Золото Плевны ч.10-1. Отцеубийца

— Малика, не мешай, лучше принеси коробку с булавками. — Тётушка Йомур, прихватывала на «живую нитку» только что полученное из Бухареста ослепительной красоты, платье. Я совсем не понимала, зачем такое прекрасное платье ушивать и подшивать, но тётушка, красная, распаренная, хоть одета только в нижнюю юбку и рубашку без рукавов, вертела маму в разные стороны, всё закалывала нежно розовую материю, потом делала несколько стежков.
— Сестрица, когда супруг увидит тебя, он никогда не покинет тебя, даже на миг.
– Что мы не делаем сестричка, ради мужчин, они пристёгивают сабли и уходят на войну, оставляя нас в слезах и вечной тревоге.
— Какой тревоге, мамочка?
– Не мешай, доченька, а то тётушка Йомур уколет меня булавкой.
– Тогда тебе будет больно? Кровь потечёт?
- Вот я сейчас тебя уколю, поглядим, — добрейшая тётушка, баловавшая меня больше мамы, сделала вид, что уколет меня, а я, притворившись напуганной, с криком побежала на балкон.
Внизу бегала прислуга, изредка доносились крики:
— Хозяин едет!
— Папа, мой папочка едет, - под крики мамули, — лазоревое несите! — Я, побежала вниз. Няньки бестолково метались по женской половине. — Хозяин едет!
Кто- то бежал на кухню, старая Сайжи, задыхаясь и потея, волокла кипу одеял. – Хозяин едет! — А я, уже слышала звонкий цокот копыт. Оборвалась на полуслове старинная грустная песня. Засуетились. Замахали рукавами чёрной одежды, дальние родственницы и приживалки, превращаясь в миг, испуганными воронами. Глухо ухнул выроненный, потёртый временем выцветший бубен. Старая Джан, поднеся козырьком руку к подслеповатым глазам, всматривалась в размытую фигуру приближающего всадника, скачущую между высокими тополями. Другой рукой она постаралась ухватить меня за худенькое плечо. Но где там! Кривые пальцы, как поломанные зубья грабли прошли несколько раз в заветных дюймах, загребая и хватая воздух. Минула ещё кого-то в чёрном, желавшем преградить мне путь, широко расставив руки. Как только загнутый носик красной туфельки вступил на первую ступеньку, догнал мамин голос:
— Вернись, Малика!
— Мой папа едет! – закричала я им, давая осознать, что первой отца, встречу я и никому, даже маме не уступлю радость встречи. Мама сразу изменилась в лице и распрямилась. Не глядя на меня, она повелительно поманила к себе, уверенная в моем беспрекословном подчинении. Я отрицательно замотала головой, пугаясь своему поступку, и решительно побежала вниз по ступеням — папа защитит и не даст в обиду нянькам, на то я и любимая дочь – сам не раз говорил. Всадник влетел в ворота. За гарцевал по двору. Нарушая сложный рисунок серого камня и, создавая вихрь. Пожухшая листва закружилась вьюнами. Морская соль, опадая с его сапог, смешиваясь с пылью, искрилась, вставая столбами, добавляя в сказочную картину волшебства. Я, замерла, прикрывая в восхищении рот ладошками, ловя каждый застывший миг. Я знала, знала – мой папа волшебный принц, владыка сказочного края. Самый старший джин уступает ему дорогу, боясь отцовского гнева. Папа вернулся, опять мы будем жить в сказке. Я ведь всегда в это верила. Черный жеребец — боевой конь страшно фыркал, перебирал тонкими ногами, прял ушами, готовый топтать робкую челядь. Новое место ему не нравилось. Злоба выходила из дикого животного толчками. Папа удерживал дьявола, натягивая богатую уздечку. Вертелся, высматривая маму. Вот увидел. Подскакал к балкону. Закрутился на жеребце вьюном и, вдруг выхватил ослепительное золотое жало шашки. Занёс над головой, протыкая небо. Мама охнула, кажется, теряя сознание.
— Смотрите все! Это подарок султана! Это особая честь! – кричал отец. Восхищённый гул голос полз по двору, нарастая комом. Гайдуки заволновались, услышав известие. Айдын-бей, десятник охраны и верный слуга отца, первым не выдержал, выхватил огромный пистоль из-за пояса и выстрелил над головой. Жеребец дико заржал, становясь свечкой. Отец лихо справился с конём, кинул шашку в ножны и, увидев меня, подскакал к лестнице. Решительно протянул руки. Я колебалась, первый вдох и потом кинулась в объятия. Отец подхватил, усадил впереди себя и под причитания мамки и тёток, под улюлюканье гайдуков, жеребец нас вынес за ворота на дорогу.
