Анна Ревельская

Во вторник, 17 июня 1941 года, в 10 часов утра в здание советского посольства в Берлине вошла незнакомая дама, на вид лет сорока – сорока пяти. Обратившись к дежурному на хорошем русском языке с легкой приятной долей прибалтийского акцента, она сказала, что ей необходимо переговорить с военно-морским атташе. 
 
— Он вам назначил встречу? – поинтересовался дежурный. 
— Нет. Он даже не знает меня… Как, впрочем, и я его. Но у меня для него есть сообщение чрезвычайной важности. 
— Как вас представить? 
 
— Скажите, Анна… Ну, поскольку я родом из Ревеля, теперь он называется Таллин, то Анна Ревельская. Никаких документов у меня с собой нет (она даже приоткрыла сумочку, чтобы подтвердить свои слова. Далеко не все женщины носили в то время с собой документы, так что их отсутствие не было чем-то необычным). 
 
Дежурный пожал плечами и по внутреннему телефону связался с Михаилом Александровичем Воронцовым, военно-морским атташе посольства СССР. 
— Тут женщина пришла. Анна Ревельская. Просится к Вам на прием. Говорит, что хочет сообщить что-то важное. 
 
В другое время таких визитеров старались избегать. Но сейчас, когда Воронцов чувствовал, что опасность войны витает в воздухе, отказываться от любой возможности получить информацию было нельзя. 
 
— Хорошо. Проводите в комнату для посетителей. Я сейчас спущусь. 
При входе Воронцова женщина встала. 
— Здравствуйте. Пожалуйста, садитесь, Анна. Вы хотели сообщить нам что-то интересное? 
— Не интересное, а очень важное и очень печальное, — поправила Анна Воронцова. — В ночь на воскресенье, точнее в 3 часа ночи 22 июня, германские войска вторгнутся в Советскую Россию. 
— Советский Союз, вы хотите сказать. 
— Для меня это всегда была Россия. 
— Откуда у Вас такие данные? 
— Господин атташе, вы можете мне верить, можете не верить. На это воля ваша. Я дала слово не раскрывать источник моих сведений. Вы военный человек и знаете, что если есть возможность подготовиться к удару врага, то надо это сделать. Если же удара не последует, то это еще лучше. Я сказала все, что могла, и все, что знаю. 
— А почему вы выбрали для вашего сообщения именно военно-морского атташе? 
 
Женщина немного помолчала, потом как-то жалобно улыбнулась. 
— Потому что с флотом, с Балтийским флотом, вздохнула она, — связана вся моя молодость, может быть лучшие дни моей жизни… Теперь разрешите мне идти. Если вдруг возникнет необходимость объяснить немцам, зачем я приходила, то я интересовалась возможностью получения визы в Ригу. Я буду им говорить то же. Прощайте и, пожалуйста, не ищите встречи со мной. 
 
Женщина протянула Воронцову руку. Ее рукопожатие оказалось неожиданно крепким. 
— Будьте счастливы, — тихо сказала она и исчезла навсегда. 
 
«Что это, — думал Воронцов, — очередная провокация?». Интуиция подсказывала ему, что это не так. Но откуда она может располагать такими сведениями? И почему она решила поделиться ими? А как сообщать в Москву об этой, по существу анонимной, информации? Меня засмеют. И без того нас обвиняют чуть ли не в паникерстве – и Деканозова, и Тупикова, и Короткова, да и меня, бывает. Один Кобулов молодцом смотрится. А может быть, он и впрямь что-то знает и сообщает в Москву то, чего мы не знаем. 
 
… Несколько слов о судьбах тех, кто только что был упомянут. Генерал-майор Василий Тупиков, которого Берия обозвал «тупым генералом» за его «панические» шифровки, погибнет под Киевом осенью 1941 года, контр-адмирал Михаил Воронцов станет начальником Разведывательного управления Главного морского штаба, полковник Александр Коротков войдет в числе победителей в Берлин и будет сопровождать германскую делегацию на церемонию подписания акта о капитуляции Германии, а впоследствии, уже в генеральском звании, станет представителем КГБ СССР при Министерстве госбезопасности ГДР. 
 
Что же касается Деканозова и Кобулова, то они в 1954 году будут расстреляны как соучастники Берии... 
 
… И вот в руках у Воронцова запись его краткой беседы с Анной Ревельской. И опять сомнения: кто она, что собой представляет, откуда получила сведения, которыми поделилась? Он все же решается в обезличенном виде – «другие источники» — включить сообщение Анны в шифротелеграмму на имя наркома Военно-морского флота Николая Герасимовича Кузнецова... 
 
… Как раз в этот день и час (в 12 часов московского времени) начальник советской внешней разведки Фитин и нарком госбезопасности Меркулов докладывали в Кремле Сталину завершающее мирную эпоху предупреждение надежных агентов Берлинской резидентуры «Старшины» и «Корсиканца» о том, что «последние приготовления закончены, и удар можно ожидать в любое время». 
 
… Но шифровка Воронцова все же ушла в Москву на имя наркома Кузнецова. Вот, что вспоминал много лет спустя М Воронцов (запись с его слов, «Морской сборник» № 6, 1991 г.): «…В первых числах июня (в точной дате он мог и ошибиться, кроме того, у него ведь были и другие источники) появились новые данные: окончательный срок начала войны против СССР установлен на 21-24 июня… Эту информацию мы немедленно направили морскому командованию и доложили послу. 
 
Готовя это донесение, мы понимали всю важность сообщения и нашу высокую ответственность за его достоверность. Недоверие к западным коллегам и самим немцам, имевшие в тех условиях довольно веские основания, вызывало серьезные опасения, что это направленная дезинформация… Поэтому я счел нужным подчеркнуть свои сомнения в донесении... 
 
В архивах не сохранилась данная мною шифровка, но ее текст был обнародован на ХХ съезде КПСС...» 
 
Крупных, как теперь принято говорить, «судьбоносных» морских сражений в годы Первой мировой войны на Балтийском море не случалось. Тем не менее и Российский и Германский военно-морские флоты висели дамокловыми мечами над позициями противников и не раз поддерживали серьезные операции своих сухопутных войск. 
Естественно, что каждая сторона интересовалась планами, вооружениями, потерями и всеми остальными сведениям и о другой, а та, другая, стремилась спрятать, закрыть их, обезопасить себя от их утечки. И не случайно портовые города были переполнены агентурой разведок и контрразведок России и Германии. 
 
Руководитель военно-морской разведки Балтийского флота контр-адмирал Адриан Иванович Непенин был человеком неглупым и дальновидным. После службы на Дальнем Востоке, герой Порт-Артура Непенин с 1906 года служит на Балтийском флоте.
Тут он последовательно занимал должности старшего офицера крейсера „Адмирал Корнилов“, командира миноносца „Прозорливый“, начальника дивизиона миноносцев, командира канонерской лодки „Храбрый“. Чин капитана I ранга присвоен досрочно в 1911 году за отличие по службе. Непенин был назначен начальником службы связи флота Балтийского моря и внес значительный вклад в развитие систем связи и наблюдения на море, оснащения кораблей и береговых постов новой техникой, в том числе радиотехнической разведки. 1 сентября 1914 года за отличную постановку порученного дела Непенину присвоен чин контр-адмирала. С 6 сентября 1916 года, произведенный в вице-адмиралы, Непенин был назначен командующим флотом Балтийского моря.
И сразу вместе со своими старыми соратниками по службе связи он стал готовить фантастическую операцию, которая должна была стать ключевой в кампании 1917 года: вывести в море все главные силы флота, поднять в воздух все 108 „Муромцев“, нанести удары по тыловым германским морским базам и высадить десант под Кёнигсбергом.
Непенин понимал, что военное счастье переменчиво и, не ровен час, немцы могут продвинуться далеко в глубь России. Поэтому, предвидя возможность успеха немецкого наступления вдоль побережья Балтийского моря, российская военно-морская разведка создавала агентурные точки в городах и портах, которые могли оказаться захваченными противником. Была отработана и надежная система экстренной связи, которая позволяла при необходимости за считанные часы связаться со штабом флота из любого оккупированного немцами порта. Среди агентов были и русские, и евреи, и ненавидевшие в ту пору немцев латыши, купцы, чиновники, священники, коммивояжеры, владельцы лавочек и ресторанчиков, мужчины и женщины. О последних надо сказать особо. 
 
Моряк, сходящий на берег после боевого похода, — лакомая добыча для агента, особенно, если этот агент женщина. Расслабившийся, потерявший боевую бдительность офицер или матрос может многое поведать за столиком ресторана или в теплой уютной постели. 
 
Одним из агентов, оставленных в тылу врага, стала Анна Ревельская, действовавшая под именем Клары Изельгоф и сыгравшая немалую роль в нанесении тягчайших потерь военно-морскому флоту кайзеровской Германии. В книге английского исследователя Гектора Байуотера " Морская разведка и шпионаж 1914-1918гг. " переведенную на русский в 1939г. она значится как Катрин Изельман, родившаяся в Риге в 1887г, получившая образование в Москве, несколько лет работавшая в Адмиралтействе и в 1913г поступившая на службу в разведку.
 
О прошлом Анны Ревельской бесспорных данных нет. По косвенным же данным можно догадываться, что она происходила из хорошо обеспеченной русской семьи, владевшей несколькими имениями в Прибалтике, получила приличное образование, во всяком случае закончила гимназию, знала несколько языков. Главной и единственной любовью Анны была Россия, которой она была готова служить в любом качестве и пожертвовать всем, что имела, даже головой. Кем она была по национальности? Несмотря на безупречный русский язык, ее часто спрашивали, кто она, латышка или немка? Уклоняясь от ответа, она говорила, что у нее в роду были даже таборные цыгане. 
 
Весной 1915 года Анна Ревельская устроилась кельнершей в одной из портовых кондитерских Либавы (Лиепаи), часто посещаемых моряками. Задание она на первых порах имела самое несложное – как у всякого агента, оставленного «на оседание», — добросовестно трудиться в кофейной, вживаться в местную жизнь и… ждать. Ждать возможного прихода немцев. Она ни у кого не вызывала подозрений, тем более что постоянно говорила о своей четырехлетней дочери, которая якобы составляла главную ценность ее жизни. Правда, этой дочери никто не видел и неизвестно, существовала ли она в действительности. 
 
Клара была молодой, очаровательной, пыщущей здоровьем, грациозной женщиной. В белоснежном переднике и таких же белоснежных кружевах она казалась сошедшей с полотна лиотаровской «Шоколадницей» с чувственными губами и обворожительными, но немного печальными загадочными глазами. Именно они, эти глаза удерживали юных флотских офицеров от попыток перевести отношения «клиент-кельнерша» в более теплые. 
 
Вообще-то разведчик (или разведчица) не должен быть личностью загадочной. Ведь в таком случае любому, а особенно агентам спецслужб, захочется разгадать эту загадку, а при этом они волей или неволей могут натолкнуться на такие детали, которые разрушат всю с трудом сколоченную конструкцию «легенды» этого разведчика. Он должен быть если не «рубахой-парнем», то во всяком случае человеком открытым, добродушным, в меру разговорчивым, не окруженным таинственностью. Рассказывая о себе и своих близких, упоминать по возможности такие жизненные детали и события, которые действительно имели место. Стараться не врать. Если одному человеку рассказал какую-либо историю, то и другому расскажи ее так же. Ведь противник будет проверять. 
 
А уж если вся прошлая жизнь разведчика целиком построена на легенде, то тут задача усложняется вдвойне и втройне. Все родственники, начиная от прабабушек и прадедушек, все жизненные обстоятельства, все детали биографии, тонкости воспитания, образования и характера, шрамы и бородавки, цвет волос и глаз, привычки и пристрастия, бывшие приятели и приятельницы, адреса, города, где якобы бывал, — да всего и не перечислишь, все входит в легенду. И все это надо знать назубок, помнить, не сбиться ни в дружеском разговоре, ни в официальной беседе или документе. 
 
Да и те, кто готовят агента-нелегала к миссии в тылу противника, должны быть особенно внимательны к деталям. Уж если по легенде агент побывал в Берлине и посетил там театр, то в его кармане «случайно» может заваляться билет именно на тот спектакль, о котором он вспоминал в разговоре, и наоборот, если он «никогда» не был в Лондоне, то у него не должен сохраниться билет лондонcкого метро. 
Что же касается нашей героини, то в этом отношении она не была «идеальной» шпионкой. Загадочностью и таинственностью так и веяло от нее. Может быть, как раз эти ее качества, помимо других явных достоинств, и привлекли к ней внимание старшего лейтенанта Николая Сергеевича Бартенева. Вернувшись из трудного похода, он зашел перекусить в кофейню, куда обычно наведывался. Сегодня к нему подошла новая кельнерша, которую он раньше не видел. Его взгляд остановился на ней и… замер. 
 
— Меня зовут Клара Изельгоф, — представилась она, — я совсем недавно нанялась в это заведение. Что вы будете пить: коньяк, вино? 
 
Казалось бы, естественное, предложение официантки насторожило Николая. Ему сразу припомнились лубочные плакаты, изображавшие красивых кайзеровских шпионок, пытающихся споить и соблазнить русских офицеров. 
— Спасибо, я на берегу не пью, — ответил он.
 
Потом завязался обычный легкий разговор между мужчиной и женщиной, которые сразу понравились друг другу, но еще не решаются сказать об этом. Он завершился договоренностью о встрече, но не сегодня, а когда представится возможность. 
 
Этой встречи оба ждали с нетерпением. Николай Бартенев происходил из дворянского служилого рода, и главной целью его было служение России. Но мог ли он отказать себе в этой маленькой радости – безобидном свидании с молодой красивой женщиной? Свидания стали все более частыми и обернулись любовью. Иногда ходили в театр, иногда в кинематограф, и Николай все больше удивлялся Кларе и восхищался ею: она знала и классическую литературу, и древнюю историю… Не много ли для простой кельнерши? 
 
Однажды Клара пригласила Николая к себе домой. Квартира оказалась старинной, богато меблированной. Во всем чувствовался достаток и вкус. 
— Почему вы, судя по всему состоятельная и образованная женщина, устроились простой кельнершей? – спросил Николай. 
— Мне нужно кормить себя и мою четырехлетнюю дочь, — просто ответила Клара. 
Больше к этому вопросу не возвращались. Но Клара кое-что рассказывала о себе и о своем прошлом. Однако ее рассказы, в которых она многое не договаривала, еще больше запутывали Николая, и он решил не докапываться до истины... 
 
Клара никогда не расспрашивала Николая о его служебных делах, и его подозрения о том, что она может быть немецкой шпионкой, постепенно рассеялись. Теперь, бывая на берегу, он все свободные дни и ночи проводил с ней. Ее мягкое, теплое тело влекло его так же, как печальные и загадочные глаза. 
 
Все было хорошо, и Николай уже начинал подумывать о женитьбе на Кларе. Как вдруг произошло неожиданное. Бартенева вызвал к себе командир Минной дивизии капитан 1-го ранга Александр Васильевич Колчак (в прошлом известный полярный исследователь, а после революции – ярый враг советской власти, адмирал, расстрелянный 7 февраля 1920 года в Иркутске по Постановлению Военно-революционного комитета). После недолгого служебного разговора Колчак попросил Бартенева пройти в соседнюю комнату, где его ждали. Сидевший там незнакомый полковник от имени контрразведки армии и флота предложил Николаю прекратить связь с этой женщиной, не называя ее по имени. Николай вспыхнул, наговорил полковнику дерзостей, так что даже Колчаку пришлось вмешаться, чтобы их успокоить. 
 
Как ни странно, полковник действительно успокоился. Некоторое время он сидел молча, о чем-то раздумывая. А затем довольно миролюбиво закончил встречу, пожав Николаю руку и пожелав ему успехов, чем тот был весьма озадачен. 
 
Клара предстала теперь перед Николаем в новом свете. Кто она? Как и чем она связана с контрразведкой или, наоборот, находится на подозрении? Чем им помешал он, Бартенев? Почему полковник вдруг утихомирился и не настаивал больше на прекращении его связи с Кларой? 
 
Обо всем этом он назавтра хотел переговорить с Кларой. Но в эту же ночь его эсминец вышел в море, а еще через несколько дней началось немецкое наступление. Бартенев был ранен в ключицу и отправлен в рижский госпиталь, так и не повидавшись с Кларой. Она разыскала его в Риге. Они встретились в местной гостинице. Ночь прошла в горячих ласках, а наутро она исчезла не попрощавшись. Ни о чем серьезном поговорить с ней так и не удалось. 
 
