Отнеси, где взял

                                                                  Державин И.В.

                    Отнеси, где взял

                             Рассказ

            Не помню, чтобы я голодал в войну. Наверное, потому что рядом была мама.  И, кроме того,  года полтора мы жили у дедушки в Бутурлиновке под Воронежем, у него были  корова и огород.    К нему мама повезла  сестру Нину и меня, как только немцев  отогнали от Москвы. Возможно, именно трудности с едой принудили ее к этому. Или то, что  фронт от   дедушки  был  сравнительно далеко, и он  все время звал нас к себе.  Скорее всего, и то и другое.   Это сейчас, зная хронику битвы за Москву и Воронеж, я могу думать, что мама поступила не совсем разумно, увезя нас навстречу   немцам.  В моей памяти отчетливо, как вчера, сохранилась бомбежка  поезда и как мы разбегались   в открытое поле, брели пешком, тряслись  на попутках, в Воронеже метались от состава к составу, опять нас бомбили. Немцев остановили в 24 километрах от Бутурлиновки у станции Таловая через несколько дней  после нашего приезда. С вершины погреба мы видели  огненное зарево в той стороне. В доме дедушки  стояли перед отправкой на фронт молодые лейтенанты, ухаживавшие за  двумя моими юными тетями. Один из них уговаривал пятнадцатилетнюю Полину взять у него часы, она отказалась, а на следующий день  к нам заскочил с перевязанной рукой его друг и сообщил ей, что ее  лейтенанта  убило во время налета немцев на станцию.

          Бабушка   приучила меня к  молоку, я очень  гордился, что внес свой вклад в ее прокорм,  заработав однажды  на  зерновом складе несколько  мешков шелухи, которую выгребал  из-под крыльца, куда, кроме меня, никто не мог подлезть. Помню, она неприятно кусалась под рубашкой, забивалась в рот, нос, уши. А еще я сбивал в ступе молоко   на масло, считая много раз до десяти. Дальше я не знал. В школу  я пошел там же в сорок третьем, но во втором классе   учился дома в Жуковском, тогда поселок Стаханово, у меня  сохранилась классная   фотография.  Следующие два года  я опять учился  в Бутурлиновке, а в самый голодный  сорок седьмой год в мае  мы вернулись  домой, получив письмо от соседки тети Грани, что  в нашу комнату хотят кого-то вселить. Возвращаться надо было всем, чтобы показать,  сколько нас осталось в живых, кроме сестренки Вали, умершей от кори в начале войны и   папы, убитого под Ленинградом. Комнату мы отстояли, правда,  урезанную метра на три  во время  ремонта.

            И  вот тут произошло то, что я запомнил на всю жизнь.   

            Привезенных с собой продуктов нам хватило не надолго, так как работы у мамы не было, грибы и ягоды еще не появились, поля с картошкой  были перекопаны до нас по несколько раз, есть стало совсем нечего.

            И в это самое время, увидев меня  возвращавшимся с картофельного поля с пустым ведром, сосед Борька  тронул меня за плечо и  шепнул:

           -   Я знаю, где есть картошка, что надо.

            -   Где?

            Борька показал папиросой и глазами    на  длинный детсадовский склад рядом с нашими домами. Двери у него были со стороны леса, а с нашей лишь небольшие  форточки

           -   Сад открывают в июне. Вчера уже выгрузили две машины картошки вон в те два  оконца. Ты один из нас сможешь  пролезть в них. Пойдем, покажу, в какие.

          Оконца  были больше нашей форточки, в которую я не раз пролезал, когда захлопывалась дверь или терялся ключ.                                      

          -   Вон в том оконце  мы уже сдвинули  петлю. Ты бы видел, какая картошка. Это тебе не гнилые  огрызки после зимы, а во какие.  – Сунув папиросу в рот, Борька растопырил пальцы. – Все лето будете жрать, не хочу. Давай подваливай сюда, как стемнеет. Никому не протрепись, понял?

          Я кивнул, но спросил:

          —   А что я скажу маме, откуда?

          — Она что, дура, чтобы спрашивать, откуда? Увидишь, как она  обрадуется.       

         В обед, поднося ко рту ложку с мамалыгой, я представлял мятую, а лучше жареную картошку. А можно  и просто в подгорелом мундире. Хотел пообещать Нине, но побоялся, мама услышит и пристанет, где да что.

         Вечером  я пришел к складу последним.

         -   А мешок, где? – спросил Володька.  –  Сам-то, куда будешь класть?

         -   За пазуху наложит, — подсказал Борька.

         Он, как самый длинный, — ему уже было шестнадцать,  он был на четыре года старше меня,  Володька -  на три, — подставил спину, Володька подсадил меня, я встал на Борькины плечи и без проблем пролез в оконце, сразу упершись руками в картошку.

         Развернувшись, я взял из рук Борьки мешок. Наполнив его доверху, я не смог сдвинуть  с места. Высыпав половину, я кое-как дотянул горловину мешка  до Борьки, и мы еле-еле протолкнули мешок наружу, рассыпав картошку на землю.

         У хитрого Володьки оказалась авоська, растянувшаяся до объема мешка. Но она вылезла легче, потому что сузилась до  размера оконца. 

