Ах, дети, дети!

Алехандро Атуэй

Ах, дети, дети! (повесть)

Предисловие.

Никогда не задумывались, как человек приходит к решению о самоубийстве? Обычно все мы осуждаем самоубийцу, негодуем по поводу его решения покинуть жизнь, не понимаем, как можно такое вообразить. Но самоубийцами не рождаются. Ими становятся обычные люди, может быть, даже и из числа тех же осуждающих, но оказавшись в этой незавидной роли, они вряд ли уже вспоминают свои разумные мысли по этому поводу. Не дай Бог каждому, как говориться…


Ах, дети, дети! Бесценные наши дети! Даже когда вы вырастаете, всё равно остаётесь для нас детьми. Мы всегда ощущаем вас пока ещё глупыми, хотя вам уже за тридцать, а вы нас – уже выживающими из ума. Так было во все времена, и наше поколение тоже не исключение. Извечный конфликт отцов и детей, несмотря на многовековой опыт предшествующих поколений и множественные описания его истоков и причин в литературе, философии и психологии, всё равно неизбежно проявляется в каждой семье, ибо ни одно материнское сердце не равнодушно к своему дитя и хочет опекать его до скончания своего века. И даже свой собственный опыт не останавливает их.


Они напрочь уже забыли, как сами рвались из цепких объятий предков, не отпускающих их в самостоятельную жизнь, как с покорностью выслушивали нудные нравоучения… Слушали, но не внимали им, потому, что считали эти проповеди старомодными, не применимыми для давно изменившейся жизни. Какими бы родители не были образованными и продвинутыми, как принято теперь говорить, всё равно наступает момент, когда для их детей мнение старших в семье становиться не столь авторитетным. Скорее они будут прислушиваться к другим людям, хотя и более старшим по возрасту, нежели к своим собственным родителям.


Бывает даже так, что дети наперекор настойчивости родителей поступают ошибочно, но лишь бы не так, как им советуют. И это нельзя исправить никак, это закон природы. Природа сама в определённое время диктует человеку стать самостоятельным в принятии своих решений, пусть даже неправильных, но своих. Чтобы человек мог сам дальше прожить свою жизнь, сам выбирал себе дорогу, сам наступал на грабли и сам одерживал победы. У всех этот возраст наступает в разное время в зависимости от характера и склада человека, когда проснётся в нём, заложенная природой, его доминирующая склонность к самостоятельным поступкам. Некоторые уже в школе проявляют неуправляемость, как это принято называть, а некоторые до самой старости ещё глядят в рот старшим.


Наступление такого возраста нисколько не говорит о зрелости этого человека, просто так могут даже на ранних стадиях взросления проявляться защитные функции природы, направленные на выживание человека как вида, путём проявления его самостоятельности в любых условиях. Поэтому молодым кажется, что они настолько умны, можно сказать, даже мудры, и пожив десяток другой лет, и приобретя за это время ещё многие и многие знания, жизненный опыт, совсем не замечают этого прибавления. Им кажется, что они были такими тёртыми калачами всегда, уже даже тогда, когда родители пытались их учить уму-разуму. И став родителями сами вступают в отряд знатоков жизни и нравоучителей, не подозревая, что их суждения и взгляды теперь уже их дети давно записали в архаизмы. Счастлив тот, кто понимает всё это, но всё равно ничего не может с собой поделать и обречённо становится участником этой бесконечной круговерти …


Глава 1. Пустота


Не удалось избежать этой участи и Николаю Сергеевичу с Галиной Викторовной. Когда они поженились и терпеливо выслушивали поучения своих родителей, то наедине вдвоём чуть ли не клялись друг другу, что когда появятся и вырастут их дети, то всё будет по-другому. Они, как умные и образованные, тактично и ненавязчиво с самого детства будут воспитывать их, будут сами постоянно повышать уровень своих знаний и идти в ногу со временем. Тогда не придётся выслушивать отговорки о несовременности и ветхости их взглядов, дети будут брать с них пример как с самых молодых по образу мышления и жизненному укладу людей.


О, как они ошибались. Даже самый-самый современный отец, одевающийся по последнему писку моды, читающий в запой Стефани Майер, разъезжающий на Харлее с длинноногой блондинкой, имеющий докторскую степень по дискретной математике, одинаково владеющий планшетом и смартфоном, занимающийся триатлоном и Дзен Буддизмом, постоянно тусующийся в Инстаграмме и Кузоне, пишущий стихи и обожающим рэп… даже такой отец не вправе сказать себе, что его дети не считают наставления своего родителя устаревшим мнением. Он отец и этим всё сказано. Само слово «отец» говорит о том, что он является представителем другого поколения.


Как ни старается человек в погоне за современностью, всё равно его менталитет сформирован в другой временной период, корни его идеалов заложены в детстве и юности, когда жизнь была совсем другой. Его оценки и анализ действительности всё равно проходят через призму времени, в котором он родился и вырос. Кто-то возразит на это, что человеческие ценности вечны и неизменны как заповеди божьи. Что можно возразить? Конечно это так, но дело совсем не в этом.


Никто строго не следует этим заповедям, каждый перекладывает на жизнь эти каноны по-своему, со своим оттенком дозволенности, со своим отношением к определению хорошего и плохого, со своим пониманием сути, со своим представлением грани между добром и злом, правдой и ложью… Каждый сам для себя определил, как он воспринимает эти ценности, но не сами ценности являются символами эпохи, поскольку их набор и гамма их трактовки разнообразны для каждого человека.


Поколение от поколения отличается подходом к их восприятию, как бы своеобразным взглядом на всё происходящее вокруг людей выросших в одной временной среде, взглядом, являющимся следствием пребывании в исключительной атмосфере жизни, создавшейся в этот период. Предшествующие поколения тоже живут в этой среде, но они, имея опыт сравнения и многообразие выводов о других периодах, не так остро и однозначно чувствуют время, в котором живут их дети. А дети, в свою очередь, не имея представления о других укладах жизни, понимают сущность всего происходящего именно такой, какая она есть сейчас, другого образца у них нет. Поэтому у детей и родителей по-разному формируются отпечатки временных периодов, равно как нюансы и окраска представлений о жизни, об основах, о принципах бытия.

И вот, когда подросла единственная дочка Николая Сергеевича и Галины Викторовны, то всё обернулось совсем не так, как они мечтали на заре своей семейной жизни. Катя, так её звали, пришла к заключению, что зря слушалась всю жизнь своих родителей примерно в 19 лет, когда училась на третьем курсе педагогического института. Всё это случилось так неожиданно и так некстати, да ещё в связке с другими неприятностями, казавшимися молодой особе чуть ли не концом жизни.


Как раз в это самое время произошла встреча выпускников школы, на которой она повстречалась спустя два с половиной года очумелой институтской жизни со своими школьными подружками Верой и Ольгой. Все трое прилежно учились в школе, но подруги окончили школу с серебряными медалями, золотая была только у Кати. На встрече подруги, немного поговорив с ней, стали общаться между собой, как бы не замечая присутствия Кати, и изредка снисходительно отвечали не её вопросы. Катю это бесило, она не понимала, почему девочки так равнодушно к ней относятся, ей даже показалось, что они глядят на неё с нескрываемым презрением. Ответ на этот вопрос прозвучал для Кати внезапно и ошарашивающе из уст Серёжки Гвоздева, слывшего в классе недалёким, но весёлым малым.

— Купцова, а ты зачем в пединститут попёрлась? Вон Верка и Ольга с серебряными медалями и то в Бауманку и МГУ поступили.

Вопрос прозвучал как приговор. Стало быть, подружки сторонятся её из-за выбора института. Значит она уже не из их среды, не из их круга, не подходит им в подруги по меркам престижности? Да и раньше её терзали сомнения, что неправильно сделала выбор профессии в жизни. Хотя определённых стремлений у неё и не было, но со временем она стала чувствовать, что это не её, не для неё такая работа. По окончании школы вообще никаких мыслей о выборе жизненного пути у неё не было. А родители настаивали на поступлении именно в педагогический, мол, профессия всегда была уважаемая, да и не нужно много времени на дорогу тратить, – институт в их городе расположен.


И только теперь Кате показалось, что она явно просчиталась, какие перспективы открывались перед ней при других вариантах. А теперь, спустя почти два с половиной года, что-либо менять уже не имело смысла. Не поступать же заново в другой институт? И с этой ложной болью униженности своего положения пришла и ненависть к родителям, как к причине всех её бед, хотя она и сейчас не знала, кем же всё-таки хочет стать в жизни, к чему имеет призвание или любовь. Ей теперь казалось, что вся суть заключается в престижности ВУЗа, и будь она в другом институте, уж непременно бы обрела счастье и открыла бы в себе скрытую способность к какой-нибудь интересной профессии, хотя сама и не знала к какой.


Как она ошибалась. Так ошибаются почти все молодые люди не зависимо от того, куда они поступили. Больше чем уверен, что такие мысли посещают студентов и вышеназванных почётных институтов. Мало кто, поступая в институт, ясно видит себя в будущей ипостаси, он может только представлять себя кем-то, но его жизненный выбор на момент окончания школы ещё не сформирован. Он тыркается как слепой котёнок по жизни пока не созреет для своего выбора или не найдёт по наитию или чисто случайно место, где ему будет комфортно или интересно работать, а может случиться и так, что размер денежного вознаграждения за его труд и определит всё.


Школа в 95-ти процентах случаев не подготавливает школьников к своему выбору, у неё в приоритете другие задачи. Поэтому, выбирая своё призвание, молодой человек, несомненно, совершает просчёты, которые порою кажутся ему концом жизни, хотя это обычный поиск себя. А неудачи легче всего списать на родителей, которые подтолкнули его к принятию решения. Искушённый читатель встанет на защиту позиции юного создания и скажет, что имея за плечами престижное образование, легче устроиться, больше перспектив для обретения доходного места. Если в этом кому-то видится счастье, то да, читатель прав. Но не все и не всегда подходят к жизни с такой меркой.


Даже те, которые так думают, потом всё же разочаровываются после недолговременной иллюзии успеха, если, конечно, у них хватает для этого ума. Количество денег никогда не определяет конечного состояния счастья, ведь дорогие подарки помнятся не долго, особенно когда их дарят часто. Помнится та теплота, с которой дарят эти подарки, а она не имеет денежного эквивалента. Так и профессия, приносящая серьёзные доходы, не приносит душевного удовлетворения, если твоё занятие тебе не по сердцу. В большинстве случаев люди работают не по своему профильному образованию даже после престижных институтов.


Можно быть довольным зарплатой, но ненавидеть свою работу всеми фибрами души. А это куда более ужасный случай, нежели работать почти за спасибо, на работе, которая доставляет тебе удовольствие, на которой не рвутся нервы и нет соблазна, придя домой, выместить все свои беды и накопившееся напряжение на близких людях. Зачем такая работа? Только ради денег? Но для чего это человеку? Ведь в будни на работе он проводит едва ли не большую часть своей жизни, домой он возвращается всего на несколько часов поесть и поспать, а на работе проходит почти вся его жизнь. Выходит, если работа не приносит ему радость, он просто меняет свою жизнь на деньги, свои нервы на благосостояние.


Разумно ли это? Конечно, бред, если только человек не очень далёкий. Человек, скорее опытным путём, путём прикидок и оценок находит своё место в жизни, а образование только помогает ему в этом, но уж никак не наоборот. Поэтому престижность образования это фактор второго плана, главное — наличие самого образования, а дальше, как говорится, дело вкуса.


Всё же вернёмся к Кате. Она после встречи не только была подавлена умножившейся неприязнью к своему институту, а ещё и тем фактом, что подруги так легко отстранились от неё. Значит, их дружба была совсем не дружба, значит, у неё вовсе и не было друзей в школе? Без друзей, в «тухлом» институте – всё это так горько осознавать, хочется выть и плакать. Как же ненавистны родители…



В довершении всего через неделю после школьной встречи у Кати случилась ссора с её молодым человеком. Они познакомились случайно, когда куратор попросил старшекурсника помочь Кате, занимавшейся оформлением стенгазеты, нарисовать несколько рисунков в газету. Он учился на пятом, она на третьем, для неё он сразу показался идеалом. Высокий, стройный, не дурён лицом, одевался со вкусом и, что примечательно, тоже, как и Катя, предпочитал длиннополое пальто, шляпы с широкими полями, длинные яркие шарфы в цвет ботинок. Эта общность вкусов сразила её, но больше всего она была покорена его художественными наклонностями. Он увлекался живописью, хорошо рисовал, не сказать, что талантливо, но его рисунки были привлекательны простотой их исполнения и одновременно какой-то живостью. Хотя чувствовалась ещё юная рука, неопытность, скудная практика. Но, если как следует потрудиться в этом направлении, то через несколько лет из парня вышел бы толк.


Однако он позиционировал свою любовь к живописи как к хобби, хотя и отдавал ей почти всё свободное время. Катя до этого особо не обращала внимание на молодых людей, точнее сказать ей было не до того. Она поначалу зациклилась на учёбе – на первых курсах всегда сложнее учиться. А когда уже заканчивала второй, немного успокоилась, и учёба пошла как по накатанным рельсам, и стала оглядываться по сторонам, обращая внимание на более привлекательные стороны жизни. Молодые люди, заметив живость в довольно симпатичной особе, стали закидывать удочки, но это были всё сверстники, которые мало её интересовали и казались ещё глуповатыми и наивными. Между тем большинство девчонок ходило уже с парнями парочками. Это и злило, и раззадоривало Катю.


Она уже в конце второго курса совсем растерялась, хотела было на худой конец хотя бы на время завести поклонника из своих, но каждый раз однокурсники ужасали её своими детскими закидонами. Лето ещё больше подогрело желания юности и к осени нестерпимо хотелось, наконец, обрести хоть какого-нибудь парня.


И вот в сентябре она встречает его. Как она была счастлива, что он обратил на неё внимание. Она сразу преобразилась, голова её шла кругом, Катя не верила своему счастью и готова была лететь, лететь на этот огонёк, обжигая крылья, падать, не замечая боли и вновь лететь. После занятий, вспорхнув воробушком, она мчалась в другой корпус института, встречала его, и они вместе шли по его делам. Она таскалась за ним везде: на тренировку; на выставки; в художественные магазины; часами сидела рядом, когда он рисовал…


Ей это было не в тягость, а наоборот — она жила этим, боготворила его, слушала с открытым ртом его нехитрые рассуждения, благоговела над ними, готова была с удовольствием выполнять любые его просьбы и прихоти. Она практически оставила все свои интересы и жила только его пристрастиями, его мыслями, его взглядами. Через две недели они уже целовались прилюдно, как пара, не столько выставляя напоказ свои отношения, сколько не вдаваясь в приличия, и повинуясь только желанию прикоснуться друг к другу. Была ли это любовь со стороны Кати неизвестно, но что это была влюблённость — несомненно.


Так часто молодые сердца, повинуясь законам природы и видя в предмете своего приятного беспокойства родственную душу, хоть сколько-нибудь разделяющую её взгляды, думают, что наконец-то они обрели любовь. И пусть эти первые чувства в большинстве своём недолговечны и рассыпаются на ровном месте, всё равно они прекрасны, прекрасны и необходимы как бесценный опыт, опыт, который нельзя обрести никак, кроме как пройдя через это. Обретя этот опыт, юное создание уже не будет очертя голову бросаться в омут очередного увлечения, выбор его будет более пристрастен, более осознан и предостережён от неверного шага.


В отличии от Кати, у Павла, так звали её избранника, это был уже не первый опыт. Он не стремился обожествить Катю, ему нужен был теперь очередной воздыхатель его таланта, ну и, как приложение, девушка для удовлетворения его морального престижа. Меньше всего его интересовали плотские утехи, но как молодой мужчина он, конечно, рассчитывал и на это, по крайней мере, поцелуи и страстные объятия молодого женского тела были для него необходимы, и он, не стесняясь, пользовался расположением к нему Кати. Однако, надо сказать, что секса пока между ними не было.


Видимо Павел чего-то остерегался, непонятно чего, вероятно, что-то сдерживало его как результат предшествующего опыта. Катя же сгорала от счастья и готова была отдаться в любое время, она не столько ждала этого, сколько готова была исполнить любое его желание. Природа будоражила их, толкала друг к другу в объятья, они подолгу и страстно целовались, упоительно проникали руками под одежду и благоговели от ощущения напряженного молодого тела. Когда у Павла дома не было родителей, они запирались в его комнате, раздевали друг друга догола, ложились поверх одеяла в постель и долго-долго нежили друг друга поцелуями и ласками. В одну из таких встреч Катя до того потеряла самообладание, что невольно потянулась навстречу лежавшему сверху Павлу, и рукой уже стала помогать ему овладеть ею, но Павел остановил её вовремя, нежно и без грубости успокоил и перевёл неги в более спокойную форму.


Потом, когда он провожал её на автобус, она, опасаясь обидеть его, осторожно спросила о том, почему он остановил её и не хочет большего удовольствия? На это он возвышенно объяснил ей, что их отношения только начинаются, и что исходя из представлений о приличиях ещё рано с этим, что не хочет омрачить её мыслями о преждевременной порочности, и ещё что-то в этом роде. От этого монолога Катя ещё больше была опьянена теперь уже его серьёзными видами на неё, смотрела на него восхищённо и думала о том, как она счастлива, что встретила его на жизненном пути.


Павел же был доволен собой, он встречался с ней не столько по причине того, что она нравилась ему, а сколько упиваясь своим умением дурить голову молодой девушке, пользоваться её расположением. Да и возможность утолить жажду плотских желаний при первой мысли об этом тоже подкрепляла его аргументы в пользу Кати. В общем, она его пока устраивала, к тому же, где он ещё найдёт постоянного ценителя своего искусства? Творческим людям просто необходимо, чтобы кто-то подпитывал их талант, заряжал желание созидать прекрасное, был на вроде музы, ну хотя бы на правах её заместителя. Почему Павел так и не воспользовался расположением Кати и не овладел ею полностью, остаётся до сих пор загадкой, но оно и к лучшему, поскольку спустя почти полгода после первой встречи их отношения прекратили существование. Это было, конечно, ударом для Кати…


Двумя месяцами ранее, она была вынуждена заочно представить Павла родителям. Поначалу она опасалась того, что родители сразу запретят ей встречаться, объяснив это тем, что в первую голову необходимо окончить институт, а потом уж думать о женихах, и молчаливо скрывала появление в её жизни молодого человека. Но материнское сердце не проведёшь, Галина Викторовна видела все изменения в дочери как на ладони. Катя теперь частенько была рассеяна, мечтательно с полуулыбкой на лице думала о чём-то, по утрам дольше обычного задерживалась перед зеркалом, подолгу подбирала нужный шарфик, да и гардероб её сильно отошёл от типичного, не менявшегося с десятого класса.



Ещё тогда, в школе, у Кати появились первые нотки протеста перед «произволом» родителей. Кате как-то понравилось длиннополое пальто её подружки, а поскольку второй оно не нравилось, то Катя попросила поносить его. Пальто само по себе было скроено стильно, но не подходило Кате по росту. Мама, заметив такую несуразицу, из лучших побуждений высказалась, но сделала это, как делала это обычно – безапелляционно и с максимальным неприятием такой оплошности дочери. Этот стиль общения с Катей был выработан ещё в младших классах, когда не было времени убеждать малышку в своей правоте, доказывать ту или иную истину ребёнку, который многого ещё в этой жизни не понимал.


Легче было в приказном порядке объявить нормы морали и вкуса, а осознание объективности этих истин приходило к девочке позже, когда эти нормы уже давно стали привычкой. Надо сказать, что Галина Викторовна сама женщина глубоких моральных принципов и неплохого понимания жизни. По этой причине, естественно, она не могла дать дочери плохого воспитания, но её метод, хотя и приносил поначалу ожидаемые плоды, не был неоспоримым и самым эффективным. Его недостаток в том, что непонимание того или иного «приказного» принципа жизни, насаждавшегося Галиной Викторовной, вызывало естественное отторжение молодого существа принятия этого принципа.


Катя не понимала, почему надо делать именно так, как ей сказали? Она противилась этому, делала всё через силу, но всё же делала. Потом, по истечении какого-то времени, она сама осознавала ценность уроков матери, но это осознание по мере её взросления приходило к ней с каждым разом всё позже и позже. Сначала в юной головке вскипала обида, негодование, непонимание, почему ей не могут просто объяснить, а заставляют делать именно так, а не иначе. Между тем, ближе к окончанию школы, несмотря на все противоречия, усилия Галины Викторовны можно было назвать оправдавшими надежды.


Катя выросла девушкой не только образованной, но и с крепко заложенными этическими и нравственными принципами, с твёрдыми представлениями о плохом и хорошем, о добре и зле. Как ни высоко сказано, но это действительно правда, как правда и то, что на девяносто процентов результат такого итога — это заслуга мамы. Дети в таком возрасте не осознают значения в их воспитании старших, и только когда вырастут уже их дети, и, взглянув назад на пройденный нелёгкий путь воспитания своего ребёнка, начинают понимать, какой жизненный подвиг совершили в своё время их родители. Не понимала этого и Катя.


В старших классах, когда казалась себе совершенно умной, ещё больше воспротивилась родителям, считая, что способна всё понять, она, не принимая приказного тона, начинала высказывать своё мнение, даже стараясь во всём противоречить родителям. Николай Сергеевич, в отличие от супруги, всегда старался сначала убедить Катю, донести свои ценности через логические рассуждения. Но делал это до того долго и нудно, начиная чуть ли не с сотворения мира, что Катя ещё больше бесилась и не могла внимать этим нравоучениям, путаясь в логике его наставлений, и всё время задавала неудобные вопросы, которые приводили к ещё большему обрастанию проповеди отца теперь уже совсем непонятными объяснениями.


Мама же, не заметив взросления девочки, всё ещё считала Катю по-детски глупенькой, и продолжала действовать своими методами. Такое положение всё больше не нравилось Кате, и она мало-помалу начала вступать в конфронтацию. Со временем это противопоставление себя родителям вылилось в привычку, и всё сказанное мамой и папой стало уже не законом жизни, а руководством к тому, как надо поступить – сделать всё наоборот. И уже не важно было, плохо она поступит или хорошо, правильно или не правильно, важно, что наперекор родителям.


Случай с пальто был как раз на заре зарождения этой нелепой привычки, явившейся следствием взросления, утверждения своего мнения, своей личности. Катя вспыхнула от замечания мамы про пальто, это суждение показалась ей оскорблением её вкуса, и поэтому она не смогла увидеть его ценности. А суть его была проста: помимо того, что пальто само по себе красиво, оно ещё и должно идти конкретному человеку. Спорить она не стала, но продолжала упорно носить пальто, как бы выражая этим протест.


Со временем этот протест привёл к тому, что пальто стало атрибутом её повседневного гардероба. Она была готова носить пальто даже летом, но жара не позволила такой роскоши, и Катя перешла на летние одежды, отличающиеся всё теми же удлинёнными формами. Со стороны подобные проявления выглядели как наваждение — не найдя способов противопоставить своё мнение другому мнению, утвердить себя в чём-то, Катя не только перестала принимать наставления, но и делала всё наоборот.


Вернёмся же к представлению Павла родителям. На прямой вопрос мамы Катя отпираться не стала, а честно призналась, что у неё есть парень, и что они любят друг друга. Она долго-долго рассказывала о том, какой он хороший, как дарил ей цветы, как провожал её до дома, как ухаживает за ней при всякой возможности. Ещё было много пылких восхищений его талантом — какие бесподобные картины он рисует, как у него это хорошо получается, какие грандиозные задумки у него насчёт дальнейших работ.


Катя рассказывала много, страстно, всё в мельчайших подробностях, беспрестанно восхваляя своего избранника, не переставая после каждого предложения восхищаться им. А какой он заботливый, какие у него серьёзные взгляды на отношения, как он уважает и любит её. Этот рассказ мог продолжаться бесконечно, но Галина Викторовна поняла почти с первого предложения, что её дочь влюблена по уши. Когда Катя рассказывала, то немного склоняла голову набок, поднимая лицо чуточку вверх, словно молясь кому-то, ещё выше закатывала глаза, а на лице её расплывалась полу заметная улыбка восхищения предметом своего воздыхания.

— А его фотография у тебя есть? – прервала восторженную речь Галина Викторовна.
Слова её прозвучали с оттенком заинтересованности.

— Конечно, есть! — обрадовалась Катя, тут же вскочила за ноутбуком, принесла, раскрыла его и стала показывать фотографии. Но, как всегда бывает, когда надо подобрать фотографию, из сотен снимков, заполонивших весь компьютер, ни один не тянет на звание презентабельного. Катя судорожно листала снимки, но на них Павел либо забавно кусал кусок торта, либо делал удивлённое и в тоже время глупое лицо, показывая на какую-то нелепую рекламу, либо рисовал, но при этом как обычно при напряжённой работе он закусывал одну губу и таращил глаза как ненормальный…


Не найдя ничего подходящего и перевернув все папки с фотографиями Катя принялась за видеозаписи. Там Павел предстал перед очами мамы во всей красе: на одной записи он бежал навстречу Кате с ошалевшими глазами и актёрски, будто бы споткнувшись, падал возле неё; на другой залезал в парке на высокую широкую клумбу за тюльпанами и рвал их, вероятно для Кати, с оглядкой, опасаясь, что кто-то его заметит, а на третьей и подавно ел, дурачась, эскимо, которое, в конце концов, отвалилось от палочки и упало ему на брюки… Все эти видеозаписи на ура смотрелись на молодёжной тусовке и не были предназначены для маминых глаз. В довершении всего Катя показала видеозапись о том, как он рисует картину. Думаю, комментарии здесь излишни, хотя Кате раньше нравилась особенно эта запись. Галина Викторовна прибавила к своему предвзятому мнению весь этот видеоряд, и картина получилась удручающая.


По-видимому, каждая тёща заведомо приписывает своему зятю множество отрицательных качеств. И это понятно, ведь именно он в подсознании является её соперником, тем человеком, который разлучит её со своей доченькой, будет дурно влиять на неё и всё больше и больше от этого будет расти пропасть между ними, между теми, которые когда-то были единым целым, и вот спустя много лет совместной жизни оторвались друг от друга окончательно не без помощи этого мужчины.

Хорошо ещё бы мужчина, а то какой-то юноша, несерьёзный, ещё не состоявшийся ни в чём, сам ещё не смыслящий в жизни ничего, уводит родимую доченьку в неопределённость. А она совсем не обращает внимания на маму, которая вырастила её, отдала всё самое ценное ей одной, столько лет не жалела ни сил, ни времени, лишь бы сделать её счастливой. За этим же первым встречным она была готова тащиться на край света, совсем не зная его, какой он на самом деле. Как можно, по разумению матери, обольстившись поверхностным мнением, променять её, надёжную, не способную предать ни при какой ситуации, на этого не проверенного, неведомого в своих проявлениях чужого человека.

Почему так несправедливо бывает в жизни? Почему природа так жестока в стремлении продления человеческого рода? Нельзя ли было повременить, пока доченька хотя бы немножко станет различать напускное и искреннее, научится разбираться в людях и не будет болезненных ошибок, не зарастающих сердечных ран? Почему? И не помнит уже мама как сама в свои двадцать лет так же, не смотря на осуждающие взгляды отца и матери, недолго думая, рванула на зов такого же молодого ещё зелёного парня, казавшегося всем бесшабашным юнцом…


В общем, мама сразу заняла позицию противостояния этому союзу. Хотя она её и не оглашала, но всем видом показывала, что поведение этого юноши её шокирует. При каждом открытии нового фото она тихонечко фыркала возмущённо или недовольно ухмылялась, но еле заметно, чтобы сразу не вступить в перепалку, но каждая такая оценка как бы добавляла очков не в пользу Катиного протеже. Позднее эта копилка пополнялась при каждом рассказе Кати о Павле. Мама обязательно находила в его поступках отрицательные стороны, и каждый раз старалась еле заметно выделять их.


Таким образом, список негатива рос как снежный ком, а о хороших сторонах юноши Галина Викторовна не говорила, как бы не замечая их. Такая политика очень скоро позволила Галине Викторовне с нескрываемым отвращением выражаться нелестно о Павле, а в доказательствах уже не было нужды, – всё говорило против него. Она стала критиковать его, почти открыто, пока без выводов и назиданий Кате о прекращении отношений с ним, но всякий раз, подчёркивая, какой он на самом деле не подходящий.


Катя уже не могла мириться с такими оценками. Сначала она не обращала внимания на редкие замечания, но когда они участились и превратились во что-то вроде сплошного негативного фона,– тут уже опять сработала Катина реакция противостояния мнению родителей. Чуя неладное, она стала всё меньше и меньше рассказывать о нём, а замечания в его сторону стала парировать.


Особым нападкам со стороны мамы подверглись рисунки Павла. Катя, желая похвалиться достижениями своего избранника, время от времени приносила его работы домой и гордостью начинала демонстрировать их домашним.


Папа не проявлял особого интереса к ним, поскольку плохо разбирался в живописи, да и вообще он вяло реагировал на все увлечения дочери. Он больше был занят своей работой, своими мыслями, новостями или фильмами по телевизору. Когда Галина Викторовна пыталась в спорах привлечь его на свою сторону, он неохотно отрывался от своих дел, кивал, якобы соглашаясь, но мысли его были далеко от разговора, и вскоре он уже отходил в сторону и с удовольствием погружался в свои любимые дела.


Мама, наоборот, с интересом рассматривала новые картины, но каждый раз изображала глубокое разочарование, находя в них неточности формы и цвета, выискивая неправдоподобности и дурной вкус. Эти смотрины проходили как по написанному сценарию – мама радовалась, что увидит нечто необычайное, потом её лицо по мере просмотра постепенно грустнело, затем отпускались критические эпитеты, а в конце со сморщенным лицом (как будто она съела горького) оглашался смертный приговор картине.


Так было каждый раз, а когда таких оценок накопилось вдоволь, сценарий изменился, и мама на приглашение посмотреть новую работу, делала недовольное лицо и снисходительно соглашалась посмотреть на «очередной шедевр», так она заведомо окрестила рисунки Павла. Уже с недовольным видом она мимолётом осматривала картину и почти сразу разворачивалась со словами: «Другого я и не ожидала». Это означало, что смотреть тут нечего…


Как ни старалась Галина Викторовна, но только её акция против Павла превратилась скорее в акцию поддержки потому, что чем больше она говорила нелестного в его адрес, тем больше Катя, повинуясь дурной привычке, укреплялась в своём выборе. Она опять в который раз получила подтверждение того, что родителей слушать больше не стоит, – надо решать всё самой, ну уж, по крайней мере, делать с точностью наоборот их мнения. Если бы знала Катя то, что хоть и беспричинно, но в отношении Павла мама была права, – игра не стоила свеч, Павел изначально не закладывал в эти встречи серьёзного продолжения.


Катя была для него временным прибежищем, ему на перепутье был необходим человек, который поддержит его какое-то время, поможет ему преодолеть очередную ступень в своей жизни, а потом он уже больше не будет нуждаться в этом человеке.

Так и случилось. Однажды Катя освободилась на две пары раньше, может даже специально, чтобы поскорее встретиться с дорогим человеком, и сорвалась в другой корпус, где в это же время должны были закончиться занятия и у Павла. Он не знал, что она освободится, и Катя бежала с улыбкой на лице в предвкушении удавшегося сюрприза. Ещё издали заметив стоявшую пару у того корпуса, где учился Павел, она почему-то сильно заволновалась и даже перешла с бега на шаг. По мере приближения улыбка сошла с её лица, и она ясно уверилась, что один из стоявших — Павел, но вот вторым была девушка. Павел держал в руках её ладони, и они мило о чём-то беседовали, глядя друг другу в глаза и улыбаясь. Катино сердце похолодело.