Германцы наступали на Либаву и пассажирские поезда туда уже не ходили – бои велись на окраинах города. Бартенев добрался туда в каком-то воинском эшелоне. В кофейне никого не оказалась и сама она была полуразграблена. Николай поспешил на квартиру Клары. Буквально вбежав туда, он предложил Кларе немедленно собираться, чтобы успеть на последний поезд, отходящий в Ригу, в котором имелись места для офицеров и их семей. 
 
Но Клара, нарядно одетая (он только сейчас заметил это), спокойная и даже (возможно, это только показалось влюбленному старлею) немного надменная, произнесла: 
— Нет, я никуда не поеду. Здесь моя дочь и моя квартира. И, прошу тебя, не мешай мне. Не забывай меня и я тебя не забуду. Мы еще встретимся с тобой, обязательно встретимся. 
 
Она взяла его голову в ладони и по-матерински поцеловала в лоб. И перекрестила. Русским православным крестом. 
 
Немецкое наступление оказалось успешным, и войска кайзера заняли Либаву. Самым важным из оккупантов был брат кайзера принц Генрих Прусский, который в чине гросс-адмирала командовал немецким флотом на Балтийском море. Вслед за ним в Либаву перебрались и чины штаба флота. Многие из них стали постоянными посетителями кофейной на Шарлоттенштрассе, на дверях которой появилась надпись: «Здесь обслуживают германских офицеров». 
 
Анна Ревельская была хорошо подготовлена к этим визитам. 
 
Среди ее поклонников оказался некий лейтенант фон Клаус. Он с немецкой методичностью завоевывал ее сердце, скрупулезно фиксируя расходы на развлечения – посещения парка, кинематографа, мороженое. Когда, по его мнению, наступило время заговорить о любви, Клара охотно поддержала его сентенции о том, что война – это суровое время и нужно, пока жив, брать от жизни все, что можно. 
 
Когда он спросил, не было ли у нее приятелей среди русских, она призналась: 
— Вообще я не люблю русских, это свиньи, которым мы подавали только водку, пиво и селедку с солеными огурцами и луком. Если бы вы знали, какая вонь после этого стояла в нашем кафе. Но тот лейтенант, который был моим возлюбленным, это был красавец и настоящий мужчина. Как мы любили друг друга! 
 
И, разжигая страсти тевтона, однажды стала рассказывать, не стесняясь, все тайны и подробности их любви. 
— Он работал в каком-то штабе, но желание встретиться со мной у него было так велико, что он уходил из штаба, брал с собой на дом работу и здесь, на этом столе, раскладывал какие-то документы и планы, что-то писал, высчитывал, чертил, а потом мы, не сдержавшись, здесь же, на этом, столе и на этих бумагах предавались любви. О! Это было так прекрасно и незабываемо! Эти моменты… Ах, эти моменты!.. 
 
Она уходила в себя, в свои воспоминания, а фон Клаус ерзал в кресле и готов был схватить ее, швырнуть на этот стол и со всей лютой злобой ревности проделать с ней то, что проделывал этот незнакомый ему русский лейтенант. «Он мой соперник не только в бою, но и в любви, и я обязан во всем стать сильнее его!» — убеждал себя фон Клаус, но почему-то не решался взяться за дело. Какая-то неуверенность в своих силах удерживала его, хотя раньше он слыл заправским донжуаном. От приятелей он слышал, что нужно съесть плитку шоколада и все будет в порядке. Он съедал по две плитки, но все равно не осмеливался прикоснуться к Кларе. 
 
22 июля 1915 года фон Клаус пришел на свидание чем-то взволнованный, но в приподнятом настроении. 
— Дорогая, нам придется на несколько дней расстаться. Я уверен в вашей скромности и могу сказать, что мы уходим в Киль, где 31 июля состоится императорский смотр всех германских сил в присутствии самого кайзера. Если все пройдет хорошо, нас ждут награды и повышения, и, вернувшись, я положу к вашим ногам букет настоящих немецких цветов... 
— Как же так? Неужели весь германский флот уйдет из Либавы и вы оставите нас на произвол судьбы? 
— Нет, конечно, не весь, но основная часть. Так что вас будет кому защищать. Но смотрите, милый друг, — он шутливо погрозил пальцем, — не воспринимайте всех ваших защитников в качестве телохранителей в буквальном смысле этого слова! – Фон Клаус игриво хохотнул, довольный своей шуткой. 
 
В тот же день донесение Анны Ревельской ушло через линию фронта. Вместе с ним она отправила письмо русскому лейтенанту, своему возлюбленному… Бартенев был потрясен: письмо от нее! И откуда! Из оккупированной немцами Либавы, через фронт, через всяческие препоны! А в письме – слова любви, верности, надежды на встречу. 
 
Получив информацию об уходе большей части германского флота в Киль, русская ставка приняла совершенно секретное решение: «В связи с ростом в Германии недовольства затяжною войной, а также учитывая забастовки рабочих, которые всколыхнули всю Германию, следует дерзким налетом на Мемель (Клайпеду) оказать влияние на общественное мнение в немецком народе и в рейхстаге». 
Было созвано совещание командиров кораблей, назначенных для проведения операции. Каждый участник совещания дал расписку в том, что будет расстрелян без суда, если распространит тайну этого совещания. А главная тайна заключал ась в том, что информация поступила от либавской разведки. 
 
Налетом кораблей на Мемель русское командование решило устрашить Германию, а заодно воодушевить Россию боевой удачей Балтийского флота. 
 
Операция была подготовлена добросовестно и по всем правилам военно-морского искусства. Был создан мощный кулак из крейсеров и эсминцев. Но с самого начала в ход операции вмешалась погода. На всем пространстве Балтики от Готланда до Мемеля на море лег такой густой туман, что движение судов стало практически невозможным. 
 
И в этом тумане встретились две эскадры – немецкая, уходящая в Киль, и русская, двигающаяся к Мемелю. Произошла «битва крейсеров при Готланде». Немецкий минный заградитель «Альбатрос» был вынужден выброситься на берег острова Готланд и сдался, остальным судам были причинены столь серьезные повреждения, что командовавший немецкой эскадрой адмирал Карф дал команду к отступлению. Об участии эскадры в торжественном смотре уже не могло быть и речи. 
 
Победа русских крейсеров при Готланде вызвала большое воодушевление в России, а особенно на Балтийском флоте. Участников сражения встречали с цветами и оркестрами, газеты пестрели статьями о героях. 
 
Но, к сожалению, эта победа имела лишь местное значение. В августе немцы начали наступление на Ригу, а перед германским флотом стояла задача прорваться в Рижский залив через пролив Ирбены, чтобы подкрепить с моря наступающую армию Гинденбурга и подавить там господство русского флота. 
 
Лейтенант фон Клаус, так и не побывавший в Киле, удрученный, вернулся в Ли6аву и положил к ногам Клары букет скромных курляндских цветов. 
— Ничего, — утешал он себя и Клару, — мы еще им покажем. Теперь Либава становится нашей главной базой, и отсюда мы пойдем вперед, на Ригу. А весь русский флот, находящийся в Рижском заливе, мы потопим: там ведь нет даже ни одного линкора, — продолжал разглагольствовать фон Клаус. – Вернее, есть один, «Слава», но он в возрасте моего дедушки и такой же рамолик, готовый развалиться даже безо всякого боя. Если мы прорвемся в Рижский залив, то и «Слава» И все остальные русские корабли обречены. 
 
Ирбенский пролив был надежно закрыт русскими минными полями. Немецкие тральщики добросовестно пытались проделать проходы, но, неся большие потери, не смогли этого сделать. Уничтоженные за день минные поля русские моряки восстанавливали ночами. 
 
Однако двум новейшим немецким эсминцам «V-99» и «V-100» все же удалось прорваться в Рижский залив, а вслед за ними туда прошли и крейсеры.

“Атака! Атака! Атака!”, -
Взрывает эсминец сигнал.
От юта гуляет до бака
Полундрой по судну аврал.

Сигнальщики, флаги — на стеньги!
Нас меньше — тем больше почёт.
Здесь счёт идёт не на деньги,
Здесь счёт на секунды идёт.

Ход — “полный”. Давай “право на борт”!
“Плутонги, орудия — товсь!”
“Фугасным!..”, -дистанция, рапорт,
И время вскачь понеслось.

Визиры прицелов уткнулись
В кильватер чужих вымпелов,
И судьбы людские замкнулись
Щелчком орудийных замков...

«Шашлыки» неизвестных эсминцев быстро вздергивались над морем, стали видны шесть дымящихся труб, на каждого — по три. На позывные они не ответили, и Грапф (командир эсминца "Новик"), почти успокоенный, сказал: 
— Сергей Николаич, вы стоите ближе… Будьте так любезны, нажмите педаль колоколов громкого боя. 
Нажали педаль. Тревога! 
После чего фон Грапф обратился к вахте: 
— Прошу запомнить: перед нами два немецких эсминца типа «V» новейшей конструкции. Спущены на воду лишь месяц назад. Противник достойный: их скорости и вооружение, как у нашего «Новика». 
— Мама! — дурачась воскликнул Мазепа. 
Петряев обезьянкой вскарабкался обратно на дальномер, через сильную оптику обозрел корабли противника: 
— Нажимают зверски! Кареты у них богатые… с гербами! 
— Сейчас проверим, каковы у них ямщики, — сказал фон Грапф... 
«Новик» легко вспарывал водяную толщь плугом форштевня. В мощном пении согласных турбин копилась страшная сила скорости, необходимой для боя. Гальванеры уже трудились на автоматах стрельбы. Синие, желтые, красные проблески сигналов мигали трепетно, освещая молодые лица матросов. На первом же залпе (который, сколько ни жди его, всегда будет неожиданным) комендоров, приникших лицами к визирам, ударило аппаратурой в лицо, но каучуковая оправа спасала зрение. По секундомеру Петряев давал «отмашку», срывая педаль ревуна, и следом такие же ревуны яростно мычали на плутонгах, отмечая начало каждого залпа. 
Бой начался. Весь на скорости. Весь в наскоке. 
Один против двух вступил в неравную дуэль... 
На бортах немцев уже видны литеры, намалеванные белилами от ватерлинии до срезов полубаков: «V-99» и «V-100». Наградив «сотый» двумя попаданиями, «Новик» теперь зашибал снаряды в «девяностодевятку». Точное маневрирование фон Грапфа сделало «Новик» почти неуязвимым — ни одного попадания! 
— Право руль… еще правее… теперь — лево на борт. 
Сбоку ему подсказывал штурман: 
— Не увлекайтесь, Гарольд Карлович: там — мины! 
— Я это знаю, но… помнят ли об этом колбасники? 
На «V-100» снаряд разнес мостик, там уже загорелось. Запарив машиной, «сотый» быстро укрывался в тени берега. 
— Пошлите ему… в разлуку! — сорванно крикнул Артеньев. 
«Новик» послал вдогонку «V-100» снаряд, который начисто сбрил ему среднюю трубу, и было видно, как она соскочила с палубы в море, последним вздохом извергнув последний клуб дыма. 
— Артисты! — раздался одобрительный возглас Грапфа; командир от телеграфа нагнулся к помощнику: — Стыдно сказать, но так хочу в гальюн, что спасу нет… Не знаю, дотерплю ли? 
Половина дела была уже сделана: «Новик» уравнял свои силы. 
Русские погнали перед собой «V-99» с такой яростью, как гонят по улице бешеную собаку. Эта «улица» вела прямо на минное поле. Петряев умудрился настичь врага ловким снарядом, разворотив ему корму. Очевидно, снаряд разбил дымовые шашки, и теперь убегающий «V-99» потянул за собой плотную полосу дымзавесы. 
— Совсем некстати, — огорчились люди на «Новике». За эту дымзавесу тут же, очень ловко, завернул и «V-100». Грапф перетопнулся с ноги на ногу. 
— Может, за это время, пока ветер отнесет дым в сторону, я успею сбегать до гальюна и обратно? 
За полосою дыма, невидимые, уходили немецкие корабли. Ветер разорвал дымзавесу на волокна — как спутанную пряжу. 
— Вот они! 
— Петряев, работай дальше! — крикнул Грапф артиллеристу... 
— До минной банки всего полмили, — предупредил штурман. 
Прямо по курсу с гулом вздыбнулось море: «V-99» взорвался. Еще взрыв! — на инерции хода он взорвался и на второй мине. Эсминец быстро погибал, оседая в море кормой, оттуда ревели тонущие… «V-100» пытался спасать людей, но это было слишком рискованно. К тому же «Новик» взял его под обстрел. Тогда «сотый» сделал самое мудрое — Он побежал! 
— Ямщики у них дерьмовые, — рассуждали сигнальщики... 
— Отныне, — объявил фон Грапф, — прошу не говорить, что тип этих кораблей неизвестен. Теперь мы знаем им цену… По отсекам осмотреться. Подсчитать убитых и раненых. 
Обратный доклад постов был блестящим: 
— Повреждений нет. Убитых нет. Раненых не имеем. 
— Вот так и надо воевать! — сказал фон Грапф и, растолкав всех у трапа, бросился через люк в провал мостика с хохотом: — Не мешайте, не мешайте… У меня срочное дело в низах!
 
(Под именем Гарольда Карловича фон Грапфа в романе В.С.Пикуля «Моонзунд» выведен образ кавторанга Михаила Андреевича Беренса — впоследствии контр-адмирала. Он родился в 1879 г., участник обороны Порт-Артура в русско-японскую войну. В Первую мировую войну Беренс командовал эсминцем "Новик". Стал Георгиевским кавалером 4-й степени. После революции был организатором перехода русской эскадры в Бизерту в 1921 и оказался последним командующим этой эскадры. После расформирования эскадры Беренс остался в Тунисе, работал в типографии. В 1937-1938 годах он входил в состав комитета по строительству русского православного храма св. Александра Невского в г. Бизерте. Умер и похоронен в 1943г. в Бизерте.)

Теперь перед германским флотом стояла задача – не допустить отхода русских кораблей через Моонзунд. 
 
От Анны Ревельской пришло донесение о том, что три старых германских парохода, до предела загруженных булыжниками, ушли куда-то из Либавы. Их маршрут неизвестен. 
 
Руководитель разведки Балтфлота контр-адмирал Непенин взволновался не на шутку. 
— Если немцы затопят их в Моонзунде, то они задрают нам выход в Балтику, и тогда мы в ловушке. 
 
Но немцы затопили эти корабли на рейде Пернова (Пярну), чтобы не дать русским возможности отойти туда из Риги. 
 
Лейтенант Клаус вернулся в Либаву. Все сражения, в которых он участвовал, были безуспешными, и с карьерой у него что-то не ладилось. Настроение у моряка падало как барометр перед ненастьем, и единственным его утешением стала Клара, в любовь к которой он уже почти поверил. В основном их встречи пока ограничивались прогулками. Однажды их застал свирепый ливень и, укрываясь от него, они забежали в фотоателье. Пользуясь случаем, Клаус предложил Кларе сфотографироваться и, смутясь, признался, что хотел бы похвастаться перед приятелями такой удивительно красивой подругой. Но Клара решительно и даже как-то нервозно запротестовала: 
 
— Ни в коем случае. Я сегодня плохо выгляжу, к тому же ветер растрепал прическу и вообще я не люблю фотографироваться. 
 
Видя огорчение, явно написанное на лице Клауса, Клара решила его утешить и пригласила к себе домой «на чашечку кофе». Бедный, бедный Клаус, знал бы ты, во что выльется: для тебя эта сладкая чашечка... 
 
И хотя отношения их теперь стали самыми близкими, ревность к тому неизвестному сопернику не проходила. Он любил терзать себя ею, этой ревностью, и выспрашивать самые интимные подробности ее жизни с русским лейтенантом. Это возбуждало и вдохновляло его, а мысль о том, что Клара еще недавно трепетала в чужих объятьях, делала его ощущения еще изысканнее и слаще. Понимая, что постоянные восхищения бывшим любовником должны иметь предел, Клара решила подлить ложку дегтя, назвав его подлецом и заявив, что он скрывал от нее, что у него есть жена и трое детей. 
 
