы до выборов сборник был непременно опубликован.

Сборник этот в продажу не поступал, он распространялся среди авторов на тех же принципах, что и сборник «Понт-Эвксинской поэзии», но с непременным условием – несколько экземпляров сборника отсылались Мефодию Кирилову лично, и информация о том, что кандидат в депутаты поддерживает местных литераторов, муссировалась в прессе и в телевизионных новостях. После выборов известный городу меценат выдержал еще три выпуска сборника прозы и затем, по причинам также нам непонятным, финансирование издания прекратил. При этом он никак не проинформировал издателя о своем решении, а просто перестал перечислять типографии, в которой печатался сборник, деньги. Воронский узнал об этом совершенно неожиданно, когда понес в типографию верстку сборника, всю корректуру и верстку он делал сам. Он предположил, что это какое-то недоразумение, пытался связаться с депутатом Кириловым по телефону, записаться на прием, но по телефону связать Воронского с Кириловым отказались, на прием не записывали. Издатель понял, что их сотрудничеству пришел конец.

 Новость эта привела Василия Петровича в подавленное состояние. Надежда когда-либо опубликовать свои работы угасла, искать спонсоров было негде, и мысль, случайно подброшенная Ромашкиным после очередной кружки пива, о том, чтобы продать квартиру, купить дом в деревне, а на оставшиеся деньги издать книгу, все чаще и чаще стала посещать Василия Петровича. С Вальдемаром Ромашкиным он более не встречался, и поскольку от театральной жизни был далек, то так и не узнал о печальном конце частного драматического театра. Он уже начал подыскивать варианты реализации своего замысла, но ничего подходящего не было, и вдруг, совершенно случайно, наткнулся на объявление в интернете, которое его заинтересовало.

Поселок в сельской местности, где он собирался купить дом, находился хотя и довольно далеко от города, но вблизи железнодорожной станции, и главное, что устраивало Василия Петровича, в поселке был интернет, а, следовательно, связь с миром, с писателями и издательствами. Он обратился в риэлтерскую компанию, которая быстро нашла покупателя на его квартиру, разница в ценах дала Василию Петровичу уверенность в том, что денег, вырученных от сделки, вполне хватит для публикации и повести и романа. Его друзья, местные литераторы, с которыми он обсуждал свои планы, решение его одобрили, говорили, что и Пушкину писалось лучше всего в Болдино, да и Толстой жил не в Питере, не в Москве, а в деревне, где и воздух чище, и пишется легко и свободно, не то, что в городе.

Василий Петрович упаковал свои вещи, погрузил их в старенький «жигуленок», купленный лет тридцать назад, в те времена, когда он еще работал в НИИ, и выехал из города в новую, неведомую ему жизнь. Но не только сельская обстановка была ему не знакома, а даже дом, который купил, видел он только на фотографиях, выложенных в интернете. Было указано, что дом имеет две комнаты и кухню, оборудован газовым отоплением, обставлен мебелью, и не потребует ремонта еще в течение нескольких лет. Фотографии комнат, кухни и двора с колодцем и туалетом убедили Василия Петровича в том, что выбор сделан правильный.

Но когда, свернув с трассы и проехав сто пятьдесят километров по разбитой, ухабистой дороге, он, наконец, подъехал к купленному им дому, сердце у Василия Петровича екнуло – все оказалось совершенно не так. Дом требовал ремонта как снаружи, так и изнутри, штукатурка местами осыпалась, крышу нужно было перекрывать, обои в комнатах покрылись цвелью по углам и у пола с прогнившими местами досками, мебель практически развалилась, радиаторы отопления, хотя еще и не текли, но местами покрылись ржавчиной, а регулятор температуры котла вообще не работал, установленный на максимум, он давно заржавел и не двигался. Тут Василий Петрович догадался, что его просто развели, как лоха, сумма, уплаченная за дом, сперва казалась ему слишком низкой, но теперь он понял, что она, скорее всего, была весьма завышена.

Незабвенный в злой памяти Никита Хрущев как-то назвал писателей инженерами человеческих душ, падкие до сенсаций журналисты и писатели, готовые любую глупость, сказанную тем, кто имеет над ними власть, представить величайшей мудростью, быстро разнесли эту фразу, сделав ее крылатой. Согласитесь, рассматривать душу, пусть не реально существующего человека, а лишь литературного персонажа как конструкцию с заранее заданными параметрами по меньшей мере нелепо. Говорят, чужая душа – потемки, да если бы только чужая, иногда и своя, родная, такое откроет внезапно, о чем не только говорить вслух, но даже на исповеди признать страшно. Бывает, что за такими, казалось бы искренними, качествами души как наивность, доверчивость, таятся ее темные и нелицеприятные свойства: жадность, корысть, зависть. Иначе чем объяснить тот факт, что люди, прожившие жизнь и, казалось, имеющие достаточный опыт, несли свои, нелегким трудом заработанные деньги мошенникам из МММ и подобных фирм, внезапно возникающих и тут же исчезающих в никуда. Конечно, потом, сообразив, что их просто «кинули», люди эти обращаются в соответствующие органы с возмущением и требованием примерно наказать мошенников, но это потом, а тогда...

Доверчивость и наивность? Да что Вы говорите! Ведь деньги они относили не в благотворительный фонд, никак не рассчитывая на возмещение, они надеялись на то, что смогут таким образом внезапно обогатиться, не прикладывая при этом никаких усилий. Люди эти были не молодыми, знали, что большие деньги без трудов не достаются, прекрасно понимали, какие проблемы возникают перед теми, кто решил каким-либо образом разбогатеть, но при этом легко поверили, что какие-то люди, ничем им не обязанные, смогут вот так, запросто, решить все их проблемы. И дело тут не в наивности и доверчивости, а в том, что жадность, зависть и корыстолюбие оказывались настолько сильны, что значительно превосходили аналитические способности ума.

Какие же душевные свойства руководили Василием Петровичем, когда он решил продать квартиру в городе для того, чтобы опубликовать роман? Он ведь прекрасно понимал, что разбогатеть на литературном поприще удавалось весьма немногим, Грин умер в нищете, а семье Пушкина после его гибели остались одни долги, да и Эдгар По, основатель детективного жанра, столь популярного у современного читателя, умер в полной нищете бездомным бродягой. Может быть слава? О нет, не слава и не богатство прельстили Василия Петровича, не они толкнули его на этот, казалось бы, необдуманный шаг. Любой человек, от токаря, творящего чудо технического совершенства из простого куска металла, до художников и писателей, создающих бессмертные произведения искусства, ждут лишь одного – признания своего творчества, именно признания, а не славы и не денег, реализации своих способностей, и человек, первым изваявший обыкновенный глиняный горшок, был не менее гениален, чем Микеланджело. Имя его никто никогда не узнает, но глиняный горшок так же бессмертен, как и Аполлон Бельведерский («Что же, для Вас Аполлон Бельведерский хуже печного горшка?» Н. Некрасов).

 Итак, Василий Петрович, пытаясь реализовать свои творческие способности и добиться признания, столкнулся с реальностью, которая значительно отличалась от его представлений о риэлтерской деятельности, но в отчаяние не впал. Прикинув объем работ, он пришел к выводу, что денег, вырученных от продажи квартиры, хватит и на ремонт, и на то, чтобы издать роман, который пока еще написан не был.

Василий Петрович закупил строительные материалы и приступил к ремонту, он торопился, нужно было успеть закончить все, или хотя бы наружные работы, до наступления холодов, но дело двигалось не так быстро, как хотелось бы. Вставал он рано, по крайней мере, он так считал, но каждое утро с удивлением отмечал, что все соседи его уже давно поднялись и занимаются своими делами. В старом ржавом корыте, оставшимся от прежнего хозяина, он готовил раствор цемента с песком и принимался за штукатурку стен, работал до позднего вечера, потом готовил ужин, ел и ложился спать, взяться за роман сил уже не было.

Как-то вечером, когда очередной этап работ был закончен, к нему зашел сосед, зашел просто так, поинтересоваться новым жильцом, познакомиться, и Василий Петрович, как и полагалось в подобных случаях, предложил ему выпить рюмочку за знакомство, сосед, назвавшийся Колей, с превеликим удовольствием согласился.

— Так это, значит, ты купил хату старой Сахнихи, – сказал Коля, когда процедура формального знакомства завершилась принятием некоторой дозы спиртного, под весьма неопределенный, но традиционный для южных мест тост: «Ну, будьмо».

— Мне продал этот дом Петр Сахно, – недоуменно ответил Василий Петрович, явно не понимая кто такая Сахниха.

— Ну, да, то ж ее сын, старой Сахнихи, Петька, сама Сахниха уж год как померла, а хата стояла никому не нужная, Петька давно в городе живет, Галька, дочка ее, в Киеве. Нет, Петька, конечно, приезжал, кое-что чинил, а то хата совсем бы развалилась, а уж продать… И не думал, что купит кто, тут в поселке хаты получше есть, так нету покупателей, все в город норовят, а ты из города сюда, чудной.

— Я на пенсии, вот, решил поближе к природе, где и воздух чище и поспокойнее, да и прожить на пенсию, думаю, легче, чем в городе, – Василий Петрович не стал рассказывать о своих литературных планах, о намерении издать роман, который еще и не был дописан.

— Это верно, Васыль, здесь прожить легче, чем в городе, вот придет весна, посадишь картошечку, помидорчики, огурчики, может, и кабанчика заведешь, огород, хозяйство не дадут с голоду помереть. А в городе что? Все купить надо, а цены! А тут все свое, натуральное, без нитратов, так сказать. Но хату эту… зря ты, зря, вон у Игната хата продается, так то хата, а тут, развалина, да и только.

— Ничего, руки есть, поправлю, вот, стены уже оштукатурил, осталось крышу перекрыть да внутри ремонт сделать, но внутри можно и зимой, главное – наружные работы до холодов закончить, – Василий Петрович налил по второй, Коля тут же опрокинул рюмку в рот и, закусив огурцом, продолжал:

— С крышей я тебе помогу, обращайся, смотрю, ты и шифер уже купил, но одному такие листы наверх переть… так что обращайся, Вася, помогу, я тоже пенсионер, время найдем, и вообще заходи, у меня самогоночка есть – слеза.

Коля, несмотря на свое, нужно признать, довольно умеренное пристрастие к выпивке, мужиком оказался хорошим, отзывчивым, он и крышу помог перекрыть, и поменять регулятор температуры котла, так что с Колиной помощью все наружные работы и ремонт отопительной системы были закончены до наступления холодов.

Ремонт внутренних помещений продвигался крайне медленно, то ли энтузиазм, нахлынувший было на Василия Петровича, начал иссякать, то ли сказывалась усталость человека, к физическому труду не привыкшего, то ли холод и слякоть способствовали унылому настроению и медленному развитию пессимизма, но Василий Петрович стал искать повод отложить на завтра то, что можно было бы закончить уже сегодня, это он называл оптимистическим термином «вера в будущее», позаимствовав его из известного анекдота. Вечерами он возвращался к роману, но работа над ним двигалась еще медленнее, чем ремонт. Однако, как бы там ни было, но к весне основные работы были закончены, Василий Петрович поменял сгнившие доски пола, прошпаклевал и покрасил потолки, хотя и признал с прискорбием, что шпаклевка потолка – это далеко не лучшее, что ему удалось сделать в этой жизни, и, наконец, переклеил во всех комнатах обои.

Старую мебель, которая каким-то удивительным образом прекрасно смотрелась на фотографиях, выложенных в интернете, но разваливалась при малейшей попытке использовать ее по назначению, пришлось выбросить. Он пригласил Колю, и они вдвоем вынесли эту мебель во двор, разбили на части, обломки эти Василий Петрович погрузил в свои «жигули» и вывез на свалку. День освобождения от старой мебели закончился, как и следовало этого ожидать, небольшой попойкой с соседом, активно помогавшим ему избавиться от ненужного хлама. Вместо него Василий Петрович приобрел шкаф, сервант, диван и письменный стол, на который торжественно водрузил свой компьютер, до этого установленный на сооружении из двух, с трудом держащихся на ногах, табуретках. 