         Пока они подбирали картошку, я поспешно, боясь, что они уйдут,  стал засовывать картошку  за пазуху, но майка вылезала из трусов, а когда я  попытался вылезти сам, почти вся картошка осталась внутри, и я вытащил всего штук пять. Борька  оказался не жадным и набил мне полную пазуху, даже сунул за спину,  а жмотистый Володька дал в руки лишь четыре картофелины.  Хорошо еще, не сказал: «Потом вернешь».

         Домой я заявился  радостный и гордый.

         -   Во, ма, смотри, что я принес, -  сказал я, вытытянув майку из-под резинки трусов нал ведром, наполняя его наполовину картошкой.

          Но вместо радости, мама строго спросила:

         -   Где взял?                                                                                                          

          -   Там ее полно.

         -   Я спрашиваю, где взял? Кто тебе   дал и за что?

         Я молчал. Мама все поняла,  пересыпала картошку в старую наволочку  и приказала:

         -   Отнеси, где взял. 

          Я заплакал.

          -   Я не могу, я не достану.

          Мама была непреклонна.

         -   Как сумел взять, так и вернешь.

         Я и вправду не мог дотянуться до оконца. Отыскав  в лесу сук,  я втолкнул   форточку  во внутрь и побросал в нее по одной  картофелине.       

        Домой я вернулся понурый и обиженный на маму: опять зубы на полку? А Борьку и Володьку не заставили вернуть картошку.

         -   Чтобы это было в первый и последний раз, — приказала мама, даже не спросив, отнес я или нет. Я ведь мог и спрятать  где-нибудь. – Никогда не имей привычку воровать! Запомнил? 

         -   Запомнил, -  буркнул я.

         Когда у нас совсем  никакой еды не стало, мама с тетей Граней поехала в Беларусь менять одежду на продукты, оставив нам  стакан пшенной крупы, что должно было хватить  до ее возвращения дня через четыре.  Но мы, не долго думая,  решили тут же наварить  каши. Я натаскал  из леса сучьев, развел в печке огонь, Нина высыпала   в самую большую кастрюлю весь стакан, и мы стали ждать, вдыхая аппетитный запах. Каша вдруг разом полезла вверх, мы стали  засовывать ее обратно, куда там, она мгновенно облепила кастрюлю и плиту  со всех сторон, Нина ухватила   горячие ручки, сняла кастрюлю с плиты и тут же опрокинула ее  вверх дном прямо  на сучья.

         Наскребли мы  смешанной с корой и золой каши на четверть кастрюли, половину съели сразу, сплевывая кожуру. Остальное доели на следующий день, потом  я слизывал кашу с  сучьев, Нина попробовала, но ее сразу вырвало. Она почему-то не так хотела есть, как я. Наверное, потому, что была старше. А я даже не выходил гулять, а больше лежал, глядя в потолок и думая о еде. Перед глазами все время стояла вылезавшая из кастрюли каша. Если бы Нина ее не опрокинула,  нам бы ее надолго хватило. Ноги сами меня поднимали и водили по комнате в поисках хоть какой-нибудь еды. Увидев на дне бутылки подсолнечное масло, я выпил его и захлебнулся в  сухой жженой  рвоте.  Чтобы избавиться от горечи во рту, долго пил  воду и  вспоминал сладкую еду, в первую очередь мороженое, которое купила мне   Полина в парке этой весной. Продавщица черпала его из бака и накладывала  между круглыми вафлями. Оно стекало у меня по пальцам, и я облизывал их.  А еще вспоминал, как когда-то что-то не доел или, напротив, переел, и недоеденное и перееденное сейчас еще как бы   съел и не был голодным. Вспоминал бабушкины блины, которые я любил есть с молоком. Представлял, что привезет мама, может, даже испечет  пироги с мясом. И, конечно, вспоминал картошку, которую вернул на склад, никто бы и не заметил, если бы не вернул. Может, тогда и мама  не уехала бы. 

          Через четыре дня  мама не  приехала, а на пятый к нам пришла тетя Граня и принесла от мамы десять    картошек, стакан муки и треть буханки хлеба. Сказала, что мама осталась еще дня на  три, ее кто-то там попросил  что-то  сшить.

         Мама  приехала полупустая. Тетя Граня нам наврала. На самом деле у мамы в поезде  украли мешок с продуктами, и она пошла по деревням с протянутой рукой. Колхозники еще не совсем  пришли  в себя от оккупации и подавали мало. Одна хозяйка попросила сшить ей платье, за что дала   муки, картошки, кусок сливочного масла, буханку хлеба и банку варенья. Я видел, как мама благодарила  тетю Граню и вернула   стакан муки и десять картошек. Я обратил внимание, что мамина картошка была крупнее и муки больше, но мне было не жалко, потому что тетя Граня   хорошая и пожалела нас.

         Чувство голода я сохранил на всю жизнь. Я никогда не выбрасывал хлеб и был недоволен, когда другие делали это.

         И всю жизнь я старался соблюдать привычку не воровать даже в бандитские девяностые годы, когда в моем распоряжении были солидные денежные и материальные ценности, которые я упорно по-прежнему считал народным достоянием и старался их сохранить от разграбления для государства, оказавшегося таким же бандитским. Жена до сих пор укоряет меня  за то, что к старости  я ничего не нажил, кроме  нищенской  пенсии, а мог бы жить припеваючи, как другие, кто был умнее меня.     Но я себя в этом не упрекаю. Я был и остался плотью и кровью своего народа. Как моя мать. Я не предал ее и народ.  И этим горжусь.