Она застыла как вкопанная в двадцати метрах от них, а они стояли, не замечая никого вокруг. По их светящимся лицам и блестящим глазам было понятно, что они поглощены друг другом и, случись оказаться им в безлюдном месте, объятия и поцелуи не заставили бы себя долго ждать. Девушка была красивой брюнеткой с карими глазами, а когда она улыбалась, то лицо её становилось ещё краше и милее. Видно было, что Павел очарован ею, он просто пожирал её глазами, улыбался навстречу каждому её взгляду, что-то говорил с выражением флирта на сияющем лице. Скорее всего, он, как и при первой встрече с Катей, рассказывал девушке о русских художниках конца восемнадцатого века, сравнивая её лицо то с Лопухиной, то с Алымовой, находя схожие черты сестёр Гагариных и Струйской.


В довершении восхищённых эпитетов он плавно переходил на декламирование Заболоцкого:
«Её глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полу плач,
Её глаза — как два обмана…».
Это было последней точкой его фирменного приёма, после которого девушка впадала в полу экстаз и млела от сладкой речи симпатичного даровитого юноши, готовая в ту же минуту пойти на крайность. После этого можно было говорить всё, что угодно, – всё слышалось как любовное признание. Он медленно-медленно наклонялся к ней, постепенно прикрывая глаза, и чуть коснувшись полураскрытыми губами, целовал её в губы.


Она всё это время как загипнотизированная с открытым ртом смотрела влюблённым обожающим взглядом в его глаза, а после того как он касался её губ, немного обмякала и чуть не падала в обморок от счастья. При этом она тоже по мере приближения прикрывала глаза и ещё, какое-то время, после поцелуя стояла с закрытыми глазами и приподнятым вверх лицом, будто не веря своему счастью. По мере осознания, что это, наконец-то, случилось именно с ней, медленно открывала их и с ещё большей любовью, молча, смотрела в глаза соблазнителю, но уже ничего не понимая и не соображая. Дело было сделано, – очередной воздыхатель таланта попался в сети художника-любителя.


Катя созерцала всю эту картину и как вчера пронеслись у неё в голове воспоминания первого поцелуя Павла, даже показалось на губах его прикосновение. Но это прикосновение было уже не ожидаемо желанным и сладостным, а чем-то противным и обидным, настолько противным, что Катя невольно сплюнула брезгливо и открытой ладонью вытерла мокрые губы. Кате показалось, что она лишилась последней радости в жизни, её любовь была предана, её нежные чувства были осквернены, втоптаны в грязь. Она смотрела перед собой, потупясь, невидящим взглядом, не обращая внимания ни на кого, повернулась и побрела, сама не зная куда, прочь от ненавистной сцены, некогда бывшей для неё главным и самым желанным событием её жизни.


Мир летел в пропасть. Подруги, институт, родители и вот, наконец, Павел… Всё рухнуло, ничто не имело смысла, кругом зияла пустота и грязь, на душе было погано и тошнотворно. Как на автопилоте Катя добралась домой, не раздеваясь, с пустым взглядом, упала ничком в кровать и уснула, хотя назвать сном это было нельзя. Скорее она впала в беспамятство, сознание её отключилось и не желало возвращаться к действительности. Так она проспала до утра, потом повернулась на бок, не открывая глаз, и лежала без мыслей, без чувств и желаний до полудня. Пустота… Только пустота была в её сознании и больше ничего…



Глава 2. Находка.



Если бы Серафиме Ивановне год назад кто-нибудь сказал, что в свои семьдесят пять лет она будет следить за своею же дочерью, то она долго бы смеялась, а закончив смеяться пропесочила бы «пустобрёха». Слава богу, она это делать умела. Но, тем не менее, факт остаётся фактом. Серафима Ивановна и сама не поняла, как стала детективом. А всего-навсего несколько довольно незначительных событий, как-то уж больно подозрительно совместно произошедших за малый промежуток времени, навели её на неожиданные умозаключения. Но об этом позже.

Сначала необходимо представить Серафиму Ивановну и немного рассказать о ней. Родом она была из семьи простой сельской учительницы Зинаиды Фёдоровны Глушко. Да, да, вот такая семья: мама учительница и дочка. Кто не встречал таких семей? Все они удивительно похожи, поскольку после войны оставшиеся вдовами учительницы, как правило, уже не выходили замуж. И дело тут было вовсе не в дефиците мужчин или в отсутствии женской привлекательности Зинаиды Фёдоровны. Нет, было много и тех, кто глаз положил на её незаурядную внешность, да и тех, кого привлекали в ней стать и манеры, так непривычные среди доярок и работниц полевых бригад. А иной зарился на её красивое тело, ещё не тронутое неумолимо летящим временем. Она могла бы поступиться клятвами любви и верности безвременно ушедшему мужу и через год другой, как это делали многие, кого природа не обидела, выйти замуж или хотя бы завести себе друга сердечного. Не осуждала их Зинаида, понимала, что жизнь одна у человека и милого уже не вернёшь, а жить-то надо. Без мужика на деревне в то время ой как трудно было, да и любить ещё хочется, – природу не обманешь. Но это другие, а она никому не давала даже и повода приблизиться к себе. Тяжелая и ответственная ноша привития в народе интеллигентности, всего чистого и порядочного не давала право единственной на деревне представительнице культуры преступить моральные и нравственные принципы, которые она должна была закрепить не только в своих учениках, но и в малограмотных, простых в этом отношении родителях.

Учитель тогда являл собой для всех слоёв населения образец стремления к идеалам времени, канон подражания, источник всего светлого, правильного и разумного на земле. Поэтому у неё и в мыслях не было (даже в тайне) запятнать этот светлый образ. Люди ждали от неё чего-то высокого и ясного, и она не могла не оправдать их ожидания. Долгие годы работы в школе выковали в Зинаиде Фёдоровне абсолютную выдержку. Всегда добрая и приветливая, но вместе с тем строгая, она в любом собеседнике не оставляла и тени возражения. Каждый, с кем она разговаривала, тут же становился её послушным учеником, даже и не помышляющим возразить ей. Силой своего характера она подчиняла себе, но не насилием, не напором, а внутренним спокойствием и глубокой уверенностью в своей правоте, вселяющейся в учеников веру ей во всём. Уроки её всегда были интересны, дети слушали её внимательно. Озорники и проказники, придя с перемены, становились тихими и старались проявить прилежание. Зинаида Фёдоровна ни на кого не кричала, достаточно было её присутствия, чтобы воцарилась тишина в классе. Её внутренняя энергия и спокойствие покоряло не только учеников, но и взрослых, – все слушали её, чуть ли не открыв рот, повиновались каждому взмаху её руки и даже взгляду.

Кем ещё как не учителем должна была стать дочь такого человека? Конечно учителем! И не только потому, что так хотела мама. Может и мог быть у неё какой-нибудь другой выбор, но сейчас, оглядываясь на свою жизнь с вершины прожитых лет, Серафима Ивановна в подсознании убеждается, как же всё-таки была права её мама. Со временем все лучшие черты мамы проявились и в ней, но она была более женственной, ещё более доброй и мягкой. И это никак не повредило ей в профессии, – её кроме уважения ещё и любили ученики, старались в учёбе, чтобы снискать расположение к себе. Пятидесятые, в которые она закончила обучение и впервые появилась в школе, наложили на её характер отпечаток порядка и пунктуальности во всём. Строгие нотки в голосе являлись еле распознаваемым эхом сталинских времён. А хрущёвская оттепель с всеобщим стремлением прогрессивных людей набраться культуры и полёта мысли для вывода человечества на новые рубежи обогатила её внутренний мир.

Это было время, когда советская интеллигенция преодолела ещё одну ступеньку на лестнице достижения духовности. Люди этого поколения умны и образованны, покоряют всех своими манерами и глубоким познанием предмета, всегда сдержанны и обладают необъяснимым внутренним притяжением. С ними легко общаться на равных, но немного погодя ты начинаешь понимать, насколько они превосходят любого собеседника во всех отношениях. К ним тянет, они пленяют, и хочется походить на них во всём, а больше всего хочется обладать таким же громадным запасом знаний во всех областях, уметь вести непринуждённые разговоры на любую сложную тему, быть равным с ними собеседником. Таким человеком и была Серафима Ивановна. И это самое ценное для учителя – пробудить в ученике тягу к познаниям, стремление поглотить все достижения человеческой мысли, объять необъятное (как говорили мудрые) и даже чуточку больше…


Когда же подошел черёд дочери Серафимы Ивановны выбирать стезю в жизни, то ни у кого не было сомнений…

Вернёмся же к детективным начинаниям Серафимы Ивановны. На тот момент дочь её уже разменяла полвека и жила одна со своею уже дочерью, как и подобает всем коленам этого рода. В отличие от бабушки и мамы муж её не погиб в бою как у первой из названных, и не умер в больнице после ДТП как у второй, а всего-навсего был с треском выгнан на волю. К причинам этого изгнания мы вернёмся позже, а пока стоит познакомиться с самой дочерью Серафимы Ивановны. Имя её было необычное и может даже не встречающееся вообще, но оно было настолько созвучно с её природой, что скажи случайному прохожему подобрать для неё имя – он бы впал в затруднения. А когда бы ему подсказали, назвав её имя, он бы с восторгом воскликнул: «Точно! Как это я сразу не догадался!», — хотя раньше никогда и не слышал такого имени. Звали её Лета. Что оно значило, и какие свойства характера должно было отражать, мама её, несмотря на всю образованность, не знала. Скорее это была интуиция какая-то, всплеск души, когда она впервые после рождения увидела своё дитя и с нежностью прошептала ей: «Лета! Леточка! Солнышко моё!»
Так её и назвали…


Ко всему добавлю, что у Леты был ещё и сын, но он учился в Москве, жил в общежитии и там обрёл своё логово. Женский монастырь, как он называл своё семейство, навещал редко, только когда бабушка устроит ему разнос за отшельничество.


Зинаида Фёдоровна, царство ей небесное, вот уж десять лет как почила. А вся остальная женская плеяда жила в одном городе, но с той разницей, что Серафима Ивановна жила в отдельной квартире за несколько кварталов от остальных. Город этот был обычным районным центром, но достаточно крупным, чтобы претендовать на звание областного. Однако, судьба не соблаговолила ему территориальным положением, и поэтому он обречённо затерялся среди гораздо меньших по размерам его конкурентов, ставших областными. Женщины часто навещали друг друга, случалось, ночевали вместе, но жили всё равно отдельно. Независимость была дороже всего, а общению и так ничего не мешало. Но бывало и так, что за заботами и мытарствами неделю, две, а то и по месяцу пропадали из виду родственников. Созвонятся – всё в порядке, вот и хорошо, потом увидимся…

И вот в один из таких затяжных периодов Серафиме Ивановне стало казаться, что она не одна живёт в своей квартире. Мысль эта не сразу родилась у неё в голове, а постепенно, день за днём, в течение нескольких месяцев будто бы проникала в её сознание, назревала как чирей, пополняясь мелкими необъяснимыми событиями, чтобы потом вырваться наружу так ясно и определённо. Когда Серафима Ивановна это осознала, она даже на какое-то время испугалась и инстинктивно бросилась в своё любимое кресло, забилась в него, поджав ноги, как будто это смогло бы её спасти. Но испуг длился недолго. И чего было бояться – в квартире кроме неё не было никого. Стало ясно и то, что другой обитатель бывал в квартире только тогда, когда она сама отсутствовала. Это успокоило её, но ненадолго. В голову полезли мысли о домовых и прочей нечисти. Но страх быстро прошёл, поскольку она не верила в весь этот бред. Она и в Бога то верила только тогда, когда кто-нибудь из родственников долго болел. Стало быть, это человек, но кто он? Как и зачем является сюда? Что ему надо, если почти ничего не украдено?

Она успокоилась, медленно восстановила в голове всю цепочку непонятных событий, которые привели её к этому удивительному открытию. Изложим их по порядку.

Серафима Ивановна частенько ездила на дачу. В деревне, почти на берегу реки, у неё был дом, тот самый, в котором она родилась, и в котором прошло её детство. Теперь Серафима Ивановна ездила сюда из города покопаться в огородике, а больше, наверное, за воспоминаниями и отдохновениями души. Там ей было спокойно, душевно и тепло. Всё здесь было до боли родным, и чем она с годами становилась сентиментальней, тем чаще она наведывалась сюда. Она могла часами сидеть и читать прессу вперемешку со старыми подшивками тридцатилетней давности, а могла и проработать весь день в огороде, не зная устали. Любимым её занятием здесь было гуляние. Природа манила её в поле и на берег, так хорошо было бродить на пленере, упиваясь чистым воздухом, смотреть на небо и наслаждаться видами реки.

Особой фишкой было у неё: рано утром, когда ещё даже рыбаки не вышли на утренний поклёв, пойти на берег и, обнажившись полностью, поплавать в реке. В этот момент она была предельно счастлива. Теплая вода ласкала её тело, было легко и свободно. Чувствовалось какое-то откровение с природой, уединённость и в тоже время единение со всем миром. В эти мгновения она не различала границ своего тела, оно было одновременно и телом, и рекой, а река казалась ей продолжением себя. Радость переполняла её, а лицо излучало удовольствие. Так она плавала и наполнялась энергией, которой хватало потом на весь долгий день. Плавание было и в другое время, днём, когда на реке полно людей, и, естественно, тогда она плавала в купальнике. Это тоже доставляло ей удовольствие, но, разумеется, не в той мере – естество просило предельного откровения с природой.

Ездила Серафима Ивановна на дачу часто, но долго там не задерживалась, самое большее неделю. Город не отпускал её. Находились неотложные дела, да и за квартиру переживала, всё мечтала уехать в деревню на всё лето – квартира, раз за разом, опять одерживала верх над фантазиями...

Однажды она пришла домой и, разуваясь, увидела на подставке для обуви носки. Они наполовину свисали, а второй половиной лежали на полке. Повешены они были аккуратно, с любовью, но самое удивительное то, что это были мужские носки. Откуда тут они могли взяться? В этой квартире жила изначально только она, никаких мужчин здесь отродясь не было. Серафима долго смотрела на них, перелистывала в памяти события последних недель, вспоминала, кто заходил в гости, но ничего не складывалось. Потом подошла к комоду, выдвинула ящик со своими носками, сравнила их со странной находкой. Нет, не похожи даже близко. Может это внучок оставил? Только как же он без носок уехал? Непонятно. Но чем дальше Серафима размышляла, тем нелепее напрашивались ответы. Поэтому после получасовой гимнастики мозга так и порешила – внучок оставил. На том и успокоилась.

В следующий раз было ещё чуднее. Как-то заметила по приходу, что окно на балконе распахнуто и жутко расстроилась, что уходя, забыла закрыть. Лето было знойным и, чтобы не пускать в квартиру жару, решила балконное окно не открывать вовсе, да и лучше так, коли забывчивость нажила. Однако в следующий приход окно было опять открыто.
— Что же это я, дура старая, совсем с ума спятила? — подумала Серафима Ивановна.
— Опять забыла закрыть.
И тут же было решено завязать щеколду на окне, чтобы ограничить себя, как ей думалось, от склерозных поступков.
— Уж точно вспомню, что открывать окно нельзя, если щеколду развязывать возьмусь, — подумала она, и даже немного порадовалась победе разума над старостью.

Но радость её была недолгой. В следующий приезд был сделан вывод, что старость неизбежна, а развившийся незаметно склероз ещё и прогрессирует. И вроде бы она уже смирилась с этим положением вещей, как к всеобщей картине падения в маразм добавилась одна маленькая деталь, которую раньше она не замечала. Это была бутылочная пробка, лежащая на подоконнике балконного окна. И вроде бы чему тут удивляться – мы все храним на балконе такое количество вещей, что пробке — то, как раз и не стоит удивляться. Но самое удивительное во всей этой обыденности было то, что пробка была наполовину наполнена сигаретным пеплом.

-Откуда? Что это значит? Не может быть! Да у меня не маразм, а, похоже, конкретно крыша поехала.

И так продолжалось несколько минут, пока не осенило – неужели внучок закурил? Вот несчастье-то. Как матери — то сказать? Или самой сначала поговорить? Да ведь не послушает, и в детстве упёртый был, а сейчас совсем взрослый стал. Беда, беда.
И тут сердце её остановилось – внук уж как вторую неделю к отцу в Симферополь уехал и вернётся только дня через три. Какое-то странное чувство охватило Серафиму, она стала внезапно вспоминать ещё некоторые события, не вписывающиеся в её логику. Недавно её удивила находка — кусок куриной ножки в холодильнике. И не то чтобы это было не логично, но Серафима не любила курицу и готовила её очень редко, по праздникам, и исключительно для гостей. Потом на ум пришла недавно найденная на полу маленькая фотография какой-то женщины. Она тогда долго вспоминала, кто же это, но так и не вспомнила, и порешила, что это кто-то из её однокурсниц с параллельного потока. Смущало лишь то, что женщине на фото было, наверное, уже далеко за сорок. Но и это было объяснимо – вероятно встречались на каком-нибудь юбилее окончания института.

К этому списку ещё надо добавить нелепую ситуацию со счётчиками воды. Серафима была женщиной рачительной, старалась экономить во всём. Это бывает нетрудно, когда живёшь один. Тут не надо никого агитировать, убеждать в необходимости того или иного способа сэкономить копейку, выслушивать в ответ намёки на сумасбродство, якобы потому, что в одном экономишь, а в другом тратишь из-за этого в два раза больше. Когда одна, то раз уж решила так делать, то попрекнуть тебя никто не может, и всё получается, и экономия есть. Одним из таких способов «индивидуальной» экономии был «мораторий» на использование горячей воды летом. Серафима просто всё лето не открывала кран с горячей водой. В этом и была её экономия. По её соображениям, холодная вода летом достаточно тёплая, чтобы мыть посуду. Жирные тарелки она мыла холодной водой с горчицей, хотя стоимость горчицы в экономии не была учтена.
Умывалась она холодной водой, а помыться целиком предпочитала в реке. Стиральной машиной не обзавелась, но стирала опять же без открывания крана с горячей водой. Она клала бельё в металлический таз, наливала в него воды, сыпала порошок и кипятила на газу. Потом простирывала и полоскала холодной водой. Стоимость израсходованного газа естественно она не включала в свои расчёты по экономии. Не шло в расчёт и потерянное время на манипуляции по кипячению.
Зато к концу лета показания счётчика по горячей воде её особенно радовали. Она в приподнятом настроении высчитывала сэкономленные гроши и была довольна победой своего разума над беспределом ЖЭКа. И не важно было, что, в конечном счёте, она обманывала сама себя, важно было то, что она осознавала способность своего мозга выходить из любой ситуации победителем, даже в бытовой ситуации, где женщины особенно тяготеют более к комфорту, а она умудрилась ещё и сэкономить в мелочах. Так и мы часто тешим в себе мысли, оправдывающие глупость наших поступков. Нам не свойственно обвинять себя в этом, мы скорее польстим себе в изворотливости своего ума, нежели признаемся в том, что попросту опростоволосились. В душе мы улыбаемся над такой мелочностью Серафимы, и в то же время не замечаем, как сами бываем ещё более смешны и наивны. Ещё более удивительно то, что эти недостатки уживаются в нас. Казалось бы, что являясь главным инженером какого-нибудь завода или профессором в ВУЗе, невозможно совмещать в себе наряду с незаурядным умом совершеннейшую нелепость своих умозаключений. Но, однако, это так, и показатели образованности тут не причём. Человек, видимо, — существо, требующее некоего баланса в мыслительном процессе, и гениальные проявления разума должны быть непременно компенсированы непревзойдённой глупостью.

Но вернёмся к Серафиме Ивановне. После недельных заездов на дачу ей стало казаться, что счётчик показывал расход горячей воды во время её отсутствия. Сначала она объяснила это своей забывчивостью, но на всякий случай зафиксировала показания, но уже во второй и третий раз убедилась по приезде в правоте своих подозрений. В голову лезли разные соображения по этому поводу, начиная с выводов о неисправности счётчиков и кончая происками управляющей конторы, научившейся удалённым доступом влиять на показания приборов учёта. И уже было решено совершить крестовый поход в ЖЭК, как на фоне всех чудес, происходящих в квартире, стало ясна как белый день причина взбесившихся показаний счётчиков. Всё это было так незаметно за суетой жизни и до поры до времени казалось настолько обыденным проявлением каждодневных хлопот, что в голове Серафимы Ивановны не только не выстраивались все эти факты в стройную взаимосвязанную теорию, но и вовсе не застревали надолго сами по себе. И вот, когда этих фактов накопилось критическое количество, внезапно, как снег на голову, пришло осознание посещения квартиры чужим человеком.

Последней каплей, переполнившей чашу прозрения, был найденный во время уборки за кроватью зажим для банкнот. Чужой зажим. Сама по себе находка не вдохновила бы Серафиму Ивановну на столь кардинальный вывод, однако сумма этих самых банкнот, в том числе и в иностранной валюте, говорила об одном: ни у кого из семьи таких денег отродясь не было, даже если бы они копили их всю жизнь. Серафима Ивановна подняла зажим, раскрыла его, долго-долго смотрела на эту кипу бумажных банкнот, вытаращив глаза и ничего не осознавая, а потом отдёрнула от него руку, как будто кошель обжег ей пальцы. И в тот момент, когда зажим шваркнулся на пол в нелепой позе, полураскрытый, и замяв несколько банкнот, тогда со звуком падения Серафиму Ивановну и осенила мысль, вобравшая в себя все несуразные факты последнего времени и явившаяся единственным объяснением немыслимых находок: в квартире кто-то периодически бывает кроме неё самой и её немногочисленных родственников…

Когда Серафиму немного отпустило от испуга, мысль её заработала настолько энергично, что она даже в какой-то момент осознала, что не успевает за её ходом. Предположения и всякие теории проносились в её голове с такой скоростью, что даже невозможно было выбрать из них более-менее подходящую версию объяснения всего этого накопившегося бреда. Она решила успокоиться окончательно и рассудить трезво на следующее утро, но так и не смогла заснуть всю ночь, терзаемая то страхом внезапного посещения неведомым гостем, то снова невольно выстраивая логическую цепь событий и стараясь найти объяснение цели этих тайных визитов.

Заснула она под утро, а когда не выспавшаяся встала ближе к полудню, то никакая мысль в голову уже не шла, ходила как чумная по квартире из угла в угол, пыталась что-то сделать по хозяйству, но всё валилось из рук. День был потерянный как для дел, так и для размышлений. Но не всё было потеряно окончательно, и к радости Серафимы Ивановны, в конце дня наступило прояснение, когда к ней вдруг внезапно наведалась дочка. Визит её был насколько неожиданным, настолько и несуразным. Она вроде бы и забежала на минуточку проведать маму, но вместе с тем и не спешила уходить, всё время оглядываясь по углам и как будто ища что-то. Это сразу не бросилось в глаза, но через час стало ясно, что Лета что-то ищет, а спросить не хочет. Серафима Ивановна, поняв это, не стала форсировать события, а решила предоставить ходу событий естественное развитие, потому, что догадалась – визит дочери и визиты неизвестного лица связаны, и наверняка дочь ищет потерянный зажим для банкнот. Серафима Ивановна несколько успокоилась, поняв, что, видимо, визиты в её квартиру не бесконтрольны, но в тоже время в ней проснулось такое любопытство к этой тайне, что она решила не раскрываться сама и вытянуть из дочери максимум информации, прежде чем решиться отдать деньги. В тот вечер дочь так и ушла ни с чем, естественно она ничего не нашла, но и на прямую не спросила маму о потере. Видимо открыть тайну она не решилась без чьего-то согласия. Да и зачем? Можно было прийти в квартиру, когда мама уедет в очередную экспедицию на дачу и обыскать всё как следует, не раскрывая карты. Но ушлая Серафима Ивановна решила измором взять дочь и, скрепив сердце, сидела в квартире.

А за окном догорал жаркий август, даря последние свои тёплые деньки для купания в реке и гуляния на природе. Серафима разрывалась между двумя соблазнами, но любопытство одержало верх над возможностью получать удовольствие. К тому же прибавилось ещё одно обстоятельство, склонившее чашу весов в пользу пребывания в городе. Серафима Ивановна никогда не испытывала страсти к обогащению. Всё, что было нажито ею, это её кровно заработанное имущество или имущество, доставшееся по наследству от мамы. Да и собственно вещи как таковые её никогда не интересовали. Конечно, она покупала самое необходимое, мебель, даже предметы роскоши, но не это для неё было самое главное в жизни. Работа, служение идеалам воспитания, научные познания, общение с умными и достойными людьми, семья и дети, вот были её главные ценности в жизни. Она не испытывала дискомфорта от отсутствия в доме телевизора или платяного шкафа, но если она не успела купить в книжном магазине последний номер журнала «Наука и жизнь» или проворонила встречу в Москве с писателем-диссидентом, вот это было для неё настоящей трагедией.

Но когда она впервые в жизни подержала в руках такую крупную сумму денег, подумала о том, что она может приобрести на них, то её фантазии разыгрались настолько, что она даже почувствовала какой-то прилив жизненной энергии в себе. Ей хотелось, наконец, отбросить от себя извечную экономность, ощутить себя простой обывательницей и покупать себе всё то, что другие женщины не просто мечтали купить, а покупали во что бы то ни стало, ущемляя себя в чём-то, гонялись за этим по магазинам, простаивали часами в очередях. Её захватило первобытное чувство женщины обустроить свой дом, правда для кого и для чего она не знала, но хотела с неистовой силою, несмотря на то, что ко всей этой неустроенности в быту она давно привыкла и не испытывала от этого никакого дискомфорта.

Надо сказать, что сумма в зажиме оказалась серьёзная, настолько серьёзная, что при всей своей изобретательности Серафима Ивановна не смогла найти применения даже и половине этой суммы. Между тем, с каждым днём деньги всё больше и больше подогревали её фантазии, ей уже виделось всё намеченное к покупке наяву, она уже настолько вжилась в это, что не мыслила себе всё иначе. Если бы кому-то из её знакомых предоставили возможность прочитать её мысли, то он без тени сомнения утверждал бы, что его обманули – не могла Серафима Ивановна так думать, не её это, другая она, не из того теста. Однако жизнь порою преподносит нам подарки, о которых мы и не подозреваем…



Глава 3. Крест.


Николай Сергеевич ходил на работу с превеликим удовольствием. Он работал в научно-исследовательском институте и возглавлял какое-то направление его деятельности. Под его началом был не отдел, не отдельная лаборатория, а целый этаж института с множеством комнат, испытательных стендов, полутора сотнями научных работников всякого ранга и двумя десятками начальников отделов. Что это было за направление, так никто и не понимал из его знакомых, и сколько он ни объяснял приятелям, чем занимаются его люди и чего хотят достичь, так никто толком ничего и не понял.

Правда, пояснение это происходило, как правило, за праздничным столом, под рюмку водки в хорошо подогретом состоянии. Надо отдать должное, что все его знакомые были далеко не глупые люди, в основном из среды учителей и инженеров. Скорее, Николай Сергеевич был до того дотошный, что при объяснении не хотел упустить ни одного момента и штриха своей работы и, начиная объяснять, заводил разговор казалось бы о совсем далёких темах от его направления работы, но считал необходимым и их упомянуть в связи с серьёзностью и многогранностью решаемой им проблемы.

Рассказ получался совсем непонятный, было трудно сообразить, куда ведут все бесчисленные нити множества аспектов, которые он охватывает, где и в чём логическое завершение его пространного рассуждения. Слушатели не выдерживали, начинали таять по одному, подвигаясь ближе к столу и пополняя ряды давно разуверившихся в существовании конца рассказа и с досады (а может и с радости) налегали на водочку и бутерброды с икрой. Сколько бы раз Николай Сергеевич ни начинал рассказывать про свою работу, ни разу не удалось ему подвести логический итог своего повествования. Собеседники разбегались после двадцати – тридцати минут его лекции, а в следующий раз уже никто ничего не помнил, и приходилось начинать заново.

Но рассказ, по мнению Николая Сергеевича, сократить было нельзя, иначе слишком простой и обыденной показалась бы его научная работа. Именно эта привычка скрупулёзного подхода ко всему сделала его руководителем такого уровня. Ведь Николай Сергеевич не имел учёного звания и даже профильного образования, но благодаря вышеописанному бесценному качеству руководство института не видело кандидатуры лучше на эту должность и закрывало глаза на многие нарушения кадрового плана.

По образованию он был учителем, а в институт попал работать совсем случайно. После окончания ВУЗа он два года проработал в школе, и на одном из родительских собраний ему пришлось задержать на приватный разговор директора того самого института. Его сын, умный, но шкодливый мальчишка, явно нуждался в отцовском глазе, это и надо было внушить директору. Директор понимал проблему, но сразу стал оправдываться, сыпать неурядицами на работе и зашёл до того далеко в своих оправданиях, что описал во всех прелестях проблему над которой вот уже полтора года бился их институт и не мог решить. Институт имел военный уклон, а проблема была из разряда перевода оборонки на бытовую продукцию.

В конце разговора он, конечно, заверил Николая Сергеевича, что займётся сыном. А когда прощались, учитель, как бы в качестве совета, намекнул на один вариант решения проблемы. Директор ушёл в раздумьях, а через неделю в школу нагрянула целая делегация из института. Николая Сергеевича вызвали к директору школы, в торжественной обстановке вручили почётную грамоту за вклад в развитие (тогда ещё) советской науки, и многократно чествовали его, поясняя какую неоценимую услугу он оказал институту.

Директор школы ничего не понимал, а позднее и совсем опечалился, когда получил официальную бумагу из министерства обороны о необходимости временного перевода Купцова Н.С. в вышеуказанный институт. Бумага была составлена хитро и вроде бы не содержала приказного порядка перевода, но директор, как должностное лицо, понимал, какие могут быть последствия, не пойди он навстречу военным. Так и попал в этот институт Николай Сергеевич со своим даром компиляции всех мелочей и подробностей в единое целое с выдачей на-гора всеобъемлющего заключения. Со временем он проник в суть работы, а его необычайная способность стала причиной быстрого продвижения по карьерной лестнице.


Таким же он был и дома, въедливым, вникающим во все подробности, не упускающим ничего и по этой причине имеющим своё особое мнение, зачастую разнящееся с мнением родственников. Поэтому на ровном месте в семье часто возникали споры, родственники удивлялись его мелочности, а он не понимал, как нельзя не замечать очевидные и столь важные вещи. Чтобы избегать ссор Николай Сергеевич частично ушёл в себя, погрузился в свою работу, в любимые дела, а бытовые темы отдал на откуп жене. Именно поэтому воспитанием дочери занималась только Галина Викторовна, а он участвовал в процессе только по её заданию, и то исключительно по чётко полученным наставлениям.

Он был спокоен за дочь потому, что видел, как Галина Викторовна серьёзно подходила к теме воспитания. Она тоже была по образованию педагогом и в её компетентности Николай Сергеевич нисколько не сомневался. Только одного не смог разглядеть дотошный во всём отец, может быть даже самого главного на тот момент, – как незаметно росла пропасть между дочкой и ними. Возможно, он и догадывался об этом, но думал, что это временно, что всё образуется, когда дочка немного подрастёт и поймёт все тревоги матери, все её необоснованные требования к ней.

Но время шло, а ситуация всё больше незаметно для всех накалялась, Катя была готова взорваться при каждой претензии, а Галина Викторовна может и замечала внутренний протест дочери, но списывала его на юный возраст, надеясь на скорое её взросление и, как следствие, поумнение. Все надежды оказались тщетными, чем старше становилась Катя, тем меньше оставалось шансов на взаимопонимание. Катя думала, что ей не дают самостоятельности, придираются по каждому мелочному поводу, а Галина Викторовна по своей старой испытанной тактике продолжала воспитание «ребёнка».