 

Канава

 

А Вы знакомы с творчеством известного русского писателя конца девятнадцатого и начала двадцатого веков Федора Скамейкина? Нет? Скорее всего, не знакомы, и имя это слышите впервые, нет, не спешите листать справочник или забить это имя в поисковике интернета, Вы же помните наш уговор – сочинитель имеет право не только выдумывать персонажей своего сочинения, но и располагать их в любом из существующих или не существующих мест, словом, у сочинителя есть возможность маневра не только в пространстве, а и во времени.

— Ну, это уж слишком! – возмутитесь Вы. – Выдумывать простых обывателей – это одно, но литераторов, которые должны быть известны, которые внесли определенный вклад в развитие мировой литературы, как Вам не стыдно, гражданин сочинитель? Везде есть свои пределы!

А почему это Вы решили, что у фантазии сочинителя должны быть какие-то пределы? Почему-то существует расхожее мнение, что писатель должен отражать реальность нашей жизни, ну, разумеется, исключая стиль фэнтези, где ни о какой реальности и речи быть не может. Но все дело в том, что писатель не отражает реальный мир, а создает свой, такой, каким он его видит и понимает. Хотите возразить? Вот Вам пример. Допустим, некий писатель желает поднять тему гражданской войны, как Вы думаете, от чего зависит реалистичность его произведения на эту тему? От его писательского мастерства? От его таланта? Естественно, относительно таланта и мастерства спорить никто не будет, но, думаете, это все? Нет, дорогие мои, Вы ошибаетесь. Как Вы думаете, если один писатель сочувствует Красной армии, и пишет о походе Фрунзе против Врангеля, а другой, не менее талантливый, сочувствует Белому движению и пишет о борьбе Врангеля с Красной армией, то у них получатся одинаковые картины реально имевшего место прошлого?

Ответ Вы сами знаете – нет, реальности будут разными, и где правда, определить будет непросто, потому, что и первый и второй писатели просто не могли отразить реальность, каждый из них строил свой мир, такой, каким он его видел, мир, в котором хотел бы жить (разумеется, после победы тех, кому он сочувствует). И зависит это от их мировоззрения и миропонимания, и гений не тот, кто лучше владеет мастерством писателя, а тот, кто, несомненно, мастерством этим владея, видит дальше и шире, кто понимает больше, чьи произведения спустя сотни и тысячи лет будут актуальны.

Каждый сочинитель создает свой мир, наверное, многие из нас хотели бы жить в мире, выдуманном Грином, но живем мы в мире, придуманном Солженицыным, и вовсе не потому, что Солженицын писал правду, отражая реальный мир, а Грин придумывал несуществующие города, порты и людей их населяющих, а в том, что Солженицыну мы верим, а Грину – нет.

— Да, но ведь, и Грин не представлял свой мир идеальным, – возразите Вы мне, – вспомните, например, «Золотую цепь», «Блистающий мир», «Дорогу никуда», и у Грина справедливость не всегда торжествует.

Конечно, все это так, но герои Грина чисты, ими движут прекрасные чувства, а героями Солженицына движет ложь, подлость и страх. И люди куда охотнее верят тому, что мир наш зиждется на страхе, подлости и лжи, чем бескорыстным, прекрасным душевным порывам героев Грина. Будущее определяют не политики, а писатели и поэты, именно они формируют в душах и умах людей концепцию будущего мира, они определяют мировоззрение, а то, что у нынешнего поколения в головах и в душах, то и реализуется в новом поколении. Изменить мир можно только изменив себя, невозможно построить для людей рай, если люди эти хотят жить в аду. И не то, чтобы хотят, они просто убеждены, что другого им не дано, и иной жизни быть не может, и тогда даже рай они способны превратить в ад, а если Вы их спросите: «Что же вы натворили?», они недоуменно ответят: «А причем здесь мы? Такова жизнь, такова система, и бороться с ней невозможно». При этом им и голову не придет, что мир таков, каким они его создали, и система, с которой, по их мнению, бороться бесполезно – это они сами. И чтобы ни строили политики, все обернется прахом, пока в головах людей не созреет иная концепция жизни, а вложить ее в головы людям могут писатели и поэты.

Но мы несколько отвлеклись от темы, в гении мы не метим, мы с Вами просто строим небольшой, совсем маленький мирок придуманного нами городка, что из этого получится – посмотрим, ибо не всегда начиная дело мы знаем точно, чем все это закончится. Есть такое эффектное выражение: «Кусок жизни, брошенный на бумагу», ну, до бумаги, думаю, дело не дойдет, максимум, на что может рассчитывать сочинитель этой истории, так это на экран компьютера. Так вот, к нашему сочинению это выражение никакого отношения не имеет, все, что Вы прочтете, если у Вас хватит терпения дочитать до конца, является не более, чем вымыслом сочинителя. А теперь вернемся лет на сто назад.

Известный русский писатель, Федор Иванович Скамейкин, в 1908 году посетил небольшой приморский городок Понтополь, где написал целую серию рассказов о рыбаках, что на своих парусных суденышках уходили далеко в море ловить белугу.

— Что? Белугу? В Черном море?

Да-да, именно белугу, это сейчас, современные рыболовные сейнеры героически ловят кильку, а тогда, лет сто назад, рыбаки ловили белугу, об этом и Куприн писал, он, вероятно, был знаком с Федором Скамейкиным, но нам о их встречах ничего не известно. Известно только то, что Федор Скамейкин, находясь в Понтополе, проживал в небольшой уютной гостинице в самом центре города. Здесь, в центре, недалеко от этой гостиницы, что сохранилась с тех времен, есть обыкновенная канава, не засыпанная гравием и не тронутая асфальтом. А дело все в том, что с канавой этой связана одна передающаяся из поколения в поколение легенда.

Говорят, что гениальный писатель прошлого века, Федор Иванович Скамейкин, имел неудержимое пристрастие к спиртным напиткам, граничащее с алкоголизмом, и порой напивался до такой степени, что не всегда мог добраться до места своего проживания и засыпал прямо на улице, где придется. Так вот, легенда гласит, что ночь с 12 на 13 августа 1908 года, не добравшись до гостиницы после крепкой попойки, великий русский писатель Федор Скамейкин провел именно в этой канаве. Любители истории города и почитатели таланта великого писателя канаву эту тщательно оберегали, но вот грянула беда. Городские власти, утвердив новый проект по благоустройству города, решили засыпать канаву гравием и заасфальтировать.

Разумеется, любители истории тут же обратились в городской совет к известному меценату, народному депутату Мефодию Кирилову с требованием противостоять реализации этого чудовищного проекта. Мефодий Кирилов был поставлен в довольно непростое положение, с одной стороны, он сам был инициатором этого проекта, а с другой – никак не мог допустить, чтобы его имидж мецената и покровителя литературы скатился в эту самую канаву и был залит асфальтом. И тогда он придумал гениальный ход, он предложил канаву эту выложить особой керамической плиткой, а над ней установить памятный знак, говорящей жителям города и туристам о том, что именно в этой канаве, в ночь с 12 на 13 августа 1908 года спал великий русский писатель, Федор Иванович Скамейкин. Мефодию Кирилову удалось убедить городскую комиссию по благоустройству, что подобный памятный знак неизменно будет способствовать наплыву туристов со всего мира, люди сломя голову помчатся в Понтополь, о существовании которого они никогда прежде не слыхали, только для того, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на ту самую канаву, в которой спал знаменитый русский писатель.

Мнения литераторов города разделились, одни бурными восторгами приветствовали данный проект, иные яростно ему сопротивлялись, считая, что подобный памятный знак позорит имя великого писателя и никак не может быть реализован, а прочие, и их было большинство, к проекту этому отнеслись совершенно безразлично.

Василий Петрович Гаврилов, проживая в сельской местности, вдалеке от городской суеты, регулярно следил за событиями в мире и в родном городе по интернету, просматривая сайт новостей города Понтополя, он неожиданно наткнулся на сообщение об установке памятного знака на месте известной канавы. Надо сказать, что Василий Петрович был искренним поклонником таланта великого русского писателя Федора Скамейкина и считал, что подобный способ увековечить имя писателя приведет к обратному эффекту, к дискредитации, возведя его болезненную страсть к алкоголю в ранг поклонения. Тем более, что достоверно известно не было, имела ли эта история место в действительности, либо являлась выдумкой падких на сенсации журналистов. В пользу того, что история эта была выдумкой, говорило и предположение некоторых исследователей, утверждавших, – гостиницы в 1908 году на этом месте не было, а построили ее уже в 1921 году на месте разрушенного в ходе гражданской войны торгового дома купца Аникеева.

Василий Петрович, попросив соседа Колю присмотреть за домом в его отсутствие, собрался и уехал в Понтополь, чтобы принять активное участие в противодействии установке этого так называемого памятного знака. Однако, проблема была в том, что остановится в городе ему было негде, поскольку квартиру свою он продал, а друзей, у которых он мог бы пожить несколько дней, у Василия Петровича не было. И тогда он решил разыскать Ромашкина, к сожалению, расставаясь после случайной встречи и выпивки в кабаке, ни телефонами, ни адресами они так и не обменялись, хотя усиленно приглашали друг друга в гости. Василий Петрович решил, что разыскать хозяина, директора и режиссера театра будет совсем не сложно, ведь в небольшом провинциальном городке театров этих было всего два: кукольный и драматический, а третьим мог быть только частный театр Вальдемара Ромашкина.

Первым делом он обратился в Союз театральных деятелей города, находящийся на птичьих правах в здании католической церкви. Тут нужно заметить, что до развала Советского Союза, когда в обществе господствовала идеология атеизма, в здании католической церкви располагался городской кукольный театр и Союз театральных деятелей. Затем, когда социализм рухнул, и власти вспомнили о религии, стали усиленно восстанавливать церкви, церквушку эту вернули прихожанам, театр выселили, а СТД остался в одной маленькой комнатушке, поскольку переселить его было просто некуда. Но в СТД о частном театре Вальдемара Ромашкина никто ничего не знал, затем, при более тщательном изучении документов оказалось, что частный театр под названием «Ромашка» все же был зарегистрирован, но через три месяца существование свое прекратил, а о судьбе его бывшего владельца сотрудникам СТД ничего известно не было. 

Василий Петрович отыскал Ромашкина в драматическом театре, что располагался в небольшом переулке Раевского, недалеко от центральной улицы, носившей ранее имя Ленина, а теперь переименованной в улицу Петропавловскую, как называлась она до революции по имени собора Петра и Павла, что находился на площади, в которую эта улица и упиралась. Ромашкин встретил Василия Петровича радостным восклицанием:

— О, Вася! Как я рад тебя видеть! Как рад!

— Привет, Вальдемар!

— Ой, да ладно! Какой там Вальдемар? Оставь эти понты, Вася, Володя, просто Володя. Ну, как ты?

— Да, нормально, а у тебя как, что с театром произошло?

— Что произошло? Нет больше театра, деньги кончились, вот и театр сдох, не получилось заработать, что ж, видно не судьба.

Несмотря на крах театра, ценой которого была отличная квартира в новом районе, Володя Ромашкин был полон оптимизма, и, похоже, нисколько не сожалел о том, что напрасно потерял жилплощадь. Вообще-то, Ромашкин был неисправимым оптимистом еще со школы, жизнь Володи, которая сложилась непросто и не раз била по голове, похоже, ничему его не учила. Он вновь был готов бросаться в авантюры, рискуя потерять все, но к счастью для него, никаких возможностей для новых авантюр судьба ему не предоставляла, поскольку судьбой этой была его новая жена Люба, женщина рассудительная, и вполне рациональная, не в пример своему нынешнему мужу.