Но однажды ей надоели бесконечные расспросы Клауса. 
— Ну что ты привязался ко мне с этим русским? Ведь когда они бежали из Либавы, он не посчитал нужным попрощаться со мной и даже бросил все свои вещи. 
Практичный Клаус оживился. 
— А что это за вещи? Может быть, кое-что пригодится и мне? 
— Посмотри, если тебе охота копаться в чужом барахле. Вон, я все сложила в углу, за занавеской. 
— Небось ждешь, когда вернется? – взревновал лейтенант. 
— Нет, — равнодушно парировала Клара, — просто никак не соберусь выкинуть. 
Фон Клаус полез за занавеску. Бритвенный прибор, набор одеколонов, несколько белых офицерских рубашек… «Все, все пойдет», — думал фон Клаус. 
— Да, — перебила его размышления Клара, — еще где-то завалялся очень хороший, почти новый портфель. Я поищу его, и в следующий раз ты его посмотришь. Он тебе пригодится. 
 
В промежутках между встречами с Клаусом Клара не теряла времени даром. Она поддерживала отношения и с другими мужчинами, правда они носили совсем иной характер. 
 
В либавском порту при загрузке угля в немецкие пароходы «Стелла» и «Латиния» грузчики из группы Анны Ревельской подбросили в топливные бункеры активные воспламенители. «Самовозгорание» угля случилось далеко в море. Виновные так и не были найдены... 
 
Во время следующего свидания Клара вручила фон Клаусу портфель, набитый какими-то бумагами. 
— Давай их мне, я выброшу на помойку или лучше использую для растопки печки, — предложила Клара. 
 
Но педант фон Клаус захотел ознакомится с бумагами, и первая же из них бросила его в пот. В портфеле хранилось не что иное, как «Схема минных постановок Балтийского флота за 1914 и 1915 годы», планы и карты. 
— Ты видела эти бумаги? – стараясь преодолеть предательскую дрожь в голосе, спросил фон Клаус. 
— Ну вот еще! – возмутилась Клара. – Буду я лазать по чужим портфелям! 
— Хорошо. Я возьму его, а насчет бумаг не беспокойся, я сам их выброшу. Ну, мне пора идти. У меня сегодня «собачья вахта» (так моряки называют самую отвратительную вахту от 00 до 04 часов). 
— Но ты ничего не говорил мне об этом раньше. 
— А я и не собирался. Меня уговорил поменяться с ним лейтенант Шинкель, — лихо врал фон Клаус. Он уносил, крепко держа в руках, свою будущую карьеру. 
Расстались очень довольные друг другом. Теперь Клаус уже всерьез подумывал о том, чтобы после войны вывезти Клару в Германию и жениться на ней. 
 
Доставленные лейтенантом фон Клаусом карты, планы и схемы подвергли самой тщательной экспертизе в Главном штабе военно-морских сил Германии. Никаких сомнений они не вызывали. Именно так, может быть с небольшими изменениями, расположили бы минные поля и стратеги имперского флота. 
 
В удачу трудно было поверить. Но она была налицо: здесь, на столе перед адмиралами лежали долгое время представлявшие неразрешимую задачу пути беспрепятственного прохода, и не через какие-нибудь Ирбены, а через Финский залив, пути, ведущие к Гельсинфорсу, Ревелю и даже Кронштадту. 
 
Именно по этим узким и сложным проходам в минных полях выходили в открытое море русские крейсеры и подводные лодки, а теперь по ним победным маршем пройдет Великий флот Германской империи! 
 
Для беспримерного прорыва была выбрана Десятая флотилия, состоявшая из новейших эскадренных миноносцев, спущенных на воду менее года назад. Их можно было приравнять к высокому классу минных крейсеров, а по скорости и вооружению они соответствовали русскому «Новику». Но адмиралы решили не рисковать. По начертанному на карте пути сначала пустили два эсминца. Они благополучно миновали все ловушки и вернулись назад. 
 
Капитан-цур-зее Виттинг получил за это Железный крест и обещал провести всю Десятую флотилию. 
 
Холодным вечером 10 ноября 1916 года одиннадцать лучших кораблей германского флота покинули Либаву. Вел флотилию капитан Виттинг, стоя на мостике головного эсминца «V-72». Корабли вошли в обозначенный на картах проход. Специалисты, собравшиеся на мостике, с тщательностью нейрохирургов следили за точностью прохождения по намеченному маршруту. Но вдруг один за другим раздались несколько взрывов. Два эскадренных миноносца, разнесенные на части, пошли на дно. Один из эсминцев, собравший всех уцелевших моряков, оказался перегруженным и повернул обратно в Либаву. У Виттинга остались восемь кораблей. Он сумел вывести их в Финский залив. Но что делать дальше, он не знал. 
 
На беду маленького курортно-рыбацкого городка Палдиски он попался немцам «под горячую руку». Весь свой гнев от бездарного похода они обрушили на него в виде мощного артиллерийского огня. Сотни мирных жителей пали жертвами этого неправедного гнева. 
 
Флотилия повернула обратно. И тут оказалось, что весь пройденный ранее путь напичкан русскими минами. И когда только русские успели установить их? Один за другим рвались и шли ко дну немецкие эсминцы. Только три из них с полностью деморализованными командами сумели вернуться в Либаву. 
Наверное, лучше всего о том, что произошло в ночь с 10 на 11 ноября 1916 года, расскажет главный пострадавший, командир 10-й флотилии капитан 2 ранга барон фон Виттинг (К сожалению, приходится использовать очень старый перевод, сделанный не моряком, а литератором. Поэтому текст выглядит довольно топорно).
 
«Это было 27 октября (Старый стиль). Бешеным ходом неслись 11 миноносцев X флотилии под моим командованием внутрь Финского залива навстречу неприятелю.
Что может быть лучше!
В моем распоряжении — храбрые, закаленные войной офицеры и команды. Они слепо доверяют друг другу и в трудные минуты работают рука об руку. Их томит нетерпение столкнуться с врагом, сразиться во имя победы и славы Германии. Моя флотилия состоит из новейших, лучших миноносцев. Нам поставлена цель — уничтожение неприятельских кораблей, цель, которою должен гордиться каждый истый моряк. 
Правда, задание очень нелегкое и рискованное. Адмирал, пославший нас, взял на себя тяжелую ответственность. Но это уже не наше и не мое дело. Мы зна¬ем, что русские понаставили много мин в своих водах, но счастье сопутствует риску, отчего бы ему не улыб¬нуться и нам!
Итак, вперед! «Курс — Ost, ход — 21 узел, строй — кильватер», — так гласил мой приказ с наступлением темноты.
В бесконечно длинной колонне шли миноносцы за головным S-56. Такой строй был избран, чтобы по воз¬можности предохранить себя от мин. Расстояние между каждым из миноносцев — 300 метров. Сзади видны только 3 миноносца; остальные теряются в темноте. Это неудобно, но ничего не поделаешь, недаром вся линия, от го¬ловного S-56 до концевого корабля, растянулась более чем на 3000 метров.
Погода благоприятная: луна скрыта облаками, и море спокойно.
В 20.38 передают морзянкой, что задние миноносцы отстали. Пришлось повернуть, чтобы узнать, что случи¬лось. Трех задних миноносцев нет: S-57 (доблестный стар¬ший лейтенант Притвиц, впоследствии погиб), V-75 (ка¬питан-лейтенант Менхе) и G-89 (капитан-лейтенант Заупе) больше не видно. Наконец по линии с заднего ми¬ноносца передают, что один из них подорвался на мине.
Это было печальное начало. Но что делать! Долгие поиски в темноте этих миноносцев, которые теперь ос¬тались где-то далеко на западе, все равно ни к чему не приведут. Кроме того, ведь при пострадавшем, согласно ранее отданному распоряжению, остались 2 миноносца.
Повернули опять и с остальными идем дальше на во¬сток. Только позже удалось узнать подробности того, что случилось. Оказывается, на V-75 под командирским мо¬стиком взорвалась мина, и кочегарки быстро наполни¬лись водой. На помощь к нему подошел S-57. Вдруг раз¬дался новый страшный взрыв, которым V-75 был разор¬ван на три части. Этим же взрывом на S57 срывает глав¬ный паропровод, а вскоре он сам попадает на мину и гибнет. G-89 спасает с обоих миноносцев их экипажи.
Между тем флотилия продолжает свой путь 21-узловым ходом. В 10 часов мы с большим трудом открыли остров Оденсхольм и определились, чтобы точно знать свое место во время предстоящей операции.
Наконец, от G-89 приходит радио, что V-75 и S-57 погибли.
Я сейчас же хотел приказать, чтобы 3 миноносца пошли ему на помощь, так как он имел на себе 3 ком¬плекта команды, но в это время приходит второе ра¬дио, что G-89 повернул на запад и имеет ход 30 узлов. Тем лучше.
Значит, я могу спокойно продолжать путь с 8 миноносцами. Пусть успех операции вознаградит нас за поте¬рю 2 кораблей.
Но где же неприятель? Или он опять предательски предупрежден о нашем набеге? Ни одного корабля, ни одного дозорного судна, хотя мы уже давно в Финском заливе. Это обидно...
Для того, чтобы сделать хоть что-нибудь, я решаю войти в Рогервик и обстрелять укрепленный Балтийский порт. Возможно, что в его гавани стоят неприятельские  корабли.
5 миноносцев я оставляю перед бухтой, а с G-90 (капитан-лейтенант Херимнг), S-59 (капитан-лейтенант Клейн) и S-56 (бравый и жизнерадостный капитан-лей¬тенант Крех, впоследствии тоже погиб) я вхожу в бухту Рогервик. Заграждение, очевидно, поставлено в самой бухте.
Осторожно проходя вплотную к форту с восточной стороны, мы подходим к молу на расстояние 600 метров. Ни одного корабля нет. Как это досадно! Что же, остается обстрелять только военные сооружения.
Бедный Балтийский порт! Напрасно там чувствуют себя так спокойно за минными заграждениями. Какой переполох поднялся, вероятно, в нем, когда в 1.30 ночи 6 прожекторов вдруг неожиданно забегали своими луча¬ми взад и вперед и началась ужасная бомбардировка. Но «варвары» обстреливают только сооружения в гавани, склады, сараи и подобные постройки и щадят мирный город… Выпущены 162 разрывные гранаты; результат — солдаты и лошади убиты, а военные сооружения превращены в развалины...
После этого выходим из бухты и, дав 26 узлов, несемся на запад. Там, за минным полем, в условленном месте нас ждут наши легкие крейсера.
Чтобы не попасть на то место, где взорвались S-57 и V-75, я немного меняю курс.
Вдруг за последним миноносцем нашей колонны блеснули вспышки, и послышался грохот орудий! Итак, неприятель все-таки нас открыл и напал на задние ми¬ноносцы! Самый полный ход вперед! Скорее на помощь! В этот момент у второго миноносца (капитан-лейтенант Херинг) поднимается огромный столб воды. Кругом больше ничего не слышно. На самом миноносце — об¬разцовое спокойствие. Проходя мимо G-90, я узнаю под¬робности несчастья. Оказывается, мина взорвалась под турбинами. Это уже третий миноносец.
S-59 (капитан-лейтенант Клейн), подойдя к борту G-90, принимает его команду, а тот тем временем тонет. Не успело еще остыть впечатление от этой потери, как прожектор заднего миноносца, прорезая своими лу¬чами темноту, ночи, начинает сигналить. С отчаянием читаем: «V-72 ММ». Это означает попадание миной. Нет, это не подводные лодки — это мины! Но ведь это ад, куда мы попали! Я подхожу к V-72 (бравый капитан-лейтенант барон  фон Редер позже тоже погиб). У его борта уже стоит V-77 (капитан-лейтенант Стратман), который снимает команду. Довести подорванные миноносцы до порта нечего и думать: они настолько повреждены, что еле держатся на воде.
Итак, S-57 и V-75 погибли на пути вперед, а теперь погибли G-90 и V-72. От гордой флотилии остается всего  6 миноносцев. Что-то еще готовит нам судьба!
Тем временем G-89 благополучно подошел к крейсерам.
Продолжаем путь на запад. Но не успели еще все миноносцы соединиться, как сзади меня снова вспыхивает ужасное «ММ». Это S-58 (капитан-лейтенант Херман, позже погиб).
И этот миноносец так сильно поврежден, что больше не в состоянии держаться на воде. В его отсеки вливается огромное количество воды, и он вдруг опрокидывается. Слава богу еще, что большая часть команды уже на S-59.
Что за страшная ночь! Кругом темнота, погода все портится, а за заграждениями, наверное, нас ждет со своими флотилиями неприятель. Среди же этого чертова котла — только мины, против которых нет защиты.
Вдруг опять зажигается прожектор: «ММ». Значит, опять надо, рискуя собой, снимать людей с подорвавшегося миноносца, а затем, что наиболее обидно, он погибнет со своими торпедами, которые, однако, пото¬нут не сразу.
Увы, они должны потонуть, так как мы их не можем взять с собою, и они не должны плавать на поверхнос¬ти, чтобы не попасть в руки русских.
Весь этот ужас скрашивается только благодаря муже¬ству, проявляемому офицерами и командами.
Но не время для размышлений! Всем довольно рабо¬ты: и миноносцам, которые тонут, и тем, которые спа¬сают. Мне самому то и дело приходится отдавать прика¬зание за приказанием и по возможности вести мино¬носцы так, чтобы и остальные не наткнулись на мины. Курс держим на юг, так как мне он кажется самым бе¬зопасным. Вероятно, заграждения расположены именно по этому направлению, а следовательно, мы будем идти параллельно ему.
Разумеется, те, которые подходят к борту подорвав¬шегося миноносца, сами подвергаются огромной опас¬ности, но другого выхода нет. Если бы еще точно было известно расположение заграждения, тогда все минонос¬цы остались бы за ним, а спасение велось при помощи шлюпок. Но раз вокруг мины, то для меня как началь¬ника может быть только 2 решения: или предоставить подорвавшийся миноносец его собственной участи и с другими стремиться полным ходом выйти с минного поля, или посылать миноносец к борту пострадавшего снять экипаж, находясь поблизости, наготове помочь и второму, если он попадет на мину. Первое решение мне, как германскому офицеру, не могли прийти даже на ум. Таким образом, оставалось только последнее.
Спасение шлюпками тянется слишком долго. Уже более часа S-59 перевозит ими команду S-58. Он не может подойти к самому борту, ибо на поверхности рядом с ним видны мины. Все это время остальные миноносцы держатся тут же, на минном поле. 
Наконец S-59 готов и идет за остальными миноносцами. Но не успевает он пройти и тысячи метров, как его постигает та же судьба. Сквозь темноту ночи опять сверкает зловещее «ММ».
Теперь уже я сам иду к борту S-59. Очень неприятное плавание. Вот я вижу 2 большие мины плавающие на поверхности, почти рядом с S-59. Скорее к борту, взять команду, и прочь от тебя, доблестный корабль! Ты слишком тяжело поврежден, чтобы тебя можно было довести домой. S-59 уже имел на себе два лишних состава, а поэто¬му, когда S-56 пришлось снять с него всех людей, на нем оказалось три лишних комплекта. Всего на нашем борту находилось теперь почти 400 человек. Но как хоро¬шо держат себя люди! Ни страха, ни злобы, ни слова упрека. Даже нет торопливости при пересадке. Все идет как на учении. По временам слышатся возгласы: «Сперва возьмите раненых, а потом перейдем и мы». Да, это были надежные люди. 
Я еще имею 4 миноносца! Неужели еще не конец этой дьявольской ночи? Нет! Мы все пока на минах. Довольно размышлений! Они не помогут. Скорее, как можно скорее прочь из этих злых вод. Дальше, дальше на запад с S-56, V-76, V-77 и V-78 со скоростью 27 узлов! Одно утешение: стало светать. Но бедам еще не пришел конец. Вдруг опять тихий звук взрыва под последним миноносцем, V-76 (капитан-лейтенант Яспер). Высокий столб воды, и «MM». V-77 спасает экипаж, a V-76 тонет.
Осталось только 3 миноносца. Одиноко и грустно мы ищем правильный путь домой и на этот раз находим… Удивительным стечением обстоятельств S-56 избежал всех мин, хотя как флагманский шел в голове кильва¬терной колонны. Наконец и с ним произошло несчас¬тье, но, правда, без тяжелых последствий. Неожиданно лопнула одна из труб, и из котлов ушла почти вся вода. Миноносец принужден остановиться. Сейчас же к нему на помощь подходят V-77 (капитан-лейтенант Стратман) и V-78 с моим верным начальником полуфлотилии ка¬питан-лейтенантом Регенсбургом и храбрым команди¬ром корабля капитан-лейтенантом Кранцем. Они отшвар¬товываются к бортам и дают воду. Исправление аварии длится почти час. Кругом все еще мины.
Наконец мы на чистой воде, заботы о сохранении миноносцев в целости окончены, и навстречу нам идут другие миноносцы. Они высланы контр-адмиралом Лангемаком, находящимся на «Кольберге». Вскоре и он сам встречает нас приветственным сигналом, трогающим душу и сердце.
Неприятеля мы так и не видели. Как выяснилось поз¬же, он даже не выходил в море.
Проклятая, злая ночь была позади нас!
Из 11 миноносцев осталось только 4: S-56, V-77, V-78 и G-89. Я, мои офицеры и команды переживали тяжелые минуты. Но мы сделали все, что могли, и это сознание утешает нас.»