И пора бы было уже перейти на методы взаимного обсуждения и убеждения, но мама думала, что ещё не время, ещё рано дочке думать самой. Она и сама уже не понимала, когда же наступит это самое время, потому что все поступки и суждения Кати воспринимала как легкомысленные и по-детски наивными. А между тем дочери шёл двадцатый год, но мама этого не замечала или не желала замечать, хотела как можно дольше не выпускать Катю в свободный полёт, дабы не наделала она в нём горьких ошибок.

…Около двух часов дня Катя встала с постели, повинуясь какой-то силе, заставляющей жить человека даже в самых крайних ситуациях, когда ничто не мило и ничего не нужно вообще. Она бессмысленно побрела на кухню, оттуда обратно в свою комнату, как будто что-то забыла, пришла и замерла в центре спальни, постояла несколько минут, не видя перед собой ничего, и, повинуясь напомнившим о себе инстинктам, пошла в туалет.

Даже в самой захудалой ситуации, когда не работает разум, и желания покинули тебя вовсе, организм твой не даст тебе погибнуть. Он будет будить тебя от интеллектуальной спячки своими потребностями, сначала в виде нужд, затем постепенно подведёт к выполнению рефлексов для поддержания жизни, а спустя какое-то, может быть, даже и долгое время, появятся и желания, сначала самые необходимые, чтобы не умереть, а потом постепенно вернутся и остальные. Одно лишь умрёт навсегда – это вера в то, что было основой тех чувств, которые были осквернены.

Выйдя из туалета, Кате нестерпимо захотелось пить. Да, она не пила почти целые сутки. Уже более быстрым шагом она прошла на кухню, схватила кувшин с кипячёной водой и стала пить. Чем больше она пила, тем больше ей хотелось пить ещё и ещё, она пила, не отрываясь, без продыху, увеличивая с каждым глотком его объём, и уже после десятого глотка пила с такой жадностью, что со стороны показалось бы — ей не хватит и целого графина.

Допив до конца все два литра, она бессильно опустила кувшин, громко выдохнула и стояла, чуть сгорбившись, никак не могла отдышаться. До этого совершенно пустовавшее сознание пробудило ощущение влаги на губах и внезапно восстановило картину поцелуя. Опять вспомнился тот же неприятный вкус губ Павла, но на этот раз ещё более брезгливо и отвратительно. Откуда-то изнутри подкатило к горлу, Катя, сгибаясь и задерживая дыхание, инстинктивно зажала рот ладонями и бросилась бежать в туалет.

Над унитазом она распахнула ладони и, не успев ещё, как следует наклонить голову, вытолкнула напиравшим рвотным движением чуть ли не пол литра воды. Она оперлась руками на унитаз, а снизу из желудка толкало и толкало потоки воды до тех пор, пока не вышло всё содержимое кувшина вместе с коричневатой желчной жидкостью, обжигающей горло и губы. В один из спазматических толчков девушка так сильно подалась вниз, что ударилась о кромку унитаза. Губа раскровилась, и несколько капель крови упали в воду, образуя алые разводы. Рвотные позывы продолжались и, поэтому она не обращала никакого внимания на рану. Катя сплюнула несколько раз в перерывах между захватами воздуха, вновь ощутила никак не отплёвывающуюся с губ желчную жидкость вперемешку с солёной кровью, и от досады заревела.

Но скорее этот плач был следствием того тяжёлого удара, который она пережила вчера и от которого никак не могла прийти в себя. И только сейчас она осознала до конца всю тяжесть утраты и обиду за своё положение. Ей было жалко и себя, и всё потерянное, такое прекрасное когда-то, но вдруг оказавшееся таким мерзким и гадким. Она ревела от бессилия перед родителями, от потери и неприязни подруг, от рухнувшего в один момент счастья, которое напоследок ещё и отвесило ей пощёчину. Так она и стояла, опершись на унитаз, всхлипывая и роняя крупные капли слёз, осознавая всю горечь своего положения.

Казалось бы, чему тут радоваться, но мы порадуемся и этим слезам потому, что это слёзы возвращения к жизни, слёзы выхода из оцепенения, грозящего унести юное создание в бездну небытия. Минут десять она ещё проревела, потом поднялась, умылась и опять легла в кровать, а слёзы всё катились и катились по её щекам, но уже реже и не такие крупные как сначала.

Дома никого не было. Родители ушли на работу ещё утром. К их приходу Катя уже немного пришла в себя, но чтобы не показывать своего состояния, решила лечь пораньше, а когда мама, заглянув в её комнату, справилась о самочувствии, Катя сказала, что ей завтра рано на учёбу, мол, надо выспаться. На другой день она встала намного раньше родителей и ушла, чтобы избежать лишних вопросов. Изливать душу ей не хотелось – всё еще кипела обида и на них, на тех, кто, по мнению Кати, так бесцеремонно исковеркал её судьбу.

Она пошла в сторону института, но всё время меняла направление, поскольку не могла идти мимо тех мест, где всё напоминало о Павле. Тут они гуляли, тут сидели в кафе, тут собирали осенние листья, тут целовались… Казалось, в городе не осталось мест, где бы можно было укрыться от воспоминаний.

До института в тот день она так не дошла. Катя побрела прочь от ненавистных теперь мест, всё дальше удаляясь от центра города и приближаясь к окраинам, где заснеженные тропинки спускались к реке. Она погуляла по набережной, любуясь заиндевелыми деревьями и кустами, наслаждаясь простором реки и окрестностей. Как ни странно, природа сразу сняла напряжение, Катя будто бы забыла обо всех невзгодах, отключилась от жизни и наслаждалась красотами пейзажа и проделками зимы.

На голых ветках от испарений ещё незамёрзшей в конце января реки выросли необычайной красоты иглы инея. Обыкновенные кусты казались зарослями можжевельника, а деревья, чуть побольше их, смахивали на сосны. И только белый цвет игл предательски выдавал обманчивую картину хвойного леса. Налюбовавшись берегом, Катя спустилась по рыбацкой тропинке к реке, на лёд. Лёд замёрз в этом году только в начале февраля, когда ударили сильные морозы, и был прозрачным как стекло и ровным-ровным. Через него можно было наблюдать подводную жизнь с колышущимися от течения реки водорослями и изредка выплывающими к свету маленькими рыбками. Необычная картина завораживала. Казалось, что смотришь в лежащий на боку невероятных размеров аквариум.

Ещё забавнее показалось Кате наблюдение за процессом подлёдного лова. Она подходила к рыбакам, подолгу глядела вместе с ними в лунку и ждала клёва. Когда же поплавок начинал весело подпрыгивать, Катя оживлялась и вместе с рыбаком, проявляя все признаки азарта добытчика. Иногда ей давали подержать удочку, а из одной лунки ей даже удалось вытащить малька, который попав на свет божий, трепыхался на леске как только мог и, в конце концов, сорвался с крючка, упал на лёд рядом с лункой. Он подпрыгнул ещё пару раз и плюхнулся в воду. Катя была безумно рада, что поймала рыбку, и ещё больше её обрадовало возвращение этой рыбки в свою стихию.

А короткое февральское солнце уже скатилось за горизонт. На набережной зажгли фонари, и свет их, переливаясь, отражался от гладкого льда, сверкая еле различимыми цветами радуги. Катя ещё побродила по вечерней набережной, наслаждаясь свежим морозным воздухом и отблесками ледяного панциря реки. Душа её совершенно успокоилась, и даже сложилось приподнятое настроение, как будто эти радужные отблески света фонарей проникли в неё и подсвечивали девушку изнутри.

Природа сотворила чудо – Катя, казалось, отрешилась от всего земного, и теперь её не волновали ни родители, ни предавший её Павел, ни подружки-оборотни. Невероятно, но за один день она сбросила со своих плеч такой тяжёлый груз, чувствовала себя легко и непринуждённо, как маленькая рыбка, вернувшаяся к себе в лунку. И только изредка давала о себе знать пробитая крючком рыбака губа.

«Рыбак, но ты не поймал меня, твоя рыбка соскочила с удочки, и теперь мы с тобой по разные стороны толстого холодного ледяного покрова реки жизни. Можешь смотреть через него на меня, сколько хочешь, но теперь тебе я не доступна. У меня свой прекрасный мир, а ты остался ни с чем. Когда сядет солнце, ты пойдёшь домой в темноте через колючие заросли хвойного ледяного леса, но некому будет тебе помочь, получай по заслугам».

Так рассуждала Катя, направляясь в сторону дома. Она поднималась наверх от набережной к домам по крутому высокому склону. Домов за обрывом не было ещё видно, а когда Катя поднялась повыше, то из-за кромки первым показался золочёный крест церкви. Он отражал яркий свет направленных на него фонарей и блестел белёсым золотом в тёмном февральском небе. Это зрелище завораживало. Катя остановилась на полпути и долго с восхищением смотрела на это чудо…


Глава 4. Светка.


Светка. Так её звали язвительно в далёком детстве подружки за неугомонно досаждающую всем натуру, так же её теперь восхитительно зовут подруги по учительской.



Когда в школе звенит звонок, возвещающий об окончании урока, то не только ученики срываются из-за парт и несутся в коридор разрядить свой засидевшийся организм, отдохнуть душой и телом от сорока пятиминутного истязания образовательным процессом. Но и души учителей с таким же неистовством мчатся в учительскую, чтобы получить порцию лечебного эликсира взаимного душеизлияния. Только никто не видит, как мчится эта душа, потому что тело продолжает так же степенно перемещаться в пространстве, подавая пример поведения взбесившемуся муравейнику школы. И только когда это тело приземлится на стул напротив постоянного собеседника, только тогда оно сделает такой же безумный, в духе сумасшедшего состояния учеников, рывок в несколько сантиметров навстречу подруге с возгласом: «Ну, как там твой? Простил?».



Именно это не терпелось узнать поскорее Лете у своей подруги Светки. Они давно уже делились друг с другом самым сокровенным и раскрывали не понятые мужиками души, стараясь тем самым хоть как-то смягчить горечь накопившихся жизненных неурядиц. Как им обеим казалось, они были несчастны по жизни, и на этой почве они обрели некую родственность душ. Женщины иногда так увлекаются откровениями, что, по сути, и мужчины-то им зачастую становятся не совсем нужны.



Они образуют самодостаточный женский симбиоз обмена информацией и чувствами, заменяющий им даже самые изысканные семейные отношения. Им хорошо друг с другом, царит полное взаимопонимание, общность выводов скрепляет их союз, взаимное сострадание роднит, а одни и те же «враги» объединяют в единое целое. «Врагами» естественно являются не так давно «необыкновенные люди, утратившие доверие и принесшие в жизнь женщин не только разочарование, но и страдания, потерю веры в людей и во всё святое».



По Фрейду такие союзы непременно должны перерождаться в лесбиянские пары, но, слава Богу, в нашем случае этого не произошло. Как ни хорошо им было друг с другом, но женское начало всё же одолевало, и суть их отношений, в конце концов, сводилась к поиску путей построения счастливых отношений с мужчинами или поиску последних в периоды их отсутствия.



Светка, или Светлана Викторовна, была самодостаточной натурой и мало когда пользовалась советами подруг, но нуждалась как и все в понимании и сострадании. Лета же больше следовала её примеру или её наставлениям, сама же после развода с мужем не проявляла инициативы, поскольку считала себя заклеймённой разведёнкой, на которую никто и не взглянет. Она, было уже, и смирилась с судьбой матери-одиночки. Почти пятнадцать лет в затворницах она растила детей, да и не до этого ей было в тяжёлые постсоветские годы. Но тут в её жизни появилась Светка. Вот кто зажёг в её душе огонёк надежды. Они были ровесницами и как-то сразу сдружились, а когда дошло до душеизлияний, то Лету как прорвало, -она почувствовала такое облегчение и невероятное желание начать всё с начала. До этого, она уже лет пять, как считала себя старой девой, если не старухой, но, глядя на Светку, поняла, что жизнь на самом деле только начинается, что не всё ещё потеряно, и что своё счастье она тоже может обрести, если приложит к этому руки.



Светка была без комплексов. В её жизни мужчины были расходным материалом, но в каждом из них она черпала то самое необходимое для себя, чего ей недоставало, что она хотела иметь, но не могла в силу того, что родилась женщиной. Когда она завязывала отношения с кем-то, то была очарована его обаянием, нежностью, умом или другими какими-нибудь человеческими качествами, влюблялась в него без ума и отдавалась ему полностью, без остатка, всей душой и телом. Взамен она черпала из мужчины, как измождённый путник из колодца, всё, что могла взять от него, всё то, что он накопил ценного в своей душе за предшествующие годы. Когда же источник иссякал, она, напившись и понимая, что больше нечего ждать от этого мужчины нового, увлекалась другим неведомым, многообещающим и манящим своим богатым духовным миром представителем противоположного пола.


С первым мужем (хотя и единственным) она прожила, видимо по молодости, целых семь лет, на большее её не хватило. В последние четыре года совместной жизни она терзала себя узами верности, обязанностью перед детьми в сохранении семьи, нормами приличия, наконец, но жить с нелюбимым теперь человеком было невыносимо. Более того, столько вариантов интересных и умных мужчин было потеряно к реализации в это время, так было обидно за упущенные возможности, за безвозвратно уходящие годы молодости без обретения нового и будоражащего её искательную натуру.



К мужу она уже не проявляла никакого интереса. Всё то неожиданное, неведомое, удивительное и оригинальное, что он мог подарить этой женщине, уже было изучено. Все слова и выражения, некогда восхищавшие её, были давно приевшимися, все поступки предсказуемыми, а новое давалось мужу не так быстро, как бы это желала поглощать Светка. Словом, источник иссяк, а стало быть, и интерес к нему потерян. Первые полгода замужества она просто упивалась им, потом целый год старалась взбодрить себя и обнадёжить, что вот сейчас откроется очередная необычная сторона мужа, или он обретёт желаемую ей новизну. Но всё было тщетно, муж был выжат как лимон, и уже через два года совместной жизни стал для неё чуть ли не пустым местом, хотя дело как раз было и не в нём. Он, как и прежде, оставался очень интересным человеком, но Светке этого было мало. Это был уже пройденный ею этап. Ей требовалось ещё и ещё новых и свежих впечатлений, постоянного духовного обогащения за счёт лучших, ещё не изведанных качеств человеческих личностей.



И вот однажды в летние каникулы её послали в Москву на курсы повышения квалификации. Среди прочих преподавателей выделялся пожилой профессор. Всем было интересно посещать его лекции, сквозящие интеллектуальным изяществом мысли и еле различимым только людям с тонким складом ума чувством юмора. Его манера ведения беседы просто очаровала Светку. Она, истосковавшись в своей провинциальной школе по людям высоко склада интеллекта, не побоюсь этого слова, буквально одурела от такого мозгового штурма. Она слушала его и восхищалась, восхищалась и благоговела. Когда закончилась лекция, то она пошла за ним, не выдавая себя, и после перерыва присоединилась к другой группе, в которой он проводил лекцию. Опять всё повторилось, опять был трепет перед великим умом, опять голова отказывалась понимать, как можно так красиво, понятно и иронично доносить до слушателей необыкновенно сложные вещи.


Так прошёл день, и следующий минул как в театре одного актёра… На вид профессору было лет шестьдесят пять – семьдесят, но это не помешало Светке по уши влюбиться в него. Всё, что ей надо было от него – это слышать его голос, вникать в многогранность трактуемой им мысли, поглощать всё то разумное и вечное, что лилось потоком из его уст. А манеры и интеллигентный стиль поведения просто не оставляли камня на камне в её сомнениях по поводу её несоответствия его возрасту. Влюбилась, что там говорить, а любовь не разбирает возрастов.



Профессор хотя и приближался к преклонному возрасту, но как истинный мужчина тоже заглядывался на женщин, тем более на таких молодых. Он обычно выбирал из аудитории наиболее привлекательную женщину и рассказывал всю лекцию как бы ей, не переставая поглядывать на неё, улыбаться иногда в её сторону и рисоваться перед ней во всей красе. Но дальше этого дело не шло. За долгие годы преподавания в институте у профессора выработалась привычка не заводить романы на работе, поскольку в этом отношении он ранее подвергался тотальной слежке и преследованию своей жены.



Со временем жена по возрасту оставила как сексуальные утехи, так и потеряла интерес к преследованиям и разоблачениям своего мужа. Она его очень любила и после потери возможности удовлетворять его, даже иногда задумывалась о поиске достойной замены себе в сексуальном плане. Она хотела поддержать его психическую составляющую, что, в свою очередь, благотворно отражалось бы на его работе и благосостоянии семьи. Ей не хотелось, чтобы он сам, поддавшись слепому чувству самца, нашёл себе «бабу» на стороне для удовлетворения своих плотских потребностей.



Во-первых, она должна быть, по мнению жены, совершенно здоровой в венерическом отношении. Во-вторых, хотя бы немного соответствовать в духовном плане и ему, а более всего ей, жене профессора, как она объясняла для себя, чтобы не испортить интеллектуальную ауру мужа. Но мысль о том, что она сама подложит под него женщину, убивала её. Как бы не хотелось ей продлить работоспособную фазу жизни своего мужа, она не могла решиться на столь жертвенный для себя шаг. И тут, неожиданно, судьба ей улыбнулась в виде Светки.



Светка заметила почти сразу, что профессор любит покрасоваться перед выбранным на лекции экземпляром женского пола. Ей необъяснимо захотелось, чтобы на очередной лекции он из всей аудитории выбрал бы именно её. Она заняла место схожее с тем, что занимала на прошлой лекции его «избранница», но промахнулась – двумя рядами ближе сидела очень красивая учительница. Хотя и Светка была из первых красавиц, но та была ближе, а зрение у профессора уж не то, что раньше. Лекция пропала даром. На другой лекции она уже била наверняка – села во втором ряду и почти напротив стола докладчика. Конечно, он не мог не заметить этот бриллиант, и лекция наконец-то была посвящена ей.



На следующей лекции профессор не без радости заметил, что предмет его вдохновения на прошлой лекции находится опять в аудитории, но как-то поначалу не придал этому значения. Он с ещё пущим рвением принялся нести образование в массы, не забывая стимулировать тягу к знаниям у отдельных личностей. Перья брачующегося фазана распустились ещё с большим усердием. Светка поплыла от счастья. Что он там говорил, было уже не важно, важны были эти па, которые он перед ней выписывал, эти пылкие взгляды, улыбочки и подмигивания.



Профессор до того вошёл в роль, что во второй половине лекции почти всей аудитории было понятно, кому посвящался его монолог. Со стороны это выглядело даже немного неприлично, но только два человека этого не замечали совсем. Только когда уже по залу пошли откровенные перешёптывания и хихиканья, опытный глаз профессора каким-то боковым зрением выделил из общего фона для мозга необходимый сигнал – остановись, что ты делаешь, на тебя глядят люди, они всё понимают. Профессор тут же перевёл всё в спокойное русло, но было уже поздно – прозвенел звонок на перерыв.



На следующей лекции профессор уже не без сожаления обнаружил Светку в первых рядах. В голове закрутились мысли про жену, какой скандал ожидает его, в случае, если до неё дойдут слухи о его недостойном поведении, как он будет оправдываться и что блеять в ответ на грозные вопросы. Но надо было начинать лекцию. Он пошарил по залу, кругом сплошная обыденность, а эта так и светится, так манит к себе, чУдная женщина. Поколебавшись еще минуту, он всё же выбрал её, но решил вести себя как можно сдержаннее. Опыт не подвёл его, — лекция прошла безупречно.



Лекция была последней в этот день. Профессор собрал бумаги и быстрым шагом пошёл на выход. Светка бросилась за ним:

-Константин Ильич! Подождите, у меня есть вопрос по интенсификации обучения.

Профессор уже миновал дверь и ускорил шаг, сердце его похолодело от одной мысли, что эту сцену беседы после лекции вкупе с выходками фазана донесут до его жены.

— Мне некогда, милочка. Все вопросы на лекциях, – как можно скрытнее, но и стараясь не оттолкнуть её от себя, произнёс он и ускорил шаг, отворачивая в смущении лицо.

— Извините, я Вас надолго не задержу, только один вопрос.

Профессор уже тем временем домчался до входных дверей института, а Светка семенила за ним, прижимая к груди схваченные впопыхах тетради и книги. Уже на выходе он обронил:

— Завтра, завтра, у меня жена сильно больна, мне ещё сиделку ей надо найти.

— А давайте я Вам помогу, я могу посидеть с ней.

При этих словах и уже оказавшись на улице, профессор встал как вкопанный и повернулся к бежавшей за ним Светке. Та не успела затормозить и врезалась с разбегу в него. Он поддержал её, чтобы она не упала, дал ей перевести дыхание и спросил:

-Вот как? А как же Ваши занятия?

— Мне ещё неделю тут заниматься. А может, Вы на кафедре похлопочете, и мне поставят явку, а я Вам помогу?



Даже и без этого предложенного варианта профессор уже знал, как разрулить ситуацию с кафедрой. По своей натуре ему не хотелось заниматься поиском сиделки, обычно подобные вопросы решала жена, это была не его стихия, и чувствовал он себя в таких случаях крайне некомфортно. А тут такая удача, и искать никого не надо. Но кроме этого в голове профессора сразу зародилась мысль о том, что эта женщина теперь будет рядом, в его доме, без лишних глаз и затеплились всяческого рода надежды. Конечно, было грешно поддаваться таким мыслям при больной жене, но видимо, дело обстояло не так уж и плохо, а мужчина, внезапно разбуженный в профессоре на прошлой лекции, жаждал продолжения флирта и видимо рассчитывал даже на большее.



Он, всё время боявшийся расправы над ним жены даже за незначительные ухаживания за другими женщинами, получавший нагоняй за то, что при общении с прекрасным полом иногда улыбался и еле заметно шарил глазами по будоражащим формам, вдруг ощутил шанс остаться с привлекающей его женщиной наедине. Это был как подарок свыше. Дома была возможность укрыться от множества соглядатаев и доносчиков, услугами коих пользовалась Вероника Евгеньевна, жена профессора. Такой случай мог представиться ну разве что в самых невероятных мечтах. Опять же, грешно так говорить, но удивительным образом всё совпало, и болезнь жены, и необходимость в сиделке, и наверняка небескорыстное желание этой молодой особы помочь, всё указывало на то, что вот тебе счастливый шанс – бери и воспользуйся им.



Константин Ильич вот уже лет пять или семь спал со своею женой в разных комнатах. Так было и удобнее обоим, и находиться вместе ночью им уже было ни к чему. Точнее сказать, Константин Ильич ещё обладал мужской силой, но вторая его половина уже не могла отвечать ему взаимностью. Он же не то чтобы страдал от воздержания, но в силу мужского склада характера к нему иногда приходило нестерпимое желание обладать женщиной. Он утешал себя на лекциях микро общением со слушательницами, наполненным намёком на симпатию, и этим всё кончалось. Очень редко женщины отвечали ему и начинали добиваться его вне занятий, но Константин Ильич тут же пресекал эти выпады, понимая всю тяжесть их последствий.



— А знаете, милочка, это идея! Пойдёмте сейчас ко мне и поговорим с моей женой.

Всю дорогу они шли пешком и болтали обо всём, что угодно. Точнее сказать, больше говорил профессор, а Светка слушала его, раскрыв рот в буквальном смысле слова, и восхищалась его умом и знаниями. Даже самые обыденные вещи профессор мог преподнести в совсем ином свете. Познания его были настолько глубоки, что о некоторых вещах, о которых, в общем-то, и говорить нечего, он мог рассказывать часами. При этом он непременно строил глазки собеседнице, улыбался, показывая своё к ней расположение и, чуть касаясь ладонью, вёл её за локоток.



Светка была без ума от свалившегося на неё счастья. Она не шла, а парила рядом с ним. Сам факт того, что такой человек обратил на неё внимание, уделяет ей время и видимо даже симпатизирует ей, был для неё уже за счастье. Она с жадностью поглощала все его речи, наполненные бесконечными тонкостями знания любого предмета, приправленные словами, которые не употребляются в обычной жизни, а используются только в сфере более образованных людей. Эта не встречающуюся нигде больше манера общения завораживала её, она не верила, что это происходит именно с ней, что и она, наконец, коснулась этого возвышенного мира, где всё так необычно и так деликатно.



Какой человек, какой человек! Он же не от мира сего! Ему надобно было жить в другое время, когда просвещение и образование победят все трудности человеческой цивилизации, и все будут равны в возможностях. Тогда все люди будут заняты тем, что только и будут вести великосветские беседы о жизни, о морали, о любви, о пользе труда, да бог весть знает, о чём ещё, но только не о хлебе насущном и способах его добычи. А он уже сейчас говорит только о возвышенном, он так далёк от житейских трудностей, ему это ни к чему, поскольку для него есть вещи, более нуждающиеся во внимании, чем вся эта суета.



Слушаешь его, и сердце наполняется радостью, а в голове одна мысль: вот как надо жить, как мыслить, как позиционировать себя в этом мире. И ты полон достоинства и самоуважения, что столь возвышенная особа беседует с тобой на равных, и ты стараешься соответствовать ему, не уронить себя в его глазах, тоже на какое-то время отрешиться от всего земного и стараешься вести достойную беседу…



Но время проходит, беседа заканчивается, и ты возвращаешься к себе домой, где тебя ждёт нестиранное бельё, кастрюля со сломанный ручкой (когда же, наконец, новую куплю), дневник сына с вызовом родителей в школу в лучшем случае, а в худшем – пьяный муж и пустой кошелёк в придачу к десятидневному сроку до зарплаты…



Скажем так, что у Светки дома было более-менее всё в порядке, но и это как посмотреть. Они не жили впроголодь, муж зарабатывал хорошо, хотя и не шиковали. Муж любил её, дети подрастали, были послушными, казалось бы, чего ещё желать? Но ей как раз не хватало тех отношений, которые были в образованной среде.



Взять хотя бы учёбу в институте. Там все были пронизаны наукой, стремлением к образованию, отрешены от всего и даже умудрялись жить на скудную студенческую стипендию, но при этом рассуждали только о высших материях даже при выезде в колхоз на картошку. А как было приятно говорить с преподавательским составом института, какой уровень культуры общения, какой масштаб личностей, как хотелось тоже стать достойным гражданином своего отечества. И вот после этого всего великолепия – школа. Конечно, не абы весть что, но сразу почувствовался не тот уровень, не сравнить.



Светка просто голодала по этому обществу. Муж, некогда тоже блиставший своим интеллектом в институте, скатился на уровень добытчика, высокие материи его уже не интересовали, уставал, конечно, на работе, но и в выходные не возвращался в своё прежнее обличие, а всё больше был занят собою или домашними делами. Ни мыслей о театре, ни бесед о какой-нибудь новой книге, ни прогулок по паркам с непременным возвышенным акцентом в беседах, ничего этого уже не было. Жизнь для неё стала скучна и однообразна, а более всего утратила богатство общения.



Когда она узнала, что едет летом на курсы, то радости её не было предела. Наконец-то, наконец, она опять окунётся в этот мир, впечатляющий своей духовностью и пронизанный мыслью! И вот она здесь, и не верит своему счастью, не верит, что опять является частью этого торжества разума. А профессор просто поразил её, никогда она не встречала столь достойного человека, разве могла она упустить эту возможность пообщаться с ним, конечно, нет, это было бы преступлением для неё против своего собственного «Я».


— Ну, вот мы и пришли. Сейчас я Вас познакомлю с моей супругой.


Глава 5. Как стать профессором.



В молодости Вероника Евгеньевна была исключительной красавицей. Собственно этой красоте она и обязана тем, что молодой многообещающий аспирант Костя обратил на неё внимание. Все преподаватели восхищались юношей и прочили ему большое будущее. Так оно и случилось. Он титанически много работал, писал множество научных работ, защищал одну диссертацию за другой, был активным участником всевозможных симпозиумов и конференций и к сорока годам на зависть всем соперникам стал профессором.


Но это была не только его заслуга. Как поговаривали в научной среде, профессором его сделала Вероника Евгеньевна. Кстати по имени-отчеству её стали называть раньше, чем Константина Ильича. Вскоре после свадьбы она поняла, что со стороны мужа ей будет уделяться внимания намного меньше чем науке. Но печаль её по этому поводу была недолгой, она быстро привыкла к редким проявлениям ласки, но если уж Костя отрывался от любимого занятия ради неё, то она брала от него всё. Это были страстные часы, в полном отрешении от всего и при обоюдной самоотдаче до изнеможения. Костя при этом отдыхал и телом и душой, а на следующий день был полон сил в готовности новых свершений. Браком они оба были очень довольны.


Вероника Евгеньевна не отличалась успехами в науке, но сразу смекнула, что если Косте не помогать, то результат будет почти нулевой, или этот результат с горем пополам проявится только к концу его жизни. Папа её занимался наукой, правда в другой сфере, но принцип, по которому происходит карьерное продвижение, она усвоила на его примере. Ещё на первом курсе института, до знакомства с Костей, она лихо рулила делами по комсомольской линии, входила во всяческие научные и общественные объединения студентов, но не простым членом, а, как минимум, в составе комитета или ответственным по сектору.


Вскоре после окончания института, отработав в школе два или три года, она вдруг оказалась в аппарате профсоюза учителей города Москвы, а ещё через два года одним из секретарей республиканской организации профсоюза работников просвещения, высшей школы и научных учреждений СССР. Поговаривали, что эту должность ей устроил папа, но дальше слухов, естественно, никто ничего конкретного сказать не мог. Она умело использовала своё служебное положение, задействовала многочисленные связи – непременный атрибут, сопровождающий должностное лицо, заводила знакомства с членами всяческих комиссий и добивалась разными путями их расположения, устанавливала личные взаимовыгодные отношения с влиятельными фигурами. В общем, методично и скрупулёзно создавала вокруг Кости благоприятную ауру.


Ему не только комфортно было работать, но и продвижение своих научных работ ему давалось чрезмерно легко. Учитывая его талант, помноженный на старания Вероники Евгеньевны, – результат был ошеломительный. Когда же она, в итоге, перешла работать в Министерство образования, то Константин Ильич буквально через два года уже стал профессором.


На всех общественных и казённых мероприятиях, юбилеях и прочих частных праздниках, где собирался цвет интеллигенции, эта пара просто блистала. Вероника Евгеньевна непременно была в новом костюме по последнему слову моды, выглядела ослепительно, перемещалась по помещениям вместе или немного впереди мужа чуть быстрее всех присутствующих. Это в сочетании с красотой и шиком выделяло её из присутствующих.


На неё обращали внимание, она резко останавливалась, заговаривала с важными особами или бросала на лету кому-нибудь приветствия. Говорила она тоже чуть громче других, непременно улыбалась и щедро сыпала комплементами. Все эти приёмы делали её центром внимания, чего она собственно и добивалась. Когда же случалось опаздывать на очередной день рождения, то многие проявляли даже беспокойство от непривычно монотонной обстановки и чувствовали, что чего-то не хватает.


Но тут она врывалась, в тысячах извинений, к всеобщему ликованию и успокоению. Видимо, это она иногда делала нарочно, чтобы подогреть публику и заострить к себе внимание. Но ни в коем случае она себе не позволяла решать дела в такой обстановке, здесь она только готовила почву для будущих визитов. Все, кто ей был необходим для решения проблем, одаривались очаровательной улыбкой, комплементом в адрес детей и жены, а для разнообразия искромётной шуткой в их адрес.