— Куда мы, папа? Куда? – прокричала я тонким детским голосом. И странно было, человек, обласканный и отмеченный самим султаном за военные подвиги и победы, вдруг радостно засмеялся и ответил звонким голосом родного отца:
— Вперёд, дочка. Вперёд. Навстречу к солнцу.

***

Сладкие воспоминания, прервал слабый стук в дверь. Тётушка Сайжи, все такая же старая и нисколько не изменившиеся, хотя прошло добрых десять лет, вскинулась и уставилась на вошедшую девушку, щуря подслеповатые глаза. На лице её мелькнуло изумление, которое она тут же скрыла за привычной маской брюзги. Заворчала.
— Входи, Иванка. Входи, — подбодрила я служанку доктора, слегка хмурясь, почему с кухни прислали именно её. Забыли запрет? Так надо напомнить. Осмелели болгары. Глаза, при встрече, не опускают.
— Кофе, госпожа. Как вы любите.
Я кивнула на маленький столик, куда бы Иванка могла поставить серебряный кувшинчик, натянуто улыбнулась, хотя внутри недовольство быстро превращалось в злобу. Такое утро испортила.
— Кофе! — Тётушка Сайжи закряхтела, приподнимаясь со своего диванчика, крытого красным толстым ковром. Иванка проворно остановила её вежливым взмахом и быстро наполнила кружечку ароматным напитком из арабских рощ. Подала.
— Спасибо, милая, — отозвалась Сайжи, — все бы были такие милые, как ты, – и ворчливо добавила, не забывая охать. — Забыли с чьих рук ели. – Смахнула старческую слезу.
— Я не забыла, — не много дерзко, как мне показалось, ответила болгарка и вызывающе вскинула голову, осмеливаясь посмотреть в глаза. Я нахмурилась. Ходили нехорошие слухи, что папа любил кормить Иванку с рук виноградом, так, кажется, это называлось за глаза. Раньше девушка много чаще бывала дома, но со смертью отца, я её, почти не видела. Растворились слова наговора, задышала спокойнее мама. Не хотелось бы, чтобы служанку доктора она увидела вновь.
— Спасибо, Иванка, — поблагодарила я девушку, отпуская кивком головы. Болгарка не торопилась уйти из гостиной. Чего-то выжидала. Томилась. Смотрела прямо перед собой, поджав губы. Решилась и голос зазвучал по комнате громче, чем здесь привыкли говорить:
— Можно ли мне спросить вас, госпожа Малика?
— Конечно. – Я терпелива. Я должна быть терпелива. Я должна быть, как отец. Я – будущая хозяйка имения. Однако все мы ходим под Аллахом и равны перед ним. Надо терпеть. От следующих слов вздрогнула, плохо справившись с чувствами.
— Как шашка вашего отца могла попасть к французскому офицеру? Ведь господин никогда не расставался с ней.
— О чем ты говоришь? – я нахмурилась. Немного неожиданно. Думала, начнёт говорить о скоте, и настроилась уже подарить будущего телёночка бывшей любовнице отца. Поэтому смысл фразы сразу не дошёл. – Какая шашка?
- Разве вы не видите, какое оружие носит француз?
— Мужчины оставляют сабли в прихожей и не показывают его женщинам, если они настоящие мужчины. - Я напряглась и посильнее ухватилась за край стола, спасая себя от падения. Костяшки побледнели. Я всё ещё не понимала смысла в чужих словах. Что позволяет себя эта девка, какое право имеет со мной разговаривать в таком тоне? Почему не остановится? Должна же быть грань в общении. Отец! Как же мне не хватает тебя. Эти люди… стали другими.

Иванка глухо промычала. Глаза её блестели от слез, но она гневно говорила, не в силах остановиться.
— Такой, не грех и похвастать. Вся из золота! И рукоять с камнями и арабская вязь на лезвии. Приметная. Вельможная.
Я промолчала. Иванка скинулась, озлобляясь ещё больше:
— Я ведь каждую буковку запомнила. Не раз мне ваш отец ее показывал. Ваш отец всегда…
— Замолчи, — оборвала я девку.
— А теперь эта шашка у какого-то французского офицера! Мне то, что. Не мой отец гуляет по райским кущам.