— Ну, а ты как, – спросил он Василия Петровича, – роман свой опубликовал?

— Пока нет, – смущенно ответил Василий Петрович, – но, думаю, опубликую, квартиру-то я, по твоему примеру, продал, дом в деревне купил. Вот.

— Э… э… э, старик, это ты зря, зря меня, дурака, послушал, зря, ты ведь к деревенской жизни не привык, не думай, что все так просто.

— Да, привыкну, – ответил он, – как говорил мой первый шеф в НИИ, человек и к каторге привыкает.

— Вот именно, к каторге, – вздохнул Володя, – ну какой из тебя крестьянин? Ты же в жизни своей ничего тяжелее авторучки и рюмки не поднимал, а тут землю пахать, не твое это Вася, не твое. У моей второй жены была дача, она меня там работать заставляла, Вася, это был кошмар, я, вот этими ручками, – Ромашкин продемонстрировал свои руки, повертев ими перед носом Василия Петровича, – представляешь, землю копал, а потом на спектакль, я тогда в кукольном был, я ведь кукольник по первому образованию, «Щука», это потом, и вот этими руками, которые после дачи не гнутся, болят, я куклами управляю. Жуть!

Поток слов, который изливался из Володи, остановить было практически невозможно, но Василий Петрович все же уловил момент, чтобы вставить слово.

— Я к тебе вот по какому делу, собственно, квартиру-то я продал, нужно где-то пару дней перекантоваться, дела у меня в городе, не сможешь приютить?

— О чем ты говорить! Вася! Нет проблем! Живи, сколько нужно, дом на Парусном знаешь? Езжай прямо сейчас, Любе я позвоню, а у меня еще репетиция, позже подъеду, ну, все, пока, я побежал, репетиция начинается.

— Володя, а позвонить? Я ведь жену твою не знаю.

— Позвоню, позвоню, езжай, – прокричал Володя, убегая.

Как ухитрился Володя позвонить своей жене во время репетиции, Василий Петрович не знал, но, когда он подъехал к дому номер двадцать семь по Парусному спуску, Люба уже встречала его у ворот, поскольку номер своей квартиры Володя сообщить Василию Петровичу не успел.

Люба была женщиной крепко сложенной, не то, чтобы полной, но и не худенькой, ростом несколько выше своего супруга, впечатление это дополняла высокая прическа; ее спокойное румяное лицо, уверенный взгляд карих глаз из-под черных, выщипанных ниточкой бровей, выдавал рассудительность и невозмутимость.

— Здравствуйте, Василий, – Люба протянула ему руку, которую Василий Петрович робко принял, не зная, что делать: то ли поцеловать, как это было принято у великосветского общества в позапрошлом веке, то ли пожать, но, не решившись на проявление жеста великосветского этикета, он просто пожал Любе руку, сопроводив сие действо легким поклоном.

  — Володя довольно подробно описал мне Вас, так что, думаю, я не ошиблась, ведь так?

— Точно так, – ответил Василий Петрович, снова склонив голову в легком поклоне.

— Ну, тогда заезжайте во двор, вон там машину поставьте, – она показала рукой в глубину двора, – и идемте в квартиру.

Василий Петрович отвел машину в указанное место и вошел в подъезд вслед за Любой. В подъезде пахло котами и табачным перегаром. По скрипучей деревянной лестнице со ступенями, истертыми до основания и местами прогнившими, поднялись они на второй этаж. Закопченные и облупившиеся кое-где панели обнажали дранку, набитую крест-накрест на стены перед нанесением штукатурки, серый потолок, расчерченный трещинами вдоль и поперек, был покрыт пятнами копоти от свечей. Старая деревянная дверь в завитках потрескавшейся темно-синей краски со скрипом отворилась, пропустив их в квартиру. Внутри было чисто, прибрано и уютно, несмотря на то, что следы недавнего косметического ремонта не могли скрыть трещину, разделившую потолок на две неравные части, ровно посередине трещина делала непонятный зигзаг и уходила в сторону, к окну.

Мебель, состоящая из буфета, круглого стола, дивана и кресла, обитых кожей коричневого цвета, местами вытертой до белизны, да нескольких стульев с высокими спинками, была изготовлена не менее ста лет назад, между креслом и диваном находилась дверь, ведущая во вторую комнату. Над самым столом висел желтый матерчатый абажур.

— Там у нас спальня, – пояснила Люба, перехватив взгляд Василия Петровича, – а Вам я постелю тут, на диване. Да Вы садитесь, я сейчас стол накрою, Вы ведь проголодались, наверное.

— Есть немного, – слегка смутившись, ответил Василий Петрович.

Люба удалилась на кухню и вскоре возвратилась с шипящей сковородой, полной жареного мяса, и казанком пюре, быстро разложив все это на две тарелки – себе и гостю, она нарезала хлеб, положила вилки и ножи, все это заняло у Любы не более двух минут.

— Угощайтесь, Василий, выпить не предлагаю, нет ничего, Володя скоро будет, принесет. А это правда, что Вы квартиру в городе продали и купили дом в деревне, чтобы свой роман издать?

— Да, правда, – пробормотал Василий Петрович, прожевывая мясо.

— Ох, зря это Вы, – вздохнула Люба, – видимо, моего придурка послушались, дожил до седых волос, а все ветер в голове, театр он свой задумал, это ж надо! Все время о своем театре мечтал, мечта – это хорошо, это прекрасно, но надо ж и ума иметь хоть немного.

Василий Петрович при этих словах чуть не поперхнулся.

— Да то я не Вам, не берите в голову, я про идиёта своего, а Вы кушайте, кушайте.

Уже стемнело, когда с шумом и грохотом в квартиру ввалился запыхавшийся Володя Ромашкин с бутылкой водки.    

— Ну, Вася, давай, тяпнем по рюмочке, Люба, Люба, что ты стоишь? Где рюмки, приборы? Давай, давай быстрее! Человек изголодался с дороги!

— Мы с человеком уже пообедали, не суетись Вова.

— Ну да, вы пообедали, а вот этот человек, – Ромашкин ткнул себя кулаком в грудь, – еще не то, что не обедал, он еще и не завтракал!

— Не ври, Ромашкин, завтракал ты, да и в обед, небось, в буфете своем театральном бифштекс съел.

— Ну, так это когда было, а сейчас, сейчас, ты зачем нас голодом моришь?

— От болтун, трепло, – рассмеялась Люба, – да, садись уже, сейчас приборы поставлю.

На тарелках снова появилось жареное мясо и пюре, Ромашкин наполнил рюмки, они чокнулись и выпили. Начался разговор, обычный для давних приятелей школьных лет, вспоминающих одноклассников и те далекие школьные годы. Утром, проснувшись на старом кожаном диване, Василий Петрович с трудом мог вспомнить вечерний разговор, несмотря на то, что выпил он совсем немного, не более одной рюмки. С некоторых пор он вообще не мог терпеть спиртного и выпивал лишь в случае крайней необходимости, чтобы не обидеть друзей своим категорическим отказом. Вот и в этот вечер он при каждом тосте лишь подносил рюмку ко рту и, чуть пригубив, ставил обратно. Но дело было не в спиртном, а в манере Володи Ромашкина вести застольную беседу, после первых же слов он брал инициативу разговора в свои руки, точнее, в свои уста, которые не закрывались до тех пор, пока от значительной дозы выпитого не начинали смыкаться веки. Вставить слово в поток, что лился непрерывно из Володиных уст, было практически невозможно, как и вспомнить все, о чем он говорил, постоянно перескакивая с одной темы на другую, забывая о том, что говорил минуту назад, при этом не переставая есть и пить.

Несмотря на то, что из принесенной им бутылки водки основное количество было выпито именно Ромашкиным (Люба выпила не более Василия Петровича), на утро Володя был свеж, весел, и никаких следов похмелья не отразилось на его гладком в меру румяном лице. Позавтракав чашечкой кофе с бутербродом, все разбежались по делам: Володя в театр, Люба на рыбозавод, где она работала в должности бухгалтера, а Василий Петрович направился к известной канаве в центре города, у которой собирались противники проекта увековечивания памяти великого русского писателя Федора Скамейкина таким, весьма оригинальным, образом.

Прибыв на место, Василий Петрович застал там нескольких своих знакомых, позже прибыли еще с несколько человек, приехало телевидение. Установив аппаратуру, оператор направил камеру на канаву так, чтобы та оставалась в кадре вместе с тем, у кого брала интервью красивая, с высокой грудью, в белой блузке и темно-коричневой юбке девушка, корреспондент телевизионной компании «Новости Понта». Когда жаркие пламенные речи противников данного проекта отзвучали, подтянулись сторонники проекта, и все повторилось с начала, но с противоположным знаком. Нужно отметить, что противники вели себя достойно, ни взаимных оскорблений, ни мордобоя не происходило, высказав в камеру все свои аргументы, демонстранты разошлись, группы противников, как и группы сторонников проекта отправились обсуждать дальнейшие планы своих действий.

Творческая интеллигенция города разделилась на сторонников проекта, названных «канавщиками» и их противников, получивших соответствующее название «антиканавщики». Меж ними проходили жаркие споры как на экранах телевидения, так и на страницах газет, на интернет-сайтах города, одни доказывали, что сохранение канавы и установка памятного знака не только увековечит память великого русского писателя, но и приблизит жителей города Понтополя к европейским ценностям, хотя, что это были за ценности, и какое отношение к ним имело благоустройство канавы, никто сказать не мог. Противники их утверждали, что сохранение канавы увековечит не столько память великого русского писателя, сколько возвысит его порок, выразившийся в неумеренной тяге к алкоголю. Один инженер водоканала, противник проекта, произведя некоторые расчеты, доказал, что канава, выложенная керамической плиткой, во время дождей будет непременно наполняться водой и превратится в постоянную лужу. Тогда другой инженер водоканала, сторонник проекта, предложил дополнить проект оборудованием стока дождевой воды из канавы в городскую ливневую канализацию, приведя соответствующие расчеты.

Все ждали, что скажет Понт-Эвксинский Союз писателей, но на удивление, Понт-Эвксинский Союз молчал, проходили конкурсы, фестивали и прочие мероприятия, будто и не существовало этого спора вокруг канавы. Конечно, отдельные «понтовики», как называли членов этого творческого объединения, мнение свое высказали, но все ждали официального заявления Союза, принятого на очередном собрании, время шло, а вопрос о канаве правлением Союза не рассматривался. И противники, и сторонники проекта прекрасно понимали, что надо всеми ими стоит один человек – Мефодий Кирилов. С одной стороны, он являлся автором проекта благоустройства города, предусматривающего уничтожение канавы, с другой стороны, укладка в канаву керамической плитки и установка соответствующего памятного знака, гласящего, что именно в этой канаве в ночь с 12 на 13 августа 1908 года, не дойдя до гостиницы, ночевал известный русский писатель Федор Скамейкин, была также его инициативой. 

Таким образом, любое официальное заявление Понт-Эвксинского Союза писателей будет направлено против Мефодия Кирилова, ссориться с которым Союзу никакого смысла не имело. Положение спас известный в Понтополе скульптор, уж не помню его фамилию, он предложил следующее: канава сохранялась, выкладывалась плиткой, естественно, под ней оборудовали сток в городскую ливневую канализацию, а вместо памятного знака, рядом с канавой, устанавливали литую чугунную скамейку с барельефом писателя, никакой надписи не предусматривалось. Данный проект удовлетворил всех, но «канавщики» все же добились того, что на скамейке, рядом с барельефом писателя, будет выбита дата той самой ночи, которую Федор Иванович Скамейкин провел в этой канаве.