Внезапно, без приветствия, на собеседника мог свалиться от неё новый анекдот, рассказанный на ухо. Собеседник заливался от смеха, а Вероника Евгеньевна тут же исчезала, оставив только хорошее впечатление о себе. Были и такие, которым она строила многообещающие глазки, улыбалась одним уголком рта или чуть шёпотом роняла неоднозначные фразы. Красота её пленяла и завораживала. Сердце таких собеседников начинало биться учащённо, а все остальные проявления симпатии невозможно было различить под застёгнутыми пиджаками. Она ошарашивала очередного «донжуана» и тут же незаметно покидала его, оставляя в неясных сомнениях и в переполнивших его желаниях.


Женщины особенно любили с ней перекинуться парой слов и никогда не оставались без комплимента или дельного совета. Она не была душой компании — держалась весело, но со строгим оттенком. И, тем не менее, без неё было скучновато, все ждали её появления.


Когда же дело доходило до здравниц или речей с трибуны, зал замирал, все с интересом слушали её речь, в которой каждый слышал добрые слова именно в свой адрес. Речи её были предельно выверенными по продолжительности, насыщенными и красочными, слушались исключительно заинтересованно с непременным залпом аплодисментов, которые прерывали её, не дав ещё закончиться. Вероника Евгеньевна чувствовала их назревание и в этот момент незаметно не забывала подчеркнуть заслуги, достижения или прекрасные качества своего супруга. В результате получалось, что гром оваций был адресован и ей и ему одновременно.


Если надо было решить вопрос, то она приезжала «без объявления войны», входила неожиданно в кабинет функционера и заставала его врасплох не только внезапным появлением, но и напыщенной строгостью, что резко контрастировало с её светским образом. Секретарш, пытавшихся раскрыть рот по поводу занятости шефа, она одним мимолётным взглядом впечатывала в кресло и беспрепятственно с достоинством авианосца, которого невозможно остановить выкриками в рупор с еле различимого с высоты его палубы катера, проходила в кабинет, оставляя за собой огромную волну, на которой ещё долго качало онемевшую офисную публику.


В сочетании с внезапным появлением и красотой Вероники Евгеньевны, отороченной строгостью и пропитанной наслышаностью о каких-то влиятельных возможностях её родителя (хотя никто и не знал каких именно и где), визит всегда имел положительный результат. Функционер даже после одной брошенной на ходу фразы — «Надо подписать!», произнесённой при приближении к нему от дверей Вероникой Евгеньевной, как загипнотизированный коброй кролик, не глядя, чиркал подпись на протянутом документе. Перо ещё не успевало завершить последний хвостик вензеля, а визитёрша уже шла обратно к дверям, укладывая в папку выдернутый из-под руки подписанта листок.


Функционер сидел ошарашенный и не понимал, что случилось, и что там было на бумажке. Вероника Евгеньевна, уже скрывшись за дверью, как бы вспомнив о чём-то, приоткрывала её и, счастливо улыбаясь, с непременным подмигиванием произносила нараспев: «Спа-асиба-а-а!». Бросив напоследок испепеляющей страстью взгляд, украшенный чуть прикушенной нижней губой, как будто они только вчера ещё вместе лежали в постели, захлопывала легонько дверь, иногда хихикнув при этом и оставляя в воздухе ощущение безмолвной фразы: «Как я тебе признательна, мой котёночек!».


Функционер ещё долго не мог прийти в себя, забыв про все неотложное, мечтая о счастливых минутах с писаной красавицей. А иной думал: «Как же это он так опростоволосился, что не только не успел встать с кресла, а даже не удосужился поприветствовать её».
«Что теперь будет? Вот болван, на ровном месте оступился» — досадовал он.


Приёмы, конечно, у неё были разные, но лишь одно было неизменным, – она всегда добивалась того, чего хотела.


Вот и сейчас она, больная, лёжа в кровати, почувствовала прилив сил и пробудившейся в ней азарт охотника-манипулятора человеческими возможностями. Лишь мельком взглянув на это красивое и умное лицо вошедшей в комнату вместе с Константином Ильичом женщины, она тут же решила, что вот он случай, — на охотника и зверь бежит…

— Душа моя! Разреши тебе представить, это…, это…, — профессор замялся, вспомнив, что в течение всей беседы, направленной исключительно на очарование спутницы, он так и не удосужился спросить её имя.
— Светлана Викторовна, — помогла Светка, замяв неловкую ситуацию.
— Вы, вероятно, сиделка? Я ждала Вас, голубушка. Вы именно та, кто мне нужна.

Виктория Евгеньевна болела не часто, но хлопот при этом доставляла много потому, что на протяжении трёх-четырёх дней практически не вставала с кровати. Приходилось на второй день прибегать к услугам сиделок, контингент которых представлялся Виктории Евгеньевне до омерзения однообразным. Как правило, попадались женщины лет сорока пяти — пятидесяти, с уже раздавшимися формами и добрым взглядом, но невыносимо тупым, для нашей больной, выражением лица. Виктория Евгеньевна долго не могла выносить малообразованных людей, с которыми и поговорить-то особенно было не о чем.


Больше всего её начинали раздражать мысли об измене мужа с этими недалёкими и уже не молодыми женщинами. Ей начинало казаться, что очередная сиделка больше нужного проводит время вне её комнаты, строит глазки, специально жеманится и как бы невзначай выставляет напоказ мужу свои прелести. В голове рисовались картины соблазнения и разврата одна краше другой, тогда как она больная лежит в кровати, а они, не то радуясь своему счастью, не то смеясь над обессилевшей хозяйкой, предаются любовным утехам. Мысль о роли рогоносицы разъедала её изнутри, не давала ей спокойно спать, подмывала с треском выкинуть «новоявленную пассию» мужа из дома.


Но не было доказательств, а на голом месте скандала не получалось. После ранее пришедших к ней мыслей о подборе мужу достойной секс-партнёрши, неизвестно, как бы отреагировала Виктория Евгеньевна на молодую, красивую и умную сиделку. Но таковых не находилось, и больная на второй или третий день уже разогретая желчными подозрениями вдруг срывалась с кровати и неслась на кухню, чтобы накрыть новоявленных любовников тёпленькими. К её разочарованию и к удивлению сиделки она заставала последнюю на кухне, моющей посуду, а Константин Ильич тем временем трудился в кабинете. Всё тут же и заканчивалось.

— Вот что, голубушка! Идите-ка домой, мы здесь сами всё помоем. Деньги за два дня Вам пришлём завтра.

После этих слов, произнесённых достаточно зычно с явным гневом и негодованием, она разворачивалась и, не прощаясь, уходила твёрдым шагом в свою комнату. Неразборчивый шум монолога жены, доносившийся до кабинета из кухни, возвещал Константину Ильичу о том, что болезнь миновала. Он облегчённо вздыхал, радуясь тому, что больше не будет подозрительных вопросов супруги и неприятных заглядываний в глаза в поисках правды.


— Я сразу вижу, Вы нам подойдёте, — ещё раз уверенно повторила она в предчувствии того, что на сей раз болезнь её «затянется» надолго…

…В тот же день Светка села в вечерний поезд, рано утром приехала домой, ворвалась в квартиру, в спешке накидала в сумку самой необходимой одежды, вынула из заветного ящичка деньги и, отсчитав половину, сунула вторую половину себе в кошелёк. Сборы заняли две минуты. Муж даже не успел ничего спросить.


— Серёжа, я опять в Москву. Поживу ещё недельку у подруги. Занятий очень много, – мотаться туда-сюда некогда даже в выходные. Ну, всё, пока. Не скучай, приглядывай за детьми. Мама тоже приходить будет, поможет, — и, хлопнув дверью, оставила озадаченного мужа наедине со своими мыслями. Такой оборот он никак не предполагал потому, что до этого времени подобные решения обычно принимались совместно. После обеда Светка уже вернулась в квартиру профессора и приступила к своим обязанностям сиделки.


Первая ночь задалась маетной, больная температурила. Приходилось несколько раз вставать из роскошного кресла в комнате Вероники Евгеньевны, где Светка расположилась на ночь и изредка дремала. Хотелось оставить свой пост и ещё раз пообщаться с профессором, но состояние больной не оставляло выбора. С вечера она договорилась с Константином Ильичом, что будет сегодня ночью следить за его женой, а поспит днём, если кризис минует к утру.


Константин Ильич был так взволнован появлением понравившейся ему молодой, красивой женщины у себя дома, и в предчувствии какого-то необычного проявления с её стороны всё никак не мог заснуть. Он заметил, что и она, несмотря на его преклонный возраст, симпатизирует ему и несколько одурманена его обществом. По дороге домой он включил всё своё обаяние, сделал ей несколько комплиментов на грани откровенного предложения, неоднократно, глядя в глаза, брал в руки её ладонь и даже один раз приложил её к губам. Всё это было сделано в рамках приличия, без повода для обсуждения видевшими их знакомыми профессора, с подтекстом понятным только им обоим.


И в то же время он обходился со Светкой деликатно, без хамства, несомненно, очаровывая спутницу и стараясь добиться её расположения. Как он ошибался, глупец, – сердце Светки уже готово было кинуться в его объятья и отдаться безрассудно. Голова у неё кружилась от счастья и осознания того, что столь уважаемый и умудрённый учёный муж сейчас не с кем-нибудь, а именно с ней, именно её оценил и пытается завоевать её сердце. Глаза её светились, она была полна счастьем одного только разговора с этой научной глыбой, с этим непревзойдённым ритором, с этой бездной знаний, оправленной в изысканное обхождение с женщиной…


Ночью Константин Ильич долго не ложился, всё ходил по коридорам из комнаты в комнату, из кабинета на кухню, в надежде наткнуться на вышедшую из спальной Вероники Евгеньевны новоявленную сиделку. Иногда он останавливался под дверьми спальной, прислушивался в надежде расслышать движение к выходу, но всё было тихо. Так он лёг ни с чем, хотя среди ночи ещё несколько раз вставал и выглядывал в коридор.


Чувство желания, проявляющееся в нём иногда на работе или на улице, никогда ещё так сильно за последнее время не будоражило его, а удовлетворение этого желания давно уже не было так близко и реально осуществимо. Иногда, вспоминая больную жену, он вдруг начинал стыдился своих замыслов, но молодой женский образ вскоре вновь всплывал в его сознании и заставлял забыть обо всём. Он снова жаждал её не в силах побороть совесть, но и не в силах противостоять желанию.


Утром они оба проснулись с больными головами, но в разных комнатах и в разное время. Светка, чтобы не показывать профессору утренних прелестей бессонной ночи на своём лице, дождалась пока он уйдёт на работу и только потом вышла в ванную.


Глава 6. Лета.


Задам читателю вопрос: назовите профессию мужа, если его жена школьный учитель?
Совершенно верно, в семидесяти случаях из ста получим ответ: военный. Не минула эта участь и
Лету. В советские годы с подачи Госплана, а может и какой-нибудь более серьёзной организации,
в наших городах мудрым решением было заведено: если уж открывают военное училище, то
непременно надо в этом же городе построить педагогический институт. Советский офицер для
стабильности поведения и моральной устойчивости должен был иметь семью. А где её найти,
если четыре года учёбы ты в казарме, а потом сразу на Камчатке и видишься только с бурыми
медведями. Вышеупомянутая организация своим хитроумным решением создавала все условия
для создания в кратчайшие сроки «ячейки общества» для защитника Родины.



Ещё Ленин в своих трудах говорил о том, что «народный учитель должен быть поставлен на такую
высоту, на которой он никогда не стоял …». Но слова творца революции видимо уже устарели, и
серьёзная организация решила планочку приспустить. Ну, в самом деле, если учи; теля будут не
только уважать, но и хорошо ему платить, то в пединститутах будут учиться одни мужики. Где
тогда черпать ресурсы для «ячеек общества» военным? Вот и решили, что оборону надо крепить,
а образование и так неплохо поставлено, – как-никак самая читающая страна, умы уже девать
некуда стало.



Подрезали постепенно зарплатку и привилегии учителям, вот мужчины и разбежались. Замысел
удался. В одном городе существовали два, голодных к другому полу, анклава: одни жили в
чёрном теле в казармах и каждую женщину, встреченную в увольнительной, считали первой
красавицей, вторые довольствовались ежедневным обществом двух-трёх парнишек-
однокурсников на полсотни девушек. Накал страстей и бесконечность воздержания в общении с
противоположным полом доводили юные существа до умопомрачения. Как говорят, – достаточно
было поднести спичку, чтобы вспыхнул пожар любви.



Такой спичкой был совместный вечер танцев института и училища, устраиваемый обычно на
пятом курсе, когда уже обоим анклавам не было мочи терпеть происки гормонов. Их спускали
друг на друга как голодных собак на дичь, и они, не особенно разбирая, старались ухватить
добычу, пока есть возможность. Девчонки были без ума от мужественных и сильных парней в
красивой курсантской форме. На фоне контраста со своими однокурсниками-хлюпиками, которых
ко всему прочему уже давно разобрали ещё на втором году обучения, девушки, не задумываясь,
делали свой выбор в пользу такого неожиданного подарка судьбы.



Курсанты тоже были неадекватны в выборе. Первая же улыбнувшаяся девушка разила их наповал,
а предусмотрительно убранный за два-три дня из рациона питания бром уже не сдерживал
плотских желаний, которые на время становились у руля поведения и были определяющей силой
в безрассудных поступках.



В таких случаях говорят, что они дорвались друг до друга. Нередко такая вечеринка заканчивалась
для мимолётной пары срывом в сексуальную пропасть, что ещё быстрее способствовало
созданию семьи. Но и платонический исход вечера для пары тоже частенько заканчивался скорой
свадьбой.



Девушки, считая, что это их последний шанс, не особо задумывались над предложениями,
влюблялись без памяти. Парни тоже либо влюблялись, либо хотели отбыть в часть с
приличной женой, а не искать на месте назначения абы что. Естественно, за короткие часы встреч
невозможно было как следует узнать друг друга, но каждая половина будущего союза заведомо
обладала несомненными преимуществами перед обычными парнями и девчонками, что в
конечном итоге и определяло выбор.



Даже при таком скоропостижном выборе их союзы оставались на редкость крепкими.
Чувствовалась родственность душ по уровню образования, а постоянное пребывание мужа на
службе не оставляло возможности для ссор на пустом месте. Оба были рады коротким и
насыщенным любовью встречам, преодоление трудностей сплачивало семью, появление детей
становилось залогом семейного счастья.



Лета в молодости не была в когорте первых красавиц, но явно принадлежала к числу красивых
девушек. Это обстоятельство уберегло её от участи стать женою школьного учителя. Всех
немногочисленных представителей мужского пола в составе групп института разбирали, как
правило, самые-самые красивые или самые проворливые девчонки. Ко вторым Лета тоже не
относилась, поэтому ближе к пятому курсу стала проявлять беспокойство, что в скором времени
пополнит список старых дев.



Кроме института она особенно нигде не бывала, да и времени не было, – надо было оправдывать
надежды мамы на успешное окончание института, и она вместо сердечных дел занималась
догрызанием гранита науки. Но, как известно, природу не обманешь, и даже несмотря на
затворничество, молодая кровь кипела, гормоны играли, мысли безудержно бродили в мечтах о
противоположном поле. Она засматривалась то на одного мальчика, то сохла по другому, но
природная скромность и воспитание не позволяли действовать первой, в то время как ушлые
подруги уводили одного претендента за другим. Да и претендентов-то в институте было не так
много. На студентов младших курсов она, естественно, и не смотрела, а все старшие к концу
второго – началу третьего курса, если можно так выразиться, «залетели». На фоне всей этой
безысходности у неё стали появляться мысли, что она некрасивая и только поэтому к ней никто не
клеится. Лета ненавидела и себя, и маму, на которую была так похожа, хотя никогда бы и не
подумала, что мама не красивая. Потом она долго разглядывала себя в зеркало, то сходясь на
том, что мила и очаровательна, то злясь на длинный нос и бесформенные губы, то снова
утверждаясь в своей красоте, то прорываясь злостью на несоответствие ушей и щёк глазам и сетуя
на судьбу, что та не одарила её карими глазами и чёрным волосом… Мысли об участи старой
девы ставили её на грань сумасшествия, и только благодаря молодому организму не
заканчивались так печально. Она, в результате всех терзаний, всё же впадала в мечты о принце на
белом коне и сходилась к тому, что она-то уж не упустит его, появись он хотя бы на горизонте.



Вечер танцев с курсантами военного училища оказался как нельзя кстати. Проходил он в здании
военного училища. Приглашённые были не на шутку взволнованы, поэтому
подходя к заветному месту, нисколько не придали значения красовавшемуся над зданием
призывному плакату, поражающему своей курьёзностью. «Наша цель – коммунизм!» — увещевал
плакат, автор которого, видимо, забыл, что целью военных являются, прежде всего, внешние
враги государства.



На первом же танце её пригласил один из курсантов. Все последующие танцы этот курсант
танцевал только с ней – было заметно, что Лета ему понравилась. Она сначала обрадовалась, но
потом очень скоро пришла в полное уныние – даже при всём её изголодавшемся состоянии
курсантик оказался недалёким и вскоре наскучил ей до отвращения. Белый танец тоже не помог, к
моменту его объявления все курсанты уже были при деле, и не дай Бог кому позариться на чужое
добро. Переполненная разочарованиями Лета заполночь вернулась домой, кинулась на кровать
и проплакала почти до утра, проклиная и непутёвый институт, и мамины амбиции, и свою
глупость.



Однако надо отметить, что вдобавок ко всем внешним данным Лета была далеко не глупой
девушкой, кто-то бы даже сказал, что чересчур умной. Её начитанность была неоспоримой,
поскольку находила отражение в весьма красивой и богатой речи. Ни одно слово или сравнение
не повторялось ею в течении беседы, а фразеологические обороты были не хуже чем у Толстого.
Причём ей не надо было думать, речь лилась сама собой, поражая собеседника обилием мыслей
и разнообразием интересов.



С нею было занятно поговорить обо всём, сама же она больше всего любила литературу и всё
связанное с писателями и их личной жизнью. Лета могла часами рассказывать про Чехова или
Достоевского, рассуждать об истоках их творческой гениальности, явно руководствуясь не
школьной программой, а своими собственными выводами на основе колоссального количества
прочитанного на эту тему материала.



Кроме того Лета была изыскана в манерах общения, всегда оставляла приятное впечатление о
себе не только от обаяния «светлой головы», но и очаровывала всех своей милой улыбкой и
ясными открытыми глазами. Она всегда говорила правду, не юлила, не хитрила и этим подкупала.
Через минуту общения с ней можно было понять, что она очень добрая, отзывчивая и всем своим
существом располагающая к себе девушка. Даже после первого мимолётного общения с ней,
потом вспоминался её яркий светлый образ, пышащий здоровьем и молодостью.



Вдобавок ко всему она играла на пианино и пела, но только исключительно по просьбе мамы,
чтобы потешить её гордое самолюбие за воспитанную в лучших традициях дочь. Самой же Лете
это не совсем нравилось, поскольку считала, что давно уже выросла из того возраста, чтобы
«вставать на табуретку и читать стихи Деду Морозу». Только иногда, когда в дом приглашались
молодые люди, она и сама, смущаясь, хотела блеснуть музыкальными достижениями, но делала
это опять же по просьбе мамы, с теми же ужимками, но, уже не так сопротивляясь и радуясь
тому, что её всё-таки уговорили проявить себя. В общем, она производила впечатление
всесторонне развитой и гармоничной натуры, с богатым внутренним миром, высокой
духовностью и одним только изъяном – парни просто пугались, что не смогут соответствовать ей.


Всё сходилось клином: бесконечная учёба, переполненные одними девчонками аудитории, парни
тут же исчезающие, стоило ей открыть рот и заговорить о чём-нибудь, бесконечное одиночество и
наплывающие раз за разом всё сильнее желания, не имеющие выхода и не дающие расслабиться.
А тут ещё такой облом при явной возможности ухватить птицу счастья за хвост. Судьба опять
посмеялась над ней и подсунула ей такой облезлый хвост, в виде нелепого курсанта, что противно
даже было за него браться.


Но даже после такой оплеухи она не переставала крутить в голове одну мысль: «Ну, хоть кому-
нибудь я понравлюсь? Пускай, пускай он будет некрасивый, и не такой умный, но хотя бы добрый,
уж я-то буду рада любому и окружу его заботой и лаской, и он непременно полюбит меня. А я, я
его уже сейчас люблю, потому, что он выберет меня, именно меня, а не кого-нибудь другую. И я
ему благодарна за это и непременно сделаю так, чтобы мы были счастливы. Где ты мой
любимый? Когда же ты найдёшь меня? Я так истосковалась в одиночестве».


Она была так измучена этим ожиданием, изоляцией, несбывшимися мечтами, что была готова
осчастливить любого, кто бы позвал её с собой. В свои двадцать лет, когда другие уже давно
познали прелести интимных отношений, она оставалась даже не целованной. Сердце же готово
было любить и жаждало любви…


Поздно утром позвонила подруга:

— Слушай, Лета! А ты как вчера? Провожали тебя? К нам с Колей всё время подходил Женька и
раза три расспрашивал о тебе.

— Какой-такой Женька? — Лета заинтересованно привстала на кровати, вытирая последние остатки
моментально высохших слёз.

— Ну, Женька, высокий такой, его ещё Сазыкина пыталась весь вечер захомутать, а он с ней из
вежливости был, и всё время про тебя спрашивал. Но к тебе не подойти было, – какой-то
шизанутый всё время возле тебя крутился. Кстати, как он?

— Никак,… это не моё… очень уж он ограниченный какой-то… и страшный становится, когда мне на
грудь пялится, как будто в животное превращается. Я даже один раз рукой ему перед глазами
провела, а он не отреагировал – так и смотрел в декольте. У меня аж мурашки по коже
пробежали… Еле отвязалась от него. Да чего мы всё о нём? И что этот Женя?

— Ну, спрашивал, есть ли у тебя кто-нибудь? Давно ли ты с этим Ромкой? Как зовут и всё такое.
Пристал как банный лист, всю дорогу о тебе расспрашивал, мы с Колей даже потанцевать как
следует не успели.

— А ты что сказала?

— Не беспокойся, ничего конкретного кроме имени. Так что, подруга, с тебя причитается, скоро
приведу его. Коля через воскресенье придёт ко мне домой, заодно с родителями его познакомлю,
ну и Женьку тебе организую – вместе-то веселее.

— Спасибо тебе! А как он – ничего?

— Отпад! Могу тебе своего Колю на него променять – согласна?

— Ты, что, Вера? – возмутилась Лета и хотела добавить: «С ума сошла?», но сдержалась, — Как ты
можешь так говорить? Это нехорошо!

— Ладно, я пошутила. В общем, будешь довольна, пока, до связи.

Лета положила трубку, а глаза уже искрились не от слёз, а от внезапной радости. Её переполняло
чувство неизвестности новой многообещающей встречи и казалось, что она уже немного любила
этого Женю, которого и в глаза-то ещё не видела. Она радовалась как ребёнок, что стала
предметом пристального внимания и ничего не соображала от этого сладостного чувства, только
погружалась в приятные мечты о скорой встрече и в предчувствии обретения счастья.


Две недели промчались незаметно, как один день. Лета, подогретая своими мечтами, просто
сгорала от нетерпения познакомиться. Пару раз на перемене Вера в красках описала Женю, что
ещё больше возбудило интерес Леты. Из её повествований было понятно, что он был очень
хорошо воспитан, никогда не употреблял матерных слов и не имел вредных привычек, был очень
начитан и обходителен. Роста он был выше среднего, с атлетической фигурой, чёрными, как
смоль, густыми волосами, в общем, относился именно к тем парням, которые нравятся девушкам.


Черты лица его были правильными, держался он гордо, но в тоже время располагающе.
Непременно всегда улыбался при встрече с друзьями и всячески выказывал к ним своё
расположение, всегда приходил на помощь, а смелости и силы ему было не занимать. Кроме того
всегда был весёлым и отличался незаурядным умом. Вера даже обмолвилась, что грешным
делом было глаз на него положила, но потом подумала, что лучше уж синица в руках, чем
журавль в небе.


Чем больше Вера рассказывала, тем мечтательнее становился взгляд Леты. Её будто уносило в
счастливое будущее, где её муж – необыкновенный человек, заботливый и любящий, лелеет её и
обожает. А она не чает в нём души и всё у них так чудесно, что нет больше сил ожидать
счастливого конца её мытарств. В последнее время всё её сознание было занято предстоящей
встречей. Она не ходила, а летала и светилась, Женя был уже такой близкий и почти родной –
исход встречи был предрешён. Она уже не занималась учёбой, а только раскрывала книгу или
тетрадь и сидела не видя ни букв, ни цифр. Перед её глазами плыли сцены встречи, гуляний под
луной, страстных объятий и жарких поцелуев. Она уже представляла как каждый день будет
провожать его на работу и встречать усталого, но любимого, заботиться о нём, кормить его и
любоваться как он ест. Отужинав, они будут обсуждать Достоевского или Стендаля, слушать
романсы Марии Пуаре, а потом, наспорившись о том, кто как себе трактует Бердяева, обнимутся в
примирении взглядов и будут целоваться…


В мечтах пролетали дни и недели, вся будущая жизнь уже представилась ей в тонкостях и
ощущениях. Женя был в её представлениях заботливым и любящим мужем, хорошим отцом и
мастеровитым хозяином. Всё у них было чудесно, вся жизнь была просто сказкой и чем больше
Лета думала об этом, тем больше любила того, кого в глаза ещё и не видела.


Когда же она увидела его в первый раз, то чуть не лишилась чувств от счастья. Он просто пожирал
ей глазами и трепетал от внезапно набежавшей неуверенности, но, внешне никак не показав
смятения, только замер и замешкался на несколько секунд. А она широко раскрытыми глазами
смотрела на него в восхищении. Неужели этот высокий, статный, красивый мужчина, и вдобавок
военный, в красивой парадной форме, разящей наповал, с запахом одеколона и новой кирзы, с
неотразимым взглядом так интересуется мною и вероятно давно любит меня!



И казалось, позови он её сейчас на край света, она тут же, как собачонка, потеряв всю свою
гордость, побежала бы за ним безропотно, лишь бы он считал её своею. Так они простояли в
нерешительности глядя друг другу в глаза какое-то время, может двадцать, может тридцать
секунд, но им обоим показалось, что прошла вечность, и что они знают друг друга уже как
минимум лет десять. Женя первый понял, что пауза уже затянулась, а все остальные безмолвно
уставились на них и ждали с нетерпением разрешения конфуза. Непонятно почему, хотя и
готовился сказать это, но не так сразу, а потом, после знакомства и встреч, но он вдруг выпалил,
как будто его прорвало самым нелепым образом, так, что все ждавшие дружно ахнули:

— Выходи за меня замуж… вот.

Воцарилось гробовое молчание. Все, включая самого Женю, оробевшего от своего же
непредсказуемого порыва, замерли от такой неожиданности. Одна Лета не удивилась, она как
будто уже давно ждала этого вопроса, ждала ни день, ни два, а месяцы и годы. И вот, наконец-то,
сбылась её мечта, и она в ответ на непонятный для всех экспромт курсанта засияла и улыбкой и
глазами. Никто ещё не успел очухаться, а Лета уже всё решила для себя и под удивлённую
реплику Веры – «Оп-па?!», бросилась Жене на шею и замерла, прижавшись головой к его груди. А
он так и продолжал стоять как кол, глядя строго перед собой, с опущенными руками и только,
спустя секунд десять, стеснительно поднял их и чуть приобнял Лету за плечи ладонями. Со
стороны могло показаться, что это не он какое-то время назад произнёс предложение, а вся
ответственность за эти слова досталась ему.

Собравшиеся дружно зааплодировали под радостное всеобщее ликование: «О-О-О-о-оо!!!». Все
были в шоке, одна Лета ничему не удивилась, а только была счастлива и понимала, что обрела, то,
что хотела…

-Мама! Я выхожу замуж…

Серафима Ивановна тихо сползла на стул с открытым ртом и с широко округлёнными глазами. Она
ничего не понимала и, в тоже время, ей всё было ясно как белый день. Лета чмокнула маму в
щёку и порхнула в свою комнату. А вторая так и сидела на стуле ещё часа два.

Мысли её были туманны, нечётки, почти бредовые. Она впервые за долгие годы потеряла
самообладание. В голове проносились картины появления на свет Леты, её первые шаги, детский
садик, успехи в школе, гибель мужа и заплаканное укоризненное лицо дочери, уроки музыки,
летний отдых с детьми в деревне, радость поступления в институт…


Потом Серафима Ивановна как будто с горечью вздохнула и недоумённо вымолвила:

— Как же это?!..


Глава 7. Падение во грех.


Ближе к обеду Вероника Евгеньевна проснулась после бредовой ночи, ей стало лучше. Но этого она
решила не показывать. Выпив принесённый Светкой чай, она сказала, что поспит ещё. Намекнула
и сиделке, чтобы та поспала часов до пяти и не беспокоилась, мол, всё будет хорошо. Светка
почти тут же уснула в отведённом ей кабинете, а у Вероники Евгеньевны сна не было ни в одном
глазу. Она специально избавилась от Светки, чтобы взвесить всё то, что она задумала вчера.


Она понимала, что настал момент, когда она не может физической усладой обеспечить
вдохновение для работы своему мужу. А это ему сейчас так необходимо. Со всех сторон
подпирают молодые, полные энергии и идей, того гляди затопчут старичка. Ему как воздух сейчас
необходимы свежие мысли, надо заткнуть всех за пояс, но годы уже не те и вдохновение
покинуло его. Раньше совместная постель была источникам последнего, но теперь этого козыря
уже нет у них на руках. По всему было видно, что Константин Ильич сдавал и главной причиной
этому, по мнению Вероники Евгеньевны, было долгое пребывание в мужском монашестве.


Понимала она и то, что при таком раскладе через год-два окажется он на пенсии и тогда жизнь
пойдёт в другом русле, стремительно приближая их обоих к могиле. Только работа в институте,
общение с научным миром, светские рауты, новые работы профессора, статьи и публикации в
журналы, наконец, ученики — только это могло продлить и интерес к жизни, равно как и самою его
жизнь, жизнь его жены. Это Вероника Евгеньевна чувствовала каким-то внутренним чутьём и
знала, что уход из института будет гибельным для них обоих. Значит, надо вопреки собственным
амбициям и собственному самоуважению сделать так, чтобы Костя снова обрёл интерес к жизни,
почувствовал её остроту, встрепенулся от засилья гормонов старости, вдохнул полной грудью
воздух стремления к новым вершинам.


Этого они добивались вместе в короткие часы уединения, короткие, но такие плодотворные.
После такого Костя мог работать неделями как вол, он был на подъёме, всё ему легко давалось, и
идеи сами рождались в его голове. Бывало даже так, что после близости он выходил в ванную, а
через минуту бежал оттуда с криком: « Ника, Ника! Ты только послушай, что мне сейчас в голову
пришло, это просто озарение какое-то!»


По всему выходило, что Косте для подъёма непременно нужна была женщина. Только она сможет
вернуть его, сделать прежним профессором – гениальным трудягой. Только тогда он стряхнёт с
себя путы надвигающейся старости, очнётся от закостенелости мысли. Ему нужен новый кумир
или хотя бы лёгкое увлечение, что больше устраивало Веронику Евгеньевну. Видимо, так уж
устроены эти мужчины, что без этого они и на мужчин-то не похожи становятся.


Долго колеблясь, борясь с собственным достоинством, она вымучивала это решение. Сложность
была ещё и в том, что она, не смотря на всю свою практичность, всё-таки любила его и как все
любящие женщины естественно не желала его ни с кем делить. И всё-таки решилась на это, опять
же из-за любви к нему. Это было не простое решение, только она одна знает, сколько горьких слёз
было пролито ею, пока она приняла это решение. Но другого выхода не было. Надо было спасти
Костю, спасти семью, себя, наконец. Пусть даже так несуразно, но спасти.