— Ты ошибаешься, — уверенно сказала я, обдавая служанку холодом. Раньше такого тона было достаточно, чтобы прекратить любую беседу с челядью и поставить её на место. Но не сейчас. Иванка разошлась. Моё сердце продолжало бешено биться.
— Конечно, я ошибаюсь! Конечно! Так- то чтут память господина в его доме. Что вам стоит самой проверить? Или вы уже все рассмотрели? Так? Быстро же вы, госпожа, поменяли одну любовь на другую! Отец бы в могиле перевернулся, узнай о таком. – Болгарская девушка резко обернулась к старухе, у которой от древнего возраста дрожали руки, и она никак не могла успокоить чашечку на блюдце. Костяной фарфор тоненько звенел. — Что тётушка Сайжи не досмотрели? В три пары глаз, не углядели за своей любимой племянницей?
— Что она говорит? — Сердито переспросила Сайжи, глуховатая на оба уха.
— Быстро же Вы забыли о отце, госпожа Малика. Быстро. Даже года не прошло.
— Не трогай память о моем отце, недостойная!
- Не Вам решать, чего и кого я достойна.
— Как ты смеешь?!
— Смею!- закричала в ответ Иванка, не уступая ни в чем. Чужой порыв ярости поражал. Я будто снова увидела чёрного злобного жеребца перед собой.
— Айдын-бей! – хрипло позвала десятника старуха Сайжи. Видно терпение её закончилось давно и сейчас она, наконец поняла смысл происходящего. – Айдын-бей!
— Ах, бабушка, оставьте. Сама уйду! Мне Ваш курятник любви противен. Нельзя же быть такой слепой от чувств!
Я закрыла глаза, слушая служанку. Дыхание перехватало. Огнём горели уши. Гнев душил горло. У самой двери Иванка замерла и обернулась, желая сказать какую-нибудь гадость.
— Поди прочь! – приказала, изо всех сил стараясь сохранить ровный сухой тон. Иванка гордо фыркнула, осмотрела меня взглядом сверху вниз и вышла из гостиной, громко хлопнув дверью. Сайжи покачала головой.
— Крестьяне со всем распоясались. Хозяина на них нет.
— Нет, — эхом отозвалась я и позвонила в серебряный колокольчик.
Потом я посмотрела на тётушку, так и не поняв, что она сказала и без чувств упала на пол.

***

На ужин за мной прислали десятника. Старик Айдын-бей был не в меру суров. Держался отстранённо, гордо вскинув голову. Рука покоились на столь же древнем пистоле, как и сам хозяин оружия. Оба потемнели от времени.
Старый чудак, да и только.
Чуть не дёрнул его за длинный ус, но вовремя вспомнив, что это не мой Прохор, только подмигнул, слегка похлопал по плечу и продолжил готовиться. Причесал волосы, тщательно очищая от соломинок. Умылся холодной водой. Выбритая кожа немного зудела, когда вытирался накрахмаленным полотенцем. Поправил рукава белоснежной рубашки. Надел длинный кафтан светлого цвета. Староват фасончик. Вышел из моды, но, что дали, тому и рады, простит меня любимая за столь нелепый наряд. Скоро предстану перед ней во всей красе, наступит долгожданное время, тогда и покажу себя. Да и матушка поделиться фамильными драгоценностями, поможет стать настоящей графиней, на зависть всем соседям.
Я засвистел модный романсик, весьма довольный собой, представляя заветное будущее.
Всю дорогу болтливый старик Айдын-бей не проронил ни слова. Куда девалось былое красноречие? Даже вечную песню не напевал. Со всем старик не походил на себя.
Я немного удивился, когда он вошёл вслед за мной в гостиную. И ещё больше испытал лёгкое волнение, не увидев праздничного сияния свечей, накрытого на ужин большого стола. В полумраке напротив входа стояла группа людей. Женщины. В черных одеждах, напоминавших нереальных ворон. Среди них я увидел мать Малики и саму мадмуазель. Улыбнулся, откланялся. Очень хотелось спросить, что всё это значит и, что за веселье нам предстоит. Какова задумка?
Прозвучавшие в начале представления слова, удивили:
— Могу я увидеть Ваше оружие, шевалье? – спросила на плохом французском, мать Малики. Почтенная женщина очень волновалась. Я нахмурился. Посмотрел на свет очей моих. Девушка, бледная, как никогда медленно кивнула. Весёлость и праздность настроения стала волной сходить с меня.
— Не думаю, что это будет уместно.
Айдын-бей положил мне на плечо тяжёлую руку и тихо сказал, дыша в затылок.
— Делай, что попросила госпожа.