 

Сельская жизнь

 

Василий Петрович возвращался, возвращался в далекий поселок, затерянный среди диких степей, туда, где предстояло ему провести остаток своей жизни. Нет, конечно, Василий Петрович так не думал, он верил, что допишет и опубликует роман, заработает немного денег от его продажи, оставит эту унылую выгоревшую степь и вернется наконец в свой город, он верил в это, как верит неизлечимо больной в свое скорейшее выздоровление.

Погода стояла теплая, солнце согревало землю, не опаляя ее невыносимым зноем, легкие облачка пробегали по небу, теплый ветерок врывался в салон машины через открытое окно, но чем ближе подъезжал Василий Петрович к своему дому, тем печальнее становилось на душе. Он снизил скорость, хотел подольше быть в пути, с радостью развернул бы он машину и вернулся, но возвращаться было некуда. И когда указатель с названием поселка возник перед ним, Василий Петрович остановился, выключил мотор, посидел несколько минут в тишине, неподвижно, затем вновь запустил двигатель и въехал в поселок.

Дома, как ни странно, Василия Петровича уже ждали, ждал его ободранный серый кот, появившийся неизвестно откуда, увидев Василия Петровича, он приветствовал его долгим, жалобным мяуканьем.

— Ты кто такой? Откуда ты взялся?

Кот протяжно промяукал в ответ.

— Может, ты кушать хочешь? Проголодался?

Кот ответил громким мяуканьем и потерся щекой о руку Василия Петровича.

— Ну, чем же тебя покормить? Где-то, кажется, у меня кусочек колбасы оставался, в дорогу взял, да не съел, сейчас посмотрю.

Василий Петрович отыскал бутерброд, приготовленный в дорогу, но так и не тронутый за все время пути, отделил колбасу от хлеба, и протянул ее коту. Кот радостно схватил колбасу и стал ее есть, сопровождая процесс громким мурлыканьем. Расправившись с колбасой, кот не спешил уходить, и проследовал в дом за Василием Петровичем.

— Ты что, решил поселиться у меня? – спросил он кота, тот утвердительно промурлыкал в ответ и стал тереться щекой о штаны.

— Ну, заходи, вот здесь, в коридоре спать будешь.

Но в коридоре кот оставаться не захотел, он побежал в комнату, осмотрелся, потом, не раздумывая долго, запрыгнул на кровать и улегся на ней.

— Ах, вот ты как! А ну, брысь с кровати!

Но кот никак не прореагировал на грозное «брысь!». Василий Петрович устал, препираться с котом сил уже не было, он разделся и лег под одеяло, сбросив кота на пол, а, проснувшись утром, обнаружил кота на кровати, свернувшегося клубочком у его ног. Так они и стали жить вдвоем, он и кот.

Вставал Василий Петрович рано, шел на огород, работал до тех пор, пока солнце не начинало припекать, потом возвращался в дом, завтракал, кормил кота и снова ложился в кровать, отсыпался, и потом, когда полуденный зной немного стихал, снова шел на этот проклятый огород, где всегда находилась работа, особенно не давали покоя сорняки, которые, несмотря на регулярную прополку, поднимались снова и снова, не позволяя расти огурцам, помидорам, оплетая кусты картошки длинными усами, покрывая землю сплошным зеленым ковром. И картошку, и помидоры, и огурцы, и прочие мелочи, посаженные им по собственной глупости и по совету соседа Коли, нужно было время от времени поливать. Конечно, он мог бы плюнуть и на этот огород, и на эти сорняки, и на полив, но бдительные, осуждающие взгляды соседей заставляли его снова плестись на этот чертов огород, поливать, рыхлить землю после полива, и изо всех сил махать сапой, пытаясь выковырять эти чертовы сорняки. Казалось, ну еще немного, и основная работа будет сделана, но как бы он ни старался, работа находилась всегда, сорняки прорастали, земля высыхала и трескалась, и все начиналось снова.

Его удивляло, как это соседи управляются с огородом, имея кроме всего прочего еще и корову, и несколько свиней, и кур, и гусей, и прочую живность, которая визжала, хрюкала, мычала, гоготала и кудахтала, требуя есть, есть, есть и есть, но кроме еды, нужно было еще и убирать продукты их жизнедеятельности. Василию Петровичу, непривычному к сельскохозяйственному труду, и огорода хватало с головой. Когда же он добирался, наконец, до компьютера и пытался взяться за роман, то засыпал прямо за клавиатурой, так и не написав ни строки.

Василия Петровича одолевало отчаяние, он не раз пожалел о том безрассудном поступке, когда продал квартиру в городе и купил этот проклятый дом, хотелось бросить все и бежать обратно в город, но бежать было некуда, все пути к отступлению были отрезаны, мосты сожжены, и оставалось только одно: несмотря ни на что дописать роман. Постепенно втянувшись в непривычную для него работу, он начал все-таки находить время и для романа, медленно, понемногу, работа продвигалась. Днем, обливаясь потом, Василий Петрович просапывал, поливал, рыхлил землю, подвязывал кусты помидор, а вечером, когда все работы были закончены, там, в тиши его небольшой комнатушки, снова шумел ветер в парусах кораблей, рыцари осаждали крепость, и толпа на площади перед дворцом Понтия Пилата яростно кричала: «Распни его, распни!».

С соседями Василий Петрович не общался, лишь иногда Коля заходил в гости поболтать о жизни и выпить соточку. Местные считали его чужаком, а чужаков в поселке не любили. Здесь все знали друг друга, начиная от прапрадедов и заканчивая внуками и правнуками, все здесь были свои, были, конечно, и такие, которые из поселка уезжали, но таких, которые бы приезжали, не было. Исключения, конечно, были – учителя и врачи, приехавшие в незапамятные времена по назначению, но они давно уже сжились с местными, стали своими. На Василия Петровича смотрели косо, с ним здоровались, но в разговор не вступали, да он и сам не слишком горел желанием знакомиться с местными людьми. Жил он, как Робинзон Крузо на необитаемом острове, и вместо Пятницы у него был кот.

Иногда Василию Петровичу удавалось выбраться в город, он часами бродил по знакомым улицам, общался с друзьями, знакомыми, но со временем общение это становилось все более и более редким, он впадал в депрессию и не хотел видеть никого. А когда возвращался в поселок, безысходная тоска охватывала его, Василия Петровича раздражало все: и эта унылая степь, и узкие улочки поселка, утопающие в грязи и пыли, и привычка местных покупателей подолгу болтать с продавщицей, обсуждая последние поселковые новости, и сам местный говор, тяжелый, низкий, словно исходящий из медной трубы. Василий Петрович запирался дома, подолгу лежал на диване, не имея желания пошевелиться, он никак не мог сделать усилие, чтобы подняться, пойти поужинать, хотя и ощущал желание есть, но встать, пройти на кухню, разогреть еду было для него чем-то, требующим неимоверных усилий воли, и он продолжал лежать, наблюдая как медленно угасает день, как сумерки наполняют комнату, и неясные, смутные тени бродят по потолку. Иногда его выводил из этого состояния кот, настойчиво требуя кормежки, и тогда он вставал, насыпал коту в миску еду и снова ложился. И чем чаще он ездил в город, чем больше времени проводил там, тем на более длительный период затягивалась депрессия.

Но чем дольше он предавался унынию, больше накапливалось работы по дому, по огороду, и он, заставляя себя делать то, что было необходимо, постепенно обретал волю к жизни и по вечерам, после окончания всех работ, снова возвращался к роману. 

Василий Петрович сетовал на наше время, понимая, что, с одной стороны, развитие информационных технологий предоставляет творческим людям значительные возможности, а с другой стороны, размещение своего творения на широко известных литературных сайтах, количество писателей на которых превышает число читателей, никак не гарантирует признание творческой личности в качестве писателя. Он сожалел о том, что не предпринимал никаких попыток опубликовать свои работы в старое доброе советское время, хотя… Помните советское время? Я имею ввиду литературу этого времени?

Хорошую книгу купить было не так-то просто, но непременно, покупая классику, мы вынуждены были приобретать «в нагрузку» малотиражные издания неизвестных нам писателей, книги которых никто добровольно не покупал, хотя среди них, чего греха таить, были и весьма талантливые авторы. Но, как правило, книги, приобретенные «в нагрузку», никто не читал, их сдавали в макулатуру, чтобы получить талон на покупку книг известных авторов с мировым именем. Но книги эти продавались, хотя и с помощью определенных уловок торгующих организаций, авторы получали гонорары и с полным правом носили гордое имя писателя, как и значок члена соответствующего Союза на лацкане пиджака. На первой странице книги, где размещается краткая аннотация, обычно говорилось: «книга предназначена для широкого круга читателей». Что это значит? – спросите Вы, отвечу – значит это то, что писатель понятия не имел, для чего писал и кому предназначал он свое творение.

Предвижу Ваш вопрос, дорогой читатель: а Вы, уважаемый (или не уважаемый) сочинитель, для кого все это пишите? Как Вы определите свой круг читателей? Отвечу Вам просто, без ложной скромности, хотя автор данного сочинения и живет в сельской местности, но в отличие от своего героя, квартиру в городе не продавал, а выехал в село исходя из совершенно иных соображений, и, следовательно, денег для публикации данного сочинения в бумажном варианте и его «продвижения на рынок» не имеет. А если у него и появятся некоторые сбережения (что весьма сомнительно), то употребит он их на более надежное предприятие, а это значит, что в бумажном виде это сочинение никогда издано не будет. Так что же ждет его, если автор когда-либо завершит свое творение? Возможно, история Василия Петровича Гаврилова попадет на сетевые ресурсы, и, может быть, его соизволит прочесть еще кто-либо, кроме самого сочинителя, но, скорее всего, автор так и останется единственным читателем своего сочинения.

Скажете, сочинитель просто набивает себе цену? Ничуть не бывало, автор уже имеет некоторый опыт издания своих книг. Две книги были изданы в одном немецком издательстве, которое не только не требовало денег, но и пообещало гонорар в виде определенного процента от продажи книг. Книги этого издательства реализуются через интернет-магазин и печатаются только тогда, когда поступит заказ от читателя, книгам присвоен, как и положено, номер ISBN, автор каждый год получает отчет о продаже книг и сумме положенного гонорара, но, хотя прошло уже несколько лет, ни один экземпляр книги не продан, так что автор остается единственным читателем своего сочинения, несмотря на то, что оно считается опубликованным. Думаю, если бы опубликовано оно было бы в бумажном варианте сразу, не дожидаясь заказа, то количество читателей не увеличилось бы. Надеюсь, Вы догадались, что написал бы автор этого сочинения в тексте краткой аннотации – «книга предназначена для…», думаю Вам все ясно.

Итак, дорогой читатель (Вы поняли, к кому я обращаюсь), герой нашего сочинения, Василий Петрович Гаврилов, в отличие от автора, еще питает некоторые иллюзии относительно признания своего таланта и надеется, что титул писателя будет когда-нибудь ему присвоен, если не в виде членского билета Союза писателей, то в виде надписи на могильной плите. Когда-то (если откроете литературу, то даже вспомните когда), известный классик назвал своего героя, Григория Александровича (фамилию этого героя Вы, надеюсь, помните), Героем нашего времени. Уподобляясь классику, сочинитель мог бы назвать своего героя Героем современной сетевой литературы и малотиражных изданий в количестве ста экземпляров. Почему ста? – спросите Вы. Да потому, что большее количество макулатуры автору просто негде хранить, а меньшее Вам ни одна типография не напечатает. Так можно было бы и обозвать свое сочинение, но имя подобное слишком длинно и неудобочитаемо, потому сочинитель нашел для него более емкое и короткое название. 