Перед Вероникой Евгеньевной встала почти неразрешимая задача — надо было найти ему
женщину, которой бы он загорелся, но и в тоже время, которая бы удовлетворяла её, именно её,
критериям. Абсурд. Любую можно было забраковать под предлогом невоспитанности,
необразованности или по внешним качествам. Поиски бы так ничего и не дали, если бы в доме не
появилась Светка. То ли под воздействием болезни, то ли действительно она подходила под её
мерки, но Вероника Евгеньевна, увидев её, сразу для себя решила, что судьба смилостивилась к
ней и послала ангела, чтобы решить проблему их семьи. Я схожусь к тому мнению, что Светка
действительно увлеклась профессором настолько, что даже перед его женой не смогла скрыть
своего отношения к нему. Она была так довольна знакомством с ним и его заигрываниями, что
видимо уже не контролировала себя. Вероника Евгеньевна это сразу уловила и была в восторге,
что её полугодовые мытарства, наконец, закончатся и она успокоится, а Костя снова станет
прежним и ещё покажет, кто такой профессор Вощенков.


Вечером Вероника Евгеньевна попросила немного покушать, но специально не вставала и
жаловалась на плохое самочувствие. На ночь, же, пожелала остаться в комнате одна, без сиделки,
якобы желая, наконец, выспаться после бессонной ночи. Светка постелила себе в кабинете, но не
спала – дневной сон прогнал усталость. Кроме того она тешила себя надеждой ещё раз увидеться
с профессором, вдохнуть ещё разочек глоток этого дурманящего воздуха общения с
необычайного ума человеком, опять потешить себя гордостью за обхождение с ней,
напоминающее тонкие ухаживания. Светке понравилось как профессор так непринуждённо и в
тоже время явно для неё одной делает усилия, чтобы понравиться ей. А сколько милых и
приятных слов он наговорил за время пути в её адрес, немыслимо! Она растаяла и даже спустя
день всё равно находилась под впечатлением этой беседы.


Несмотря на всю усталость полубезсонной ночи не спал и профессор. Вид молодой особы, её
расположение к нему так встревожили его, что и он спустя сутки, тоже был полон надежд.
Половину прошлой ночи и весь прошедший день он вспоминал её красивое лицо,
доброжелательное и свежее, глаза, устремлённые в каждое его слово, ловящие каждое движение
его губ, мягкие и нежные руки, которые хотелось поцеловать, скрытые под одеждой, но такие
манящие женские прелести, и необычайно чуткие, чуть припухлые, губы. Совесть уже его почти не
терзала, он понимал, что нанесёт изменой обиду своей супруге, но не в силах уже был
сопротивляться влечению плоти.


Не спала и Вероника Евгеньевна. Она чувствовала накал страстей, создав все условия для того,
чтобы сегодня воплотился её замысел. Она и волновалась, и не желала этого, и желала
одновременно. Только такая волевая женщина как она смогла решиться на столь абсурдный, но и
не менее разумный, поступок. Собрав всю свою волю в кулак и, скрепив сердце, Вероника
Евгеньевна ждала развязки.


Было уже одиннадцать часов вечера, а Константин Ильич ещё не раздевался, он долго ходил по
комнате, весь в раздумьях. Ему не читалось как обычно, в голове крутилась одна мысль – под
каким предлогом войти в кабинет. Но решение задачи никак не давалось ему, прежде он мог бы
найти сотни предлогов, но именно сейчас мозг заступорился и словно издевался над
профессором. Он вышел в коридор, неслышно подошёл к двери комнаты Вероники Евгеньевны.
Послушал, там всё было тихо. Также неслышно он направился к кабинету. Долго топтался около
двери в последней надежде на свою находчивость, но, так и не придумав повода, вошёл на удачу.
В дверях он почти столкнулся со Светкой, собравшейся выходить. От внезапно распахнутой двери
она пошатнулась. Профессор тут же придержал её за плечи, но сразу не отпустил, а еле заметным
движением стал притягивать её к себе, жадно любуясь её волосами и ресницами на опущенных
от стеснения глазах. В комнате горел только ночник и обстановка сама создавала условия для
интимного общения.


— Света, Светочка, милая, я так ждал этого мига, томился весь день в сомненье и нетерпенье! –
зашептал он.


— Ах, что Вы, в самом деле, Константин Ильич, оставьте это, — с необычайной скромностью ответила
она не поднимая глаз, склонив чуть в сторону голову и робко выставила перед собой руки, как бы
стараясь оттолкнуть его, но в них не было никакой силы, только подобие сопротивлению.
Профессор даже не ощутил их и смятые напором они уже не упирались ладонями ему в грудь, а
ласково лежали на ней, стараясь ощутить под одеждой грубость мужского тела. Шепот её был так
ласков, что это ещё больше подстегнуло профессора. Он уже полностью обнял её и прошептал
почти на ухо:

— Светочка, ты ангел, я без ума от тебя! – и при этих словах прикоснулся губами к её шее. Она
вздрогнула всем телом как от чего-то передёргивающего, но приятного, с коротким вздохом,
который ещё больше придал возбуждение мужчине. Он стал крепче прижимать её и ещё
целовать куда попало. При каждом поцелуе тело её ещё больше вздрагивало, от этого поцелуи
становились ещё жарче и грубее, чувствовалось нарастание мужского желания овладеть ею. Руки
начинали шарить по спине и ягодицам, губы попадали то в щёки, то в глаза, то в полуоткрытые
уста, которые при каждом поцелуе всё томительнее издавали вздохи. Тело её обмякало и, при
очередном поцелуе с жарким объятием, руки её упали в бессилии вдоль тела, ноги немного
подкосились. Профессор почувствовал, что она практически на его руках и вся в его власти. Он
подхватил её на руки, но силы были не те, что в молодости, и быстро переступая, чуть не упав,
положил её на диван.



Светка легла безропотно, отвернув голову чуть вбок, с закрытыми глазами и совершенно
отрешённая, и только вздохи от поцелуев выдавали её расположение к происходящему. Она не
сторонилась этой близости, но и не стремилась к ней, ей было приятно только одно, что она
интересна этому обожаемому ею человеку, что пусть даже таким образом может держать его и
общаться с ним. Для неё это общение было просто необходимо, она чувствовала острую
потребность в нём, как после затянувшегося голода, поэтому жертвуя собою она понимала, что
больше выигрывает чем теряет.


Профессор тем временем разгорячился и начал судорожно расстёгивать Светкину блузку,
сладостно впился в её губы, рука скользнула под лифчик, но долго там не задержалась и уже
задирала юбку, жадно лаская бедро…


Секс был недолгим. В порыве страсти он успел только приспустить брюки и освободить путь среди
Светкиных одежд. От долгого воздержания и перевозбуждения, от сочного молодого тела через
несколько секунд после соития профессор вдруг сильно задрожал и со вздохом замер в
напряжении, сильно сжав руками грудь и плечо партнёрши. Секунд через пять хватка его обмякла,
он осторожно слез с кровати и, заливаясь краской, быстро застегнул ширинку, прищемив кусок
рубашки, пулей выскочил из кабинета. Ему вдруг стало неимоверно стыдно за столь короткий акт,
что, не сумев ещё даже доставить женщине никакого удовольствия, сам так быстро
удовлетворился. Он был в смятении от своей мужской слабости и столь непредвиденной
концовки так хорошо начавшегося действа. Он промчался к себе в комнату, не заметив за настежь
распахнутой им дверью кабинета Веронику Евгеньевну, еле успевшую прижаться к стене.



Всё то недолгое время, что Светка и профессор провели наедине, она стояла за дверью и чутко
вслушивалась в доносившиеся из кабинета звуки, стараясь угадать происходящее. Но звуки были
не чёткими, вперемежку с шорохами, с неясным бормотанием из-за закрытой двери. Нельзя было
точно понять, что там происходило. Но она догадывалась и даже за это короткое время несколько
раз порывалась прервать происходящее, и только железная воля, выработанная годами работы в
аппаратах управления, сдерживала её раз за разом. По щекам её катились слёзы, она не то
провожала свою любовь, не то радовалась воплощению своего плана, всё перемешалось в её
душе. Перед глазами вмиг пронеслись все счастливые моменты их жизни, как бы уходя навсегда,
гонимые изменой, горькой для неё изменой, желанной ею изменой.



Профессор влетел в свою комнату и захлопнул дверь. Вероника Евгеньевна осторожно
отстранилась от стены и краешком глаза заглянула в кабинет. Светка лежала также неподвижно,
чуть склонив голову в сторону, глаза её были закрыты, а лицо было озарено чуть заметной
улыбкой счастья. Блузка её была расстёгнута, из-под сдвинутого на бок бюстгальтера вывалилась
одна грудь, юбка была задрана выше живота, трусы зацепились и бесформенно застряли на
одной коленке, ноги были слегка раскинуты. Было ясно, что план сработал. Вероника Евгеньевна
чуть не вскрикнула, и зажав рукой широко открытый рот, с изумлёнными и полными ужаса от
содеянного глазами быстро отвернулась как от чего-то противного и тошнотворного, и постояв
секунду поплелась к себе в комнату. Всю оставшуюся ночь она прорыдала. Не буду описывать, что
творилось в её сознании, и можно ли было назвать те мысли, которые она передумала в ту ночь,
сознанием. Скорее она бредила на уровне умопомешательства. Она жалела, что способствовала
этому, но ничего уже вернуть было нельзя…


Глава 8. Проповедь.



«И подозвав народ с учениками своими, сказал им: кто
хочет идти за Мною, отвергни себя и возьми крест свой
и следуй за Мною» (Марк, VII, 34).



— Осторожнее, девушка! – негромко крикнул молодой человек в рясе и поддержал Катю за локоть,
чтобы она не упала. Она действительно засмотрелась на сияющий в лучах ночной подсветки крест
и запнулась за край обрыва, идущего к реке.

— Спасибо! Какой он красивый! – не отрывая глаз от креста и не глядя на спасителя, Катя вышла на
ровный участок и ещё несколько секунд смотрела, задрав голову. Только потом повернулась к
юноше лицом, а затем и глазами, которые никак не хотели отрываться от завораживающего
сусального золота.

— Спасибо!- сказала она ещё раз, уже глядя ему в глаза, но через секунду опять перевела взгляд на
крест. — Сколько здесь живу, а не замечала этой красоты! Какой чудный крест!

— Он и вправду Чудный. Его так и называют – Чудный, за красоту и изящество. Уже почти 500 лет
люди им любуются.

-Да? А я слышала, что эту церковь только недавно построили.

— Храм новый, крест на него водрузили древний. Из Новгорода он. Наш протоирей искал его
двадцать лет. Все думали, что этот крест ещё при коммунистах в Литву увезли, но нашёлся-таки
под Старой Руссой. Я сам потом за ним ездил туда, когда его отреставрировали.

— Вы были в Старой Руссе? Как интересно! Там же Достоевский жил.

— Да. Благочестивый город. Домик Достоевского видел, с наружи только, ничего
привлекательного, внутрь не довелось попасть – закрыт музей был. А так хотелось проникнуться
атмосферой, в которой рождались шедевры. Ведь он был очень аккуратен, наверное, и в доме всё
порядку подчинено.

— Разве? Он же в карты играл. Неужели может картёжник следовать какому-то порядку?

— Может. Если человек порочен в чём-то, то это не означает его порочности во всём. И потом, он
же осознавал свою слабость.

— Ха! Осознавал и снова шёл играть. Чего же тут хорошего?

— Жизнь свою никто не в силах изменить мгновенно. Святитель Василий говорил: «Не тот
исповедует грех свой, кто сказал: согрешил я, и потом остался во грехе; но тот, кто по слову
псалма, обрел грех свой и возненавидел его».

— Разве можно верить человеку, однажды покаявшемуся и пообещавшему исправиться, но потом
поступившемуся снова своими обещаниями? А церковь опять и опять принимала его раскаяния
вместо того, чтобы отвергнуть его как лжеца!

— Это не ложь. Помните, как он писал о переделке порочных душ в непорочные? Фёдор
Михайлович малолетних преступников там падшими ангелами называл. Только человек с добрым
сердцем и чистыми помыслами мог так написать. Пристрастие к игре — это был его душевный
недуг, и врачевание этого недуга не всегда даёт мгновенные успехи, как и врачевание болезней
телесных. Только терпением и любовью его можно победить и наставить на путь истинный. Если
Вы болеете долго, разве отворачиваются от Вас родственники?

— Не знаю? Папе, по-моему, всё равно, а мама, мама всегда сидела со мной, когда я
температурила. И ухаживала за мной постоянно. Кормила меня, поила, микстуры давала и
горчичники ставила, пела песенки на ночь или сказки читала, за врачами бегала и по любому
случаю со мной по больницам таскалась. Как сейчас подумаю: «Сколько же времени она своего на
меня потратила, уму непостижимо! Почти полжизни». Это я не только про болезни, вообще. Она
же всё время для меня что-то делала. Вся её жизнь была мне посвящена. А я тут недавно так
плохо о ней подумала – самой теперь стыдно. Почему я раньше этого не замечала?

— Это крест! Это он открыл Вам глаза. Я когда первый раз его увидел, тоже многое понял – как
будто повзрослел мыслями. Мне открылось многое, чего я не замечал, но оно было всё время как
обыденное, а осмыслить это я даже не удосуживался. А потом, после того как крест увидел,
словно прозрение какое на меня нашло — я увидел мир другими глазами. Он действительно
чудотворный.

— Разве бываю кресты чудотворные? Вот про иконы слышала, а про кресты нет.

— Чудотворным может быть всё, на что сошла благодать Божья, а крест тем более.

— Почему тем более?

— Само слово «крест» сложного происхождения, двоякого. С одной стороны в язычестве «кресь» —
пламя, огонь, символ огня и Солнца. С другой стороны, древнерусское «крест» — означает
оживание. Слово «воскреснуть» от него произошло. Поэтому, чудотворность кресту должна быть
присуща как никому. Чудотворность, воскрешение, оживание, озарение.

— Как интересно. А «крестины» тоже однокоренное слово?

— Вы правы. «Крестины», или «кресины» по-старому, тоже раньше употреблялись в языке наших
предков в смысле весеннего небесного огня и зарождения при этом нового года – новой жизни.
Солнце в это время поворачивалась на лето, вот как раньше говорили: «в дни солнечнаго креса,
когда ся наполныдим годинам солнце взвратить кресины, да ношть меняет, а дни да прибывает».
— Значит крестины – это зарождение новой жизни?

— Раньше существовало поверье, что после окунания человека в воду, он становится защищен от
всех своих грехов и возвращается к новой, чистой жизни.

— Я бы тоже хотела покреститься, — сказала Катя, задумавшись, и глядя пустыми глазами уже не на
крест, а на ограду храма.

— Храм для всех открыт, приходите.

— А крестик нужен? Или можно без него? Не хочется его одевать. Я как-то не могу понять почему в
христианстве крест стал символом, ведь это орудие казни было в римской империи?

— В этом вся и соль. Из символа смерти крест после воскресения Иисуса становится символом
жизни. Как гласит Тропарь: Он же является символом воскресения в силу того, что через крест оно
свершилось. Крест Господень — это «Победное оружие», поразившее смерть, так как на кресте
смерть входит в божество и, поглощённая жизнью, погибает. «Смертию смерть поправ». Иоанн
Дамаскин сказал, что дерево жизни, насаждённое богом в раю, преобразовало крест, потому что
как через древо вошла в мир смерть, так через древо должны быть дарованы нам жизнь и
воскресение. Но больше всего мне нравится мысль Иоанна Златоуста: «Смотри, сколь
вожделенным и достолюбезным сделалось же столь ужасное и поносное в древности знамение
жесточайших казней. Крест – небесных и земных соединение и преисподних попрание».

-Да-а, как интересно. Вы, наверное, счастливый человек, если так благообразно мыслите?

— Как говорил на общий знакомый Фёдор Михайлович, — с усмешкой сказал молодой человек, — Je
suis un homme heureux qui n’a pas l’air content, что в переводе с французского означает: «Я человек
счастливый, но — кое-чем недовольный», если помните.

— Откуда мне помнить? Я же немецкий изучаю, — с улыбкой сказала Катя.- Я на физмате учусь.

— Физмат не приговор — закон сохранения чётности не всегда же работает.

— А что это за закон?

— Ну как же? Разве вам это ещё не освещали?

— Не помню такого.

— Это из квантовой механики. Чётность – одна из характеристик элементарных частиц и выражает
свойства их симметрии относительно зеркальных отражений. Для сильных электромагнитных
взаимодействий этот закон работает. Его суть: физическая система, обладавшая в начальном
состоянии симметрией определенного типа, сохраняет эту симметрию во все последующие
моменты времени.

— Значит, я как физик и мыслить могу только в определённом пространстве?

— Конечно, нет. Я же об этом и говорю. Теоретически, по методу теории групп, было доказано, что
если пространство обладает зеркальной симметрией, то закон сохранения четности должен
строго выполняться. Но на деле экспериментально доказали, что для слабых взаимодействиях закон
не выполняется и тогда можно считать пространство ассиметричным. Помните, как говорил
Лобачевский: «Некоторые силы природы следуют одной, а другие – своей особой геометрии».
Понимаете о чём я?

— Да. Вы хотите сказать, что физика не предел моих познаний, и не планка для кругозора.

— Естественно. Зеркальность и симметричность не присуща природе. Например, зеркальность в
строении человеческого тела весьма относительна. Так и образ мышления человека ни в коем
случае не поддаётся никаким законам, особенно когда речь идёт о «слабых взаимодействиях».
Чем тоньше человек пытается мыслить, тем неоднозначнее результат этого мышления.

— Ой, Вы меня совсем запутали. Я, кажется, потеряла нить нашего разговора.

— Да, видимо, я сумбурно выражаю свои мысли. Просто, когда я Вас увидел, мне показалось, что
Вы после какого-то потрясения и не совсем ещё отошли от этого. Мне захотелось Вам помочь и
остановить или оградить от неверного поступка.

— Вы молодец! Благодаря Вам я потеряла уже все свои серые мысли.

— Однако мне пришлось поступиться своими принципами.

— Вот как? Разве призвание священника не помощь мирянам?

— Верно, но я больше придерживаюсь принципов Генрика Гольдшмита, поэтому должен был
оставить Вам самой больший выбор, а не отвести от «пропасти» по краю которой Вы ходили.

— Не люблю этого педагога. Корчак мыслит светло и детей любит, но резюмирует бездарно и
бравадно. Он хочет показать, что изобрёл метод воспитания, а на самом деле ужасно нелепым
образом провозглашает постулаты воспитания, и хочет их внедрить в наши умы, хотя сам всегда
был непримиримым врагом каких либо законов на этом поприще.

— Но ведь его «Право ребёнка на смерть» оправдано, свобода же человека превыше всего.

— Свобода должна быть осознанной, а когда ребёнок сам ещё не знает что это такое, то зачем ему
она? Чтобы обрести смерть? Хороша свобода. Я бы не хотела оказаться на месте того мальчика из
дневников Достоевского.

— Вы имеете в виду рассказ «Мальчик у Христа на ёлке»? Но в конечном итоге мальчик же был
счастлив, оказавшись среди таких же детей на светлом празднике.

— Выходит, по-вашему, жизнь человеческая не важна, важны принципы?

— Человек принимает страдания и умирает, чтобы через муки и смерть возродиться к новой
вечной жизни. Иоанн говорил: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в
землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

— Вы подменяете понятия смерти Христа и обычного человека. Христос принял смерть ради
доказательства вечности жизни, а вы клоните к загробному миру как выходу из всех проблем.
Жизнь стоит того чтобы за неё держаться и уберечь от неверного шага других, тем более детей,
которые ещё не разумеют, что за этой роковой чертой. Они даже не понимают, что могут её
переступить, а вы прочите им право выбирать между жизнью и смертью. Как они могут выбирать,
если не понимают ещё всего этого. Пока они не наберутся разума, наша задача оберегать их,
оберегать учтиво и уважительно к их личности. Мне не нравятся ваши домыслы. Извините уж. До
свидания, пойду я, какой-то Вы неправильный священник.


Катя резко повернулась и зашагала в сторону дома, ещё раз ясным взором окинув крест,
притягивающий своим неимоверно проникновенным светом. Она порадовалась этому сиянию, и
вместе с ним к ней пришли мысли о том, как она соскучилась по маме и хотела бы поговорить с
ней в своей комнате, чтобы никто не слышал, о чём они шушукаются.


Священник перекрестился, глядя на крест, а про себя подумал, улыбаясь в душе: «Удалось. А
смертью сильно от неё дышало. Наверное, жизнь дала ей жестокий урок. Но девочка сильная,
стержень есть», — и зашагал в сторону храма.


Глава 9. Свежий ветер.

— Серёжа, ты куда?

— Мам, мне надо, — не поднимая глаза, Серёжа продолжал завязывать шнурки кроссовок.

— Я тебя не пущу, уже второй час ночи!

— Ну, мам, я уже третийкурс института заканчиваю. А ты со мной всё как с маленьким.

— Серёжа! У тебя девушка появилась?

— Нет, мам, я же говорил тебе, что жениться не буду.

— Не выдумывай, придёт время, и ты полюбишь. Это прекрасное чувство. Ты так стал похож на своего отца, — ИринаБорисовна повернула голову в сторону, чтобы сын не увидел внезапно набежавшую слезу.

— Не говори мне про него! Завтра же пойду подам заявление на смену фамилии и отчества. Зачем ты мне его фамилию записала?

— Серёжа! Так нельзя, ведь он же твой отец.

— Ма-ам! – с оттенком укора протянул Сергей.

— Даже если ты решил – у меня всё равно до пятнадцатого июня денег не будет.

— Там всего полторы тысячи надо: госпошлина тысяча, фотки новые и коробка конфет Катьке, чтобы побыстрее паспорт оформила. А деньги уже завтра будут — я на работу устроился. Вот сегодня первый раз иду.

— Подожди, подожди! Какая работа? Кем? Ночь ведь, почему ночью?

— Мам, это только сегодня ночью, просто задание такое. Контора «Свежий ветер» называется, по объявлению меня нашли. Они в Москве, рекламой занимаются. Я у них теперь типа филиала в нашем городе. Сегодня надо надпись сделать. Полторы тысячи за неё переведут. Кстати, дай номер своей зарплатной карточки, они туда деньги кинут.

— Серёжа, давай ты завтра пораньше встанешь, до института, и напишешь, зачем ночью-то?

— Там у них заказчик какой-то чокнутый. Представляешь, сам живёт в Москве, а для своей женщины решил напротив её окна на асфальте огромную надпись сделать. Наслушался Митяева и туда же. Он хочет, чтобы ночью написали, а утром она встанет, глядь в окно, а там во всю улицу…

— Ой! Как романтично! Наверное, он хороший человек, раз так её любит, и не жалко для неё ничего. Такие деньги ради романтики.

Ирина Борисовна после рождения Серёжи не смогла устроиться по специальности, да и институт она так и не окончила – надо было поднимать сына. Перебивалась уборщицей и дворником, зато всегда могла Серёжу брать с собой. Платили копейки, но они привыкли жить скромно. Отец Сергея ещё на третьем месяце беременности Ирины Борисовны уехал по распределению, обещав жениться, но так и не показался за всё это время. А Ирина …А что Ирина? Она и сейчас его всё ещё любила. Обиды не было, был только один вопрос – почему?..

— Серёжа, а про какую Катю ты говорил?

— Как про какую? Про Купцову.

— А причём тут паспорт? Она же в институте училась.

— Ушла. Теперь в паспортном столе сидит, какие-то бумажки перекладывает.

— Как же так? Такая девочка, умница, ведь она с золотой медалью школу окончила. Ты же с ней за одной партой сидел, и уроки часто вместе делали.

— Да. Надоело ей. Говорит женщине высшее не обязательно – главное хорошего мужа найти.

— Зря она. Институт никогда не помешает. Окончила бы, а потом хочешь — работай, хочешь замуж выходи. Ты-то не бросишь?

— Мам, ты чего? Я же не больной.

— Ну, ладно, иди. Хорошее дело делаешь – помогаешь двум сердцам соединиться!

— Ха! Небось, такой же, как наш отец. Любил бы – давно бы приехал и женился. Сейчас голову ей заморочит надписями, воспользуется, и поминай как звали.

— Серёжа!- укоризненно сказала Ирина Борисовна:- Как ты можешь так говорить? Может это самая настоящая любовь!

— Мам… Я пойду лучше. Пока.

***

— Алло!- произнёснетерпеливо мрачный мужской голос.

— Алло, алло! Да, мой хороший!- живо и радостно отвечал ему женский.

— Ты обратила внимание, как сегодня преобразилось на улице?

— Да!!! Листья уже совсем распустились! Всё зелено, как летом!

— Ну, листья каждый год в это время распускаются, а кроме листьев ничего не заметила?

— Что? Солнце сияет?! У нас тут пасмурно, у вас в Москве солнце?- стараясь угадать, поскорее спросила она потому, что знала, если не попадёт, то он начнёт раздражаться.

— Ну, ты что, в окно совсем не смотришь? – чуть не выкрикнул он. – Я всегда говорил: нет в тебе романтики.

— Да.А что там? – женщина пулей вскочила с кровати, и пулей бросилась к окну, чуть не наступив на любимого кота: — Всё вроде как обычно…

— Ты слепая что ли? На асфальте что?- уже почти сквозь зубы цедил он.

— Ах!.. Мой хороший! Вижу! Вижу! – ласковым голосом произнесла она, глядя в окно горящими от счастья глазами. За окном по всей дороге, идущей вдоль дома, огромными буквами было написано белой краской: « С ДОБРЫМ УТРОМ, ЛЮБИМАЯ ». От восхищения она даже приоткрыла рот и зажала его ладонью, чтобы вдруг не вскрикнуть от восхищения. – Это мне?

— Ну, а кому же? – уже смягчаясь и, предвкушая оценку его романтичности, победно произнёс он.

— Мой хороший! Спасибо!!! Ты неподражаемый! Я так счастлива! – и в одном её глазу показалась слезинка счастья. — А как тебе удалось, ты что, приехал? Ты здесь? Давай скорее встретимся!

— Что ты несёшь? Как я мог приехать? У меня же выпускной класс, экзамены на носу. Заказал надпись в фирме. Последние три тысячи отдал ради тебя. Не хотел платить – жульё же кругом, восклицательный знак так в конце и не написали. Кругом неграмотность. Ведь говорил же им, что на конце восклицательный. Такие деньги ни за что заплатил, а сами по-русски писать даже не умеют. Ворюги. – он опять завёл свою заезженную пластинку о сплошь неграмотном контингенте менеджеров, проникших во все сферы жизни и упорно разрушающих всё ценное, созданное в советские годы и нахально распродаваемое новыми проходимцами, шикующими на развалинах империи и обирающими народ. Говорил он со злостью и обиженно потому, что сам не мог противостоять наплыву этого хамства, алчности и невежества.

— Мой хороший! Спасибо тебе! Я теперь каждый день буду смотреть на то, как ты меня любишь.

— А-а, до первого дождя. Наверняка сэкономили – белилами намазали.

— Вот увидишь, дождя долго не будет, и я буду счастлива!- она всё смотрела и смотрела за окно, восхищаясь поступком своего мужчины. А он уже был далеко от надписи, его ели изнутри мысли о вездесущих менеджерах, которые даже в самом простом деле стригут свою маржу. Ему думалось, что такая работа не должна стоить так дорого, и наверняка половину этих денег забрал какой-нибудь клерк, для себя и босса, а исполнителю и половины не досталось. Да и написать двадцать букв тоже не стоило полутора тысяч. Ещё он думал о том, что как-то она недостаточно рада? Цепочка или кольцо, вот тогда бы она охала и ахала полчаса в трубку, а тут «спасибо» и всё. Она ещё что-то там говорила о его уме и способностях, креативном мышлении, но он её уже не слушал, а думал о том, как бы поскорее приехать в её город и получить заслуженную награду за свою выдумку. Награду он желал только одну её — Лету.

Двадцать лет назад они вместе учились в одном институте. Он был ещё застенчивым юношей, а она умной и привлекательной девушкой. На первом курсе он долго наблюдал за ней, она ему нравилась и восхищала его своим божественным голосом. Её большие зелёные глаза были прекрасны, сама она была воплощением мягкости и женственности. Естественно, оторванный от матери, он инстинктивно потянулся к ней, ощущая ту же доброту и тепло. Но, самое главное — она была красивая. Он познакомился с ней, но буквально через неделю после плотного общения понял, что она по интеллекту выше его на голову. Конечно, он испугался этого и потихоньку отстранился, но каждый раз, когда виделся с ней, желал её, но не мог пересилить себя и опять пропадал.

Как говориться: с глаз долой – из сердца вон. И вот уже на втором курсе он завёл роман с красивой однокурсницей, влюбился в неё, но Лета всё равно не выходила из головы.

Лета тоже поначалу потянулась к нему, но обольстить его не было времени – надо было с отличием закончить первую сессию и порадовать матушку, которая просто бредила вывести свою дочку на образцово-показательный уровень. Так уж было у них в семье поставлено, что противиться маме она не могла. Когда он обзавёлся девушкой, она приуныла, но всё равно часто с любовью вспоминала его. На пятом курсе она вышла замуж, а он, так и не женившись на той девушке, окончив институт, уехал по распределению и уже только там женился. Так они окончательно потеряли друг друга.

Прошли годы. Жена помешалась на фитнесе и диетах. Он тоже всё время метался в увлечениях, поэтому лет через пятнадцать они стали отдаляться друг от друга и жить своей жизнью. Но не разводились и даже ночевали долгое время в одной комнате потому, что рос сын, и надо было сохранять лицо семьи.

Воспоминания молодости не давали ему покоя.Как ему казалось, он поумнел и стал соответствовать по интеллекту Лете, поэтому всё последнее время разыскивал свою первую несостоявшуюся любовь. И нашёл — таки…

Она попятилась от окна и наступила-таки на кота. Кот истошно закричал, она испугалась и выронила трубку.

— Ну, ладно. Мне пора на работу, – отрезал он, услышав какое-то брямканье в телефоне.

— Спасибо, мой хороший! Ты мне дорог! – торопливо сказала она, подобрав трубку.Хотела сказать ещё что-то душевное и тёплое, но он уже отключился.

Лета опять посмотрела в окно. Свежий весенний ветер гнал низкие тёмные тучи над белоснежной надписью, а в голове вопреки мрачности природы упорно звучали нежные слова бесконечно родной теперь песни:

«С добрым утром, любимая!

Крупными буквами.

С добрым утром, любимая!

Не жалея белил…»

«И как я раньше не замечала такой красивой песни?» — думала про себя Лета и всё время посматривала за окно…

***

Рано утром того же дня, когда чуть забрезжил рассвет, Миля Тайбер, скрипя старыми коленями, еле-еле встал с кровати. Ужасно болели ноги, но надо было вести Тузика гулять, пока народ не потянулся на работу. Когда никого не было на улице, он позволял собаке оправляться недалеко от подъезда. Не надо было идти за триста метров к лесу и терпеть невыносимую боль в коленях.

Тузика тоже устраивал такой расклад, и, выйдя на улицу, он сейчас же принялся за поиски каких-нибудь собачьих прелестей. Вдруг он что-то учуял, сунулся в кусты и вылез из них с измазанной белилами мордой.

— Что за новости? – пробормотал Миля и тоже заглянул в кусты. Там стояла початая банка с краской. Ничего не понимая, Миля направил собаку дальше, думая о том, что теперь придётся отмывать Тузика в ванной. И тут его взору предстала огромная надпись на асфальте. Он долго глядел на неё пока его аналитический ум, не воспроизвёл, наконец, картину прошедшей ночи.