За одну лишь эту ночь германский флот потерял восьмую часть всех эсминцев, погибших за время войны! 
Но в эту же ночь произошло еще одно событие.
 
Подводная лодка «Волчица» подошла вплотную к берегу возле одинокого хутора недалеко от Либавы. 
— Есть сигнал! – доложил матрос. 
— Садимся носом на грунт, — приказал старший офицер Александр Бахтин. 
Вскоре на берегу показалась одинокая фигура с фонариком. Молча, шлепая ногами по воде, а потом погрузившись по грудь, она приблизилась к лодке. Бахтин протянул руку и с удивлением понял, что тот шпион, которого они ждали, женщина. 
— Дайте мне что-нибудь переодеться и чего-нибудь согревающего, — стуча зубами от холода, проговорила она. 
 
Спасение и вывоз Анны Ревельской были рассчитаны с максимальной точностью. Исчезни она из своей квартиры хотя бы за несколько часов до выхода Десятой флотилии – и вся операция могла провалиться. Задержись она до получения известия о гибели флотилии, провал и гибель самой Анны стал бы неизбежным. 
 
Но экипаж лодки сработал точно. Ее командир Мессер привел ее вовремя в нужное место, а старший офицер Бахтин обеспечил прием и нормальные условия пребывания Анны на лодке. 
 
К сожалению, сохранить в тайне акцию по вывозу Анны не удалось. Мессер оказался предателем, дезертировал, перешел к немцам и сообщил им подробности ночного похода к Либаве. Правда, для Анны это уже не представляло угрозы. Но пострадал еще один участник этих событий – несчастный лейтенант фон Клаус. Когда подтвердилось, что его подруга Клара Изельгоф была русской шпионкой и не случайно вручила ему портфель с «секретными» документами, он был разжалован в рядовые, отчислен из флота и направлен в пехоту под Ригу, где и нашел свою бесславную гибель. 
 
Принявший Анну на борт молодой офицер Саша Бахтин впоследствии стал офицером советского Военно-морского флота, командиром легендарной подлодки «Пантера», одним из первых кавалеров ордена Красного Знамени, профессором Военно-морской академии. 
 
Операция российской разведки по дезинформации немцев, приведшая к гибели Десятой флотилии, была одним из крупнейших и успешнейших дезинформационныx мероприятий Первой мировой войны. 
 
Немецкой контрразведке удалось установить, что «Клара Изельгоф – опытная русская разведчица, проходившая под кличкой "Ревельская Анна", которая всегда отличалась удивительным нахальством в своей работе. Она много лет занималась только германским флотом». 
 
В апреле 1917 года Николай Бартенев оказался в Петрограде. В «Астории», где еще можно было хорошо поужинать, он вдруг увидел полковника, который когда-то рекомендовал ему оставить Анну. А рядом с ним была она сама, шикарно одетая, во всем блеске своей красоты. Ему удалось передать ей записку и получить ответ. Она назначала ему свидание и указывала адрес своего дома. На следующий день в назначенное время Николай был у нее. Дом был таким же шикарным, как и его хозяйка. Она рассказала, что получила большое наследство. Купила этот особняк и имение в Виленской губернии. 
 
Между Анной и Николаем произошла бурная сцена. Он обвинял ее в том, что она – шпионка и занимается самой грязной профессией в мире. Не отрицая этого, она кричала, что, в отличие от моряков, которые гордятся тремя процентами попаданий, она способна пустить за ночь на дно эскадру кораблей. «Я русская, кричала она, и готова на любую низость, на любое преступление во имя России, кто бы ею ни правил!». Потом снизила тон и даже как-то ласково добавила: «Между прочим, и ты помог мне в моей работе, не зная этого». Она не стала уточнять, чем помог ей Николай, а тот, в свою очередь, не решился или не захотел спросить, в чем заключалась его помощь. 
 
Это была их последняя встреча. 
 
А вскоре Анна Ревельская снова была направлена в немецкий тыл, как ни опасно это было для нее, тем более после либавского дела и предательства Мессера. 
 
На этот раз она не играла роли кельнерши, а выступала в качестве светской дамы, владелицы имений в Курляндии. Но в неразберихе лета и осени 1917 года связь с ней была потеряна. А немцы тем временем готовились к решающему броску на Петроград. Германский флот после гибели Десятой флотилии уже не пытался пройти в Финский залив напрямую, через непреодолимые минные заграждения. Теперь проход мог быть осуществлен через Моонзундский пролив. 
 
Анна испытывала самые страшные для разведчика переживания: она была переполнена информацией, ценной, может быть решающей, но передать ее не могла. Не было ни связников, ни тайников, никаких других средств, которыми она могла бы воспользоваться. К тому же через линию фронта из Петрограда поступали такие противоречивые слухи, что было непонятно, к кому может попадать ее информация и как ею распорядятся. 
 
Тогда Анна предпринимает смелый и решительный шаг: она отправляется в Восточную Пруссию, в Кенигсберг, откуда ходили пароходы в Швецию. Хоть и невелика была вероятность того, что в «курляндской дворянке» опознают скромную кельнершу из либавской кондитерской, все же такая опасность существовала. Темная траурная вуаль, которую она постоянно носила по «погибшему на русском фронте мужу», до некоторой степени скрывала ее черты, а высокомерие и надменность, с которыми она держалась, не давали никому ни повода, ни возможности заглянуть под эту вуаль. 
 
23 сентября (6 октября по новому стилю) 1917 года в российское посольство в Стокгольме явилась незнакомая молодая женщина в траурной вуали, которая попросила о конфиденциальном разговоре с морским атташе. Капитан 2-го ранга Сташевский принял ее в своем кабинете. 
 
Сохранилась дословная запись разговора с этой женщиной. Вот что она сказала: 
«Я не уполномочена обращаться в посольство, но обстоятельства заставляют меня так поступить. Запишите: четыре линкора типа "Нассау" уже в Либаве, появились "байерны" (дредноуты типа мощного "Байерна"). Наблюдается активность немцев возле Виндавы. На платформах идут из Германии подозрительные баржи с откидными бортами. Много лошадей, масса мотоциклов! Сообщите в Адмиралтейство срочной шифровкой: двадцать восьмого, в четверг (одиннадцатого октября по новому стилю), ожидается неизвестная мне операция немцев в районе архипелага Моонзундских островов...» 
 
Дополнение морского атташе: женщина сообщила, что эти сведения сообщает Анна Ревельская (запись приводится в книге В.Пикуля «Моонзунд»). 
 
Других данных о себе женщина не сообщила и тут же покинула посольство. 
 
Эту информацию военно-морской атташе немедленно передал в Адмиралтейство, откуда ее сообщили в Лондон с просьбой предпринять меры, чтобы оттянуть с Балтики хотя бы часть немецкого флота. Но так как и у немцев и у англичан помимо взаимной вражды существовала и общая цель – задавить революцию в России, то ни один английский военный корабль не тронулся с места. 
 
Битва в Моонзунде началась на сутки позже срока, предсказанного Анной Ревельской из-за того, что много времени заняло траление мин. 12 октября германская армада из трехсот судов начала прорыв.
Вот что писал об этом Николай Сергеевич Бартенев:
« 1-го октября ст. ст. 1917 г. 

Утром 1-го октября мне было доложено с маяка, что на SW, у Люзерорта, в море видны дымы. Ясно. Горизонт чистый, видимость в море весьма большая. Курляндский берег виден хорошо, но не отчетливо. С маяка на SW видна группа дымов у Люзерорта, и две другие двигающиеся на N. 

В 15-ти кратный стереобинокль Цейса, в группе дымов у Люзерорта постепенно стали видны мачты. По приближении стало возможно различить мачты 3-х судов и концы труб, т.е. сперва их можно было принять за л/к типа "Гельголанд". Обо всем происходящем было передано на Менто. 

Около 11 часов выяснилось, что это легкие крейсера "Штральзунд", "Аугсбург" и типа "Штеттин", идущие в пролив к Ирбенке. За ними видно облако дыма, двигающееся также на SW, но мачт и силуэтов в нем не видно. 

Дистанция по дальномеру 130 каб. 1-я устан. – 150 каб – целик на 23 узла. Залп по 2 орудия. Открыл огонь по головному. Крейсера в кильватер на дистанции 4-5 каб шли ходом узлов 21-23. 

Первый залп лег в стороне, с большим разносом (до 30 дел.). Исправив целик, пошел два раза по 8 каб. Наносом разрыва обнаружил, что недолет. Прекратил огонь. Всего сделано 12 выстрелов. 

Крейсера повернули к берегу и стали скрываться у Михайловского маяка во мгле, надвигавшейся с S, которая постепенно суживала горизонт. Приказал следить за крейсерами, чтобы они не пробрались в Ирбенку, куда им надлежало проходить в сфере нашего огня. 

Около 12 часов прибыл Нач. Обор. капитан 1-го ранга Кнюпфер и было устроено собрание команды. На нем капитан 1-го ранга Кнюпфер ознакомил с обстановкой и сообщил, что в Торкино ведут немецких парламентариев. Сперва он предложил их просто повесить, но после было решено, что на переговоры армейцев с ними он поедет. Подымался вновь вопрос о транспортах. На мой доклад, что в связи с появлением крейсеров следует ожидать неприятельского флота в Ирбене, Кап. 1-го р. Кнюпфер вновь сказал, что, по имеющимся у него точным сведениям, в течение ближайшей недели ничего у Ирбена ждать нельзя. Определенных инструкций на случай появления неприятеля мне дано не было. 

Время с 2-4 дня я провел почти непрерывно на маяке, т.к. несколько раз с поста службы связи докладывали о появлении тральщиков на S у Ирбена. В 15-кр. стереобинокль были видны группы тральщиков и миноносцы, становящиеся видимыми в развивающейся по временам мгле, то снова заволакиваемые ею. Группа тральщиков была видна в 90 каб против Ирбенки, идущая кольцом. По пробитии тревоги, по времени готовности пушек, все это быстро заволакивалось мглой и так как в визир увидать их все время не удавалось, то стрельба фактически была невозможна. Ввиду слов Нач. Обор., что Командующий Морскими Силами Рижского залива не приказал тратить 12 снарядов по тральщикам, тревоги я больше не играл, а оставался на маяке для наблюдения. 

На N изредка была слышна стрельба. Около 3 ч. дня из Торкино передали, что один из береговых постов Каргопольского полка видит в бухте Лео 2 больших и 2 малых судна. Через несколько времени оттуда передали, что суда открыли огонь по берегу. Слышны отдаленные выстрелы из тяжелых орудий. Около того же времени лейтенант Северский не добившись Кнюпфера, бывшего в Торкино, сообщил мне, что летал около 1ч. дня на истребителе и видел у Михайловского маяка 3 крейсера и 10 миноносцев и тральщиков, идущих кольцом против Ирбенки. 

Туман в это время усилился, и горизонт был не более 30 каб, почему я, прождав некоторое время, спустился с маяка в маячный дом. В это время было начало 5-го часа. 

Через несколько минут, т.е. около 4 ч., из помещения Службы Связи я услыхал дикие вопли: "с маяка видят германские дредноуты близко". 

Вбежав на маяк, я приказал поднять боевой флаг и пробить тревогу. На NW из-за леса были видны выступившие из несколько рассеявшегося тумана, вплотную к берегу трубы и мачты большого судна и правее его дым другого большого корабля. 

При рассмотрении в 15-кр. стереотрубу оказался линейный корабль типа "Кайзер". Дистанция по 9 дюймовому дальномеру около 75 каб. Дредноут стоял к нам левым бортом, под курсовым углом около 90 град. Я приказал по телефону пускать дизель и по готовности включать приборы. Ввиду внезапного появления из тумана неприятеля, весь вопрос был – успеем ли мы приготовиться к бою до открытия им огня. 

Неприятель огня не открывал и дал возможность команде собраться на батарею, приготовиться к стрельбе и повернуть орудие на 180 град. Все это заняло около 20 минут. 

Я передал в Центральный пост: "Центральная наводка", "Орудия зарядить". "Линейные корабли". "Прицел 76". "Целик...". "Залп по 2". Дистанцию я измерил лично, ввиду малого знакомства дальномерщика с дальномером. Получил дистанцию 76 каб. 

Когда все было готово, я поставил "Залп" и хотел дать ревун. У неприятеля башни были повернуты по походному и т.к. никаких тральных работ в том районе до сих пор не было, по неоднократному же заявлению кап. 1-го ранга Кнюпфера там стояло 6 линий заграждений. На минуту я усомнился, не наши ли это линейные корабли и поставил "Дробь". По тщательному рассмотрению оказалось несомненно Л.к. "Кайзер" и я вновь поставил на "Залп" и открыл огонь. 

Первый наш залп был в 5 ч., из 2 и 4 ор. Первый наш залп лег сильно в сторону. Целик визира исправил на 50 дел. 

Первую вилку взял 8 каб., т.к. дальномеру не доверял. В половину узкой вилки цель долго захватить не удавалось, т.к. были неожиданные отклонения в сторону чрезвычайно большие. Приходилось несколько раз начинать пристрелку снова. Первые залпы были сравнительно недурны. Один из залпов лег так: разрыв проектировался между труб-столб не большой, второй вправо под кормой делений на 30 в сторону. Было весьма похоже на попадание, но я принял это за недолет. Впоследствии, в плену, мы узнали, что в "Кайзера" было попадание в 6 дюймовую батарею. Вероятно, это и было попадание от этого залпа. После этого он быстро пошел па удаление. Наши падения падали то на цели, то в стороне. Разность двух падений в залп была так велика, что иногда они не вмещались в бинокль. Пушки были готовы к залпу минуты через 2, так что несмотря на то, что я стрелял залпами по 2, залпы давать приходилось через 2 минуты. Бывали осечки. Все это создавало невозможность управления огнем, почему я и предположил, что эти отклонения падений то в ту то в другую сторону происходят от расстройства прибора Центральной Наводки. Предложение перейти на прямую наводку не осуществилось, т.к. на мой вопрос "видна ли цель в прицел", я весьма долго не мог получить ответ из Центрального Поста, откуда в конце концов передали "У 1 ор. цель не видно". Поэтому я решился скомандовать "Дробь", и проверил приборы. 

Из Центрального поста быстро передали, что приборы исправны и стрелка "Азимут" прибора у всех орудий стоит на одном делении. Я открыл вновь огонь по неприятелю, перенеся его на следующий дредноут, бывший в это время ближайшим. Неприятельских судов было к этому времени 3. Первый, по которому открыли огонь, отошел дальше к NW, на его место подошел другой с N, и на NW 450 в море, на дист. 120 каб, был третий. 

После перерыва и проверки приборов, стрельба не улучшилась. Две пушки скоро вышли из строя и совсем прекратили стрелять. Перешел на залпы по 4. Залпы чрезвычайно затягивались. Характер падений тот же. Однако, невзирая на невозможность какого бы то ни было управления огнем в таких условиях, я продолжал стрельбу до конца. Из Центрального поста мне передали, что команда бежит от орудий, что было видно и с маяка. Сперва прислуга погребов и подачи пряталась за погреб и разбегалась в блиндажи дизеля и Центрального поста и дальше в лес; затем и нижняя прислуга, т.е. подача окончательно прекратилась. Бежали сперва от 2-го, затем от 1-го и 3-го, и наконец, часть прислуги от 4-го, но однако, 4-е орудие стреляло до конца. Видя. что на батарее стреляет лишь одно орудие, неприятель же удаляясь скрывается во мгле, я прекратил огонь. Последняя установка 126 каб. Время стрельбы около часа. Перерыв в стрельбе был через 20-25 мин. по открытии огня, 4-е орудие сделало 26 выстрелов. 