Я медленно повернулся и прямо посмотрел на старика. Десятник отшатнулся, протягивал мою шашку в скромных ножнах. Свет отразившись от изумруда, оправленного в серебро, разбежался по комнате весёлыми лучиками.
Я снова смотрел на Малику, чувствуя, как между нами разворачивается пропасть отчуждения. Но я, как не старался, не мог понять, в чем причина.
— Покажи, - попросила она, прошептав одними губами. Я услышал. Пожал плечами. Вытащил шашку. Показал оружие в раскрытых ладонях. Полусогнутые руки совсем не чувствовали тяжести. Золото рукояти и старинная арабская вязь на лезвии играли, ловя отблески свечей. Да, богатая шашка, генеральская, так вроде говорил в своё время Прохор. Я слабо улыбнулся, вспоминая старика.
Мать Малики, поддавшаяся вся вперёд и тревожно рассматривая оружие, резко отшатнулась, вдруг увидев мою улыбку.
— Демон, — прошептала она, — демон. Будь ты проклят. — Йамур заголосила, всё громче и громче. Шашка задрожала в моих руках, набирая тяжесть. Да, что такое происходит? Ко мне медленно подошла Малика. На оружие она бросила беглый взгляд. Коротко посмотрела мне в глаза и вдруг резко отвесила пощёчину. Щека запылала. Шашка в руках отяжелела, и мне пришлось сжать в её кулаках.
— Я жду объяснений, любимая, — холодно сказал я, борясь с гневом. — Что происходит.
— Не называй меня так.
— Но почему?!
— Потому что ты не достоин.
Я зажмурился. Нашёл в себе силы, открыл глаза и продолжил:
— В чем же моя вина, мадмуазель Малика?
— В том, что ты русский.
Я отшатнулся, словно получил вторую пощёчину.
— Я всегда гордился тем, что я — русский.
— Знаю.
— Это не вина. Это гордость. Гордость за нацию и империю.
— Знаю.
— Тогда скажи, почему такая перемена?
— Тогда будешь со мной честен?
— Я — человек чести. Я всегда с тобой честен. Как и с каждым.
— Тогда скажи мне: откуда у тебя эта шашка.
Я задумался. Пред глазами мелькнуло виденье. Кровавое марево. Дикие, перекошенные лица. Оглушительный грохот выстрелов. Отчаянные крики раненных и умирающих. Жестокая рубка рукопашной не на жизнь, а на смерть.
— В одной из боёв снял с убитого офицера.
— Ты его убил? – чуть помедлив, спросила Малика.
Кроме плача трёх женщин, сзади скрипел зубами десятник.
— Да, — кивнул головой я. Хотел добавить, что мне повезло и всё могло быть по-другому, но передумал. Девушка сжала губы, закачалась.
Я ждал.
Ждал её ответа, ждал свиста ятагана. В какой компот я попал?!
Она смотрела сквозь меня и даже не на десятника, стоящего за моей спиной. Словно кто-то в комнате находился ещё невидимый, но осязаемый.
— Это был мой отец, — наконец сказала она. С зажатого в кулак лезвия закапала кровь. Моя кровь. Мы оба смотрели на неё. Я ослабил хватку.
— Я… Не знал, Малика. Я понимаю, что нет мне прощенья, но я не знал. Но даже, если бы я знал, в той ситуации не было третьего выбора. Малика. Это война.
— Я понимаю, — грустно сказала девушка.
— Это значит, что ты сможешь меня простить?
— Простить? Простить убийцу своего отца?
— Да! Мы ведь любим друг друга!
Малика покачала головой:
— Никогда я не смогу простить убийцу отца, о какой любви может идти речь.
— Тебе просто нужно время! – загорячился я.
— Чтобы сказать: «Прощай», много времени не нужно. Прощай, Иван. Я буду помнить тебя всегда.
Девушка сделала шаг назад.
— Малика, — неуверенно сказал я. Она покачала головой и сделала ещё один шаг назад.
— Малика!
— Ты слышал, что сказала госпожа, — прохрипел за спиной Айдын–бей. Обида и бешенство захлёстывали меня. Только присутствие дорогих мне женщин, удержало от необдуманных действий. Заруби я сейчас старика, и уже никогда не увижу дорогие глаза.
— Малика! Остановись. Забери! – Я протянул шашку в темноту. — Это память о твоём отце.
Малика на миг замерла, принимая решение, и снова отрицательно покачала головой.
— Теперь она твоя. По праву войны. Утром тебя не должно быть в имении.
Под вой и плач, она растворилась в темноте.