Вот он видит как молодой человек с ведёрком и кистью в руках семенит по краю дороги, стараясь быть незамеченным. Он шёл в конец глухого переулка, за которым начинался небольшой лесок.Почти в конце этого переулка стоял дом. Напротив дома он остановился, открыл банку и стал писать белилами на асфальте. Когда оставалось написать только один восклицательный знак, с перекрёстной улицы метров за двести от него, в его сторону повернула патрульная машина милиции. Он замешкался, потом бросился в кусты, оставил банку и, отбежав метров тридцать, спрятался за деревом. Машина остановилась перед надписью и постояла минут пять. Видимо милиционеры решали, что делать и, не заметив никого рядом, развернулись и уехали.

Молодой человек тоже подождал и, решив не рисковать, кустами, перейдя на соседнюю улицу, направился домой.

Миля ещё раз прочитал надпись и в его голове тут же возник план. Он подумал, что жена Броня будет очень рада такой его выходке.Им обоим уже было под восемьдесят, пенсия была маленькой – половину съедала квартплата, а так хотелось иногда преподнести Броне цветы или сделать что-нибудь приятное. Он представил, как придёт домой, найдёт запись песни Митяева и под красивую музыку подведёт Броню к окну…

Решено. Миля взял кисть и стал для правдоподобности аккуратно мазать себе штанину, так, чтобы потом можно было без последствий отмыть краску. Только он закончил, как со страшным визгом перед ним остановилась белая машина с синей полосой. Милю охватилапаника.Он, было, развернулся бежать, но внезапно включенный вой сирены и мигание сине-красных огней подействовали на него как холодный душ…

***

Встреча с одноклассницей была назначена в обед недалеко от паспортного стола.

— Катя, привет!

— Привет!

— Я принёс квитанциюи фотки, вот. Кать, я не успел тебе конфеты купить. Давай вечером принесу, ладно?

— Ну и хорошо, что не купил. Лучше ты по-другому меня отблагодаришь?

— Как?

Катя притянула Сергея за ворот к себе и стала что-то шептать ему на ухо. Через несколько секунд Сергей отстранился, удивлённо и широко открыл глаза ничего не понимая, словно думая: «А та ли эта Катя, с которой он просидел в школе за одной партой семь последних лет».

— Ты с дуба рухнула? Что за бред у тебя в голове?

— Серёж, пойми, мне это важно. Я чего-то не понимаю в этой жизни, постоянно путаюсь, совершаю ошибки. А женщины – они мудрее, у них другое видение, им что-то открывается с приходом этого. Мне надо поумнеть, или я так и буду наивной дурой, которую все только используют и ничего не дают взамен.

— Нет! Я же не больной. И почему я?

— Серёж! Ну, мне некого больше попросить. И потом, ты так говоришь, как будто я страхолюдина какая. Я знаю, что на тебя можно положиться, ты не выдашь, никому не расскажешь. И потом, неужели ты сам не хочешь? Я же помню, как ты смотрел на меня в одиннадцатом классе, всё время за ворот футболки косился. А?

— Косился, — краснея признался Сергей. — Ты красивая, и нравилась мне. Только я тебе не нравился. Поэтому…

— Ну и что? Раз нравилась, значит, тебе захочется меня. Серёженька, ну пожалуйста! У меня больше нет таких друзей как ты, кому бы я могла довериться. Ты же хочешь к вечеру другой паспорт?

— Хочу.

— Ну, вот и славно. В десять тридцать, в тупике, который к лесу идёт — и Катя, не дав опомниться юноше, развернулась и зашагала на работу.

Сергей сначала расстроился, что попал в безвыходную ситуацию, но потом, подогретый мыслью о новом паспорте с фамилией дедушки по маме, немного успокоился. Днём он вспоминал, как сох по Кате перед окончанием школы, как будоражила его воображение её грудь, видневшаяся через полурасстёгнутый воротник. Катя как будто специально выбирала такие блузки, и стоило ему только скосить глаза чуть вниз и направо, как он мог видеть её белоснежную кожу, на двух нежных выпуклостях с рельефной ложбинкой посередине. Воображение его разыгралось, он представил, как поцелует её в спелые губы, как наконец-то будет трогать то, к чему мечтал прикоснуться весь одиннадцатый класс, и желание охватило его сознание с ещё большей силой, чем в школе. Неужели это будет с ними сегодня? Сергей и верил и не верил этому внезапному подарку судьбы. Он понимал, что никакого продолжения не будет, но даже один раз ему хотелось осуществить свою уже забытую к тому времени мечту.

***

Броня не понимала — куда запропастился Миля и решила выйти посмотреть, не случилось ли что-нибудь с ним. У подъезда её встретил Тузик с белой мордой, один, безхозяина. Броня заволновалась и сделала несколько кругов вокруг дома, прошла в конец тупика, к лесу и дальше, но промучившись почти до обеда, так и не нашла мужа. Вернулась домой, позвонила в милицию и к своему удивлению узнала, что Миля задержан за хулиганство…

К вечеру его ещё не отпустили, и Броня пришлось идти гулять с Тузиком самой. На лавочках сидели соседи, выгнанные на улицу тёплой майской погодой. Чтобы не услышать, всё что о ней думают соседи, она потянула Тузика к лесу, чтобы он там свершил неугодные соседям дела. По дороге она обругала идиота, который разрисовал белой краской всю дорогу, вспоминая, как долго отмывала Тузика в ванной от этой краски. Ругалась она и на машину, стоявшую в конце тупика, и загораживающую почти весь проход к лесу…

***

В условленный час Катя приехала в конец тупика на машине отца. Сергея ещё не было, и она заранее перебралась на заднее сиденье. Когда появился Сергей, уже смеркалось. Он робко открыл заднюю дверь. Катя улыбнулась и показала демонстративно и игриво запечатанный презерватив. Робость Сергея пропала, он вновь ощутил забытое желание, свежий ветер мая, приправленный Катиными духами, закружил голову и поманил в салон. Сомнения развеялись, а на их место пришла почти мужская решительность…

Через несколько минут Сергей откинулся на спинку сиденья, и тяжело дыша, закатил в блаженстве глаза. Было уже темно. Катя лежала тихо и только прижатые к Сергею в тесноте салона ноги выдавали её присутствие.

— Кать? Ты как?

— Всё нормально,- без всякой интонации ответила она.

— Тебе понравилось?

Катя немного помолчала и еле слышно произнесла:- Да.

Сергей думал, что надо бы сказать ей что-то ласковое, но в голову ничего не лезло. Он был доволен, что овладел девушкой, и готов был прыгать от счастья. Но почему-то Катя его больше не интересовала. Он даже постепенно стал ощущать некоторую брезгливость ко всему этому мокрому и нелепому по формам, которое ещё недавно так жаждал. И то, что Катя лежала с задранной в пылу страсти одеждой и не оправлялась, ему тоже стало неприятным. Самым противным было осознание того, что всё произошло не по желанию Кати, а по необходимости, и что он не желанный парень, а просто исполнитель задуманного плана.В салоне было темно, но воображение рисовало неприглядную картину, и чувство неприязни всё больше и больше накатывало на него. Казалось, что он вляпался во что-то мерзкое и порочное. «Так не должно было быть, это не правильно, зачем всё это?» — думал он.

Сергей с нескрываемой неприязнью отодвинул Катины голые ноги и вышел из машины. Немного отойдя от автомобиля вперёд, уповая на темноту, Сергей решил оправиться.

Катя получила то, что хотела, но почему-то ждала, что Сергей после всего, что произошло с ними, будет ещё долго ласкать и целовать её.Ей очень хотелось продолжить начатое, но она и почувствовала и поняла, что Сергей сегодня больше не прикоснётся к ней. Было обидно и больно осознавать это. В ней стала нарастать злоба к юноше, а когда он вышел из машины и приготовился оправиться, она, в отместку за свою обиду, резко включила дальний свет фар машины и… заплакала. Луч выхватил в темноте чуть сгорбленную фигуру Сергея, возившегося с ширинкой на фоне небольшого песчаного косогора, резко, почти отвесно, поднимавшегося к лесу. Сергея взбесила эта выходка Кати, сначала он, застеснявшись, хотел уйти в сторону от луча фар, но потом, назло девушке стал выводить струйкой на сером от грязи песке её имя, выражая тем самым всю неприязнь к ней. Но Катя уже не видела этого.Обливаясь горькими слезами, она стала поспешно оправлять одежду и одеваться. В силу своего воспитания Сергей никогда бы так не поступил, тем более при девушке, но сейчас в нём взыграли чувства обиды и унижения. Он бесился от того, что всё, о чём он мечтал раньше, произошло так нелепо и так глупо, негодовал, что случившееся было ему не нужно именно так: впопыхах, безчувств, без любви, без будущего. Сейчас он ненавидел всё и всех, и Катю, и отца – подонка, и себя…

Застегнув ширинку, он со злостью пнул консервную банку возле дороги, сунув руки в карманы, и, даже не оглянувшись в сторону Кати, зашагал домой. В кармане ощущался новенький паспорт, и это было единственным, что согревало его душу в этот момент.

***

Броня не спала ночь, всё думала о Миле. Под утро заснула и проспала раннее гулянье с Тузиком. Пришлось опять вести его в лес. Подходя к косогору Тузик внезапно рванул в сторону и стал что-то нюхать. Броня дёрнула его и выругалась – в дорожной пыли лежала разорванная упаковка от презерватива. На косогоре Тузик тоже отметился, и Броня опять стала ругаться о скупости нравов молодёжи, увидев в сухой дорожной пыли ещё не высохшую от восходящего солнца надпись. Ей непонятна была эта пошлость, не укладывалось в голове: как могла, девушка радоваться этому безнравственному поступку своего молодого человека, прославляющего таким способом её имя? «Миля так бы не поступил, — думала она. — И на асфальте тоже бы не стал писать».

Раньше он часто дарил ей цветы, но теперь, с нынешними ценами, на скудную пенсию нельзя было купить даже одну розочку. Она это понимала и не укоряла его. Всё в их жизни имело свою стоимость, но цена никогда и никак не была связано с их ценностями…

Глава 10. Деньги, деньги.


" Мудрый человек держит деньги в голове, но не в сердце".

Если украдены или утеряны деньги, то мудрые евреи говорят: «Спасибо, Господи, что взял
деньгами!» Олег Евгеньевич считал себя уже мудрым, но с данным утверждением был
категорически не согласен. По его мнению, если деньги украли или потеряны, то виноват в
этом не кто иной, как прежний их владелец, значит, они ему были либо не нужны, либо
были лишними, раз уж он не следил за ними.


Олег Евгеньевич зарабатывал не много, жил скромно, но в достатке, ни в чём не нуждался.
Крупных трат он не совершал, а на одежду и еду ему всегда хватало. Репетиторством он не
занимался – считал это ниже своего достоинства и призвания. Все уже давно сделали
индивидуальные занятия своим основным доходом, но он упорно, вопреки здравому
смыслу, продолжал считать это низким, а метания коллег в подработки порочными. Не
будем спорить с его точкой зрения, просто примем как неизбежное – если человек что-то
вбил себе в голову, то переубедить его трудно.


Он понемногу откладывал с каждой зарплаты на крупные покупки и отпуск, но на круг
выходило, что может позволить себе либо то, либо другое. Когда с женой разошлись в
интересах, то и бюджет постепенно тоже разделился. Но поскольку жили вместе, то на
стол скидывались ежемесячно в общий котёл, и каждый выполнял свои обязанности: Олег
Евгеньевич закупал продукты по списку, а жена готовила на всех. Такой порядок
сохранился и тогда, когда сын подрос, и уже не было нужды скрывать их истинные
отношения. Можно было и разойтись, но всех всё пока устраивало, а делить квартиру тоже
не было резона.


Так и жили. У каждого на стороне изредка появлялись связи, но не долгие, поэтому никто
не был заинтересован в изменении положения. Когда бюджет обособился, Олег
Евгеньевич решил воплотить в жизнь свою давнишнюю мечту – накопить на автомобиль,
но не подержанный, а новый. Каждый месяц он стал откладывать двадцать процентов от
зарплаты на покупку, и уже через пять лет скопилась более чем две трети желаемой
суммы. Рубли он обычно переводил в валюту, чтобы сбережения были компактнее, всегда
носил деньги с собой и дома не оставлял — на жену он грешить не мог, но как говориться,
бережёного Бог бережёт.


На мимолётные и недолгие связи он обычно много не тратился: максимум кино или дешёвый
ресторан. Ощутимые траты пошли, когда он опять встретил Лету. Каждую пятницу он вечером
садился на поезд, чтобы утром в субботу быть у неё. Проводил с ней весь день, а вечером в
субботу он ехал обратно. И вроде билеты не такие дорогие, но на круг (цветы, метро, гостинцы,
такси, сюрпризы) выходило прилично для него. А в месяц это выливалось в кругленькую сумму.
На внезапно появившиеся расходы перестало хватать не только тех денег, которые собирался
откладывать на машину, но и пришлось запустить руку в накопления. Тут он в первый раз
пожалел, что так и не смог побороть себя в части легализации в своём сознании репетиторства.
Денег стало катастрофически не хватать.


Можно было и пореже приезжать, но его нестерпимо тянуло к Лете. Он будто летел к ней каждую
субботу и такой же окрылённый возвращался обратно. Он отдыхал с ней и душой и телом,
поэтому денег было не жалко, тем более что жизнь стремительно приближалась к
пятидесятилетию, и ему казалось, что вот-вот закончится его мужской век. Он решил, что машина
подождёт, пока он будет наслаждаться жизнью. Олег Евгеньевич был уверен, что когда он не
сможет Лете в постели доказывать свою любовь, тогда вскоре и она перестанет в нём нуждаться.
Значит на какие-нибудь три-пять лет надо окунуться в это безумие страсти с Летой, а потом уже
можно будет и опять продолжить накопления на машину.


Был и другой выход сэкономить деньги – съехаться с Летой, но он уже настолько привык быть
независимым, что не мог себе и представить каждодневную жизнь с ней. Не был он уже уверен и
в том, что сможет удовлетворять её желания не раз в неделю, а хотя бы через день. А самое
главное он привык к некоей свободе своего поведения, совместная жизнь явно наложила бы на
эту свободу свой отпечаток, пошли бы разногласия, споры, ссоры чего доброго…


А сейчас всё чудесно, они ждут встречи, скучают, потом встречаются, испытывают несказанную
радость и от встречи и от плотских утех. За короткие часы встреч не успевают насладиться друг
другом и расстаются всегда немного голодными, что подогревает желание новой встречи, нового
промежутка абсолютного счастья. Лучшего и желать не надо бы. Как говорят мудрецы: «Лучшее
враг хорошего».


Лета тоже не искала в их романе бытовое продолжение. Она уже «воспитала» и «выпустила в
свет» одного мужа – этого ей было достаточно, выше крыши. Ни о каком присутствии мужчины в
её доме она и слышать не хотела. Когда сын вырос и оканчивал школу, ей уже тогда стало
неуютно, и только когда он переселился в студенческое общежитие, ей полегчало. Поэтому при
встречах с Олегом Евгеньевичем она разными способами давала понять, что кроме субботней
постели ему лучше ни на что не рассчитывать. Где-то в потаённых уголках её сознания всё же
бродили мысли о счастливой совместной жизни, семейной идиллии, приятных, дружеских
разговорах по вечерам, наполненных любовью и пониманием, о заботе и проявлению доброты и
ласки к любимому человеку не раз в неделю, а каждый день, каждый час. Это были бы
счастливые годы, подаренные самой судьбой для отдохновения души после изматывающей,
нелёгкой жизни. Но она боялась, что отпугнёт этим Олега, как и все мужчины дорожившего
правоте.


Однако такое положение дел требовало от Леты скрытности её связи. Во-первых, она не хотела
показать детям дурной пример, поскольку подобное поведение женщины всегда преподносила
им как распутство. Всякая близкая связь с мужчиной, не считая дружбы конечно, должна была
приближать пару к логическому завершению их влечения друг к другу – браку. Иное не
представлялось возможным и по определению считалось порочным. Семья – вот образец
отношений и всех устремлений, связывающих мужчину и женщину. За пределами семьи не
должно быть ничего компрометирующего, тем более женщину, как символ чистоты нравов. Семья
должна быть по её учению и как выражение любви друг к другу и как образец социума мужчины и
женщины, дающий им право на будущее. Единственный пробел в обосновании всей этой теории
то, что она не была до конца подтверждена личным примером Леты. Если бы она ещё и
позволила не скрывать свою связь, то окончательно потеряла бы доверие к себе детей, ещё пока
веривших ей на слово. Поэтому все встречи с Олегом проходили в строжайших тайных условиях.


Во вторых, необходимо сказать, что авторство её учения скорее принадлежит Серафиме
Ивановне. Страшно даже представить, что было бы, узнай мама об истинном положении дел с
любовными похождениями Леты. Мама оставалась мамой, а воспитание дочери ещё пока никто
не отменял. Что касается Леты, то она скорее больше боялась второй причины, чем первой.


Влюблённые пользовались частым отсутствием в своей квартире Серафимы Ивановны по
выходным, вызванным поездками на дачу, а когда она не уезжала – снимали квартиру или номер
в гостинице на окраине города. Они весь день безумствовали, наслаждаясь телами друг друга,
прерывались на разговоры и перекусы и потом снова ввергались в неистовую гонку за плотскими
наслаждениями. Недельный перерыв давал о себе знать, соскучившись, они никак не могли
вдоволь потешить себя. Падали в изнеможении, засыпали, обнявшись, и спали часа три-четыре, а
потом с новыми силами продолжали дарить себя и получать взамен партнёра. Это походило на
какой-то разврат, если бы рассматривать их похождения в свете теории Леты о семье. А на самом
деле это была самая настоящая любовь, с той разницей с теорией, что не имела никакого
продолжения в семье, а просто удовлетворяла желание двух людей видеть, слышать, чувствовать
и упиваться своим избранником.


Эта любовь стала продолжением их юношеского чувства, забытого, но вновь воскресшего,
продолжением несбывшейся у обоих семейной любви к другому человеку, бывшему супругу, уже
умершей, и возродившейся с ещё большей силой к вновь обретённому. Эта любовь была им
обоим дорога и радостна вдвойне, что вновь повторилась и раскрылась в другом, более глубоком
понимании. Поэтому расстояние между ними стало не определяющим фактором, а всего лишь
неудобством.


Олег Евгеньевич особенно был рад этому событию, поскольку после отдаления от жены так и не
нашёл в других женщинах ничего влекущего, кроме их тела. Лета же всецело поглощала его
сознание, она влекла его глубоким проницательным умом, стремлением к познанию и
постоянному совершенствованию. Им было интересно не только в постели, а разговор их всегда
был не ординарен, возвышен и приятен. Это походило на купание интеллекта в словах,
выражениях, пониманиях, осознаниях, интерпретациях, суждениях и шутках. Благо им всегда
было что сказать друг другу, а признания в любви придавало этим беседам особый
доверительный и приятный ореол. Невозможно представить, как бы это выглядело каждый день,
но раз в неделю это получалось восхитительно…


После выходных каждый погружался в свои заботы. Олег Евгеньевич до самого вечера пропадал в
школе. Он вел факультативы с преуспевающими учениками и альтруистично подтягивал
отстающих. Лета после уроков шла домой – там её ждали домашние дела и ученики. Она
проводила занятия на дому и имела от этого неплохой заработок. Бывший помогал копейками, а
надо было ещё выучить сына. Дочь уже сама зарабатывала, но её зарплаты хватало только-только
прокормиться и слегка одеться ей самой. Запросы в одежде у неё были поистине фантастические,
и чаще всего своей зарплаты не хватало на весь их спектр — приходилось просить помочь маму. А
ведь были ещё и коммунальные расходы, расходы по домашнему хозяйству, на культурные
мероприятия, да и Серафиме Ивановне надо было немного помогать. Поэтому Лета взвалила на
свои плечи нелёгкий груз финансового обеспечения семьи и тянула эту лямку с утра до позднего
вечера. Со временем она даже стала чувствовать некоторую финансовую свободу, копила и
покупала дорогие вещи, а однажды набрала на поездку всей семьёй к морю.


Когда Олег Евгеньевич потерял свои сбережения, то Лета почувствовала, что ему не хватает денег.
Он как-то с тоской смотрел на цены в меню ресторана, если им случалось там обедать, стал
подбирать самые дешёвые гостиницы на окраине города, а потом видимо жалел об этом потому,
что такси до них съедало всю его экономию, и обратно он уже стеснительно предлагал ехать на
общественном транспорте. Цветы и подарки он стал дарить реже, да и уровень подарков и
букетов значительно сник. Платить за него она тоже не решалась, знала, что он расстроиться и
возможно будет ссора. Олег Евгеньевич в этом моменте не допускал уничижения его мужского
достоинства и считал, что платить за даму это его святая обязанность. Он был бы оскорблён при
ином раскладе. Лета это чувствовала и не знала, как ему помочь.


Поиски в маминой квартире не увенчались успехом. Мама вела себя непринуждённо, но
постоянно задавала какие-то странные неудобные вопросы, будто что выпытывала. Лете,
непривыкшей врать, пришлось тяжело, подбирая нужные слова для ответов так, чтобы не
раскрыть своих похождений, но и не соврать маме. Лета была уверена, что если бы мама нашла
деньги, то она обязательно сказала бы ей об этом, но мама молчала. Значит, деньги были
потеряны не в квартире мамы, и найти их уже не было никакой надежды.


Один раз Лета всё же попробовала помочь Олегу и заранее купила ему обратный билет за свои
деньги. Олег билет взял, поскольку именно в этот день у него не хватало на обратную дорогу, но
всё равно очень сильно ругался и долго не мог успокоиться. Только при следующей встрече он
немного оттаял и простил ей эту «выходку», но деньги за билет всё равно вернул.


Но вскоре Лете в голову пришёл совершенно великолепный план. Но прежде чем воплотить его,
она села и написала письмо.

«Олеженька, мой хороший! Ты меня прости, пожалуйста! Я это делаю только ради тебя, ради нас
с тобой. Знаю, что ты не признаёшь мою помощь и сильно расстраиваешься, когда я тебя
уничижаю своими деньгами. Но что же делать? Этот мой поступок во благо нам обоим. Я не хочу,
чтобы наша любовь подверглась испытанию только потому, что сейчас ты не в состоянии
производить полностью расходы на наши встречи. Знаю, ты будешь влезать в долги, кредиты, и
уж тем более не поступишься своими принципами, но не прекратишь приезжать ко мне. В
квартире мамы мы уже не можем встречаться, мне кажется, что она следит за мной. А это значит,
что теперь остаётся только гостиница для наших встреч — это опять расходы. Я тебя очень прошу,
прости меня! Но я не вижу пока другого выхода. Бог видит, я это делаю от чистого сердца! И за
ложь тоже прости! Я тебя люблю, мой хороший!»


Письмо она конечно никуда не отправила, а положила в томик Достоевского. Это была своего
рода индульгенция для Леты, чтобы она смогла соврать. Она иногда так делала, чтобы побороть
свою природную свойственность — не врать. Раз она признавалась во лжи и каялась, то теперь,
попросив заранее прощение, она могла с чистой совестью врать. Единственным условием при
такой постановке вопроса было намерение во лжи на благо всех, а не из корыстных или иных
неблаговидных побуждений. Она так делала раньше три или четыре раза. Но тайну писем,
конечно, никому не раскрывала, даже по прошествии большого количества времени. Её уже не
мучили угрызения совести – ведь прощенье она испросила, и не важно, что письмо не дошло до
адресата — ритуал считался оконченным, а ложь теперь имела право на существование.


—Олежек, мой хороший! Послушай, что я тебе сейчас скажу, — говорила Лета во время отдыха
после очередной порции страстей.- Объявилась в одноклассниках Вика Тайбер, помнишь такую?

— Конечно, помню.

— Она после института в школе немного поработала, а потом вышла замуж за немца и уехала в
Германию. Кстати, мы с ней в одном доме жили, и даже дружили одно время. Родители её были
против, и потом прокляли её за то, что она на немце женилась. Она там хорошо живёт, но они от
неё никакой помощи не хотят, принципиальные.

— Я бы тоже проклял, но мы то люди другого поколения и понимаем, что именно этот немец ни в
чём не виноват.

—Ты прав. Так вот. Вика теперь главный редактор типографии с русскоязычной направленностью.
Мы когда разговорились, она вспомнила про тебя, что ты в институте стихи писал.

— Да, было дело. Даже тебе парочку написал. Но после окончания института проблемы заели, и я
забросил это занятие. Стихи это, понимаешь, для натур бредящих и свободных от земных тягот. Я
вот тут грешным делом на неделе о тебе всё мечтал, фантазировал, и настроение было
лирическое. Дай, думаю, чего-нибудь набросаю. Тужился, тужился, никак слог не идёт,
закостенелость в мозгу какая-то.

— Мой хороший! Это по началу так, а потом привыкаешь к размерности стиха и начинают они сами
литься рекою, по себе помню. Но я вообще мало писала и ересь какую-то, даже вспомнить
стыдно.

— Возможно. Иногда хочется посозидать чего-нибудь.

— Так вот. Она попросила меня найти тебя и поговорить. Хочет издать несколько книг со стихами
современных неизвестных современных русских поэтов. Одну книгу предлагает сделать с твоими
стихами. Они ей очень нравились в институте.

— Но ведь я…

— Подожди, не перебивай. Говорит, пусть поищет свои старые стихи, напишет новые. За каждое
присланное стихотворение в шестнадцать строк обещает присылать по тридцать евро, ну и потом
десять процентов от продажи книги тоже твои будут, когда на книгу наберут и продадут.


От интереса Олег Евгеньевич даже привстал с постели, глаза его горели и Лета поняла, что попала
в точку. Вмиг в его голове пролетели мысли о том, что он так долго думал и искал
дополнительный заработок, и не мог сойтись на чём-то дельном, поскольку кроме своей
профессии не занимался никаким ремеслом, и вот удача сама просится в руки.

«Тридцать евро, да за такие деньги можно с полсотни стихов написать. Институтских десятка три
можно разыскать. Здорово.»

Олег Евгеньевич так воодушевился, что чуть ли не сейчас же готов был выехать домой, но
вспомнив, что уже купил билет на вечерний поезд, наконец, угомонился. По всему его виду
можно было понять, что он уже не здесь, а далеко в Москве и обретает славу великого поэта. Лета
тоже была на седьмом небе от счастья, что её план удался. Теперь она сможет помогать им обоим
обретать друг друга. Олег не будет так обременён финансовой стороной их встреч, и они станут
более раскрепощённые и возвышенные. Так они и расстались под вечер: один с мечтами о лаврах
творца, другая с мыслью о том, какая она умница, что всё это придумала.


На вокзал Олег Евгеньевич приехал рано, поезда пришлось ждать. Сидеть он не мог, а всё метался
по залу – хотелось поскорее уехать и найти старые стихи. Он сделал несколько заходов от туалета
к автомату с кофе – теперь он мог себе позволить пошиковать, перспективы заработка уже стали
залезать в карман с деньгами. На одном из заходов он даже налетел на ведро уборщицы,
опрокинул его и, сам не понимая как это получилось, растерянно смотрел на растекавшуюся по
полу воду.

— Мужчина! Ну, Вы под ноги то хотя бы смотрите! – в сердцах сказала уборщица, сетуя на такой
подарок в конце смены.- Теперь вот собирать воду надо.

Уборщица укоризненно взглянула на растяпу, но через секунду её лицо озарилось умилением и
нежностью.— Олег? Олег, это ты?! Вот так встреча! — радостно выдохнула она и, не скрывая
своего чувства, глядела на него широко раскрытыми влюблёнными глазами. Швабра выпала из её
руки и с громким хлопком стукнулась ручкой об кафельный пол. Многие в зале оглянулись, но, так
и не поняв мизансцены, постепенно вернулись к своим проблемам, а они ещё долго стояли
молча, глядя друг на друга посреди мутной от грязи лужи, которая растекалась всё дальше и
дальше.


Сама ситуация встречи, в толчее вокзала, неожиданная и радостная, пронизанная сочувственными
или осуждающими взглядами совсем посторонних людей, вызвавшая резкую смену мысли обоих
от суетливой действительности к мечтательному и дорогому прошлому, повергнутая в нелепость
их пребывания в грязной луже, напоминает нам о моментах нашей жизни, когда вдруг что-то, о
чём мы и думать уже забыли, для нас становится таким важным, а всё остальное, чего так рьяно
добивались и чему посвящали жизнь, пустяшным и глупым. Обустраивая свою жизнь, стараясь
обеспечить достаток, мы зачастую жертвуем чувствами и отношениями, не осознавая сами, что
душевный голод куда страшнее, утробного и вещевого воздержания. Мы готовы работать от зари
до зари, чтобы потом осчастливить своих близких, и себя в первую очередь, покупкой для них
дорогих или нужных вещей, не осознавая при этом, что они больше нуждаются в общении с нами,
в добром слове, ласковом взгляде, участии. Мы сознательно отнимаем у себя и у них бесценное
время общения, невольно отдаляемся, перестаём понимать друг друга, мало того, когда нас
укоряют в этом, то стараемся пристыдить — ради кого пашу?


В какой-то момент становиться проще обходиться подарками, нежели словами и чувствами, и что
самое страшное другая сторона тоже начинает это приветствовать – всё меньше и меньше
становится уз, тех невидимых нитей, которые соединяют человеческие души. Праздники теперь
запоминаются вкусом и количеством съеденного, а не радостью общения, и душу уже привыкли
изливать ценностью подарка, а не сердечностью песни. Глаза всё реже встречаются, гитары
безнадёжно пылятся в углу, а после сытного стола каждый старается поскорее вернуться к своим
привычным делам, и незаметно замкнуться в своих интересах. А стоило ли вообще собираться?


Нехотя и неосознанно понятия подменяются в человеческом общении с качества на количество,
причём качество сердечное в угоду занятости уступает место количеству вещественному,
последнее из которых в конечном итоге объединяет эти два понятия в одно, что явно
свидетельствует об обнищании душ. Мы разучились говорить родным и близким людям хорошие
слова, мы разучились смотреть им часами в глаза и ловить такой же влюблённый взгляд, и самое
главное, что они уже не ждут от нас этого. Две сверхсильные стихии – пространство и время,
которые способны в сто крат умножить человеческую любовь, мы используем не по назначению,
а скорее с точностью наоборот, чтобы ещё больше отделиться друг от друга. Порою, как слепые,
упорно стремимся к своей цели, не осознавая и не задавая себе вопрос: а то ли я приобрёл, что
хотел вместо того, что потерял при этом?


Кто-то станет спорить со мной и говорить, что я не прав – не возражаю, а только скажу, что этот
человек либо слепец, либо действительно у него всё не так. И в том и в другом случае – они
счастливые люди. А тем, кто согласиться со мной я не завидую, им придётся хорошо потрудиться,
чтобы исправить ситуацию или жить с этим грузом всю оставшуюся жизнь…


Олег и не думал бросать Ирину, но когда уехал по распределению, то почувствовал вскоре, что не
скучает по ней, а даже наоборот — красивые и стройные девушки занимали его воображение.
Через месяц завязались знакомства, потом всё стало серьёзнее – возникли отношения, писать он
перестал уже через два месяца, считая, что здесь всё реальнее и осознаннее, чем то, что было.
Перед отъездом Ирина сказала ему про ребёнка, но он почему то посчитал это за шутку и так был
уверен в этом, что потом даже не переспрашивал. Ирина остерегалась отпугнуть его и тоже про
это не писала и вдруг получила письмо с признаниями Олега о том, что он полюбил другую. И как
следовало ожидать, одна нелепость порождает следующую – Ирина опять ничего не сказала, но
продолжала любить его.