После нашего 2-го залпа на неприятельском корабле башни развернулись, орудия задирались на ходу, и он открыл огонь. Видимо, из-за тумана наша стрельба застала его врасплох. 

Первые залпы были по 4, затем по 3 попадания. Минут 10 стрелял один, затем 2-й открыл огонь, а после перерыва также и 3-й, открывшийся в рассеявшемся тумане на NW, каб в 120. После перерыва огонь велся одновременно и из 6 дюйм. орудия. 

Первый залп неприятеля лег у запасных погребов, т.е. в 1 1/2 версты от батареи, разбив ж.д. путь у стрелки, сделав яму 4х2х1 саж. Разрывы очень хорошие. Столбы дыма саж. 25 высотой. Залп ложился очень кучно, т.е. они иногда сливались. 

Падения от запасных погребов стали приближаться к казарме. Ближайшее падение неприятельского снаряда у батареи было в 30 саж. у орудия. Осколки ударились по каркасу для бетонного массива и выбили часть досок. Залпы неприятеля следовали один за другим секунд через 30-40. После перерыва стрельба неприятеля стала более интенсивной. Залп лег у сухопутной авиации, после следующего из столбов дыма вылетели 3 наших Ньюпора и улетели на NO. Дальше залпы приближались к маяку, и один накрыл его. Ближайший недолет лег в 15 саж., обдав маяк осколками. Ударом воздуха нас отбросило с наблюдательного поста, т.е. на минуту мы инстинктивно спрятались за тамбур. Дальше залпы ложились перелетно. 

Одновременно обстреливалась и коса. Неприятель прекратил огонь раньше нас. 

Неприятельские суда маневрировали каждый самостоятельно, идя большим ходом (в бинокль был виден большой бурун) зигзагообразно удаляющимися курсами. Каждый дредноут сопровождался по бокам двумя большими миноносцами. От пробития тревоги до второй дроби и отбоя прошло около 1 1/2 ч. Стрельба велась около часа. 

Обнаружившееся во время стрельбы столь большое и беспорядочное раскидывание, делавшее совершенно невозможным управление огнем, происходило, как это выяснилось впоследствии, т.к. наводчики невнимательно совмещали стрелки прибора Центральной Наводки, будучи напуганы неприятельской стрельбой. Поправка на отстояние пушек, видимо не вводилась. 

Стрельба неприятеля была неудовлетворительна, хотя под обстрелом был большой район, но все залпы ложились далеко от батареи, около версты. Лишь один залп лег недалеко от батареи, ближайший снаряд разорвался в 30 саж. у 1-го орудия. 

При начале неприятельской стрельбы от 2-го орудия много народу набилось а Центральный пост, чем весьма затруднили переговоры с ним. Через мин. 7-10 после открытия огня я никак не мог добиться ответа из Центрального поста Так как стрельба неприятеля шла с тыла батареи, то прислуга подачи и погребов пряталась за погреб, а при приближении падений разбегалась в блиндаж и дальше в лес. При каком-нибудь заедании разбегалась и нижняя прислуга. 

Бежали сперва от 2-го орудия. Вследствие дурно исправленной круговой рельсовой подачи, после нескольких выстрелов, тележка перестала подходить к заряднику. 

По-видимому прапорщик Родионов не показал команде должного примера и бежал сам в Центральный пост. Затем у 1-го орудия (после близкого падения), т.к. из-за ухода подачи и нижней прислуги подача прекратилась совершенно. Мичман Поликарпов отпустил комендоров и верхнюю прислугу и сделал сам последний выстрел. У 3-го орудия команда то бежала, то возвращалась. Когда зарядник не дошел до места, то команда бежала окончательно. У 4-го орудия бежала лишь часть прислуги подачи и пушка стреляла до сигнала "дробь". По бегущим стреляли из винтовок с 3-го орудия и от пулеметов на 2-ом дизеле. Роль офицеров неясна, видимо, они растерялись. 

Для меня бегство команды явилось неожиданностью, т.к. стрельба неприятеля была скверна, наша же команда была обстреляна предыдущим частым бомбометанием. Председатель комитета бат. 43 минер Савкин, бывший на маяке у меня телефонистом, был в ярости от поведения команды и требовал всех беглецов расстрелять, прочие же были подавлены и возмущены этим. 

В сопровождении Савкина я отправился на батарею. По дороге встретил нескольких пьяных с 44 бат., которые во время боя, когда их прочая команда была на 44 бат., напились денатурату. Дальше матрос 44 бат., Кулай, привел ко мне нескольких беглецов с 43 бат., которых он поймал у кордона, за проволочным заграждением. 

По приходе на батарею я сказал речь команде, собравшейся у Центрального поста, соответствующую обстановке. Так как у орудий, у погребов и у приборов были еще работы, то я приказал устроить в казарме общее собрание. 

На батарее я встретил полную растерянность. Офицеры подавлены всем случившимся. Команда перепугана и пристыжена, многие возмущены. Прапорщик Родионов, видимо, перепуган. 

Из Центрального поста по телефону я говорил с кап. 1-го ранга Кнюпфером, доложил обо всем случившемся и просил беглецов, сбежавшихся в то время к Менто и скопившихся там в числе около 125 чел., задержать там и обезоружить, и ни в коем случае не пускать на батарею. Также обязательно уничтожить вино, предполагавшееся к раздаче на батарее. 

На батарее выяснил происшедшие заедания и поломки, 1-е орудие исправно; 2-е – разошлись рельсы круговой подачи; 3-е ор. – недоход зарядника до места и тоже у 4-го орудия. Приказал настойчиво сейчас же исправлять повреждения, несмотря на то, что стало смеркаться. К 8 ч. повреждения были исправлены, кроме рельс, что должно было сделать строительство. 

На собрании в казарме я произнес после председателя комитета горячую речь, разуверил и опроверг провокацию о неисправности всех орудий и указал, что стрельба немцев была чрезвычайно плоха. В результате команда прокричала "ура" в честь 4-го орудия; было решено иметь на батарее 2 смены, а всем остальным срочно исправлять путь у запасных погребов. О беглецах к определенному решению не пришли, т.к. команда не хотела дать им возможности не принимать участия в бою; я же считал, что их ни в коем случае на батарею допускать нельзя. Был, конечно, вновь поднят вопрос о приходе нашего флота и готовности транспортов взять команду, когда снаряды израсходуем – "А то может быть поздно", – но в общем удалось поднять настроение и, казалось, все идет хорошо. 

В то время как происходили вышеуказанные события, я, направив работы, переговаривался по телефону с Кнюпфером. 

Мичман Ларош и Таланов запрашивали меня, можно ли расстрелять беглецов, скопившихся на Менто. Считая, что это неосуществимо, т.е. спрашивающие не считаются достаточно с психологией сей команды, а кроме того, существенной пользы это не принесет, а значительно ухудшит дело, я ответил, что считаю это излишним, а требую их всех обезоружить и задержать на Менто. На это они возразили, что обезоружить трудно – что ясно характеризует всю легкомысленность их первого предложения. Кап. 1-го р. Кнюпфер отнесся к этому моему требованию как-то невнимательно, возразив, что и держать их негде, хотя было помещение около 42 батареи, приготовленное для роты Гвардейского экипажа. Видимо, он недостаточно взвешивал последствия их возвращения. 

Около 8 ч. мне доложили, что все исправлено и все орудия на батарее в полной готовности. 

Мною был вызван строитель военный инженер Валенков, которому я указал необходимость срочного исправления пути у 2-го орудия, а затем и пути у запасных погребов, т.к. иначе мы оказывались совершенно отрезанными от боевых запасов. На батарее перед боем во всех трех погребах было зарядов на 300 выстрелов. Инженер Валенков мне сообщил, что команда специалистов Каргопольского полка, производившая эти работы для строительства, разбежалась и придется ждать утра, чтобы их собрать. Бежала также прислуга паровозов, которую заменили автоматически назначенные ранее по боевому расписанию люди с 43-й батареи. 

Все свободные офицеры были мною посланы к зарыванию ямы у Запасных погребов. Я предполагал, что заняв команду работой, я не дам им быстро разложиться и удастся поддержать в них бодрость духа. Из-за порчи двигателя последнее время команда сидела в казарме в полутьме, что, конечно, действовало на психику угнетающе. Однако, ввиду темноты и поистине колоссального размера воронки 1х2х4 саж., находившейся как раз по пути, работа оказалась срочно невыполнима и около 10 ч. вечера ее пришлось прекратить. 

Около того же времени мне доложили, что последний паровоз подстрелен неизвестно кем из леса, брошен прислугой и опрокинулся, сойдя с рельс. Накануне был подобный случай, почему было дано категорическое приказание ни в коем случае без приказания по огням не стрелять. С чем имели мы дело – с провокацией или это было проявление паники – неизвестно. 

Около 10 ч. в комнату, где я говорил по телефону, пришел один из членов комитета и доложил: "г. лейтенант, там к Вам пришла команда, просят в канцелярию, хотят предложить какую-то мерзость". Войдя в канцелярию я нашел там вооруженную толпу, среди коих было много стариков. Один из них обратился ко мне, заикаясь: "г. лейтенант, мы не можем больше сражаться. Надо сдаваться. Дальше сопротивляться бесполезно". Вглядевшись в эту толпу, я увидел звероподобно-бессмысленные рожи, совершенно отупевшие от страха и окончательно деморализованные. Их было человек 30. Уговаривать их и даже пытаться на них воздействовать было бесполезно. Взвесив это, я, видя смущенное молчание комитета, ответил им только: "Убирайтесь вон, разговаривать с вами не желаю". Столь неожиданное и резкое проявление пораженческого настроения ясно показало, что не только нельзя рассчитывать на образумление беглецов и их использование при вероятном появлении на другой день неприятеля, но необходимость всячески оберегать и остальных от разложения. Это я считал основой плана действий. 

Я пошел к телефону выяснить каково настроение на других батареях. К сожалению, откровенный разговор с офицерами и Кнюпфером был невозможен, т.к. все время разговоры подслушивались и следовало опасаться провокации. Я предполагал использовать другие батареи в смысле воздействия их на 43-ю, а с остальными действовать по обстоятельствам. Хотя командиры давали мне о своих батареях самые хорошие заверения, из общего тона я понял, что отнюдь на них рассчитывать не могу, т.к. не имея еще столь сильных оснований для деморализации, как 43-я (взрыв, прибытие новой команды, явно не желавшей сражаться, бой и т.д.), они уже находятся в совершенно неустойчивом состоянии. На батареях к этому времени широко стали известны предложения и запугивания немецких парламентеров. Менто было уже наводнено беглецами и делегатами со всех батарей, т.ч. связь с ними стала затруднительна. Общая деморализация начала развертываться вдруг, чрезвычайно быстро. Один лишь лейтенант Линдеберг правильно, как оказалось впоследствии, оценил обстановку и откровенно мне сказал, что за команду ручаться абсолютно не может. Сам он находится в казарме и с ним его старая команда. Они остаются пока он с ними и только потому, что им стыдно его бросить. Он считает, что дело безнадежно проиграно, да и сам он не видит надобности в дальнейшем упорстве, т.к. флот нас бросил и конец всей эпопеи очевиден. 

В то время как я вел переговоры по телефону у себя в комнате, из столовой услышал крик пришедших людей: "г. лейтенант, нам надо Вас видеть. Выходите-ка сюда к свету". Войдя в столовую, я застал там несколько человек вооруженных мотористов, сильно возбужденных. Спросил их, что им надо. Они ответили вопросом "что происходит, что же нам делать". Оказалось, они настроены весьма добропорядочно. Сообразуясь со всей обстановкой и начинающейся полной деморализацией и систематической провокацией, и исходя из твердого убеждения, что возможно что-либо сделать, лишь удалив так или иначе прочь весь совершенно деморализованный и ненадежный элемент, который никакому доброму воздействию уже был недоступен, я сказал, что сам во всяком случае остаюсь на своем посту, надо чтобы все оставались на своих местах; та же сволочь, которая не желает сражаться, а хочет сдаваться, может убираться куда хочет – задерживать ее я не буду. Они ушли от меня, видимо, успокоенные. (Впоследствии я узнал, что их приход и столь резкий вызов меня к свету обусловлен слухом, что я пьян, пущенным после того, как провокация, что я ранен, и все орудия на батарее испорчены, была опровергнута.) 

Чтобы быть более в связи с комитетом и батареями, я перешел в Центральную телефонную станцию. Телефонная связь была уже крайне затруднительна, т.к. батареи все время переговаривались друг с другом и с армейскими частями. Повсюду сидели делегаты якобы для контроля, подслушивали, мешали и т.д. Вообще, телефон действовал лишь благодаря добросовестности прислуги Центральной телефонной станции, сохранявшей все время бодрость духа и воздействовавшей также на телефонистов всех других аппаратов. 

На Центральной телефонной станции я должен был отзываться на текущие вызовы и доклады, а также говорить с командирами батарей, убеждая их стараться всеми силами удержать команду на местах. 

Комитет обращался на другие батареи, прося поддержки, рассчитывая главным образом на 40-ю батарею. Те будто бы решались энергично выступить, но вдруг распространялись слухи, что они видят невозможность оставаться, если 43-я сдала, и решили ждать. 

С маяка сигнальщик Весельский сообщал, что простоял на посту более 8 часов; никто не сменяет, т.к. все сигнальщики Службы связи ушли, другие же не хотят. Его я уговаривал остаться. С других батарей команда тоже уходила. С 43-й батареи ушли обе смены. Бедлам шел полный. При докладе об этом Кнюпферу он сказал, что в таком случае надо будет с утра выкатывать боевой запас стрельбою в залив. Расстреляем пушки и запас уничтожим, на что я возразил, что это неосуществимо, да и бесцельно. Надо хорошую организацию, чтобы сделать около 100 выстрелов из пушки и время. Немцы этого не допустят. 

Столь быстрый и решительный перелом настроения и полное нарушение организации произошли, во-первых, из-за возвращения беглецов обратно, а также из-за невообразимых переговоров всех желающих между батареями и армейскими частями, появлением разных "контролирующих" на Менто, вносивших путаницу и хаос своим самостоятельным и опрометчивым вмешательством, а кроме того, тут была сознательная работа каких-то лиц, часть которых прибыла и с последней партией. 

Сохранили бодрость лишь телефонисты, минеры и электрики и комитет, за исключением Поликарпова, который действовал разлагающе на других, перетрусив сам до последней степени. 

В это время (в 12-м часу) на Центральную телефонную станцию ко мне начали приходить мотористы, некоторые комендоры и часть из хорошо настроенной команды, относящиеся с осуждением к предательскому поведению других. Спрашивали у меня совета и указания – что делать. Я ободрил их, уговаривал оставаться на местах и стараться удержать и других. За это время выяснилось, что можно рассчитывать изо всей команды только человек на 60, не больше. 

Около 12 ч. ко мне пришла группа мотористов с дизелей и спросили – что же делать. Надо что-нибудь предпринять, т.к. разложение среди команды идет все дальше, 43-я батарея почти совсем брошена. 

Желая выяснить окончательно, на кого же я могу рассчитывать и опереться, и поговорить с ним отдельно от прочей сволочи, дабы дать им нужные директивы, я приказал им всем собраться на батарею 43-ю в блиндаж № 1, и чтобы они позвали туда всех, кто не потерял еще совести и намерен сражаться; сам я приду к ним туда. 

Являлось настоятельно необходимым поговорить с ними отдельно от прочей команды, вне постороннего скверного влияния. Настроение характеризовалось, главным образом, недоверием к окружающим и отсутствием уверенности в поддержке. Самые лучшие намерения парализовались мыслью, что другие не поддержат и предадут. Вся предыдущая картина сухопутной обороны Эзеля давала тому яркий пример. Батареи на Каргопольский полк не рассчитывали и их обещаниям и резолюциям абсолютно не верили. Всем, обращавшимся ко мне в отдельности, я мог до сих пор дать лишь убеждения, что вполне можно рассчитывать на меня и офицеров (увы, не на всех, т.к. трусость некоторых и некомпетентность других были весьма очевидны), поэтому и явилось совершенно необходимым наглядно показать этим людям, что они не одни, а есть надежное ядро, и сплотить их. Говорить с ними в общей массе было бы бесполезно, т.к. общее настроение дало бы им доказательство обратного и всякая провокация обескуражила бы их. 