И что же наш герой? Какие чувства терзают его? Что творится в его душе? Что мешает ему, подобно известному отставному римскому императору наслаждаться выращиванием капусты или других овощей? Каждый человек ищет себя, для одного на это уходят годы юности, другие, очень немногие, ясно видят свое предназначение с самого детства, иные ищут себя всю жизнь, ищут и не находят, к некоторым озарение приходит только под старость, когда уже и сил для реализации своих способностей не осталось, да и способности эти, внезапно обнаруженные, оказываются значительно поврежденными склерозом, гипертонией и прочими недугами, сопутствующими определенному возрасту и неопределенному образу жизни. Сколько таких талантов угасают, так и не успев разгореться, они не горят ярким пламенем, озаряя все пространство вокруг себя, а тлеют, коптят и гаснут, гаснут тихо и незаметно, оставляя лишь оплавленный стеарин на листах рукописей. А, может, нет никаких талантов, а все это лишь болезненная страсть, которая лечится в медицинских учреждениях закрытого типа? А кто может уловить ту грань, которая отделяет болезненную страсть от настоящего таланта, или ту черту, перейдя которую, талант становится болезнью? А, может быть, талант писателя и болезнь – это одно и то же? Разве не рождаются строки поэзии из воспаленной, больной души?

Надеюсь, что читатель простит автору некоторое отклонение от сюжета нашего сочинения, да, конечно, непременно простит, ведь Вы же помните, тот круг читателей, на который сочинитель ориентируется при написании данного повествования, а потому вернемся лет на двести назад, вспомнив героев того времени, воплощенных в образах Онегина и Печорина. Что говорили нам о них на уроках литературы? Помните? Ну, кто учился в советской школе, тот конечно помнит, а кто окончил школу в теперешнее время… Откройте советский учебник литературы, если у Вас он есть, а если нет, то любой литературный сайт, посвященный классике и прочтите. Кем были те люди, герои девятнадцатого века? Скучающие дети богатых родителей, которым не приходилось трудиться, чтобы заработать себе на жизнь, у которых не было великих идей, да и откуда они могли взяться, если жизнь перед ними не ставила никаких задач?

— Стоп! Стоп! – скажите Вы. – Что Вы тут нам лапшу вешаете? Какие герои девятнадцатого века? Какие Онегины и Печорины? Вы рассказываете нам об обыкновенных, современных наших «мажорах»!

Дети богатых родителей, сколотивших самыми разнообразными, чаще всего криминальными способами некоторое состояние, добившихся определенного положения в обществе, дети, у которых нет никаких целей в жизни, никаких проблем, которые прожигают жизнь подобно тем дворянским детям первой половины девятнадцатого века. Чем отличаются они, герои нашего времени от героев времен от нас несколько отделенных? Практически ничем, разница лишь в том, что вместо балов и прекрасных дам, у нынешних – ночные клубы, бордели и проститутки, вместо бальных танцев – кривлянья стриптизерш, и еще одно небольшое отличие, – те, решая возникавшие меж ними споры, вызывали друг друга на дуэль, эти – нанимают киллера.

Зачем это все? Какое отношение это имеет к нашему сочинению? Да, самое прямое! «Мажоры» начала девятнадцатого века явились плодородной почвой, на которой произрастает многострадальная русская интеллигенция, пуская корни свои вглубь этого общества, питаясь их соками, живя их бедами, и потом, переболев ими, эта, с позволения сказать русская, интеллигенция учит нас, как нужно жить. А являлась ли эта интеллигенция русской? Ведь общались они между собой на французском, говорить на русском считалось дурным вкусом, все они смотрели на Запад, жили их укладом, равнялись на их «ценности», от них перенимали понятия демократии, свободы и равенства.

Русскую интеллигенцию мы воспринимали лишь в части их стремления свергнуть самодержавие и устроить демократию по западному образцу, разрушив Российскую империю. Но когда империя эта была разрушена и на месте ее образовался Советский Союз, то эта либеральная интеллигенция стала бороться за разрушение Советского Союза, не находя в нем вожделенной для них свободы, путая «Голос Америки» с голосом совести. А когда и Советский Союз рассыпался на множество осколков «независимых» «суверенных» обломков бывшей некогда Великой державы, русская интеллигенция стала прилагать все усилия к тому, чтобы разрушить и то, что еще осталось. Многие писатели и поэты, которые самоотверженно боролись с «преступным» коммунистическим режимом, обрушив этот режим и ужаснувшись условиям жизни при разгулявшейся свободе, сбежали за рубеж, и теперь, глядя оттуда, важно поучают нас, как нужно жить.

Если русскую интеллигенцию, поставившую Россию на край гибели в феврале семнадцатого, породили Онегины и Печорины, «мажоры» начала девятнадцатого века, то к каким же бедам может привести интеллектуальная элита современного общества, взращенная на «мажорах» нынешних?

Современная российская элита обучается в западных ВУЗах, по западным программам, считает достойными лишь тех, кто свободно владеет английским, относясь ко всему русскому с пренебрежением. Они трепетно относятся к писателям-либералам шестидесятых годов двадцатого столетия, сочувствуют их гонениям и преследованиям со стороны соответствующих спецслужб, они определяют мировоззрение издательств, взгляды редакторов различных журналов и интернет-изданий.

Но, вернемся к нашему герою. Были ли у Василия Петровича шансы стать писателем? Писателем признанным, издаваемым и читаемым? Да, никаких! Ни малейших шансов на признание у Василия Петровича не было, да и быть не могло. «Но отчего же? – спросите Вы. – Неужели он, действительно, так плохо писал, не имел никакого таланта и был обыкновенным графоманом, которому для реализации своих амбиций следовало бы обращаться не в издательства, а в соответствующие медицинские учреждения?» Если бы это было действительно так, то не стоило бы ему посвящать это сочинение, поскольку повествование о жизни подобных героев пишут люди со специальным медицинским образованием, и называется такое повествование историей болезни. Нет, дело в совершенно ином.

К современной творческой интеллигенции, происхождение которой сочинитель кратко описал несколько выше, относился Василий Петрович не так, как следовало бы относиться тому, кто желает быть изданным и признанным. Он прохладно относился к Пастернаку, не любил Галича, терпеть не мог Солженицына, не восторгался Довлатовым, неуважительно относился к Аксенову, и даже бестселлер творческой интеллигенции, «Золотой теленок» и «Двенадцать  стульев» вызывали в нем не столько смех, сколько страх и неприятие тех явлений, которые и привели в конце концов к краху общество социализма. Может быть, он был идейно убежденным коммунистом, и не принимал ни малейшей критики социалистического общества? Нет, идейно убежденным он не был, не было у него ни стихов, ни рассказов, воспевающих коммунистические идеалы, подобных тем, что заполняли в свое время страницы провинциальных газет и журналов. Но однажды на концерте всемирно известного советского сатирика Аркадия Райкина он увидел то, отчего пришел в ужас. Великий сатирик высмеивал пороки социалистического общества, а в зале сидели те, кто пороки эти собою олицетворял, вальяжные, ухоженные мужчины, расфуфыренные, увешанные дорогими украшениями дамы, они смеялись, они аплодировали, и Василию Петровичу стало страшно, он понял, что смеялись они не над пороками нашего общества, они смеялись над нами, наивными, доверчивыми обывателями, которые были убеждены, что пороки, высмеянные великим комиком, уйдут, растают, словно утренний туман. А они, сидящие в зале, знали, что скоро, очень скоро, то, что высмеивал Райкин, станет нормой жизни, и они, торгаши, подпольные миллионеры станут в этой жизни хозяевами. Время это пришло, и великие сатирики и юмористы внесли в дело развала социализма не менее весомый вклад, чем диссиденты шестидесятых годов, воспевающие западные ценности, ловившие сквозь шорох помех под одеялом всевозможные «голоса», выдавая потом в своих произведениях мысли, навеянные этими «голосами», за голос совести.

Короче, Василий Петрович не стал своим в среде современной творческой интеллигенции, как, впрочем, не был он в свое время своим и в среде тех писателей, что пели гимны партии и правительству, хотя в числе тех, кто их пел, были и такие, что после стали считаться непримиримыми борцами с коммунистическим режимом. Не став своим, Василий Петрович никак не мог рассчитывать на то, что его работами всерьез заинтересуется какое-либо издательство.

Что-то слишком отвлеклись мы с Вами, дорогой читатель, от нашего повествования и совершенно забыли о нашем герое, что он делает, Василий Петрович? Где он? Уже полдень, солнце палит неимоверно, нет даже ветра, который мог бы хоть немного развеять полуденный зной, тишина, лишь только мухи звенят над кучей перегноя, который наш несчастный агроном собирался вывезти на грядки, но так и успел. Но где же он сам? Чем занимается? В это время лучше укрыться где-нибудь в тени от палящих солнечных лучей, но в доме его нет. Компьютер выключен, постель не разобрана, да и во дворе, под тенью ореха его не видно.

Ах, да вот же он! На огороде, картошку окучивает. Ну, Василий Петрович, Вы даете! Кто же в такую жару на огороде работает? Совсем Вы не бережете себя, дорогой мой, откуда в Вас этот энтузиазм проснулся? Да, не в энтузиазме дело, а дело в том, что Василий Петрович, по причине своей природной лености к сельскохозяйственным работам, вовремя не сделал то, что сделать нужно было еще недели две назад, окучить картофель, подготовить канавки для полива и с помощью насоса залить эти канавки водой. Василий Петрович знал, что в этих чертовых степях без полива ничего расти не будет, но все откладывал, пока не пришел сосед Коля. Тот посмотрел на картошку и, печально покачав головой, мрачно произнес:

— Ну все, Васыль, пропала твоя картошка, шош ты не полил ее? Глядь, уж и листья скручиваются, желтеют, если завтра не польешь, то все, сгорит картошка твоя.

— Да, вроде, дождь обещали, – попытался отговориться Василий Петрович.

— Какой дождь? Тут вокруг села тучи ходят, а ни одной капли не упадет, дождь у нас идет тогда, когда он не нужен, когда картошку копать надо будет, тогда и дождь пойдет, и прогнозам этим в интернете не верь, врут всё.

Василий Петрович понял, что пропадут все его труды, и в тот же день начал нагребать землю на корни кустов картофеля и делать борозды для полива. Солнце уже стояло в зените, неимоверно пекло, и он, тихо матерясь и охая от боли в спине, периодически осматривая свои покрывшиеся водянистыми мозолями руки, неистово работал сапой, готовя грядки под полив. Сделано не было еще и половины, когда его праведный труд прервал сосед Коля. Он хотел предложить Василию Петровичу выпить по рюмочке, но, почти наверняка зная, что тот от предложения может отказаться, зашел издалека.

— Вот ты, Васыль, человек образованный, ученый, экономист, скажи, как думаешь, а окупит ли себя то, что мы с тобой делаем? Нынче и электричество подорожало, да и на насос ты немало денег выкинул, опять же шланги, да и работа сама тоже. Не лучше ли на базаре картошку купить?

— Ой, Мыкола, – Василий Петрович выучился произносить имя соседа на местном наречии, – какой я экономист? Экономистом я никогда не был, программистом работал. Затраты не считал, но, думаю, на те деньги, что вложил я в этот огород, можно полтонны картошки купить, но сам же говорил: «сажать, сажать надо», а теперь?

— Ну… – Мыкола развел руками, – а может выпить нам по соточке? У меня первачок по особому рецепту, и сальце есть, доброе, с прожилками, и огурчики.

Василий Петрович, возможно, и согласился бы, но он прекрасно понимал, что если он с огорода уйдет, то сегодня уже сюда возвратиться не сможет, а завтра продолжить начатое не даст радикулит и лопнувшие волдыри мозолей на руках, работа не будет закончена, и полив снова отложится на неопределенное время, картошка сгорит.

— Не, Мыкола, пока не закончу, никаких соточек, и не соблазняй.

— Ну, как знаешь, а то приходи, я там, в хате буду.