Олег ещё через месяц разочаровался в избраннице. Вообще его преследовали неудачи в этом
плане. Он часто влюблялся и очаровывал красоток, но потом вдруг начинал понимать, что
привлекательность их заключается только в приятных чертах лица и тела. Той нерастраченной
душевности, что была в Ирине, и той интеллектуальной пленительности, что была в Лете, он
больше не встречал ни в ком. Единственно его жена какое-то время могла соответствовать его
притязаниям, но и она через какое-то время, исчерпав себя, перестала его интересовать.


— Ирина?! Ты? Действительно мир тесен. Я очень рад, что встретил тебя!
— И я рада!
— Ты тут работаешь? Почему? Разве в школу не пошла?
— Не доучилась, Серёжку надо было растить, а на стипендию сам знаешь… Да и в институте тоже
как с дитём учиться? — Ирина рассказывала радостно, как будто о чужой жизни, как будто уже и
не было для неё того рокового вопроса «Почему?». Она всегда мечтала о встрече с Олегом, и вот
это случилось, чего же не радоваться.


А Олега словно обдало ледяным холодом по вспотевшему телу. Лицо его застыло в скривившейся
полуулыбке, а в голове чётко отчеканиваясь падали и падали со страшным звоном как в пустую
металлическую бочку увесистые монеты — мысли. БЗДЫНЬ – а ведь она тогда правду сказала, что
беременная… ДЗЫНЬ – у неё есть сын, взрослый… ББДАНН- это мой сын…ЗДЫНЬ – всё это время
она растила сына… БЗДЫНННЬ – всё это время она ОДНА растила сына… ДЗЗЗЫН- ВСЁ ЭТО ВРЕМЯ
она одна растила сына… ДДЗЫНЬ – всё это время она растила МОЕГО СЫНА… ДБЗЫНЬ – ВСЁ ЭТО
ВРЕМЯ ОНА ОДНА РАСТИЛА МОЕГО СЫНА…БЗДЫНЬ – и в такт со звоном последней монеты
убитый своими мыслями Олег в бессилии и стыде опустился на колени. Холодные грязные брызги
полетели в разные стороны, а он как к иконе припал руками к её коленям, горло сдавило, в
уголках глаз заблестели искорки слёз:


— Ирина, прости, — сипло и еле слышно выдавил он из себя, больше ни на что не хватило сил,
говорить он не мог, боль души и осознание неисправимой ошибки всей его жизни парализовала
его сознание. Пряча от стыда глаза, он уткнулся в её халат, несколько человек услышав всплеск
воды, опять оглянулись на странную парочку.


— Олег, ну что ты? Не надо. – так же радостно, но уже с утешением сказала Ирина.- Я тебя ни в
чём не обвиняю. Встань, пожалуйста. — Она присела и, взяв его за руки, лёгким движением, не
прикладывая никаких усилий, подняла с колен. Он по-прежнему прятал глаза в полном
осознании своей вины, не смея сказать ничего в своё оправданье.


— Олег, всё хорошо, перестань. Не кори себя, уже всё прошло. Сын уже большой, в институте
учится. У нас всё замечательно, — говорила Ирина, утешая его, и всё время пыталась поймать
взглядом его глаза, чтобы он, глядя в её глаза, всё понял и успокоился.


— Мы чудесно с ним живём. У нас есть своя квартира, я работаю, он тоже пошёл подрабатывать.
Кстати, компания московская, «Свежий ветер», может слышал?..


Глава 11. Парк культуры.


— Светлана Викторовна! Вы извините меня, вчера… вчера я…
— начал профессор извиняющимся тоном и всё никак не мог
подобрать нужных слов для объяснения вчерашнего казуса.


— Константин Ильич! Не говорите ничего! Я так счастлива! —
Светка кончиками пальцев взяла его руку и с сумасшедшим
блеском в глазах пыталась поймать всё время убегающий в
стеснении взгляд профессора, — Константин Ильич! Я словно
обрела новую жизнь! Спасибо Вам! Как только Вы захотите –
я снова буду Ваша.


Профессор недоумевал. Вчера не произошло ничего особенного,
что бы могло понравиться женщине. Мало того, всё закончилось,
едва успев начаться. Но искренность слов Светки не вызывала
сомнений. На самом деле Светка действительно была счастлива
тем, что смогла доставить приятное такому человеку. Она была
полна надежд на продолжение отношений, хотела развития событий
в части своего духовного обогащения, просто изнемогала от желания
стать частью того высокого общества, в котором вёл повседневную
жизнь этот гигант науки. Пусть это будет их тайна, но даже ради
такого ограниченного существования она была готова в тот миг
пожертвовать чем угодно.


Ещё накануне вечером Константин Ильич был весьма удручён, но
слова Светки на него подействовали как бальзам. Он оживился,
наполнился надеждами и даже начал бичевать себя за то, что
вчера после всего думал: «А не поставить ли крест на мечтах о
проявлении всего своего мужского?» Теперь всё виделось наоборот.
Весь день он строил планы продолжения начатого. Молодая женщина
целиком заняла его сознание, он опять оживился и воспрянул духом.
Да и на кафедре дела пошли как-то живёхонько — за день он разрешил
практически все проблемы, которые преследовали его последние
полгода. Страшно даже было представить, какие свершения ждали
его завтра и в последующие дни после предстоящей встречи, которую
он решил наметить на следующую ночь.


Тем временем Вероника Евгеньевна всё же взяла себя в руки. Вот
уж воистину – выработанная годами воля к победе смогла сломить
даже чувство собственника. Теперь она добровольно и сознательно
выпускала из своих собственных рук последнее, что у неё было,
только ради того, чтобы не потерять ЭТО окончательно. Но теперь
её мучил один единственный вопрос: «А стоит ли вообще теперь
сохранять ЭТО?» Но, не смотря на всё, её план удался. Действительно,
полгода, в течение которых продолжался роман со Светкой, были
необыкновенным подъёмом для Константина Ильича. Всех своих
молодых оппонентов он разбил в пух и прах, везде упрочил свои
позиции настолько, что можно было теперь несколько лет просто
пожинать плоды этого рывка. Кроме позиционных успехов своего
положения он также сделал невероятный задел научных работ.
В общем, можно сказать, что Константин Ильич обеспечил себе
будущее на несколько лет вперёд. Он догадывался, в чём секрет
его успеха, и был благодарен Светке за это, хотя, прежде всего он
должен бы быть благодарен Веронике Евгеньевне, но вся правда
ему была недоступна…


Через полгода Светка, насладившись высшими категориями жизни,
со временем смогла разглядеть в профессоре человека довольно
преклонного возраста. Эйфория прошла, обхождения и образованность
Константина Ильича стали не такими уж привлекательными,
а интимные отношения с ним просто стали вызывать отвращение.
Она даже удивлялась, как раньше могла желать этого. Но к тому
моменту она уже ушла из семьи, сменила работу и переехала
на съёмную квартиру в Москву. Теперь её внимание было
переключено на другое. Поселившись в Москве и следуя всем
атрибутам столичной жизни, она, занимаясь в фитнес центре,
невольно прониклась приверженностью к красоте мускулистого
мужского тела. Культура построения красивой фигуры, восхищение
пропорциями и рельефностью мышц, наслаждение от созерцания
и ощущения идеального тела — вот что стало для неё ориентиром
на следующие полгода. Её идеалом стал инструктор центра,
который, в последствии, не только оплачивал её счет за квартиру,
но и был вдохновителем её телесных наслаждений, не ограничиваясь
при этом занятиями фитнесом. Она вновь была счастлива. Новые
ощущения и новые идеалы заполнили её сознание. Хорошо быть
увлекающейся натурой – всегда найдётся в жизни то, чему можно
порадоваться и чем вдоволь насладиться.


Нужно сказать, что Светка так и шла по жизни, от одной радости к другой.
Она умела всецело отдаваться тому, что вдохновляло её, и погружалась
в это с головой, испытывала при этом невероятный подъём чувств. Как
правило, её увлечение ассоциировалось с мужчиной так или иначе
причастным к этому увлечению. И тогда ощущение от восприятия
многократно усиливалось плотскими наслаждениями. Мужчина в
этом случае являлся подобием катализатора, убыстряющего
проникновение во все тонкости и прелести вдохновлявшего её.
Он помогал осознать ей всю многогранность понятия, почувствовать
палитру слабых и ярких оттенков, возвыситься поэзией этого увлечения.

Но в её голове на самом деле всё осознавалось наоборот— она думала,
что влюблена в этого мужчину, а его увлечения ей просто импонировали
на фоне этой любви. Поэтому Светка представляла, что мужчина
первичен, а увлечения вторичны, и, по сути, как приятная добавка
к любви. Видимо, так мозг строил защитную реакцию на неотторжение
очередного увлечения после досконального его изучения.
Отторгался мужчина, а достигнутое оставалось не тронутым и
продолжало в ней жить.


С потерей инструктора ей пришлось вернуться из Москвы в
родной город. Там каждые шесть месяцев она влюблялась и
бредила то поэзией, то сталепрокатными станами, то чуть не
ушла в монастырь, но, к счастью, отделалась полугодовым
романом с монахом, которого, в последствии, за похождения
с ней изгнали из святой обители. Каждая её новая любовь
была искренней и романтичной, поскольку была вызвана
неподдельным интересом. О своих увлечениях она всегда
рассказывала Лете с таким огоньком в глазах, что Лета невольно
сама загорелась желанием. Это было ещё до того, как объявился
Олег Евгеньевич. К тому времени дети её уже подросли, стали
проявлять самостоятельность и не требовали постоянного
внимания. Появилось время, появились и мысли о своём, о
личном, о потаённом. Слушая Светку, она словно вспоминала
хорошо забытое ощущение, когда мужчина заполнял добрую
половину её жизни, и от этого было нисколько не тягостно, а
наоборот, это было неимоверно чудесно и благостно. Мысли
разогревали желания, желания просились вырваться свершениями,
которые хотелось поскорее воплотить в жизнь и сменить
удовлетворениями.


В воображении рисовался мачо,
влюблённый в неё по уши, сыплющий деньгами направо и
налево, загорелый и мускулистый, в белом костюме и на
мерседесе последней марки. В действительно же изредка
клеились какие-то недоумки бомжеватого вида, естественно,
без гроша в кармане и даже без квартиры. Поэтому, когда Лету
в парке культуры заприметил начальник охраны химического завода,
то она уже в тот же вечер согласилась ночевать у него. Семён
Петрович, так его звали, конечно, был не мачо, но стихи Есенина,
хорошие манеры и приятная речь сделали своё дело.


Голова Леты кружилась от сладостного ощущения проявленного к ней
интереса, понимания со стороны мужчины обозначенных ею ценностей
и родства интересов в области искусства и литературы. Ближе к
вечеру, на колесе обозрения Лета даже беспрепятственно
позволила себя поцеловать, а в сумерках на скамейке Семён
Петрович уже дал волю рукам. Конечно, поддавшись мужским
ласкам и разгорячившись, Лета не смогла устоять и под его напором,
сама природа потребовала большего, и на радость Семёна
Петровича ночь с желанной женщиной была обеспечена в
первый же день встречи. Несмотря на это обстоятельство, на
первый взгляд он оказался мужчиной порядочным, просто с
неудачной историей обращения с женским полом.


Ему всё время попадались дамы с корыстными интересами и,
обобрав его как можно, бросали со скандалом, предъявляя ему
обвинения во всяческой грязи. Как человек с виду благородный
он не поддавался на эти выпады и в душе некоторое время
продолжал любить их. В последние лет семь он заметно сдал
и уже выглядел не как цветущий мужчина, а скорее как
молодой пенсионер. Поэтому, когда Лета улыбнулась ему
на его неловкое движение в автобусе, то он несколько ожил.
А когда увидел, что она, как и он сходит на Пушкинской, и
направляется в сторону улицы Карла Либкнехта, то решил
для себя: «Если она тоже идёт в парк культуры – это судьба»…


К концу дня он потерял голову и влюбился в неё, да и невозможно
было в неё не влюбиться. Такие скромные, красивые, умные и о
бразованные женщины на дороге не валяются. Он просто недоумевал,
как Лета до сих пор была одинока, и никто не смог покорить её сердце.


Лета как после долгого сна купалась в заботах и ласках выбравшего
её мужчины. Только одному этому обстоятельству она была
безмерно рада, а когда увидела в его глазах обожание и нежность,
то просто растаяла. Это было невероятно чудесное ощущение.
Вид и возраст ухажёра при таких обстоятельствах для неё уже
не имели значения. Она была просто счастлива и хотела ловить
и смаковать каждый миг этого безумно приятного времени,
подаренного ей самой судьбой за её терпение и милый
безобидный характер. Лета была также очень благодарна
Светке за то, что та смогла разжечь в ней огонь страсти и
вспомнить забытое чувство единения душ с мужчиной,
умножающее и раскрывающее все тонкости и прелести жизни.


Получалось так, что они нашли друг друга, но если начать
препарировать их отношения, то опытный эксперт сразу бы
сказал, что со стороны Леты это была не любовь. Поэтому их
отношения были изначально обречены, но сейчас всех всё
больше чем устраивало. Просто её истосковавшееся сердца
хотело попасть в надёжные любящие руки и почувствовать
себя любимой. Ей думалось, что наконец-то сбудется её мечта,
и она вновь станет слабой беззащитной женщиной под
покровительством мужчины, и снимет с себя бремя быть
главой семьи. Она была готова выполнять его волю, следовать
ему во всём и потакать, лишь бы освободиться от этого гнетущего
состояния – быть за всё в ответе. Теперь её мужчина будет за неё
думать и принимать решения, а ей хотелось просто быть женщиной.
И она была счастлива, они оба были счастливы, а что ещё надо человеку в жизни?


Встречались они почти каждый день и проводили вместе
час-полтора на нейтральной территории. Только по воскресеньям
Лета уходила к Семёну в квартиру на весь день и возвращалась
поздно вечером. Дети не знали об их отношениях. Лета хотела
известить их, как только Семён предложит ей руку и сердце.
Но тот почему-то тянул и даже не заговаривал об этом, видимо
его и так всё устраивало. Лета же уже вошла в роль жены,
спрашивала у него как ей поступать и строго следовала его
указаниям. Она подробно рассказывала всё об отношениях
с детьми, о своей работе, о своих чувствах и чаяньях, о расходах
и доходах, о своих интересах и мечтах. Везде Семён давал ей
советы, подсказки, но потом, войдя во вкус, стал уже давать
указания и распоряжения, как будто это была уже его семья
и его дети. Он отчитывал Лету за неверные поступки, за
необоснованные покупки и нерациональные траты денег,
за чрезмерное на его взгляд усердие в репетиторстве,
даже умудрялся навязывать свою концепцию воспитания.


Лета, готовясь к роли жены, слушалась его безропотно,
выполняла всё то, что он накажет, и отчитывалась за проделанное.
Она совсем перестала думать, и это чрезвычайно ослабило её
напряжение, в котором она находилась последние пятнадцать
лет, выполняя в семье функцию и мужа, и жены. Теперь она
могла ни о чём не думать, а просто блаженствовать. Что могло
быть проще – всего лишь выполнять распоряжения мужчины.
Так проходил месяц за месяцем. Лета жила в полном парении
над землёй, её ничто не волновало, не заботило – она только
хотела любить и быть любимой, всё остальное отдавала на
откуп Семёну. Семён, поначалу, боготворил её и восхищался
умом и эрудицией, был горд тем, что обладал такой чудесной
женщиной.


Но когда Лета впала в вышеописанное состояние, немного
насытившись после долгого воздержания, стал приглядываться к
избраннице, и, к своему изумлению, открыл, что она вовсе не умница,
а довольно глупая и обычная домохозяйка, которая не могла решить
без него даже самый простой вопрос. Он уверился, что ничего
особенного — то в ней и нет, а по сути, она обыкновенная баба.
Семён решил, что в таком разе, имеет право более небрежно
обращаться с Летой. Он стал покрикивать на неё, перестал
уважительно относиться, брал её, когда считал нужным и, не
дожидаясь её, просто удовлетворял свою похоть. После этого
он мог брезгливо оттолкнуть её и пойти на кухню, чтобы
подкрепиться, или сесть смотреть телевизор.


Когда она вовсе перестала проявлять свой интеллект, то и он
совершенно охладел к ней как индивидууму. Иногда даже не
обращал на неё никакого внимания, а она всё воскресенье
готовила ему, убиралась, стирала и ждала, когда он соизволит
обратить внимание и на неё. Только когда ему нужна была
женщина, он окликал её и получал всё, что ему было нужно.
Просто уму непостижимо, как за неполных пять месяцев их
отношения из возвышенно-романтических переросли в
покорно-благостные со стороны Леты, и потребительски-
деспотические со стороны Семёна.


Как — то Лета рассказала об их отношениях с Семёном Светке,
и та была просто ошеломлена.

—Так зачем ты живёшь с этим подонком? Мы что, тебе мужика
нормального не найдём?

— Свет, но я люблю его.

— Да ты дура что ли? Разве так можно? Им только дай волю,
они на голову сядут.

—Мне с ним хорошо! Я так отдыхаю от всей этой суеты.
Мне ничего не стоит вести хозяйство на два дома, лишь
бы ни о чём не заботиться. Пусть он всё решает, мне так легче.

— Я тебя не понимаю. Ты совсем человеческое достоинство
потеряла. Тебе самой не тошно от такого отношения?

— Ну, я как-то терплю это. Потом мне некогда об этом думать,
я лучше приготовлю что-нибудь ему и отвлекусь.

— Ну, Лета-а! Я тебя не узнаю. Ты была такой умницей, а сейчас
тебя за человека не считают. Что с тобой?

Лета и вправду задумалась, как же она уронила себя в его глазах.
Давным-давно, ещё при первом муже был тяжёлый период, когда
денег хватало только-только на еду. Муж зарабатывал в три раза
меньше её, поэтому категорически отошёл от принятия решений
и начал попивать с горя, не найдя в себе сил переломить ситуацию.
Лете приходилось напрягаться и заниматься тем, к чему душа
совсем не лежала, но положение было безвыходное, и она
постоянно думала и принимала решения за всю семью. К тому
же она постоянно пропадала на двух работах, брала подработки
на дом, поздно вечером готовила еду, стирала и тащила не себе
весь дом, и не было времени ни почитать, ни отдохнуть, ни просто
привести себя в порядок. Но, даже запустив себя совершенно, она
не позволяла мужу относиться к ней небрежно, требовала уважения
и не теряла своего достоинства. Сейчас же она оказалась на правах
наложницы и домработницы одновременно. Всё её преимущество
было лишь в полном отсутствии мыслительной деятельности,
которая ей надоела до колик в печёнке, но это никак не стоило того,
чтобы об неё вытирали ноги.

— Да, Света, ты права! Чего это я так расслабилась? Просто хотелось
чуть-чуть отдохнуть от постоянной головной боли за всё. Хоть кто-то
немного за меня подумал, и я так довольна была, что всё позволила
ему в обмен за лёгкость в голове. Ты не представляешь, как хорошо
мне сейчас. Но ты действительно права – это не нормально.

—И что ты теперь будешь делать?

— Даже и не знаю. Попробую поговорить с ним. Он должен понять.
Мне кажется, он любил меня.

— Уф! Я бы с такой мразью и говорить не стала. Хотя сама тоже
иногда голову теряла, но не настолько.

А вечером вдруг позвонил Олег. Она его сразу узнала по голосу,
как будто и не было этих двадцати лет. Она была ужасно рада
и не рада, ведь у неё уже был мужчина. Олег узнал, что она
не замужем и сразу стал предлагать ей встретиться. Лета, не
сказав ничего про Семёна, отнекивалась, придумывала всякие
причины и всё же после долгих уговоров согласилась посидеть
с ним в следующее воскресенье в кафе. Ей ужасно не хотелось,
чтобы Семён узнал об их встрече, но Олег был настойчив, и она
согласилась, уповая на то, что всё останется в тайне. Об Олеге
у неё были самые светлые воспоминания, но никаких планов
она на него сейчас не строила. Олег же уже рисовал в голове
картины встречи и последующих отношений, насколько ему
позволяла фантазия.


На следующий день Лета пришла к Семёну, намереваясь серьёзно
поговорить с ним. Но разговора не вышло. Когда она вошла, он, не
дав ей даже раскрыть рта, разразился ругательствами по поводу того,
что она пришла очень поздно. И тут же, в прихожей, он бесцеремонно,
чуть ли ни силком, поставил её в неудобную позу, задрал юбку и
надругался над ней. Это уже было обычным делом, но только
сейчас Лета почувствовала, как это постыдно и обидно. Она
плакала и тихонько умоляла его не делать этого, а он, не
обращая на неё никакого внимание, только ещё жёстче вёл
себя и, видимо, получал от этих причитаний удовольствие.
После всего он больно хлопнул её рукой и, оттолкнув в сторону
от прохода, прошёл в комнату досматривать телевизор, наказав
побыстрее приготовить ему солянку. Лета, стоявшая согнувшись,
в приспущенных одеждах, от толчка пошатнулась и, не удержавшись
на ногах, завалилась «во всей красе» на обувную полку. Слёзы
катились градом, а все приготовленные для объяснений слова
делись куда-то, и не было ни желанья, ни возможности вспоминать их…


О том, что солянки он сегодня не поест, известила Семёна громко
захлопнувшаяся за Летой дверь.


Глава 12. Айсберги.


«Айсберг в воде находится в состоянии неустойчивого равновесия.
Пока нижняя его часть перевешивает верхнюю, он спокойно
дрейфует, причем большинство течений несут айсберги из высоких
широт в сторону тропиков. Теплая вода постепенно подтачивает
айсберг снизу, он тает и когда нижняя часть становится меньше и
легче верхней, айсберг переворачивается, чтобы снова обрести
состояние равновесия. Конечно, и верхушка айсберга тоже тает,
однако этот процесс медленнее, чем подводное таяние, потому
что большую часть солнечных лучей идеально чистая поверхность
айсберга просто отражает. Перевернувшийся айсберг не
обязательно должен быть крошечным — все зависит от
первоначального размера ледяной горы — самый крупный айсберг
был сотню километров в периметре и поэтому неудивительно, что
иногда переворачивающиеся айсберги обвиняют в образовании
цунами».


Нет, никогда она не верила в Бога, но если кто-нибудь долго
болел из родственников, то иногда ночью, тайком, она
перекрестится и прошепчет придуманную ею же самой молитву.
Естественно, проповедуя в школе идеи атеизма, в церковь
Серафима Ивановна даже не заходила. Когда вышла на пенсию, то
с тоской поглядывала на бабушек её возраста, тянущихся по
воскресеньям и праздникам в маленькую сельскую церквушку,
радом с дачей Серафимы. У них была компания, общее дело
служения Богу, постоянное общение, а Серафима чувствовала себя
одинокой. Ей хотелось приобщиться к беседам, послушать
сплетни, самой рассказать что-нибудь, но отсутствие навыков
вероисповедания, а ещё больше клеймо атеистического прошлого,
не давали никакой возможности проникнуть в единственный
оставшийся на деревне духовный конгломерат.


На всякий случай она всё же иногда покупала в городе журналы
или брошюры религиозного характера и почитывала их, чтобы не
выглядеть уж совсем несведущей в этих делах. Делала она это
единственно с потаённой надеждой когда-нибудь выйти в
воскресенье с покрытой головой и направиться в сторону храма,
вместе со всеми престарелыми обитателями села, влиться в их
ряды и насладиться радостью общения.


Но в последнее время Серафима Ивановна всё реже и реже стала
наведываться в деревню. Стараясь разгадать тайну скрытых
посещений своей квартиры, она решила организовать слежку.
Подозревая замешанность в этом своей дочери, она намеренно
звонила ей, объявляя о своём отъезде на дачу, а сама целыми
днями напролёт следила за подъездом своей квартиры из
магазина хозтоваров напротив. Время шло, но мероприятие не
приносило успехов. Прячась между холодильников и стиральных
машин, чтобы её снаружи не заметили в витрине магазина, она
невольно стала приглядываться к умной импортной технике,
освобождающей женщину от рабского домашнего труда.


Она вспомнила то время, когда Лета была совсем маленькой,
пелёнки стаей летели в таз одна за другой. Там они копились до
вечера, а когда Лета засыпала, Серафима бралась за стирку.
Отстирать, прополоскать, отжать, развесить, высушить, прогладить
– нескончаемый конвейер. В глазах уже начинало рябить от
бесконечных пелёнок. Пока бельё сохло, измочаленными руками
исправляла ошибки в тетрадях, потом опять кормить, качать,
гладить – не было видно конца и края. Через знакомых мужу
предложили достать стиральную машину «Рига-55» без очереди,
но цену заломили космическую. В накоплениях не доставало
каких-нибудь пятидесяти рублей, а положение надо было
исправлять, и тогда было решено с получки купить спасительный
агрегат. Появилась надежда выкроить время для чтения книг.


И тут как некстати появились у тех же знакомых самиздатовские
пачки листов перепечатанного на машинке какого-то голландского
издания «Доктора Живаго». Купили, конечно, самиздат, с
машинкой решили отложить до следующей получки. Потом вдруг
появился «Круг-87» Солженицына и «Белая гвардия» Булгакова,
которую читала в детстве, но всё время хотелось ещё раз
перечитать. Потом «Круг-96» и доклад XX съезду КПСС Хрущёва «О
культе личности и его последствиях». Потом… Короче, потом Лета
уже выросла из пелёнок.


Машину Серафима так и не купила, как-то привыкла быстро
стирать и всегда думала, что экономит при этом ещё на
электричестве. Но со временем, уже на пенсии, руки стали
слабеть, спина после стирки не разгибалась, тут и закралось
сомнение в правильность выбора между машинкой и самиздатом.


Чтобы не вызывать подозрения у продавцов, Серафиме невольно
пришлось разглядывать технику, потом пришлось расспрашивать о
технических характеристиках и сравнительном анализе цена-
качество. К концу недели продавцы уже выли от любопытной
старушки, как вдруг она объявила, чтобы выписали ей стиральную
машину «Аристон». Продавцы так были рады чудесному
избавлению от назойливой бабушки, что попросили грузчиков
перенести через дорогу и поднять в квартиру покупательницы
новенький агрегат. Но не тут-то было — настал черёд
холодильника…


К концу третей недели слежки Серафима была полностью
упакована кухонной техникой и предметами обихода, а продавцы
встречали её каждый день чуть ли не аплодисментами,
предчувствуя выполнение плана этого месяца. Сама же Серафима,
словно хищник, почуявший кровь раненого зверя, впала в
состояние жажды добычи. Да и блага цивилизации сразу дали о
себе знать, например, не надо было горбатиться над кучей
грязного белья, а просто включить программу стирки. Разогревать
суп на обед в микроволновке стало намного проще. Сократилось и
время подогрева. Маленькую кастрюльку теперь не надо
перемывать – греть можно прямо в тарелке. Тостер упростил
процесс жарки хлеба до восторга. Чаепитие с тостами стало почти
мгновенным после возникновения желания. Новейший утюг и
гладит и отпаривает – красота! Холодильник теперь
размораживать стало без надобности, а в морозилке и овощном
отделе как в музее. Посудомоечная машина – фантастика!
Пылесос – почему я раньше его не покупала?! Новая газовая плита
чуть ли не сама жарит и печёт! Кофемолка… Блендер… Миксер… —
просто какое-то головокружение!


При покупке новой вещи её охватывал просто щенячий восторг,
она бралась испытывать её, восхищаться человеческим гением и
сокрушаться о том, что так опрометчиво вела себя всё это время.

—Лета, я вечером к вам не приду, как обещала.

—А что случилось? Ты заболела?

—Нет! Я иду в театр.

—… Это хорошо! А то ты в последнее время совсем перестала
бывать где-нибудь со своей манией экономии, — сказала Лета и тут
же пожалела, что неудачно пошутила над мамой.

— Что уж я за сорок пять лет стажа себе на билет в театр не
заработала?

—Мам, ну я же только рада.

— «Рада». Мать свету белого не видит, а она «рада». В
воскресенье утром тоже меня не ждите, приду после обеда, с утра
я иду в церковь.

На другом конце трубки опять воцарилось молчание, как и при
первом заявлении о театре. Ошеломлённая Лета не знала, что и
сказать. Но чувствовала, что пауза затянулась, и поспешно громко
произнесла с чрезмерным выражением радости:

— Ну, ладно, будем ждать! – и, не дожидаясь новых упрёков,
поспешно положила трубку. В голове просто не укладывалось
услышанное.

Если бы Лета знала, какие изменения произошли не только в
голове мамы, но и на её кухне, то в первую минуту, увидев всё это,
наверное, подумала бы, что сходит с ума. А в комнату вообще ей
было безопасно входить только после подготовки и с таблетками
от сердечного приступа. Из шикарного новенького арочного
пластикового окна свет, отражаясь в натяжном потолке, рассеянно
падал на стены, поклеенные фотообоями с изображением
Манхеттена, и выхватывал как центр композиции комнаты
кожаный диван-трансформер с барной стойкой возле
подлокотника. Напротив дивана, размером с пол стены,
красовался новейший плазменный телевизор. Потолок венчался
неимоверной формы люстрой, под которой стоял дизайнерского
вида стеклянный журнальный столик. Ни старых книжных шкафов,
ни полок с фарфоровыми фигурками, ни столетнего письменного
стола, ни скрипучей кровати – ничего этого не было. Это точно
была не мамина квартира, кого угодно, но только не её…


Айсберг Серафимы подмывался в своей скрытой «подводной»
части добрых пять десятков лет и вот, наконец, опрокинулся,
обнажив сокрытые в глубине душевных коридоров обыкновенные
желания и погрузив в небытие представления о жизни,
определяющие соразмерность важности бытового и духовного.
Причём, вместе с канонами, служившими просто для заставки
морально-нравственного облика, были опрокинуты и принципы,
которые были частью её мировоззрения. На поверку оказалось,
что в человеке таились нераскрытые стороны его натуры, которая
стремится не только к превосходству духовного над суетностью
существования, но и желание быть всего лишь слабой женщиной
и получать простые радости от устроенности быта.


Айсберг Леты, подмываемый куда более тёплыми течениями, за
гораздо меньший срок тоже готов был опрокинуться, перевернув
её представления о семье и счастье. Для Леты это тоже оказалось
неожиданным. Всё это время Лета продолжала жить как бы по
инерции, не для себя, а единственно считая своим долгом
взрастить детей и обустроить их счастье. Но опять повстречав
Олега, ей захотелось вновь стать беспомощной женщиной, просто
любимой и любящей его, такого далёкого, но невероятно близкого
ей человека. Она вдруг увидела, что дети жаждут
самостоятельности, и излишняя её опека иногда раздражает их.
Зачем вмешиваться в их жизнь? Им отдано всё, что возможно
было отдать, а теперь они сами с головой на плечах и пусть
определяют свою жизнь как хотят. Совета они всё равно уже не
услышат, так зачем же нервничать по этому поводу – лучше снова
обрести себя и радоваться этому. Отдавая всю себя им, она и сама
не замечала, как с каждым днём мельчает в их глазах. Она
настолько погрузилась в домашние заботы, что начинала
ассоциироваться чуть ли не с прислугой. Увлечения литературой и
музыкой – всё это было в прошлом, впереди только тарелки и
кастрюли. Но так не должно быть! Олег словно обдал её свежим
ветром, захотелось опять погрузиться в мир прекрасного, опять
испытывать чувства, опять быть молодой и алчно впитывать в себя
всё приятное душе.