Через несколько времени я с председателем комитета Савкиным прошел на батарею, зашел в Центральный пост, где были мичман Поликарпов и подпоручик Вольский, и позвал их на собрание. Мне доложили, однако, что команда ушла в казарму и просит меня придти туда. Эта неудача моей попытки отделить хоть временно надежную часть команды от прочей показала вмешательство другого враждебного влияния и крушение плана сплотить оставшихся, дабы. опираясь на них, организовать что-либо. 

С большой неохотой пошел я в казарму, говоря мичману Поликарпову и Вольскому, что это очень не хорошо и я считаю, что теперь дело проиграно. Савкин весьма неуверенно возражал против этого. 

При входе в казарму я увидел, что там масса посторонних лиц, все не те, что приходили ко мне и на которых можно было рассчитывать. Они были, видимо, спокойны и даже веселы, т.е. казалось, что какое-то подлое решение у них уже есть. Входя, я почувствовал запах вина. Посреди стояло ведро, из которого все пили и при нашем входе предложили и нам выпить. Мичман Поликарпов бросился удерживать их (впоследствии, однако, выяснилось, что это была вода). Осмотревшись кругом, я не нашел никого, на кого можно было бы опереться; впечатление у меня составилось такое, что собравшиеся здесь люди дали себе "право на бесчестье". Я сказал подпоручику Вольскому: раз здесь винище, то все уже кончено, надо скорей идти отсюда. Вдогонку раздались наглые крики "г. лейтенант куда же Вы, пожалуйте сюда". Я прошел на Центральную телефонную станцию, ища Савкина, но не нашел его там и, сказав дежурному телефонисту, что буду на маяке, отправился на 47-ю батарею, где поговорив с прапорщиком Златоустовским и доктором и изложив им мой взгляд на положение, прошел затем на 48-ю батарею. Обошел дизеля, блиндажи, Центральный пост – все пусто. На батарее нет ни одного человека, даже часовых. Оттуда прошел на маяк и затем на 44 батарею. Подпоручик Вольский не понимал моих действий, но мне было ясно, что весьма вероятно, дабы отделаться от нас, нас могут прикончить. (Впоследствии было установлено, что пропаганда в этом направлении велась усиленно). 

Я остался на ночь на 44-й батарее, рассказав Сперанскому, в чем дело. Подпоручик Вольский решил вернуться на 43-ю батарею. Ночью все время звонили на 44-ю, узнавая где я. На 44-й оставалась лишь ничтожная часть команды, удерживаемая с большим трудом прапорщиком Сперанским и матросом Кулаем. 

Когда начало светать, около 6 ч. утра, я отправился на маяк. Погода мглистая, с переходящим мелким дождем. Горизонт 30-35 каб. В море ничего не видно. Наших судов тоже нет. По переговорам с Центральной телефонной станцией выяснилось, что большинство команды находится в казарме; беглецы почти все вернулись. Настроение скверное, но неопределенное. 

Председатель комитета Савкин передал мне, что надежда удержать команду, вновь сорганизовать ее и заставить сражаться, маловероятна. Мое предположение, что если не произойдет резких событий ночью или внезапных действий неприятеля, то команда постепенно успокоится, пройдет состояние паники и еще возможно будет организовать оборону – оказалось несостоятельным. В Менто по телефону я говорил с лейт. Степановым, выяснил ему положение на батарее, просил доложить Нач. Обороны. На Менто общая обстановка неизвестна. По слухам, немцы ночью были у Айзекюля. От нашего флота сведений нет. Затем мне передавали, что предполагается присылка команды с других батарей, что, конечно, не могло помочь делу. Я обещал выяснить точнее настроения команды и положение батареи. 

При дальнейших переговорах с Савкиным я спрашивал, есть ли какая-нибудь надежда, т.к. с командой говорил и он и мичман Поликарпов; он ответил, что никакой надежды нет. Я предложил пробить тревогу для проверки и показать команде, что все орудия исправны, на что он передал мне, что лучше этого не делать. 

Около 9 ч. на NW из тумана показался неприятельский аппарат, летевший на высоте 400-500 метров, 44-я батарея открыла огонь. После нескольких выстрелов с 43-й батареи передали категорическое требование стрельбу прекратить и 44-я батарея вскоре замолчала. Из Центральной телефонной станции передавали, что все батареи решили уходить, отнюдь не сражаться и увести с собой офицеров. Видя всю безнадежность попытки заставить 43-ю батарею действовать в случае появления неприятеля, я вызвал к телефону старшего батареи подпоручика Вольского, и просил проверить подрывную партию и принести подрывные патроны на батарею. Он мне ответил как-то кратко, что это невозможно. Впоследствии он объяснил, что команда не разрешила, я тогда так это и не понял. Оставалось некоторое время пассивно выжидать ухода команды, чтобы иметь свободу действий. В команде была тенденция не позволять даже уничтожать, чтобы не вызвать стрельбы немцев и не раздражать их, т.к. те требовали сдачи им всего в исправности, иначе-де они нас накажут. Я передал, что в нужный момент приду на батарею. 

Прапорщик Сперанский перешел на маяк, где некоторое время мы с ним ожидали событий. На маяке находился еще прапорщик Кивалкин, сигнальщик Весельский, два-три сигнальщика. 

Последние переговоры с командой вели мичман Поликарпов и Гончаревский. Команда согласилась, что когда она сядет в Менто на транспорт и баржу, то разрешит офицерам уничтожить батарею. Мне было передано, что команда решила окончательно уходить. 

Было около 11 ч. С маяка было видно, как у казармы 43-й бат. начала собираться толпа команды с котомками и сундуками. Отдельные люди уже тянулись по дороге к Менто, за ними вскоре двинулись и остальные. Не дожидаясь их окончательного ухода, я отправился на батарею 43 и передал придти туда всем офицерам. По дороге я встретил толпу, уходящую с 44-й батареи с котомками и ружьями. Я задерживал многих, уговаривая остаться с нами и не позорить себя гнусным бегством. Некоторые, как например Скворцов, оставались со мной, решительно бросив свою компанию. С их помощью я отбирал у прочих винтовки и патроны, приказывая бросать их в колодец у погреба с подрывными патронами. В это время ко мне подошел с 43-й бат. Вольский и мы вместе с ним начали носить подрывные патроны на носилках на батарею и складывать у Центрального поста. За это время подошли с 43-й некоторые комендоры, гальванеры и электрики, всего человек 10-12. Из них организовали перенос патронов, что затруднялось тем, что расстояние до батареи сажень 150-200, и на руках и носилках трудно было перенести большое количество. В погребе лежали сверху в ящике штук 10-12 18-ти фунт.; затем следовали большие ящики с 1 фунт. и дальше весь погреб был забит ящиками с патронами Арисака. Я знал, что подрывных патронов у нас должно быть около 23-х пудов, но еще 18 фунт. мне найти не удалось. В строительстве был динамит, но за бегством всех строительских достать, и главное доставить его было нельзя. 

На батарее собрались комендоры, прибывшие с "Гангута" и "Полтавы", гальванеры, электрики, мотористы, члены комитета и человек 20 матросов, среди которых были и из последней партии. Люди подходили не сразу, понемногу, т.е. рассчитать и организовать полностью работы было нельзя; ввиду же огромности работы надлежало торопиться. 

Я предполагал, когда вопрос об уничтожении батареи будет решен окончательно, взорвать сперва тела орудий, а затем, пользуясь все теми же проводами, установки. Взрыв погребов по примеру 18-го сентября не представлял затруднений. Все же остальное, второстепенное, уничтожать уже после, если будет время. 

Люди, назначенные приносить подрывные патроны, да и вообще все, работали и делали, что им было указано, только пока стоишь около них и неуклонно заставляешь производить их определенные действия, иначе они просто стояли или слонялись в полной растерянности, только мешая другим и сбивая их, чему способствовало еще то, что все время передавали всякие нелепости, отвлекавшие внимание и сбивавшие с толку команду, да и офицеров. Не зная точно обстановки, как на море так и на сухом пути, идет ли флот, что предполагает Нач. обороны и какие имеет инструкции от Командующего Морскими Силами Рижского залива, я не решился сразу приготовлять батарею к взрыву. 

Из Центрального поста я добился с трудом соединения с Менто, где, однако, Кнюпфера не добился, а переговорил с Эйлером. Обстановка и на Менто оказалась неизвестна, также и намерения Кнюпфера. Передавался мне какой-то его фантастический проект о прибытии команд с миноносцев для укомплектования ими батареи; что ожидается об этом ответ. Я просил иметь в виду, что мы можем стрелять по перешейку, для чего я взял специально карту с маяка, действовать будем в крайнем случае одной пушкой офицерами. В результате мне было сказано ожидать и орудий пока не портить. 

К этому времени выяснилось, что на батарее находились: Я, подпоручик Вольский, мичман Поликарпов, мичман Гончаревский, капитан Кашугин, прапорщик Родионов, прапорщик Сперанский, прапорщик Златоустовский, члены комитета, Зубанов, 3-4 комендора "Гангута" и "Полтавы", минеры, электрики, 2 гальванера, мотористы, несколько матросов. Всего около 40-45 человек. Люди все разных специальностей. Все нагружены вещами. Организовать какую либо оборону из этих людей являлось немыслимым. 

Все, начиная с офицеров, крайне подавлены и растеряны, без какой-либо инициативы. Некоторые же до того нервно взвинчены, что ничего не понимали, многие матросы не трезвы. Полную бодрость духа сохраняли мичман Поликарпов, прапорщик Златоустовский, прапорщик Сперанский и матрос Кулай и комендор с 41-й батареи. Но мичман Поликарпов был полукалека, не оправившийся еще от контузии и надорванный непосильной работой с 18-го сент.; другие ничего ровно на батарее не знали. 

Выяснилось, что имеющееся количество подрывных патронов (больше 1 фунт.) не достаточно, т.к. количество тола в сумме ограничено. Запалы исключительно гальванические. Переговорив с Эйлером еще раз по телефону, я не добился категорического указания – неизбежно ли взрывать батарею или это преждевременно. 

Люди, бывшие на батарее, представляли собой хаотическую толпу, лезшую ко мне со всяким вздором и то там, то сям начинавшую самочинные действия, т.ч. мне приходилось ходить по батарее и прекращать это в разных местах лично, т.к. дисциплины уже не было и при полной деморализации и постоянной, даже ненамеренной провокации и сообщения от моего имени, либо Кнюпфера, самых нелепых приказаний, я не мог ни на кого положиться и рассчитывать, что даже и офицеры не будут введены в заблуждение. При ведении какой либо подготовительной работы (например, взлома дверей IV-го погреба) она велась, лишь пока я присутствовал. Вдруг за мной прибегали из Центрального поста, зовя к телефону. Все бросали свое дело и подымали крик: "г-н лейт., Вас просят к телефону" – и работа сама собой останавливалась. 

Переговорив еще раз с Эйлером, я ничего категорического не выяснил. Кнюпфера вызвать опять не удалось. Т.к. время проходило бесполезно, батарея же была все равно небоеспособна, то я решил на свой риск приготовить орудия к взрыву и ждать выяснения обстановки. 

Считаясь с тем количеством подрывных патронов, что были в моем распоряжении, взрыв орудий я предполагал осуществить так: 

Вогнать в орудие два фугасных снаряда. Придвинуть вплотную ко дну 2 снаряда 18 фунт. патроны, 2-3, сколько хватит, а проводник к гальваническому запалу провести через центр. канал затвора, из которого предварительно вынуть грибовидный стержень и затвор закрыть. Я предполагал, что взрыв патрона вызовет детонацию снарядов, которые и уничтожат орудие, и частью поломают установку. Оставшиеся части будем взрывать, насколько хватит патронов. Провода от пушек провести в блиндажи попарно, откуда и проводить взрыв. Я объяснил офицерам, что я предполагаю и как это нужно сделать и назначил их к орудиям, дав соответствующих людей. Мичман Поликарпов – 1 оруд., Родионов – 2, Гончаревский – 3, Сперанский – 4. Подпоручик Вольский доставал вьюшки с проводами, запалы и индукторные ключи. Остальным я приказал открыть погреба, т.к. оказалось, что ключи исчезли и никто не знал, у кого же они были. 

К этому времени оказалось, мотористы самостоятельно испортили дизеля, насыпав песку в подшипники, зажали их, соединили провода у динамо на короткую и пустили дизеля полным ходом, т.е. мы были лишены электрической энергии. Сам я прошел ко 2-му орудию и увидел, что там ничего не делается. Люди со всех сторон бросались в одно место и было невозможно их удержать на местах, куда они были назначены, что имело существенное значение, ввиду большого протяжения батареи, т.е. приходилось бегать, собирая себе нужных 4-5 человек. 

Пришлось проделать всю работу с начала до конца собственноручно. Приготовив 2-е орудие, я перешел к 1-му, где оказалась та же картина. Не только ничего не сделано, даже лебедка зарядника не переведена вручную. Пришлось самому переводить ее с большим трудом, т.к. даже я не был знаком с индивидуальной особенностью каждого орудия; не было же никого из прислуги, кто мог бы указать это, т.к. если кто и был, то как раз не те, кто был нужен. Ключа для вывертывания зажимной гайки грибовидного стержня нет. Перерыли все ящики – не находится. Долго искали у других орудий, т.к. посланный ко 2-му не сумел объяснить, что именно нужно. Приходится бежать ко 2-му орудию самолично. Пока выкатывал грибовидный стержень на зарядник, люди с лебедки ушли и т.п. Такая же картина у каждого орудия. Пришлось мне собственноручно проделать всю работу у каждого орудия, начиная с заряжания, лично срастить провода, изолировать их и провести проводку. Для этого пришлось бегать по всей батарее, от орудия к орудию (расстояние 60 саж., следовательно вся батарея почти 1/2 версты) за ключами и проч. т.е. я совершенно выбился из сил. Все время ко мне лезли с дурацкими вопросами и просьбами, уничтожить или испортить ту или иную второстепенную вещь, а назначенная мною работа не выполнялась. Особенно приставал ко мне какой-то болван, добиваясь разрешения зажечь арсенал, что я категорически запретил ему делать. Даже офицеры смотрели как истуканы, т.е. я гнул их по матери и они выполняли только после моего истошного крика. В это время приносились какие-то верховые, разведчики и т.п. с самыми разнообразными сведениями и приказаниями: "Кнюпфер запретил ни в коем случае не взрывать". "Взрывать немедленно", "Сейчас идет команда на батарею – ничего не трогать". Это мешало работать, отвлекая даже тех немногих. кого с огромным трудом мне удалось поставить на дело. Особенно сбил с толку какой-то верховой с 41-й батареи, прилетевший якобы из разведки. Он в самозабвении орал что-то, т.е. создалось впечатление, что приготовление орудий к взрыву чуть ли не преступно и все окончательно побросали работу. Удалось вызвать командира 41 бат. Таланова и просить его выяснить этот вопрос у Кнюпфера. Не понимаю, почему Кнюпфер не нашел нужным поговорить со мной. Весь этот день мне ни разу не приходилось с ним говорить. Наконец, все-таки все орудия были приготовлены. Подрывные патроны вставлены и запалы лично мною сращены и изолированы лентой. Для плотного положения запала в патроне он закреплен ворсой, и патроны додвинуты прибойником вплотную к снаряду. В некоторых орудиях по 2-18 фунт., а в других добавлено несколько одно фунтовых, Затвор закрыт и проводник прихвачен к поручням, дабы не отодвинуть случайно патрона, и проведен в блиндаж. За неимением поверочного ящика поверить запалы и проводку оказалось невозможным. Вся работа заняла часа 1 1/2, т.е. в это время был уже 2-й час. 