Сосед ушел и Василий Петрович снова принялся за работу, которую осложняло еще и то обстоятельство, что рядки у него получились не ровными и прямыми, как у соседа, они извивались змеей, а некоторые кусты, как нерадивые солдаты, вырвавшись из строя, одиноко торчали там, где должна была проходить канавка для полива. Нет, не подумайте, что к посадке картошки Василий Петрович подошел слишком легкомысленно, нет, он аккуратно разметил рядки, натянув веревочки, но как ни старался он, ровных рядков все равно не получилось.

Солнце уже коснулось крыши Колиного дома, готовясь упасть за горизонт, когда Василий Петрович, закончив работу, медленно поплелся во двор, он   умылся водой из бочки, что стояла посреди двора, вода в ней прогрелась за день, выплескав почти всю воду, он включил насос, что подавал воду из колодца, вновь наполнил бочку, затем вполз в хату и, упав на диван без сил, тут же заснул.

Проснулся Василий Петрович среди ночи, включил компьютер, чтобы посмотреть новости, и вдруг увидел на сайте Понт-Эвксинского Союза писателей сообщение, что через несколько дней состоится конкурс, посвященный великому русскому писателю Федору Скамейкину, рассказ Василия Петровича, который он отослал на конкурс два месяца назад был принят, но в десятку отобранных для финального тура не попал. Василий Петрович до утра уже не смог уснуть, мучаясь мыслью, стоит ли ему ехать на конкурс или нет? С одной стороны, может и стоит, приглашение-то он получил, но поскольку рассказ его в финал не прошел, то какой смысл ехать? Но, подумав, он все же решил поехать, интересно услышать работы тех, кто получит призовые места, да и вообще, если уж появился официальный повод отлынить от сельскохозяйственных работ (картошку, конечно, нужно будет полить, это не обсуждается), то почему бы им не воспользоваться? 

 

Литературный конкурс

 

Перед тем, как покинуть свою сельскую обитель, Василий Петрович созвонился с Ромашкиным на предмет возможности остановиться у него на пару дней. Ромашкин не возражал, он был даже рад новой встрече со старым другом, тем более, что Василий Петрович оказался идеальным собеседником: он слушал Ромашкина не перебивая, что являлось большой редкостью среди тех, кто знал Володю достаточно хорошо. Выполнив лишь самые необходимые работы (поскольку выполнить все работы в принципе невозможно), купив килограмм сухого корма для кота и поручив его соседу, Василий Петрович уехал в Понтополь.

Приехал он в город к вечеру, и терпеливо выслушав рассказы Ромашкина, хотя многие из них он успел выучить наизусть, Василий Петрович уснул на уже знакомом ему старом кожаном диване, а наутро отправился в литературный дом Кирилла и Мефодия на конкурс. Встретив своих друзей, писателей и поэтов Понтополя, он выслушал от них комплименты, которые сводились к тому, что ему, Василию Петровичу, работа на свежем воздухе пошла на пользу, и выглядит он превосходно, некоторые убеждали, что завидуют человеку, решившему сменить закопченный и пропахший бензиновым перегаром город на здоровый деревенский климат, хотя сами поменять свой привычный образ жизни не торопились. Василий Петрович не стал никого разубеждать в их искренних заблуждениях, хотя ему самому запах автомобильных выхлопов казался более предпочтителен тем запахам, что распространялись над селом, когда соседи вычищали помещения, где содержались свиньи, коровы, козы и прочая живность. 

После того, как участники конкурса и гости, наговорившись, расселись по местам, Вероника Зубова, известная в городе поэтесса, член Понт-Эвксинского Союза писателей, объявила об открытии финала конкурса, посвященного великому русскому литератору, удостоившему своим вниманием наш город, Федору Ивановичу Скамейкину. Слово было предоставлено столичному писателю, члену какого-то Союза, председателю жюри, Аполлинарию Семеновичу Кузюкину, человеку лет тридцати или тридцати пяти, а может даже и сорока, среднего роста с аккуратными черными усиками на слегка полноватом лице. Остатки былой шевелюры на полысевшей голове были тщательно зализаны назад так, чтобы по возможности максимально прикрыть плешь на затылке.

Слегка прокашлявшись, Аполлинарий Кузюкин начал речь. Он рассказал о критерии оценки присланных на конкурс произведений, который сводился к тому, что оценивались работы субъективно, по принципу: «зацепило» или нет, как выразился сам председатель.

Вы, наверное, подумаете, что Аполлинарий Кузюкин прав? Ну, какие еще могут быть критерии при оценке литературных работ? Так вот, дорогой мой читатель, посмею Вам возразить, Вам и уважаемому Аполлинарию Кузюкину. Конечно, читатель оценивает литературу чисто субъективно, на свой вкус, и вкусы читателей зависят как от мировоззрения, так и от воспитания, количества и качества прочитанного до этого, и многого, многого другого. Это я говорю об оценке литературного творения читателями, но не профессиональными литераторами, и если бы объективных оценок для них, профессиональных литераторов, не существовало, то не было бы и многочисленных монографий, статей, диссертаций, посвященных русской словесности и другим проблемам литературы. Конечно, это не математика, где можно подставив в формулу определенные значения переменных величин, тут же получить результат, субъективный аспект в оценке весьма велик, но все-таки литературный критик имеет возможность оценить работу автора по более объективным критериям, чем «зацепило» или нет.    

   Скажете, сочинитель просто набивает себе цену? «Ну, назовите, хоть один из этих, объективных критериев?», – скажите Вы. Да нет, не буду я Вам морочить голову, обо всем этом написано множество книг, статей, и найти их в интернете не составляет труда, просто тот, кто берет на себя оценку творчества авторов, чаще всего молодых, которые смотрят на него, председателя жюри, как на Бога, от мнения которого зависит их дальнейшая литературная жизнь, должен не только проявить максимальную объективность в оценке, а и указать грамотно на недостатки и упущения. Указать на недостатки не для того, чтобы продемонстрировать свою эрудицию, а для того, чтобы помочь писателю в совершенствовании своих способностей, в развитии таланта и обретении мастерства.

Итак, заявив критерий оценки, Аполлинарий Кузюкин начал читать произведения финалистов, Василий Петрович подумал, что места уже, видимо, распределены, иначе чем же занимались члены жюри все это время, и то, что происходит сейчас, всего лишь элемент некой игры, в которой все делают вид, что мнение зала каким-то образом учитывается. Всем зрителям, кроме участников конкурса, были розданы списки работ финалистов, и каждый должен был отметить понравившееся ему произведение.

Но Вы же понимаете, что прослушать десять рассказов подряд, оценить и выбрать один из них – задача практически нереальная. Нужно как минимум иметь тексты этих работ, либо обладать способностями Юлия Цезаря для того, чтобы удержать в памяти все десять работ, воспринятые на слух.

Василий Петрович не старался запомнить все, что читал Кузюкин, он слушал, прикрыв глаза, слушал мелодию текста, иногда некая фраза, взрывала текст диссонансом, больно ударяя кнутом по ушам, Василий Петрович вздрагивал, внимательно вглядывался в чтеца, пытаясь понять его отношение к прочитанному, но на лице Аполлинария Кузюкина ничего не отражалось. Иногда фразы, прозвучавшие диссонансом, тут же забывались, иногда застревали в памяти, и тогда Василий Петрович пытался уловить их смысл. Одна фраза никак не давала ему покоя, автор рассказа писал о кошке с женскими глазами. Что это могло значить? Какой образ пытался выстроить автор? Кошка с женскими глазами.

Ну, что, мой дорогой читатель, представили? Получилось? Лично я себе ничего подобного представить не могу. С физиологической точки зрения глаза кошки и человека отличаются формой зрачка, но вряд ли эту особенность имел ввиду автор. Что же он хотел сказать? Наверняка, речь шла не об особенностях зрачков, возможно, у кого-то из читателей хватит воображения для построения образа, но ни у меня, ни у Василия Петровича воображения не хватило. Мы вполне можем представить себе женщину с кошачьими глазами, точнее, женщину со взглядом кошки (форма зрачков здесь ни при чем). Но почему женщину с глазами кошки представить себе мы можем, а кошку с глазами женщины – нет? В широко известной нашему поколению дворовой песне неизвестный автор сравнивал глаза девушки с глазами «пугливой горной серны», но обратного сравнения слышать до сих пор не приходилось. Почему?

Все дело в том, что с каждым животным связан определенный стереотип, и хотя эти стереотипы чаще всего не соответствуют действительности, они довольно устойчивы и вызывают вполне конкретные образы при сравнении людей с животными. Подобные сравнения мы слышим и в повседневной жизни, и если одного человека сравнить со львом, а другого с ослом, то, на основе известных стереотипов, каждому становится ясно, о каком качестве человека идет речь.

Можно ли сравнивать животное с человеком? Конечно можно, но человека мы привыкли воспринимать во всей его сложности и многогранности, и если сравнивать животное с человеком, то нужно уточнить, о каком человеческом качестве идет речь. Если мы скажем, например, что этот кот – профессор, а кошка – заботливая мать, то становится ясно, о чем автор хотел сказать, но кошка с женскими глазами, простите...

После того, как все десять рассказов были прочитаны, и зрители передали листы со своими оценками Аполлинарию Кузюкину, жюри удалилось на совещание, а для зрителей и участников конкурса был объявлен перерыв. В перерыве все дружно галдели, обмениваясь впечатлениями и делая прогнозы, некоторые вышли на улицу покурить. Члены Понт-Эвксинского Союза писателей, издавшие недавно свои сочинения, предлагали купить книгу, делая сами себе рекламу так, как могли, и чтобы не показать своего безразличия к собратьям по перу, покупали книги друг у друга, обмениваясь автографами. Василий Петрович тоже купил два сборника стихов известных ему авторов. Но вскоре прозвенел звонок, извещая о том, что перерыв закончен, и сейчас представят победителей конкурса.

Аполлинарй Кузюкин произнес речь, которая сводилась к тому, что все авторы достойны наград, но нужно выбрать лучших, долго убеждал собравшихся в трудной и самоотверженной работе жюри, в непременном учете мнений слушателей, в том, что выбор был непростым, и прочее, и тому подобное. Вспомнил он и рассказ Василия Петровича, и хотя ни автора, ни названия рассказа Кузюкин не упомянул, Василий Петрович понял, что речь шла именно о нем, положительно отозвавшись о самом рассказе, Аполлинарий Семенович сказал, что тема не нова, где-то когда-то что-то подобное он уже читал. Проговорив в общей сложности минут двадцать, Аполлинарий Кузюкин, наконец, назвал победителей конкурса под аплодисменты зала.

Затем последовало награждение победителей, авторам, занявшим второе и третье место вручили портреты Скамейкина, а лауреату подарили бронзовый бюст писателя и авторучку с золотым пером. После того, как шум восторгов и аплодисментов стих, Аполлинарий Семенович, попросил зрителей и участников конкурса не расходиться, поскольку после небольшого перерыва он проведет мастер-класс.

После того как окончился перерыв и наиболее стойкие заняли свои места, Аполлинарий Кузюкин начал читать свои стихи. Стихи Василию Петровичу понравились, но в чем именно заключался мастер-класс, он так и не понял. Василий Петрович полагал, что мастер-класс состоит в том, что на примере конкретного произведения, не обязательно своего, мастер демонстрирует применение определенных приемов литературного творчества.

Василий Петрович подумал, что можно было бы вполне провести мастер-класс на основе его рассказа, нет-нет, он не считал свое творение гениальным, просто он попытался построить рассказ по принципу классической трагедии, и если замысел его удался, то можно было бы продемонстрировать, в чем заключается трагедия на анализе его рассказа. А что же такое трагедия? Что означает этот театральный термин в классическом его понимании? Вовсе не в том, что негодяй убивает героя, или герой погибает при каких-либо обстоятельствах, а в том, что в этих, трагически сложившихся обстоятельствах, все участники событий оказываются правы, каждый по-своему.