Горизонт прояснился, и в заливе на NO, кабельтовых в 80, был виден длинный караван немецких тральщиков. Пароход, по-видимому матка, стоял впереди, возможно, для корректировки. Суда уже пересекли линию Церель–Домеснес. Характерно, что за все время немецких тральных работ в Ирбене ни разу не было видно и слышно взрыва, хотя бы одной мины. Из Менто передали, что это идут наши миноносцы, что в связи с вышеупомянутым заявлением верховного, смутило команду. Это было мной опровергнуто и я передал в Менто, что немцы протралили Ирбен и вошли в залив. Кап. 2-го р. Эйлер, через несколько времени спросил, нельзя ли обстрелять перешеек. Я ответил, орудия уже приготовлены к взрыву, но к стрельбе их можно приготовить, а это займет около часа времени: но во-первых, неизвестно куда именно стрелять, корректировки, видимо, не будет, а во-вторых, 41-я бат. свободно может служить для этой цели. Эйлер на этом не настаивал, видимо, сказал это так, "между прочим". 

Перед концом работ на батарею пришел грузовой автомобиль с несколькими чел. команды из Менто, и шофер заявил, что прислан кап. 1-го р. Кнюпфером за подрывной партией, что ему приказано ни в коем случае без офицеров, и особенно без меня, не уезжать. Подрывную партию обязательно возьмут миноносцы и, если им нельзя будет подойти к Менто, то они подойдут к Морской авиационной станции или к маяку. Всех работавших на батарее, конечно, интересовало больше всего – удастся ли им уехать. Я видел, что все об этом только и думают, оттого и работают плохо, да и вообще если и остаются на батарее, то потому, что считают это пока безопасным. Безусловно готовы оставаться со мной до конца были лишь мичман Поликарпов и матрос Кулай. 

Из прибывших на грузовике гальванер унтер-офицер Майоров был мной отправлен на Центральную телефонную станцию для установления постоянной связи с Менто. 

Мне пришлось переосновывать всю проводку от орудий к блиндажам, т.к. они были сделаны подпоручиком Вольским и минерами с расчетом на общую схему, но, для большей надежности, я решил провести от каждого орудия непосредственно. Пока я делал это, я послал команду во главе… приготовить запасные погреба к взрыву; объяснив им, как это надлежит сделать. В это время оказалось, что пристававший ко мне болван все-таки зажег арсенал. Арсенал помещался в ближайшей к Центральному посту избе из оставшихся от деревни, расположенной в тылу батареи, саж. в 50. Пожар разгорелся чрезвычайно быстро, и начали взрываться сложенные там ракеты, ружейные, пулеметные и 40-мм патроны, причем пули свистали по всем направлениям. На Менто было передано, что орудия готовы к взрыву. Оттуда было сказано, что передадут, когда взрывать. 

Люди, посланные готовить запасные погреба, вместо того, чтобы идти туда, бегали у могил погибших 18-го сентября и расстреливали зажегшего арсенал. Сперва я не мог понять причины стрельбы. После продолжительной и беспорядочной стрельбы кто-то упал у могилы. (По-видимому, все-таки был убит не тот, кто поджег.) Арсенал горел долго, минут 40. В это время приходилось вынужденно бездействовать, ожидая ответа из Менто. 

Я влез на дизель № 1 осмотреться и увидел за лесом, на NW, силуэты двух "Кайзеров", на дистанции ближайшей, чем 1-го окт., которые а это время открыли огонь. Первый залп разорвался саж. в 50 от батареи, и осколки и комья земли просвистали вокруг. Подходивший ко мне спросить разрешения на уничтожение батареи, прапорщик Тиханович, был брошен на землю. Бомбардировка продолжалась с большой интенсивностью около получаса. Залпы следовали сек. через 15-20 один за другим. Снаряды разрывались, видимо, где-то поблизости, т.к. после разрыва было слышно, как шлепают осколки. Люди, посланные к запасным погребам, обратились в бегство на Менто. 

Когда началась бомбардировка, я решил, что надо взорвать орудия, т.к. иначе рискуешь, что будут повреждены провода, да и подготовить дальше не удастся. Возможно, что стрельба неприятеля была вызвана столбом дыма горевшего арсенала и имела целью разогнать людей, помешать уничтожению батареи. Кулай под огнем прошел в Центральный пост, передать об этом на Менто. 

Я замкнул ключи несколько раз – взрыва не последовало. Предположил, что возможно где-нибудь повреждение проводки. При перерыве бомбардировки я послал всех в блиндаж на 47-ю батарею; сам же перешел на Центральный пост, откуда передал Златоустовскому – взрывать его оба орудия. Связь с ним долго установить не удавалось, затем выяснилось, что у него отказ, как и у 1-ой группы. Бомбардировка снова возобновилась и велась около 40 мин. с большой интенсивностью. Залпы падали один за другим почти непрерывно. От воздушных волн при взрыве трещали и хлопали 2-З-дюймовые двери в Центральном посту, тряслась вся почва, хлопали приборы, и из стен вываливалась земля. Куда ложились снаряды – установить не удалось; вероятно, большинство – перелетно, перед фронтом батареи. Обстреливалась батарея 43-я, вышка и Собрание. В это время на батарее находились в Центральном посту: я, мичман Поликарпов, Кулай и во 2-м блиндаже прапорщик Златоустовский. Предположив, что, вероятно, осколками перебиты провода, я решил переждать конца бомбардировки и выяснить, кто еще кроме нас остался и может помочь работе. При перерыве мы прошли на 47-ю батарею, где нашли подпоручика Вольского, прапорщика Сперанского, мичмана Гончаревского, Катугина и несколько человек матросов. Все остальные и грузовой автомобиль убежали на Менто. При переходе из 1-го блинд. на 47-ю бат. разорвавшимся у дороги 12 дюймовым снарядом был ранен Скворцов и контужен моторист Шумский, который сошел с ума. Их увез грузовик. Мы все прошли к вышке у Собрания, чтобы с нее осмотреться. Вышка повреждена, Центральная телефонная станция разбита, вокруг огромные воронки от 12 дюймовых снарядов. Неприятельские миноносцы в 35 каб. стоят у берега, против Карустэ. Собрав всех, я сказал, что считаю нужным временно выждав, вернуться затем на батарею, осмотреть и вновь взорвать ее. 

В это время опять началась бомбардировка. Стреляли, по-видимому, 6-дюймовки "Кайзеров", а также и миноносцы беглым огнем по всем направлениям. Снаряды рвались у батареи, около казармы и Собрания, и дальше, к Морской авиационной станции. Т.к. оставаться на месте было и не безопасно, да и обсудить спокойно план действий в таком положении трудно и являлась опасность растерять всех, я решил сосредоточиться вне обстрела, за леском, против Морской авиации, куда все после некоторых споров и направились. Перед уходом я зажег в нескольких местах Собрание, где были некоторые секретные документы и части приборов. Был также зажжен и провизионный склад. По дороге зажгли склад строительства и разбили бочки с нефтью. Зенитная батарея горела. Погреб был окутан дымом и в нем рвались патроны; также и во всех кранцах у орудий. Батарею удачно уничтожил прапорщик Рушковский. В погреб же попал 12 дюймовый снаряд. Горел новый поселок у дер. Манда-Малк, зажженный Скворцовым непосредственно перед бомбардировкой, и в нем рвались 75-мм патроны с гранатами и шрапнелями, сложенные в нем в количестве около 750 шт. 

Нас в это время было человек 12-15: я, Поликарпов, Сперанский, Катугин, Гончаревский с чемоданами, Златоустовский, Кулай, комендор с 41-ой, член комитета гвард. экипажа, 2-3 моториста. Винтовки были у 6-7 чел. По пути мы увидели, что на спуске у Морской авиации садятся 2 немецких аэроплана-разведчика. Летчики и наблюдатели вышли с них, подошли к ангарам, заглядывая в них. Несмотря на раздавшиеся возражения, я сказал тем, у кого были винтовки, подбежать ближе к авиации и мы начали обстреливать немцев с расстояния 1,000-1,200 шагов. Вероятно, вследствие сильного утомления, в немцев никто из нас не попал. Они бросились к аппаратам, сели на них, поднялись на нас и, летя на высоте 20-30 метров, принялись обстреливать нас из пулеметов. Пришлось отбежать с открытого места к лесу и прятаться от них под кустами. К ним присоединился третий аппарат и все они долго летали над нами, усиленно обстреливая нас из пулеметов. Стрельба неприятельских судов по Церелю продолжалась. 

В лесу мы отделились от других, т.к. мичман Поликарпов, еще не оправившись от контузии, не поспевал за другими и я и Кулай остались с ним. 

Судов, вошедших в залив, не было больше видно. Т.к. среди них были старые однотрубные миноносцы, то я предполагал, что они подошли к Менто; в связи же со спуском немцев на авиацию являлось вероятным, что с миноносцев высажены люди на косу и Карустэ – иначе такую смелость немцев объяснить трудно. 

Выйдя из леса на дорогу к Менто, мы еще дважды подвергались обстрелу с аппаратов, летавших на незначительной высоте повсюду, но, обессилев к этому времени окончательно, не обращали на них никакого внимания. У дер. Лебара увидели брошенный грузовик. Кулай испортил на нем мотор. Было уже 6 ч. вечера и скоро должно было смеркаться. Посоветовавшись, мы решили, ввиду высказанного мной предположения о вероятности высадки немцев на косе, идти мимо Менто лесом и стараться пробраться через перешеек на Эзель и оттуда на Моон. Пройдя дальше, слышали с Менто страшный гвалт. Нежелание очутиться вновь среди деморализованной и перетрусившей команды и, очевидно, сбежавшихся туда армейцев еще более укрепило мое решение туда не заходить. С моря были слышны выстрелы – считали, что это стреляют немцы по Менто. (Миноносцы по перешейку.) 

К 7-ми час. мы вышли к вышке 41-бат., стоявшей в лесу. Начало уже темнеть. Взобравшись на нее, я увидел "Славу" (впоследствии оказалось "Гражданин") и м-цы "Войсковой" и "Украину", стрелявших по направлению Цереля. От Карустэ был виден громадный столб черного дыма, горела мыза и маяк. 

Увидев "Славу", решились попытаться пробраться на нее и пошли на Менто. Там нашли всех наших офицеров: Кнюпфера, Ляроша, Петрова и Эйлера. Пристань была забита командой, находившейся в полной панике и рвавшейся и бросавшейся на буксиры, перевозившие ее на миноносцы и "Славу". Некоторый порядок там наводил мичман Лярош с некоторыми из своей команды. Наступила темнота, и буксиры с кораблей не возвращались. С миноносцами переговаривался Котельников карманным фонарем. Пришла команда с 41-ой бат. и офицеры. Приехала семья Кнюпфера. В это время прибыла на Менто в полной панике батарея сухопутной артиллерии, заполнив его совершенно. Многие с криками бросались сейчас же на пристань. Кнюпфер стал ставить прибывших артиллеристов во фронт, чтобы не дать им заполонить пристань. Передали, что буксир, наконец, пришел. На пристань отправили в автомобиле семью Кнюпфера, но автомобиль тут же сломался, завязнув в грязи. Пока переправляли его и жену и детей в Менто, выяснилось, что миноносцы уже ушли. В это время было уже 9 часов. Матросы с 42-й батареи предлагали мне уйти на буксире, разведя на нем пары, но у него не было вовсе руля. Шлюпок тоже нигде не было, т.е. предстояло окончательно оставаться. Обессиленный предыдущими бессонными ночами, я лег спать. 

Утром 3-го октября обстановка совершенно неизвестна. На Менто находились следующие офицеры: капитан 1-го ранга Кнюпфер, его штаб – Эйлер, мичман Петров, Мельниц, 43 батарея – я, подпоручик Вольский, мичман Поликарпов, доктор Снятиновский, 42 батарея – мичман Лярош, 41 батарея – подпоручик Таланов, мичман Максимов, прапорщик Истратов, поручик Котельников, техники Заюнчиковский, Болдырев, командир и офицеры арт. батареи, несколько человек матросов и почти вся команда батареи. Обстановка совершенно неизвестна. По предложению мичмана Ляроша, он, я, мичман Поликарпов, Кулай и матрос с 42-й бат. Журавлев решили пройти на 43-ю батарею и, если там еще нет немцев, уничтожить ее. Об этом я сказал Кнюпферу, и мы отправились туда. Офицеры армейской батареи, несмотря на наши просьбы, не хотели дать нам своих лошадей и тележек, и техник строительства Сумароков дал нам свою лошадь. Мы поехали через Лебару и Манду. Встретившиеся по дороге крестьяне сказали, что немцы в Торкино и Генги, а на Цереле их, по-видимому, нет. 

Зенитная батарея дымилась. Собрание сгорело дотла, и от него остался лишь один фундамент. 

Все пространство от мызы Церель до батареи покрыто воронками от снарядов, но на самой батарее не видно следов попаданий, ни немцев, ни "Гражданина". Орудия, погреба и все сооружения – в исправности. Когда мы прибыли на батарею, с NO показался низко летящий гидроплан, направляющийся над батареей. Бомбометы и пулеметы накануне испорчены прапорщиком Златоустовским, а из винтовок решили не стрелять, т.к. шансов попасть мало, а лучше не привлекать внимания, чтобы без помех выполнить работу. Осмотрели орудия. Взрыва патронов у них не произошло, только у 1-го орудия был, по-видимому, неполный взрыв, т.к. отверстие в теле затвора закопчено. В патронах у орудий решили переменить запалы, осмотреть и тщательно изолировать провода, а у 1-го орудия, т.к. затвор не открывался, я хотел взорвать раму, для чего в нее вставил несколько патронов, снабдив каждый запалом, соединив их параллельно. Однако взрыва не последовало. Сняли в Центральном посту телефон и пытались произвести взрыв индуктором – тоже безрезультатно. Для пробы я приготовлял патроны отдельно, но ни одного взорвать мне не удалось. Считаю, что гальванические запалы были неисправны (игольчатых с фитилями не было вовсе). 

После многократных бесплодных попыток пришлось убедиться, что мы окончательно лишены этого средства уничтожения и стоим с голыми руками перед задачей уничтожить эти громадные установки. 

На осмотр орудий, замену запалов, изолировку, осмотр проводки, присоединение ключей и индикатора прошло много времени, причем мне приходилось бегать по всему огромному протяжению батареи, т.к. все приходилось делать лично (мичман Лярош был совершенно не знаком ни с чем). Я решил взорвать погреба, при взрыве которых должны пострадать и установки. (Невредимость 2-го орудия 18 сент. должно объяснить счастливой случайностью.) Выкатили полузаряды из погреба, и выстрелом из винтовки воспламенил их. Весь порох в погребе загорелся моментально. Из него вырвалось пламя с ревом, как при травлении пара, но снаряды взорвались не сразу. 18 сент. 2-й погреб взорвался через 55 мин. после начала пожара. Ожидать взрыва 1-го погреба пришлось минут 20 в 1-м блиндаже, затем, не желая терять время, пробежали к 3-му погребу и, когда подходил к нему, раздался взрыв и 1-й погреб весь взлетел на воздух. Мы залегли по канавам. Огромный столб черного дыма, бревна, рельсы, тележки и пустые пеналы поднялись на высоту около 100 саж. Белый флаг, который вывесили над домом в Менто солдаты, за 7 верст отсюда – свалился. Погреб был уничтожен окончательно. Проверять, повреждено ли орудие, я за неимением времени не пошел. Таким же образом был зажжен и 3-й погреб. Одновременно и 2-й дизель. Взрыв третьего погреба мы пережидали во 2-м блиндаже. Ждать пришлось 40 мин., теряя драгоценное время. Мы хотели уже выходить, но случайно задержались и в это время последовал взрыв. В 3-м погребе взорвалась лишь одна половина, другую завалило землей, и из нее валил дым. В таких условиях подходить к 4-му погребу было не безопасно, тем более, что двери на нем были заперты и предстояло еще их выламывать. 2-й дизель горел, на нем лопались и рвались 40-мм патроны и взрывались ящики с ними. Дома в тылу батареи были зажжены бревнами с 3-го погреба и горели. Я отослал Поликарпова, Ляроша и Журавлева на 47-ю батарею ожидать нас, а сам с Кулаем отправился и зажег 1-й дизель, взорвавши там жестянку с бензином. Я решил идти взорвать и зажечь запасные погреба, пока не окончатся взрывы на 43-й. На ней в это время было пожарище, горели дома и дизели, трещали, взрываясь, 40-мм патроны и стреляли по сторонам. Когда мы подходили к 47-ой батарее, взорвалась и 2-я половина 3-го погреба, усеяв пространство до вышки у Собрания осколками, бревнами, кусками. 