Аплллинарий Кузюкин отметил, что сюжет рассказа Василия Петровича не нов. А знаете ли Вы, позволю себе спросить, какие-либо новые сюжеты? О новизне сюжетов спорили еще несколько тысяч лет назад, называли от четырех до семи сюжетов, а известный драматург Жорж Польти около ста лет назад назвал 36 различных сюжетов мировой литературы. Все дело в том, что выдумать сюжет невозможно, все сюжеты вытекают из сплетения человеческих взаимоотношений, а поскольку природа человечества не меняется, но и в нынешнем веке мы сталкиваемся с теми же проблемами, с которыми люди сталкивались и сто, и двести, и тысячи лет назад.

Да, сюжет, положенный в основу рассказа, не нов, девушка, попавшая в плен к разбойникам, влюбляется в молодого пирата, ну и он, соответственно, влюбляется в нее. (В списке, предложенным Жоржем Польти, этот сюжет значится под номером 26).  Но заканчивается рассказ совершенно не так, как принято заканчивать рассказы, построенные по подобным сюжетам, счастливого конца нет, да его и быть не может, если рассмотреть реально возможное развитие событий. В рассказе Василия Петровича события разворачивались следующим образом.

Послушайте, а зачем я Вам это все рассказываю? Может Вам все это не интересно, а я просто морочу Вам голову? Да, я вообще морочу Вам голову, и этим Понтополем, и Понт-Эвксинским Союзом писателей, и великим русским литератором Федором Скамейкиным, и Вы прекрасно знаете, что в реальности всего этого нет. Нет? Это в той, в Вашей реальности этого всего нет, а в этой, которую мы с Вами тут сочиняем, все это действительно существует. И раз уж мы говорим о Василии Петровиче, и история его Вас заинтересовала, то нужно же Вам знать, в конце концов, о чем он пишет и как он пишет, может быть, все это глупости, не заслуживающие Вашего внимания. Может быть это и глупости, но сочинитель так не считает, иначе не было бы никакого смысла сочинять всю это историю, да и, поскольку круг читателей был определен ранее, то с этим читателем мы можем говорить откровенно.

Так вот, в рассказе Василия Петровича молодой пират спасает девушку от притязаний своего капитана, спасает на основе своих пиратских законов, в результате между девушкой и пиратом возникают взаимные симпатии. Но ведь Вы сами прекрасно понимаете, что ничего хорошего из этого получиться не может, вот и Василий Петрович это понимал, и окончание рассказа у него вышло таким. Королевская эскадра потопила пиратский корабль и освободила оставшихся в живых пленников, но молодого пирата, несмотря на просьбу девушки, повесили вместе с остальными. И все были правы, и адмирал, приказавший повесить пирата, и девушка, умолявшая адмирала сохранить жизнь своему спасителю, и жених девушки, что не смог защитить ее от пиратов, да и сам молодой пират, вступившийся за нее, был прав, но это не спасло его от петли. Адмирал выполнял свой долг и не мог нарушить приказ о казни разбойников на месте без суда и следствия, если к тому есть серьезные основания. Да и что бы он мог сделать? Отпустить пирата он никакого права не имел, доставить его в Англию для суда? Но суд не вынес бы оправдательный приговор, поскольку свидетель, жених девушки, настаивал на казни. Он тоже был по-своему прав, он не мог вступить в схватку с пиратами, когда капитан тащил девушку за косы в свою каюту, считаться с ним никто бы не стал, с ним даже не стали бы драться, ведь он не был соперником – он был добычей. Просить адмирала о помиловании для него тоже смысла не имело, его невеста и этот пират из разных слоев общества, у них нет, и не может быть ничего общего.

Вот такая получилась история, если она Вас заинтересовала, можете найти рассказ Василия Петровича, «Пират», в интернете. Но пора возвратиться к нашему повествованию, ведь не для того же мы сочиняем с Вами эту историю, чтобы рассказывать о том, что Василий Петрович написал, прочесть его сочинения Вы можете и без моей помощи.

Конкурс завершился, монотонный гул, состоящий из шарканья стульев, шелеста платьев, коротких, брошенных невзначай фраз, обмена мнениями и тихого топота, вместе с толпой вылился из помещения на улицу и постепенно затих. Люди, разбиваясь на мелкие группы и поодиночке, расходились, и Василий Петрович вдруг обнаружил, что остался один, никто не предложил ему продолжить обсуждение всего услышанного и увиденного где-нибудь в другом месте, никто не набивался в попутчики, да и он никому не навязывался.

Жаркий знойный день, насыщенный событиями, заканчивался, солнце еще высоко висело над горизонтом, но лучи его уже не обжигали, как в полдень, и лишь раскаленные камни мостовых, стены и крыши домов, размягченный, плавящийся асфальт, израненный острыми каблучками дамских туфелек – все это еще дышало тяжелым полуденным зноем. Идти на Парусный спуск к Ромашкину, выслушивать вновь его истории, выученные наизусть, не хотелось, и Василий Петрович решил просто прогуляться по городу, но какая-то тревожная мысль не давала ему покоя, и он никак не мог понять, что тревожит его.

Он посмотрел на небо – ни облачка, дождя, обещанного популярным метеосайтом, не предвиделось, мысли возвращались к огороду, картошку-то он полил, но все остальное: помидоры, огурцы, кабачки – все ждали обещанного дождя. Нужно было срочно возвращаться в поселок, чтобы напоить влагой изнывающие от зноя растения, и это уже было продиктовано не мыслью «что подумают соседи», мысль эта заставляла его выполнять работы, к которым душа не лежала, но это было что-то новое, возникало чувство ответственности за то, что выращивал он на своем огороде.

Еще одна мысль пришла к нему, он вдруг понял, что перестал быть своим для тех, кого еще не так давно считал товарищами, поэты и писатели Понтополя еще не стали ему чужими, но и своими уже не были. В то же время люди, с которыми он жил по соседству в далеком поселке, своими для него никогда не станут, да он и не стремился к этому. Василий Петрович почувствовал одиночество, ему не с кем было поделиться своими мыслями, надеждами и стремлениями, переживаниями, сомнениями, радостями и печалями. Он понял, нужно возвращаться, город, который он так любил, который снился ему ночами, становился чужим, он, этот город, жил своими заботами, своими бедами, печалями и радостями, далекими от тех забот, что мучили Василия Петровича.

Бродить по городу он не стал, сел в автобус и поехал на Парусный спуск к рыбной гавани, туда, где стоял покосившийся, подпертый четырьмя бревнами дом, дом, где ждал его старый школьный друг Володя Ромашкин.

 

 Возвращение

 

Василий Петрович никак не мог уснуть, он ждал, когда наконец наступит утро, и чуть только рассвело, собрался, выпил чашечку кофе, попрощался с Ромашкиным и уехал. Город спал, погруженный в утреннюю полудрему, люди, в большинстве своем, нежились в постелях, иные умывались, пили кофе, они еще не успели выйти из своих домов, чтобы ринуться в маршрутки, автобусы, троллейбусы и трамваи, запустить моторы авто и влиться в потоки машин вечно куда-то спешащих, обгоняющих друг друга. Пробок не было, дороги были пусты, и Василий Петрович быстро выехал из города. Он торопился, ехал без остановок, и, несмотря на разбитую ухабистую дорогу, подъехал к своему дому еще до полудня.

В Понтополь Василий Петрович ездил все реже и реже, он еще следил за литературной жизнью в интернете, ему еще по привычке продолжали посылать приглашения на различные литературные мероприятия, но со временем, приглашения эти становились все более редкими, он не напоминал о себе, и его забывали. Он еще попытался отослать свои стихи на какой-то литературный конкурс, но ответа не получил, стихи его на конкурс не приняли. Василий Петрович продолжал работать над романом, медленно, но упорно продвигаясь к финалу, некоторые главы он переписывал заново, сюжет приобретал новые повороты, неясные, несколько туманные контуры задуманного обретали вполне определенные черты.

Василий Петрович дописал роман, он перечитывал его снова и снова, правил и опять перечитывал, опять правил, читал вслух, он стремился к тому, чтобы текст звучал, как мелодия, и если в эту мелодию вкрадывался диссонанс, он переделывал предложения. Наконец решил, что работа закончена. Но когда он пересмотрел сайты издательств, что предлагали свои услуги по изданию и реализации книг, то пришел в ужас – цены поднялись на столько, что денег, оставшихся у него от продажи квартиры, после покупки и ремонта дома, не хватало даже на то, чтобы опубликовать хотя бы одну главу. Василий Петрович понял, что сам себя загнал в ситуацию, выхода из которой просто не могло быть. «Все не так плохо, как кажется, – подумал он, – все гораздо хуже».

Уснуть он уже не мог, всю ночь Василий Петрович просидел в интернете, анализируя услуги по изданию и продаже книг авторов. С тех пор, как он решил продать квартиру, чтобы получить средства для издания романа, многое изменилось, в интернете появилось множество литературных агентов, предлагавших и издание, и рецензии, и интервью с автором, и то, что называлось весьма неопределенным термином «продвижение книги на рынок». Просмотрев различные предложения и тарифы, он понял, что писательская деятельность – это многоступенчатый и непростой бизнес, в котором Василий Петрович совершенно не разбирался. Ему, человеку далекому от книжного бизнеса, оставалось только одно – довериться какому-то из великого множества литературных агентов, большинство из которых наверняка шарлатаны, которые, получив деньги, исчезнут со страниц интернета или издадут книгу, вернее сообщат, что книга издана, но не приложат никаких усилий для «продвижения книги на рынок».

Понял он еще и еще одно, его наивные мечты о том, что можно стать писателем и в этом возрасте, не только не соответствуют реалиям сегодняшнего дня, они вообще несбыточны. Для того, чтобы стать успешным писателем, заработать имя, увидев которое на обложке книги, читатель непременно купит ее, нужно пройти долгий непростой путь, а времени у Василия Петровича для преодоления этого пути уже совершенно не оставалось, да и средств, вырученных от продажи квартиры, никак не хватит для того, чтобы сделать хотя бы первый шаг на этом долгом тернистом пути.

А Вы, дорогой мой читатель, ожидали чего-то иного? И Вы поверили, что достаточно иметь деньги, чтобы стать успешным писателем? Это Василий Петрович так думал до сегодняшнего дня, но мы-то с Вами знаем, что это не так. Существует расхожее мнение, будто деньги правят миром, и мнение это настолько прочно сидит в головах многих, что кажется, имея деньги, много денег, можно решить любые проблемы, увы, это наивное заблуждение. В системе приоритетов управления деньги занимают лишь четвертое место, на первом месте стоят идеи, на втором – история, наше осознание своего места в историческом процессе, на третьем – фактология, знания, технологии, и только на четвертом – финансы. Есть еще и пятый уровень, это генное оружие, которое включает и алкоголь, и табак, и наркотики, и генномодифицированные продукты; и, наконец, шестой – военное оружие (последний довод королей).

Что из этого следует? Да то, что если Вы хотите, чтобы Ваши произведения были опубликованы и пользовались спросом, нужно, чтобы идеи, заложенные в них, заинтересовали тех, в чьих руках находятся издательства, книжные магазины, радио и телевидение, кто определяет информационную политику. А информационную политику сегодня определяют либералы, потому если в Вашем творчестве есть критика нашего советского прошлого, если Вы представляете историю России, как вечный мрак и ужас, если Вы пишете о «преступлениях сталинизма» и преклоняетесь перед Западом, то будьте уверенны, Вы непременно найдете своего издателя, да и спонсор вдруг объявится, если в Ваших сочинениях обнаружатся новые «доказательства» порочности русского пути развития. В противном случае Вам надеяться не на что.

Так было всегда, так будет и потом. В советское время нашим миром управляли одни идеи, сегодня – другие.

Да что Вы говорите? – возразите мне Вы. – А как же вечные темы: любовь, ненависть, дружба, словом, человеческие взаимоотношения, которые не зависят от того, какой век на дворе, какие идеи правят миром? Разве в любовной лирике обязательно должны присутствовать идеи?

А Вы как думали? Не буду вдаваться в теорию, поясню свою мысль на примере: Вы смотрите фильм, фильм о любви, о человеческих взаимоотношениях, или детектив, где умные честные полицейские ловят негодяев, или сюжет картины уносит Вас в дальние страны и прочее, но чтобы Вы ни смотрели, обратите внимание на то, что положительные герои обязательно курят, употребляют алкоголь, а иногда и ужираются до скотского состояния. Скажете, это отражение реалий нашей жизни? Все как раз наоборот – это программирование нашей жизни, нашего образа поведения, именно за эти сцены спонсоры, производители алкоголя и табака, выделяют деньги на фильм.

Но причем здесь идеи, которые правят миром? – возмутитесь Вы. – Это же обычная реклама, разве миром правят производители алкоголя и табака?

Конечно, нет, не они правят миром, но если бы употребление этих продуктов противоречило целям тех, кто управляет нами, то у этих производителей не было бы не малейшего шанса развернуть производство продуктов, губительно влияющих на человечество. Вы слышали о теории «золотого миллиарда»? Наверняка слышали, по мнению тех, кто правит миром, наша планета слишком перенаселена, нужно сократить население, при этом лишь элита имеет право на достойную жизнь, а остальные должны быть рабами и довольствоваться тем, что позволят им хозяева жизни.

Какое отношение имеет к этому табак и алкоголь? Самое прямое, помните, пятый приоритет управления, генное оружие? Вот это оно и есть, действует не только на наше поколение, но и на следующие, люди вырождаются, становятся зависимыми от алкоголя и тех, кто его производит, население сокращается, качество его становится все ниже, и никакой иной участи, кроме участи рабов их не ждет.

Вот так-то, дорогие мои, а Вы говорите, вечные темы. Как утверждал Владимир Ильич Ленин, литература партийна, как и две тысячи лет назад, хотя сейчас и не модно ссылаться на Ленина, но он был прав.

Так что же делать Василию Петровичу? Наверное, ничего иного, как выращивать картошку и помидоры ему не остается, можно, конечно, в свободное время заниматься сочинительством, в надежде на то, что когда-либо, через много лет, сочинения его оценят, но, скорее всего, через много лет о них уже никто никогда не вспомнит.

Итак, мечта Василия Петровича стать известным признанным писателем рассыпалась, угасла. А знаете ли Вы, уважаемый читатель, чем отличается известный признанный писатель от неизвестного? А тем, что в жизни известного писателя рано или поздно наступает момент, когда в прессе появляется заметка, или солидная статья, в зависимости от степени известности, где будет сказано, что тогда-то и там-то ушел из жизни член такого-то Союза писателей, лауреат таких-то и таких-то премий, далее перечисляются звания, награды, следует описание жизненного пути, и группа товарищей выражает соболезнование родным и близким. Когда жизнь писателя никому не известного дойдет до аналогичной точки, то никакой заметки в прессе не появится, вот и все, вся разница. Но дело ведь даже не в некрологе, возразите Вы, а в том, что писателям и поэтам по-настоящему признанным, после смерти рано или поздно ставят памятники, и это уже монументально, в граните или мраморе, или в бронзе, на века! Но, посмею заметить, что по моим скромным наблюдениям, даже на памятники известных поэтов и писателей, невзирая на всю их известность и бесценный вклад в литературу, гадит воронье, голуби и прочая «птичья сволочь» (цитата из классиков), усевшись, как правило, им на голову. Потому в безызвестности писателя есть и своя прелесть, но Василия Петровича, похоже, это не утешало.

Его вновь охватила глубокая, тяжелая депрессия, писать что-либо он перестал, несмотря на то, что оставались еще не завершенными, задуманными, но не начатыми и романы, и повести, и рассказы. Он понял, что все его сочинения никому не нужны, что никто никогда ими не заинтересуется, даже если их выложить в интернет. Да, он отправлял свои работы на различные литературные интернет-ресурсы, но неосуществленной мечтой его было опубликование книги, обыкновенной бумажной книги, которая поступит в книжные магазины, которую будут покупать, читать. Теперь же ему стало ясно, что если он даже и опубликует свой роман, и даже если книга и появится на прилавках магазинов, то покупать и читать ее никто не станет, поскольку имя его никому ни о чем не говорит, а писатель без имени – это писатель без читателей. А писатель без читателей – это не кто иной, как графоман.

Связи со своими бывшими друзьями, писателями и поэтами славного города Понтополя, он уже почти не поддерживал, иногда поздравлял с праздниками, но ответы получал редко, единственным человеком на этом свете, с которым он продолжал переписываться по электронной почте, была его дочь, жила она с мужем в далеком Петербурге, что назывался когда-то красивым и гордым именем, Ленинград. Он знал, что не так давно стал дедом, около года тому назад родилась внучка, которую он еще не видел. Василий Петрович хотел бросить все и уехать в Питер к дочери, но определенные обстоятельства не позволяли ему реализовать свое желание. Чтобы уехать из этого отдаленного поселка, нужно было бы продать дом, но это было почти невыполнимо, выставлялись на продажу дома и гораздо лучше того, что он имел несчастье приобрести, но покупателей не находилось. Второй немаловажной причиной была та, что о продаже городской квартиры и покупке дома в сельской местности дочери он ничего не сообщал, он и представить себе не мог, как она отреагирует на эту его отчаянную глупость.

Депрессия, овладевшая Василием Петровичем, делала жизнь бессмысленной и не нужной, все, что было в ней и хорошее и плохое давно уже прошло, а впереди уже не было ничего, ничего такого, ради чего стоило бы жить. Многие, оказавшись в ситуации Василия Петровича, искали утешение в алкоголе, но Василий Петрович не пил, нет, раньше, конечно, он выпивал, даже напивался до чертиков иногда, но потом, вдруг, опьянение перестало приносить ему облегчение. Состояние это стало для него некомфортным, даже небольшое количество спиртного вызывало в нем раздражение и неприязнь к самому себе. Он, конечно, мог принять небольшую дозу алкоголя, но только для того, чтобы не обидеть собеседника, например, такого, как сосед Коля. Находясь в трезвом состоянии в подвыпившей компании, Василий Петрович чувствовал себя стесненно и неуютно и старался покинуть эту компанию при первой же возможности.

Иные в его положении ударялись в религию, становясь фанатично преданными той или иной религиозной конфессии, но вера фанатичная, слепая была Василию Петровичу чужда, он во всем старался докопаться до сути. Вот и сейчас, работая над романом, он поднял такие пласты библейских событий, что слепая вера церковным догматам была уже невозможна, он знал, что Иисус Христос был человеком, пророком, но никак не Богом, сошедшим на Землю для того, чтобы принести себя в жертву. Он верил, что человек рождается на Земле не просто так, каждый имеет свое предназначение, но в чем состояло его предназначение, его призвание, он не знал. Знал только то, что жизнь была потрачена попусту, бестолково, и теперь была уже никому не нужна. Ждать, когда он, одинокий и неприкаянный, будет лежать разбитый параличом и умирать медленно и мучительно, не в силах даже дотянуться до телефона и набрать номер, чтобы вызвать скорую помощь, не имело смысла.

Каким-то спасением от депрессии была ежедневная работа на огороде, во дворе, по дому, работа, выполнять которую приходилось несмотря ни на что.  День клонился к вечеру, Василий Петрович, закончив на сегодня все работы на огороде, понуро сидел на лавочке во дворе, поглаживая кота, который растянулся рядом с ним и умиротворенно мурчал. Со стороны станции донесся звук поезда, поезд остановился, и через несколько минут раздался гудок тепловоза, затем нарастающий перестук колес, поезд, сделав короткую остановку на маленькой неприметной станции, продолжил свой путь. Судя по времени, это был тот самый поезд, которым можно было приехать сюда из Понтополя, раньше Василий Петрович ездил в город только на машине, но бензин подорожал, и подорожал значительно, теперь, когда возникала потребность съездить в город, он добирался поездом до узловой железнодорожной станции, а оттуда уже автобусом в Понтополь. Звук поезда вызывал в нем тоску, он напоминал о тех временах, кода он жил в городе в своей квартире вместе с женой и дочкой, работал на вычислительном центре рыбного завода, у него были друзья, сослуживцы, знакомые, был тот круг общения, который давал ощущение комфорта и того, что его каждодневная работа кому-то нужна. Теперь, если бы он вдруг исчез, исчез из этого поселка или из этой жизни вообще, то никто бы этого не заметил. 

 Кто-то постучал в ворота, Василий Петрович никого не ждал, он нехотя поднялся и пошел открывать. Открыл калитку и обомлел. Перед ним стояла его дочь, смотрела на него и улыбалась, а он только бестолково хлопал глазами и не мог ни слова произнести. Он никак не мог поверить, что она, его родная дочь, которая живет за тысячи километров от него, тут сейчас стоит перед ним. Он подумал, что, возможно, это сон, Василий Петрович прикрыл глаза, он был уверен, что когда он их снова откроет, видение исчезнет, но когда он открыл глаза вновь, картина не изменилась, дочь, его родная дочь стояла перед ним и улыбалась.

— Ну, здравствуй, папа! Это не бред и не сон, это действительно я, – дочь кинулась ему на шею. – Ну, ты конспиратор! И не писал, что квартиру в городе продал и теперь живешь в таком живописном месте! Еле нашла тебя!

— Доченька, ты, ты откуда? – голосом полным изумления, еле шевеля губами, произнес Василий Петрович.

— Из Питера, папа, из Питера! Но сейчас из Понтополя, хорошо, хоть друга твоего, Ромашкина разыскала, это он мне твой адрес дал. Ну что, опубликовал свой роман?

— Да какое там! – Василий Петрович махнул рукой.

Дочь вошла во двор, поставила сумку, осмотрелась вокруг.

— Ну, показывай свое хозяйство, чем ты тут занимаешься? – она повернулась и увидела лежащего на скамейке кота.

— Ой, какой котик!

Она подошла к коту, протянула к нему руку, чтобы погладить, кот встал, обнюхал руку и стал тереться о нее щекой, признав своего человека.

— Как его зовут?

— Васькой, – ответил Василий Петрович.

— Вот это да! Ты что, кота своим именем назвал? – засмеялась дочь.

— Просто он на никакие другие имена не откликался, откуда он взялся, не знаю, сам пришел.

— Ладно, ладно, я за тобой приехала, к нам в Питер поедешь? Может, там роман свой опубликуешь.

— А ты на меня не сердишься, что я это… квартиру нашу в Понтополе продал?

— Да, не сержусь я на тебя папочка, не сержусь!

Он обнял дочь и заплакал.

— Ну как? Едешь со мной?

— Ну да, конечно, еду! Еду, доченька! – Василий Петрович отер рукавом слезы, размазав их по щекам. – Только вот что с домом делать? А кот? На кого я его оставлю?

— Кота с собой возьмем, а дом, да брось ты его, кому он, этот дом, нужен? Собирайся, заводи свой «жигуленок» и завтра же едем в Понтополь. Можем немного отдохнуть у моря, как давно я на наших берегах не бывала! А потом в Питер. Только знаешь, у нас теперь мама живет, как я родила, она к нам переехала, вы с ней вроде как развелись, не возражаешь, если снова, как раньше все вместе жить будем?

— А бабушка как?

— Бабушка умерла два года назад.

— М… да, я ничего и не знал. А мама как отнесется к тому, что я приеду?

— Да мама сказала, чтобы я тебя обязательно привезла, скучает она по тебе, а ты?

— Я тоже, дочка, по маме, по тебе скучаю, как мне без вас?

Вот так и закончилась эта история, а может она еще не закончилась? Как Вы думаете, опубликует Василий Петрович когда-нибудь свой роман?

 

   

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

+2
23:40
912
RSS
Комментарий удален
Комментарий удален