Я считал необходимым идти и уничтожить запасные погреба, а затем вернуться на батарею 43, где к этому времени можно будет ходить беспрепятственно, и, кончив ее уничтожение, перейти к маяку, где сжечь дом, т.к. точно было не известно, сожжен ли он, хотя говорили, что он зажжен одновременно с маяком. 

Подойдя к вышке у Собрания, влезли на нее чтобы осмотреться. Неприятельских судов в море не видно, но со стороны Морской авиации к мызе подходил отряд немецкой пехоты и артиллерия. Было около 3-х час. дня. Пришлось считать дело оконченным и окольными путями пробираться к Менто, которое оказалось уже занято немцами.»


Так заканчивает Н.С. Бартенев свои записки. Видимо, в Менто он попал в плен, из которого вернулся в сентябре 1918 года. Его взяли в Морской генеральный штаб, а 4 мая 1919 года отправили в распоряжение командующего Северо-Двинской речной флотилией. За полгода боевых действий Бартенев получил за храбрость еще одну награду и контузию, которая вынудила его в 1922 году уйти на "гражданку". Сказалось и ранение, полученное 18 сентября 1917 года на Цереле, во время ночной бомбардировки батареи немецкими аэропланами.
Что же касается Анны Ревельской, достовepных сведений о том, как складывалась ее дальнейшая жизнь, у автора нет. 

 
Адмирал Н. Г. Кузнецов, бывший нарком Военно-морского флота СССР, вспоминает: 
«В те дни, когда сведения о приготовлении фашистской Германии к войне поступали из самых различных источников, я получил телеграмму военно-морского атташе в Берлине М. А. Воронцова. Он не только сообщал о приготовлениях немцев, но и называл почти точную дату начала войны. Среди множества аналогичных материалов такое донесение уже не являлось чем-то исключительным. Однако это был документ, присланный официальным и ответственным лицом. По существующему тогда порядку подобные донесения автоматически направлялись в несколько адресов. Я приказал проверить, получил ли телеграмму и. В. Сталин. Мне доложили: да, получил. 
 
Признаться, в ту пору я, видимо, тоже брал под сомнение эту телеграмму, поэтому приказал вызвать Воронцoвa в Москву для личного доклада. Однако еще раз обсудил с адмиралом И.С. Исаковым положение на флотах и решил принять дополнительные меры предосторожности. 19-20 июня Балтийский, Северный и Черноморский флоты были приведены в состояние готовности № 2. 
 
М. А. Воронцов прибыл в Москву 21 июня. Н. Г. Кузнецов пишет в своих мемуарах: «В 20.00 пришел М. А. Воронцов, только что прибывший из Берлина. 
 
В тот вечер Михаил Александрович минут пятьдесят рассказывал мне о том, что делается в Германии. Повторил: нападения надо ждать с часу на час. 
— Так что же все это означает! – спросил я его в упор. 
— Это война! – ответил он без колебаний. 
… Около 11 часов вечера зазвонил телефон. Я услышал голос маршала С. К. Тимошенко: 
— Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне». 
 
Тимошенко и Жуков ознакомили Кузнецова с телеграммой в пограничные округа о том, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии. 
Кузнецов спросил, разрешено ли в случае нападения применять оружие и, получив положительный ответ, приказал заместителю начальника Главного морского штаба контр-адмиралу В.А. Алафузову: «Бегите в штаб и дайте немедленно указание флотам о полной фактической готовности, то есть к готовности № 1. Бегите! 
 
Тут уж некогда было рассуждать, удобно ли адмиралу бегать по улице. Владимир Антонович побежал, сам я задержался еще на минуту, уточнил, правильно ли понял, что нападения можно ждать в эту ночь, в ночь на 22 июня. А она уже наступила. 
 
Позднее я узнал, что Нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И.В. Сталину. Следовательно, уже в то время, под тяжестью неопровержимых доказательств, было принято решение: привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, все это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю». 
 
В отличие от своих коллег, Кузнецов не ограничился направлением телеграммы командующим флотами, а немедленно связался с ними по телефону и повторил ее содержание. Наверное, на флоте связь с командирами эскадр, баз, боевых кораблей и береговых батарей налажена лучше, чем в сухопутных войсках с командирами дивизий, полков и отдельных частей, ибо все флоты были немедленно приведены в состояние оперативной готовности № 1. 
 
По-разному начиналась война. Еще раз предоставим слово Н.Г. Кузнецову: 
«Сразу же главной базе был дан сигнал "Большой сбор". И город (Севастополь) огласился ревом сирен, сигнальными выстрелами батарей. Заговорили рупоры городской радиотрансляционной сети, передавая сигнал тревоги. На улицах появились моряки, они бежали к своим кораблям... 
 
… Постепенно начали гаснуть огни на бульварах и в окнах домов. Городские власти и некоторые командиры звонили в штаб, с недоумением спрашивали: 
— Зачем потребовалось так спешно затемнять город? Ведь флот только что вернулся с учения. Дали бы людям немного отдохнуть. 
— Надо затемняться немедленно, — отвечали из штаба. 
 
Последовало распоряжение выключить рубильники электростанции. Город мгновенно погрузился в такую густую тьму, какая бывает только на юге. Лишь один маяк продолжал бросать на море снопы света, в наступившей мгле особенно яркие. Связь с маяком оказалась нарушенной, может быть, это сделал диверсант. Посыльный на мотоцикле помчался к маяку через темный город. 
 
В штабе флота вскрывали пакеты, лежавшие неприкосновенными до этого рокового часа. На аэродромах раздавались пулеметные очереди – истребители опробовали боевые патроны. Зенитчики снимали предохранительные чехлы со своих пушек в темноте двигались по бухтам катера и баржи. Корабли принимали снаряды, торпеды и все необходимое для боя. На береговых батареях поднимали свои тяжелые тела огромные орудия, готовясь прикрыть огнем развертывание флота. 
 
В штабе торопливо записывали донесения о переходе на боевую готовность с Дунайской военной флотилии, с военно-морских баз и соединений кораблей. 
 
В 3 ч 07 м немецкие самолеты появились над Севастополем. В 3 ч 15 м командующий флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский доложил о налете. 
 
«… Вот когда началось… У меня уже нет сомнений — война! 
 
Сразу снимаю трубку, набираю номер кабинета И.В. Сталина. Отвечает дежурный: 
— Товарища Сталина нет, и где он, мне неизвестно. 
— У меня сообщение исключительной важности, которое я обязан немедленно передать лично товарищу Сталину, — пытаюсь убедить дежурного. 
— Не могу ничем помочь, — спокойно отвечает он и вешает трубку. 
 
А я не выпускаю трубку из рук. Звоню маршалу С.К. Тимошенко. Повторяю слово в слово то, что доложил вице-адмирал Октябрьский... 
 
Еще несколько минут не отхожу от телефона, снова по разным номерам звоню И. В. Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит. Опять звоню дежурному: 
— Прошу передать товарищу Сталину, что немцы бомбят Севастополь. Это же война! 
— Доложу, кому следует, — отвечает дежурный.
 
Через несколько минут слышу звонок. В трубке звучит недовольный, какой-то раздраженный голос:
— Вы понимаете, что докладываете? — Это Г. М. Маленков. 
— Понимаю и докладываю со всей ответственностью: началась война. 
 
Казалось, что тут тратить время на разговоры! Надо действовать немедленно: война уже началась! 
 
Г. М. Маленков вешает трубку. Он, видимо, не поверил мне. Кто-то из Кремля звонил в Севастополь, перепроверял мое сообщение». 
 
В первую ночь войны советский Военно-морской флот боевых потерь фактически не имел. 
 
Николай Сергеевич Бартенев стал командиром Красного Военно-морского флота. Он счастливо женился и воспитал трех сыновей. Петр, Владимир и Сергей Бартеневы ушли добровольно на фронт в годы Великой Отечественной войны. В боях за Родину все трое геройски погибли. Когда после гибели первого сына два младших уходили на фронт и мать попыталась удержать хотя бы одного из них, младший, семнадцатилетний Сергей, ответил: «Что ты, мама, мы же Бартеневы, мы рождены, чтобы сражаться за Россию». 
 
Следы Анны Ревельской навсегда затерялись в горниле Второй мировой войны. 
Поклонимся памяти этих замечательных русских людей. Пусть будут они нам, сегодняшним, как яркие маяки – ориентиры высочайшего человеческого подвига.

Источники:

0. «Моонзунд» советский художественный фильм, снятый в 1987 году по мотивам одноименного романа Валентина Пикуля.
1. Батюшин Н.С. У истоков русской контрразведки. Сб. документов и материалов. М.: Кучково поле, Икс-Хистори, 2007.
2. Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М.: Воениздат, 1988.
3. Игнатьев П.А. Моя миссия в Париже. М.: Гея Итэрум, 1999.
4. Лемке М. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920.
5. Локкарт Р. История изнутри. Мемуары британского агента. М.: Новости, 1991.
6. Николаи В. Тайные силы. Интернациональный шпионаж и борьба с ним во время мировой войны и в настоящее время. М.: Разведуправление РККА, 1925.
7. Орлов В.Г. Двойной агент: записки русского контрразведчика. М.: Современник, 1998.
8. Ронге М. Разведка и контрразведка. М.: Гос. издат. Наркомата обороны СССР, 1937.
9. Рябиков П.Ф. Разведывательная служба в мирное и военное время. Томск, 1919.
10. Сакович А. Заметки оперативного работника // Морской сборник. 1931. № 9-10. С. 91-98.
11. Самойло А.А. Две жизни. М.: Воениздат, 1963.
12. Устинов С.М. Записки начальника контрразведки. Берлин, 1923.
13. Шапошников Б.М. Мозг армии. М.-Л., 1929. Кн. 3.
14. Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982.
15. Handbury-Williams G. The Emperor Nicolas II, as I Knew Him. London: Arthur and Humpreys, 1922.
16. Hoare S. The Fourth Seal: the End of a Russian Chapter. London: W. Heinemann, 1930.
17. Knox A. With the Russian Army, 1914-1917. Being Chiefly Extracts from the Diary of a Military Attache. London: Hutchinson, 1921. Vol. 1-2.
18. Lockhart R. British Agent. New York – London: Putnam’s sons, 1933.
19. А. М. Косинский. Моонзундская операция Балтийского флота 1917 года. Л.: издание В.-Морской академии РККА, 1929
20. «Морской Сборник», № 10—11 за 1920 г., стр. 35.
21. Записка лейтенанта Н. С. Бартенева о действиях 
1-3 октября 1917 года на батарее Церель.
22. Бахирев М.К. "Отчёт о действиях Морских сил Рижского залива 29 сентября — 7 октября 1917 г."
23. Граф Г. К. На «Новике»: Балтийский флот в войну и революцию. Флот и война. Смерть флота.
24. Пикуль В.С. Моонзунд. Миниатюры / Сост. А. Пикуль. — М.: Вече, ACT, 1999. — 512 с.
25. Авдеев В.А., Карпов В.Н. Секретная миссия в Париже. Граф Игнатьев против немецкой разведки в 1915-1917 гг. М.: Вече, 2009.
26. Алексеев М. Военная разведка России. Первая мировая война. М.: Издательский Дом «Русская разведка», 2001. Кн. III. Ч. 1-2.
27. Алексеева И.В. Последнее десятилетие Российской империи: Дума, царизм и союзники России по Антанте, 1907-1917 гг. М.-СПб.: Альянс-Архео, 2009.
28. Анин Б., Петрович А. Радиошпионаж. М.: Международные отношения, 1996.
29. Байуотер Г. Морская разведка и шпионаж. Эпизоды из мировой войны. М.-Л.: Воениздат, 1939.
30. Белицкий С. Оперативная разведка. М.-Л.: Военная Академия им. М.В. Фрунзе, 1929.
31. Борисов А.Н. Особый отдел империи: история заграничной агентуры российских спецслужб. СПб.: Нева, М.: Олма-Пресс, 2001.
32. Бояджи Э. История шпионажа. М.: Олма-Пресс, 2003. Т. 1.
33. Вудхолл Э. Разведчики мировой войны. М.: Воениздат, 1943.
34. Глушков В.В., Долгов Е.И., Шаравин А.А. Корпус военных топографов русской армии в годы Первой мировой войны. М.: Институт политического и военного анализа, 1999.
35. Греков Н.В. Русская контрразведка в 1905-1917 гг.: шпиономания и реальные проблемы. М.: МОНФ, 2000.
36. Емелин А.Ю. Военно-морские агенты России: эволюция института, его задач и методов. 1858-1918 гг. // Автореф. дисс… к.и.н. СПб.: Санкт-Петербургский институт истории РАН, 2007.
37. Емелин А.Ю. Военно-морские агенты России // Морской сборник. 2007. № 2. С. 64-70.
38. Жмуров Н.Н. Организация Ставки Верховного главнокомандующего в годы Первой мировой войны (июль 1914 – февраль 1917 г.). – В кн.: Государственные учреждения и общественные организации СССР. История и современность. М., 1985. С. 122-128.
39. Зайончковский А.М. Мировая война 1914-1918 гг. М.: Воениздат, 1938. Т. 1-2.
40. Зайцов А.А. Служба Генерального штаба. Нью-Йорк: Военный вестник, 1961.
41. Звонарев К.К. Агентурная разведка. Русская агентурная разведка до и во время войны 1914-1918 гг. М.: Изд. группа «БДЦ-пресс», 2003. Кн. 1.
42. История Первой мировой войны. 1914-1918 гг. / ред. А.Ф. Ростунов. М.: Издательство МО СССР, 1975. Т. 1-2.
43. Керсновский А.А. История русской армии. М., 1999. Т. 4. 1915-1917 гг. 
44. Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Империя ГРУ. Очерки истории российской военной разведки. М.: Олма-Пресс, 2000. Кн. 1.
45. Королев А.Г. Заграничная агентурная деятельность полевых штабов русской действующей армии 1915-1917 гг. – В кн.: Сборник документов, отложившихся в Центральном государственном военно-историческом архиве (ныне РГВИА). М.: ЦГВИА, 1953.
46. Лурье В.М. Морские агенты на службе России // Цитадель. Военно-исторический альманах. 2002. Вып. 10. С. 53-56; 2004. Вып. 11. С. 141-143.
47. Марков О.Д. Русская армия. 1914-1917 гг. СПб.: Галея Принт, 2001.
48. Мягков П. О русской военно-морской агентурной службе в период мировой войны // Морской сборник. 1937. № 12. С. 95-99.
49. Очерки истории российской внешней разведки / ред. Е.М. Примаков. М.: Международные отношения, 1996. Кн. 1.
50. Перегудова З.И. Политический сыск в России (1880-1917). М., 2000.
51. Петров В.А. Военно-морская агентурная разведка в Первой мировой войне // Русское прошлое. Историко-документальный альманах / ред. А.В. Терещук. СПб.: Санкт-Петербургский университет, 1998. Вып. 8.
52. Позек М. Разведывательная деятельность конницы по опыту мировой войны. М.-Л.: Гос. изд. военной литературы, 1928.
53. Сейдаметов Д., Шляпников Н. Германо-австрийская разведка в царской России. М.: Воениздат, 1939.
54. Томсон Б. Шпионаж во время войны. М.: Соцэкгиз, 1938.
55. Фалиго Р., Коффер Р. Всемирная история разведывательных служб. М.: Терра, 1997. Т. 1. 1870-1939.
56. Цейтлин В. Разведывательная работа штабов. Смоленск: Издательство Управления военно-учебных заведений, 1923.
57. Шаваев А.Г., Лекарев С.В. Разведка и контрразведка. Фрагменты мирового опыта и теории. М.: Изд. группа «БДЦ-пресс», 2003.
58. Шеремет В.И. Босфор: Россия и Турция в эпоху Первой мировой войны. По материалам русской военной разведки. М.: Техническая школа бизнеса, 1995.
59. Элита русской разведки /сост. В.И. Андриянов, Н.М. Долгополов. М.: Молодая гвардия, 2005.
60. Энциклопедия военной разведки России / сост. А.И. Колпакиди. М.: АСТ, 2004.
61. Alexander M.S.(ed.) Knowing Your Friends: Intelligence inside Alliances and Coalitions from 1914 to the Cold War. Ilford: Cass, 1998 // Intelligence and National Security. 1999. Vol. 13. № 1