— Дети, Андрюша, Вика, послушайте, что я Вам сейчас скажу. Вы
уже взрослые, Вика работает, Андрюша стипендию получает,
скоро тоже работать пойдёт. Жизнь более-менее наладилась,
поэтому я решила немного и о себе подумать. С папой мы давно
расстались, но я еще не старая и тоже хочу как-то пожить. В
общем, я выхожу замуж… — Лета сделала небольшую паузу, дети
замерли настороженно и пока не понимая о чём она говорит, и
она продолжила: — Наверное, к концу лета я уже перееду в
Москву. Там сниму комнату на заработки от репетиторства, а жить
буду на зарплату. Вы не волнуйтесь, первое время и вам буду
помогать, но надейтесь теперь больше на себя.

— Мам, ну ты даёшь, а кто он? Мы его знаем? Почему ты раньше
молчала? – спросил сын.

— Вы его не знаете. Он мой старый знакомый, мы давно любим
друг друга, я вас познакомлю. Раньше я не хотела выходить замуж,
но теперь мне всё видится по-другому, я больше не могу без него
жить.

— А как же мы? – растерянно пробормотала дочка. — Моей
зарплаты не хватит, да и готовить надо теперь чего-то, убирать
квартиру, в магазин ходить. Когда? У меня совсем нет времени.

— Ничего, найдёте и время и средства. Подумайте, где
поэкономнее себя вести или работу поденежнее поищите. Не
волнуйтесь, всё будет хорошо – пора вам своей головой жить уже.

— А как же бабушка?

— За бабушкой вам тоже придётся присмотреть, ну, что же делать?

—Мам, но нельзя же так сразу, может, подождёшь немного?

— Чего ждать? Я уже всё решила.


И действительно, она всё решила, не поставив в известность даже
Олега. Лета думала, что он обрадуется, как она всё хорошо
придумала. Ведь он не раз говорил, как бы было хорошо, если бы
они вместе жили, и не надо бы было далеко ехать и встречаться
только по выходным. Призрак ежедневного счастья, а не счастья
только по выходным, замутил ей голову, и скоропалительное
решение не заставило себя ждать. Буквально за один день она
нашла по объявлению съёмную квартиру в Москве и уже сидела
на телефоне, обзванивая знакомых, чтобы найти место в
московской школе…


— Алло. Олег! Здравствуй, мой хороший! А ты уже освободился?
Приезжай, я тут, в Москве. Адрес я сейчас тебе сброшу по эсэмэс.

—Лечу!

… После долгожданного секса они лежали в изнеможении. Олег
первый пришёл в себя и заговорил:

— Хорошая квартира. Наверное, дорого за сутки взяли? Но ты не расстраивайся, я заплачу. Ведь ты не часто приезжаешь ко мне. А гостей надо уважать.

—Олег! Ничего платить не надо. Я уже всё заплатила за три месяца
вперёд. Теперь я здесь живу, точнее — мы здесь живём. Ты рад?

— Подожди, подожди. — Олег привстал на локтях, повернулся в
сторону Леты и заговорил, как будто не было никакой усталости. —
Что значит «мы здесь живём»?

— Я устроилась работать здесь, в Москве, сняла эту квартиру, и мы
с тобой, наконец, будем вместе жить.

—Стоп! А меня ты спросила? Почему я узнаю всё в последний
момент? Ты что-то решаешь, делаешь, я даже не в курсе, а потом
объявляешь, где и как я буду жить. Ты вообще соображаешь, что
делаешь?

Олег уже не мог контролировать себя и перешёл почти на крик.
Лицо его налилось краской, глаза округлились, казалось, что он
вот-вот кинется на Лету и растерзает её. Уставившись на неё, ждал
ответа, а она, чувствуя вину и немного отводя глаза, стала
оправдываться:

— Олег, мой хороший, я же хотела как лучше. Ты же сам мечтал
жить со мной. Вот я и подумала…

— Она подумала! Да у тебя есть чем думать-то? В институте была
такая умненькая, а сейчас просто дура набитая! Кто тебя просил об
этом?! Да ещё денег сколько истратила. Где я столько денег тебе
возьму?

— Олег, никаких денег не надо. Я сама за всё буду платить.

— «Сама». А ты меня спросила? Хочу ли я этого? — и Олег, быстро
одевшись, вышел, громко хлопнув дверью. Лета уткнулась в
подушку и заревела…


Глава 13. Исповедь.


Было раннее утро. Ирина Борисовна позвонила своей подруге,
Купцовой Гале, и попросила в займы двадцать тысяч до получки.
Та не отказала, хотя надо было посоветоваться с мужем. Но
Ирину она знала давно и была в ней уверена на сто процентов, а
Николаю потом скажет. Ирина тут же приехала за деньгами,
заодно и рассказала Гале про Олега Евгеньевича, который хочет
встретиться с её мужем. Забрав деньги, она поехала в мебельный
магазин, где накануне присмотрела двуспальную кровать для них
с Олегом. Олег обещал приезжать каждый выходной на ночь с
субботы на воскресенье, и было не совсем удобно принимать его
на старой односпальной развалюхе. Сергей теперь обычно
выполнял заказы в ночь с субботы на воскресенье, когда был
свободен от учёбы, и предпочитал ночную работу, чтобы днём
отдохнуть и потусить с друзьями. Всё сходилось как нельзя
лучше. Но всё равно Сергея рано или поздно надо было
познакомить с отцом, и Ирина не стала это откладывать в долгий
ящик — после обеда завела с сыном разговор.


— Серёжа! Ты меня выслушай, только не перебивай. Я очень
волнуюсь. Но ты сначала выслушай, а потом скажешь, что ты
думаешь. Обещаешь меня выслушать?

—Ну, хорошо, мам. Только давай быстро, я хотел пойти погулять
с ребятами.

— Серёжа. Я боюсь, что ты меня неправильно поймёшь. Видишь
ли, дело в твоём отце.

— Мама! У меня нет никакого отца! И ни фамилии его, ни
отчества!

— Но ты же обещал меня выслушать!

—Ну, хорошо. Что там с этим козлом?

— Серёжа, он не козёл. Он не знал, что ты родился. Это я во всём
виновата. Я несерьёзно ему сказала про тебя, а он так и подумал,
что я пошутила. Он жениться на мне хотел, ну я и подумала, что
тогда и расскажу ему всё. А он повстречал другую женщину. Я же
не стала ничего говорить и решила вырастить тебя сама.

— Всё равно козёл.

— Ну, подожди! Это моя вина. Прости меня! Он не знал.

— Мам, я тебя люблю. Давай уже оставим этот разговор.

— Нет. Дело в том, что мы с ним хотим жить вместе, он меня всё
ещё любит, и я его.

— Ну, молодцы! Браво! Ты совсем, что ли, рехнулась? Извини
мам, но я тебя не понимаю. Его не было двадцать лет, и тут нате,
нарисовался. Да нафига он нужен?

—Ты не слышишь меня – я люблю его.

— Я не буду с ним жить! Он мне не отец! Всё!

Сергей вышел из квартиры и даже не стал выслушивать
объяснения Ирины Борисовны. Она даже не успела ничего
сказать вдогонку. Было ясно, что она не сможет уговорить сына.
Что же делать? Вот когда ей посчастливилось обрести женское
счастье, то всё получается против неё. Как быть? Как быть?
Просто головоломка какая-то. Остаётся одна надежда на Олега,
может он что-нибудь придумает…


Воскресным утром Серафима Ивановна покрыла голову платком,
надела своё лучшее, но скромное платье и направилась в
сторону церкви у реки. Это был её пробный поход. В городе её
мало кто знает, а она между тем попривыкнет к обстановке –
потом в деревне будет легче адаптироваться. На перекрёстке она
повстречалась с молодой девушкой, тоже покрытой платком.
Они сразу узнали друг друга, потому, что Серафима Ивановна,
незадолго до пенсии, была классным руководителем у неё в
начальной школе.

— Здравствуйте, Серафима Ивановна!

— Здравствуй, Катя! Куда это ты в такую рань собралась?

Катя засмущалась, замедлила с ответом потому, что знала, как
бывшая учительница относилась к вопросу веры в Бога. Катя
прятала глаза и уже думала: « А не соврать ли ей что-нибудь?»,
но ложь сейчас противоречила самому месту, куда она
направлялась. Катя чуть слышно вымолвила:

—В храм.

—Вот и хорошо! Вместе пойдём, вдвоём веселее, — сказала
Серафима Ивановна.

Катя, удивлённая таким поворотом, но ещё более обрадованная,
заулыбалась и взяла бывшую учительницу под руку. Они шли
молча, улыбались и думали о раскаянии, которое им предстояло
совершить. Каждая о своём. Думали о том облегчении, которое
наступит после него и о том, как будет потом легко и счастливо
жить с отпущенным грехом.

После службы они возвращались вместе и разговорились.

— Знаешь, Катя. Я сейчас, когда зажигала свечку у иконы,
почему-то подумала: «Какое это хрупкое понятие – человеческая
жизнь, и как беспечны бывают люди по отношению к ней.»
Иногда они рискуют ею, даже не задумываясь, что могут
лишиться её мгновенно. Раз, и всё – тебя нет. Потом ведь никто
не сможет вернуть тебе этот бесценный дар. Тебя просто
закопают в землю, и больше ничего для тебя не будет, ни
солнечного света, ни друзей, ни родных, ни радости общения, ни
удовольствий земных, ни мечты, ни любви, ничего. Понимаешь?
Ничего. И я не понимаю, как люди могут не оберегать её? Почему
они не дорожат ею? Ведь переступив этот порог обратной дороги
не будет. Живые могут стать мёртвыми, но мёртвые живыми уже
никогда. Вроде бы всем это понятно, но почему люди не
стараются сократить риски, а наоборот даже не задумываются об
этом. Я вот как математик понимаю, что чем больше количество
рискованных ситуаций для жизни, тем больше вероятность
лишиться её. Это же простой математический закон. И все это
знают. Но никто не стремится сократить количество этих рисков, а
ведь это возможно, даже без ущерба чему-либо. Надо только всё
спланировать грамотно, и тогда всё будет хорошо.

— Какие риски, Серафима Ивановна? Мы что, специально
придумываем себе приключения, чтобы проститься с жизнью?
Просто жизнь так устроена, мы — то тут причём?

— Катя, всегда есть выбор — поступить безрассудно или
поостеречься. Но людская лень выбирает всегда первое, а потом
ещё и придумывает себе оправдания, вроде того, что можно всю
жизнь ходить по кочкам и не споткнуться, а выйти на ровное
место и запнуться за ямку. Мол, всё это дело случая.

— Ну, да.

— Это так, но случай всё же чаще возникает там, где ходят вокруг
него. И, как правило, обходит стороной тех, кто всё же чем-то
дорожит. Вот ты, например, зачем каждое утро на папиной
машине едешь на работу? Тебе дойти до неё два шага. Но ты
едешь, делаешь крюк большой потому, что прямой дороги нет, а
каждый выезд на дорогу ведь это риск. Ты водишь аккуратно, но
это не страхует тебя от других ездоков. Если встречный внезапно
повернёт в тебя, то в таких случаях обычно никто не успевает
среагировать.

— Выходит, не ездить совсем?

— Это крайность опять. Ты же едешь на машине не по нужде, а
чтобы покрасоваться. Но выставляешь это, как будто тебе
необходимо ехать. И по городу можно ездить реже – надо
объединять разные поездки, планировать их на один день,
успевать сделать многое, чтобы лишний раз не подвергать себя
опасности.

— Серафима Ивановна! Да что Вы, в самом деле? Жизнь такая
стала просто.

— Вот именно. Мы уже опасности перестали замечать, один раз
пронесло, значит и потом всё в порядке будет. Конечно, надо на
лучшее надеяться, но если хорошенько головой подумать, то
можно реже быть в зоне риска. Когда попадёшь в статистику или
в сводки – поздно будет. Ты знаешь, что у твоей мамы была
сестра родная.

— Да. Я спрашивала. Мама сказала, что она умерла. Точнее
повесилась, но почему, я не знаю.

— От горя. У неё было четверо детей – две пары двойняшек.
Старшим по три с половиной, а младшим по два года было. Жили
они в деревне. Садиков тогда в деревне не было, дома росли.
Бабушка за ними присматривала, а родители на работе. Бабушка
заболела зимой и умерла. Похоронили, а вот как с детьми быть
не знали. И решили они их дома запирать. Отец чаще по ночам
работал в городе, а мать в колхозе с утра до позднего вечера.
Утром она уходила, запирала их, а отец с ночной смены к часам к
одиннадцати уже возвращался. Дети пока спят, пока проснутся,
тут, глядишь, и отец подойдёт. Если встанут пораньше, то играть
сядут. Родители только радовались такой самостоятельности. До
того расслабились, что в воскресенье оставили их в комнате
одних, а сами на кухне часа на два занялись готовкой и полку
вешали. Только когда о детях вспомнили – поздно уже было. И
ведь вроде рядом они были, за стеной, а глазу то за ними не
было. А жизнь, её не то что бы за час – за секунду потерять
можно. Как проклятье какое – все деточки погибли и каждый по-
разному.

— Какой ужас! Мне это не рассказывали.

—Берегли тебя, но думаю, что напрасно. Это урок каждому.

— А что с ними случилось?

— Младшая дочурка их ещё с осени болела ангиной и уж три
месяца как выздоровела, но ангина, если её не лечить, не всегда
бесследно проходит. Вот и у неё осложнение на сердце дало,
тогда это чаще было от недостатка лекарств. Сейчас бывает, но
редко, когда уж совсем не думают о детях. Так вот, она лежала
постоянно, сил совсем не было – сердечко плохо работало. А
родители по неграмотности думали, что просто после болезни
никак не оправится. Ничего не предпринимали, думали вот-вот,
вот-вот на поправку пойдёт. А она всё лежала и чахла с каждым
днём. И надо было случиться, что в тот самый день она и умерла.
Родители заняты были, не видели, старший сынок увидел, но
ничего не понял. Залез в бабушкин шкаф и достал оттуда баночку
с пирамидоном. Вот тоже никто не думал, не гадал, что всё надо
было спрятать после смерти бабушки. Из всех лекарств только и
были эти таблетки в доме, это сейчас в аптечке ломится от
лекарств, да и то глазу за ними нет. Так вот, сынок стал лечить её
и таблетки в рот совать. Та, понятно, не ест их, тогда он стал
другую сестрёнку ими кормить. В результате через час и та
умерла от отёков. Другой братишка стоял на стуле возле стола,
резал бумагу. Опять просчёт – родители не понимали, что
ножницы только под присмотром выдавать надо. Тот, который
таблетками накормил сестру, зачем-то её за руку потащил с
кровати. Но силёнок мало, дёрнул и сорвался с кровати. Бывает и
при падении с высоты своего роста убиваются, но он не убился,
хотя и головой о ножку стула стукнулся так, что та обломилась.
Мальчик с ножницами на него и упал. Страшное дело, крови
было. А сам-то как раз об кровать голову и разбил. Потом ещё
три дня живой был, но не спасли врачи, видно повредил как
следует что-то в голове, так в сознание и не пришёл…

Катя обомлела и не могла ничего сказать, только оцепенела от
охватившего её ужаса. Потом, когда сознание мало — помалу
начало возвращаться, зареклась, что ни на минуту не оставит без
присмотра своих детей, пока они не вырастут, и примет все
меры, чтобы исключить попадание к ним в руки предметов,
оградить от явлений жизни, суть и главное опасность которых им
ещё осознанно не известна. Она понимала, что это всего лишь
случай, стечение обстоятельств, и такое может случиться раз в
тысячу лет у одной семьи из миллиона, но никак не хотела, чтобы
это была именно её семья. Поэтому решила Катя раз и навсегда,
каких бы усилий ей это не стоило, не будет с детей глаз сводить.
Она не была ещё матерью, но головой понимала: «Как можно
девять месяцев носить ребёнка, оберегаться, выхаживать его,
растить, потратить столько сил, времени и энергии, душевных
затрат и потом так глупо в одночасье потерять его».
Человеческая глупость не укладывалась у неё в голове. Неужели
взрослые не готовы пожертвовать чем-то, чтобы сохранить самое
важное – жизнь, жизнь своего же ребёнка. К чёрту всё, комфорт,
благосостояние, амбиции, удобства, интересы, всё к чёрту, если
за это придётся заплатить такой ценой. Самое главное, что с
уходом его и родители уже перестанут быть самими собой, если
вообще переживут это.

—Серафима Ивановна! Помните, у Достоевского, в дневниках
рассказ про мальчика на ёлке у Бога?

— Да. Там поразительно описана человеческая жестокость к
беззащитному созданию.

— Вот я и думаю, а не одно ли и тоже это? Та жестокость в
рассказе и беспечность родителей?

— Не путай беспечность и жестокость. Хотя корни у них одни и те
же. И результат может быть, как ты заметила, один.

— Да, но тогда, раз результат один, значит и понятия эти
одинаково преступны по содержанию.

— Не думаю. Жестокость более осознанное действо, беспечность
иногда проявляется просто по недомыслию. Иными словами,
жестокость — черта характера, а беспечность – проявление
глупости. Беспечность — не обречённое состояние и его можно
исправить, задумавшись над смыслами или сделав над собою
усилия. Жестокость исправима реже – это сидит глубоко в
человеке и является одним из показателей его воспитания.

— Наверное, Вы правы. Но всё равно, оправдания ни тому, ни
другому нет, если цена этим проявлениям человеческого
характера является жизнь ребёнка.

— Да. Ты хорошо усвоила один из уроков Достоевского из
«Преступления и наказания».

— Серафима Ивановна. Стыдно признаться, но я этот роман не
читала. Я как раз болела, когда его изучали, а потом лень читать
было, другое читала. А сейчас мне очень интересно оценить его
взгляды.

— Катя! Ты молодец! Я рада, что наша школа воспитала таких
людей как ты. И не откладывай, прочитай. Давай зайдём к моей
дочке, вон её дом. У неё этот роман есть, сейчас я вынесу тебе
эту книгу.


Глава 14. Ирония судьбы.


Он себя и раньше никогда не чувствовал моногамным мужчиной, а
когда снова повстречал Ирину, даже обрадовался. Голова сразу
предложила несколько вариантов комбинирования приездов к Лете
с заходом и к Ирине. Даже закралась мысль секса втроём, но была
очень скоро отметена, поскольку Олег понимал, что дамы на такое
никогда не согласятся, а само предложение может разрушить
отношения. Лету он не хотел оставлять ни в коем разе, но Ирина его
влекла сейчас больше. Сказывался долгий перерыв в отношениях и
новизна чувств толкала поскорее встретиться. Ещё одним
аргументом для встреч с Ириной стала надежда на скорое
знакомство с сыном. Олегу Евгеньевичу почему-то казалось, что он
сможет всё ему объяснить, что они пойму друг друга и сын очень
будет рад появлению отца. К тому же он испытывал чувство вины за
то, что не участвовал в его воспитании и хотел широким жестом
сделать для него что-нибудь значимое. Например, неплохо было бы
ему подарить автомобиль, но потерянные деньги опять напомнили
о себе расстройством. Оставалось надеяться только на заработки от
продажи своих стихов.


Ещё в тот же день, когда Олег Евгеньевич вернулся домой с
предложением от издателя, он попробовал сваять нечто эпическое.
Просидел всю ночь, но получалось всё как-то коряво, никак не
подбиралась рифма, а если подбиралась, то выходило не складно
по смыслу. И вообще всё выходило как-то бездушно и не поэтично.
Он и сам до конца не понимал, что же хотел выразить, а выразить
хотелось. В общем, сказалось отсутствие практики стихосложения,
да и чувствовалась некая закостенелость мозга – неужели старость
подкрадывается так рано? В голову вообще ничего не идёт. Он
вспоминал, как в молодости стихи, словно сами напрашивались на
перо. Видимо ощущения в молодости были настолько свежи, что
безудержно рвались наружу, пробуждая вдохновение и желая
излиться в благообразной форме стиха.


Под утро Олег Евгеньевич окончательно расстроенный стал
собираться на работу, но надеялся, что по предположению Леты
постепенно обретёт некую машинальную способность
стихосложения. Тогда будет решена хотя бы одна проблема, а
смысловое вдохновение наверняка тоже подтянется. Но прошла
неделя, а бессонные ночи не дали желаемого результата. Садясь в
пятницу вечером на поезд, ему в голову пришла интересная идея. В
институте он считался непревзойдённым по поэтической части.
Когда оканчивал пятый курс, то к нему за советом не раз
наведывался первокурсник Коля Купцов. Парнишка подавал
большие надежды и только то, что Олег учился последний год,
помогло уйти ему не свергнутым с пьедестала главного поэта
института. Надо отдать должное, что Олег ему значительно помог
разобраться в некоторых тонкостях стихосложения. Коля же не
откажет ему в любезности показать свои стихи, а изданное где-то в
Германии навряд ли окажется в России. Надежда на получение
лёгких денег опять замаячила на горизонте, осталось только через
Ирину разыскать этого Колю и переписать его стихи…


— Коля! Ты извини меня. Я с тобой не посоветовалась и дала в долг
Ирине двадцать тысяч. Ей просто срочно надо было.

— Ничего, Галь, нормально. Они же у нас не последние.

— Да, и ещё: она просила спросить тебя.

— О чём?

— К тебе хочет в воскресенье приехать в гости какой-то твой
институтский знакомый поэт Олег Евгеньевич. Помнишь такого?

— Олег? Как же, помню. Передай, что жду и очень буду рад встрече!
Давай стол накроем?

— Хорошо. Я всё устрою.


На следующие выходные Олег Евгеньевич приехал с большой
программой: день он проводил у Леты, ночь договорился провести с
Ириной, а в воскресенье должен был наведаться в гости к супругам
Купцовым, по предварительной договорённости с ними через
Ирину. Николай Сергеевич конечно помнил своего мэтра и очень
обрадовался, что в воскресенье сможет окунуться в воспоминанья и
незабываемый мир институтского братства.


Лета будто чувствовала что-то неладное и измотала его за день так,
что вечером с Ириной он чуть было не опозорился. Только то, что
Ирина манила его своей новизной, непознанностью тела и общения,
взбодрило его, и начало было довольно удачным. Потом он
довольно быстро объявил отдых и просто вырубился в
изнеможении. А Ирина ещё долго любовалась им спящим и всё
хотела погладить его по голове, но боялась разбудить. Ночь для неё
прошла практически незаметно и, несмотря на короткое общение,
она осталась довольна этой встречей. Утром всё повторилось. К
десяти утра, на момент назначенной встречи, Олег был просто
измождённым и уже сам был не рад, что напланировал всё так
плотно. Выглядел он неважно, лет на десять старше. Не смотря на
это, Николай Сергеевич был несказанно рад встрече, а вот Галина
Викторовна узнала его не сразу. Только после получасового застолья
она вдруг внезапно вскочила с места и радостно воскликнула: —
Олег! Так это ты?!


Олег не понял вопроса, поскольку и сам поначалу не узнал ту
девочку Галю с первого курса, которую однажды спас от грабителей.
Не случись Олегу поздно вечером идти той же дорогой что и Галя,
дело могло окончиться довольно печально. Только спустя многие
годы Галя поняла, как она обязана ему своим спасением. А тогда
она просто поблагодарила его, вытерла платком разбитую в драке
губу и чмокнула в щёку, компенсируя синяки и ссадины. Они потом
узнавали друг друга в институте, но не проявляли интереса –
каждый был не во вкусе другого. Дружбы тоже не получилось — Олег
оканчивал институт, а голова его всецело была занята Ириной.

— Олег! Ты что, не помнишь? Это я, Галя, которую ты спас от
хулиганов.

—Галя?

— Ну, да! Поздно вечером. Помнишь? Коля, представляешь, их трое
было, а он справился. Я тебя и не узнала сразу!

Галина Викторовна подбежала к нему, обогнув стол, и расцеловала
как родного человека. Николай Сергеевич даже немного
засмущался. Но Галина Викторовна быстро вернулась на место,
взяла его за руку и стала во всех красках рассказывать ему историю
своего чудесного спасения. Олег Евгеньевич тоже вспомнил Галю, и
радость его от встречи удвоилась. Теперь он бесспорно знал, что так
или иначе получит то, зачем приехал. Оставалось только решить –
действовать через Галю или же всё-таки выудить почитать стихи у
Николая под предлогом интереса к его творчеству и удовлетворения
ностальгических чувств. Немного поколебавшись, он сошёлся на
Гале – так будет надёжнее. Для неё это быстро забудется, а Николай
будет вспоминать и спрашивать о впечатлениях. Да, Галя больше
подходит.


По случаю встречи крепко выпили, и к вечеру Николай, обнимая
Олега, уже чуть ли не целовал его, признательно благодаря за всё
хорошее, что он сделал для их семьи. Олег был покрепче и не
настолько опьянел. Он чувствовал, что дело должно выгореть и,
перехватив инициативу от хозяина, наливал рюмку за рюмкой.
Галина Викторовна выпила всего пару рюмочек и, видя, как муж
начинает терять человеческий облик, решила прервать застолье:

— Коля, Олегу уже пора, скоро поезд. Я его отвезу на вокзал, чтобы
он не опоздал, а то мы засиделись совсем, забыли.

— И правда. Засиделся я. А как же ты, Галь, поедешь? Смотри, права
отберут.

— Ничего, я вроде не пьяна, пронесёт.

Олег поднялся с дивана, где они сидели в обнимку с Николаем, а тот
уже не в силах держаться, плюхнулся и заснул, наверное, ещё не
успев упасть на подушку. Олег взглянул на часы, и действительно, до
поезда оставалось совсем немного времени.
Когда вошли в лифт, дверь закрылась, и Олег тут же прижав Галину к
зеркалу, приник в страстном поцелуе к её губам. Она даже не успела
опомниться и что-то предпринять, а он вместе с поцелуем обнял её
крепко одной рукой за талию, а второй взял нежно за грудь и также
нежно помял её несколько секунд, пока лифт не дёрнулся, приехав
на первый этаж. Он тут же отпрянул от неё и вышел, а она, немного
ошеломлённая, несколько секунд постояла, переводя дух, и пошла
следом за ним с растерянными глазами. Почему она не пресекла
этого выпада она и сама не понимала. Но ей очень симпатизировал
этот напор страсти, ощущение грубого и жаждущего объятий и
поцелуев мужчины, а главное за последние несколько лет
неподдельное чувство овладеть именно ею. С Николаем у них всё
вроде бы ладилось, но отношения их перешли в спокойную фазу –
секс был скорее по привычке, нежели от страсти и напоминал
зачастую обязанность исполнения супружеского долга.


Она была ошеломлена, никак не предполагая такой ситуации, но
чувствовала прилив адреналина. Сердце её бешено колотилось, и
если бы Олег продолжил свои действия в машине, она наверняка бы
сдалась. Но Олег сидел молча, без движений, а она, не смея
взглянуть на него, завела мотор и тронулась, не сводя глаз с дороги.
В полном молчании они доехали до вокзала. Галина остановилась и,
не выключая мотор, смотрела перед собой в лобовое стекло
невидящим взглядом, почти не моргая. Она сама не понимала,
ждала ли она от Олега ещё каких-то выпадов или хотела, чтобы всё
это поскорее окончилось. В общем, она была в полном смятении
чувств. Паузу прервал первым Олег:

— Галя! Я ещё в институте заприметил тебя, но в то время был не
свободен.

— Олег! Не надо. Я прошу тебя. Я не могу. Мне надо прийти в себя.
Пожалуйста, иди, тебе пора.

— Галя!

— Нет, Олег! Не говори ничего, иди.

— Хорошо. Ты подумай. У меня только к тебе просьба одна. Я хотел
у Николая попросить стихи его почитать, но боюсь, он застесняется и
не даст. А мне так хочется окунуться в эту атмосферу юности, да и
новые его стихи хотелось бы полистать. Ты мне сфоткай их и
пришли, пожалуйста, ссылку на свою почту я тебе пришлю по
эсэмэс. Запиши мой номер.

Галина судорожно вынула телефон и дрожащими пальцами под
диктовку записала номер. Потом стала набирать имя, но редактор
записи всё время давал ей совсем неподходящие готовые формы.
Она сбивалась, начинала набирать заново, выскакивало то «Ольга»,
то «Оленька» и в результате спешки она исправила на «Олеженька»
с мыслью о том, что потом дома не спеша отредактирует как надо.

—Хорошо. Иди, Олег. Я пришлю, — сказала Галина, надеясь как
можно скорее завершить неловкую ситуацию.

Олег взялся было за ручку двери, но потом резко повернулся и
опять, взяв Галю за голову, страстно поцеловал её в губы. Коротко,
быстро, ошеломляюще, и так же быстро выйдя из машины,
направился к кассам. Галина опять была застигнута врасплох и опять
по телу её прокатилась волна желаний, а позднее охватило
недоумение — почему она безмолвно позволяет всё это?


Дома на диване спал ничего не ведавший Олег. Галина прошла на
кухню и долго приходила в себя. Она налила себе рюмку водки и
выпила не закусывая. Галина даже удивилась, что не почувствовала
её резкого вкуса. Вместе с этой мыслью вернулось и сознание. Она
не могла решить для себя как теперь быть со всем этим. Она чётко
осознавала, что ни при каких обстоятельствах не бросит Николая,
понимала умом, что безмерно любит его и хочет сохранить семью и
отношения, но то, что произошло в лифте и в машине не давало ей
покоя. Она испытала давно забытое чувство трепета перед
мужчиной, реакцию своего тела на страстные объятья и поцелуи.
Всё это было так свежо как в юности и так желанно, что вернись
сейчас Олег, то всё бы тут же и случилось с ними. Но голос разума
всё время возвращал её к реальности, и мысль об измене Николаю
была ей противна. Ей было и стыдно за себя, и почему-то она была
рада тому, что испытала в лифте. Глубоко ночью она, наконец,
заснула, так и не решив этих противоречий.


Утром, когда Николай ещё спал, она сфотографировала и отправила
его стихи Олегу. Пока она копалась с этим, то параллельно для себя
решила, что пусть всё остаётся как есть, и сама не будет
предпринимать никаких действий. А что будет дальше — посмотрим.
По крайней мере, Олег далеко, а Николай, любимый и родной
рядом, здесь, с ней. Как же стыдно перед ним. Она решила не о чём
не рассказывать Николаю, так будет лучше. Пока муж не проснулся,
она чтобы не встретиться с ним взглядом, решила пораньше уйти на
работу.


Олег в течение дня прислал ей несколько эсэмэсок. Сначала
поблагодарил за стихи. Потом, не дождавшись ответа, через час,
написал, что вдохновлён вчерашним чудесным вечером. Ответа
опять не последовало, и Олег подумал, что молчание знак согласия.
Тогда через час он написал ещё одно эсэмэс о том, что был
очарован ею и помнит на своих губах её запах. Ответа тоже не было.
Тогда спустя час Олег совсем уже решил перейти в атаку и написал,
что опять хочет её. Почему он так написал и сам не понял, но
хотелось обострить переписку и если выговоров не последует, то,
значит, она тоже не прочь завязать с ним роман. Олег совсем не
собирался долго крутить с Галей, но надо было убедиться в том, что
она прислала все стихи Николая. Ответа не последовало. Олег был
доволен собою, что ещё может кружить головы женщинам, и
восхищался своей проницательность насчёт ходов по телефону.


Только на работе Галина Викторовна поняла, что забыла дома
телефон. Николай Сергеевич проснулся утром с жутчайшей
головной болью. Дома уже никого не было. Он позвонил на работу
директору и попросился отоспаться до обеда. Но спать ему не
пришлось – где-то под подушкой пропиликал телефон. Он нашёл его
и невольно прочитал сообщение: «Спасибо за отзывчивость!»

—Странно, сообщение от какого-то Олеженьки. Кто бы это мог
быть?

Пока он обдумывал это, то вспомнил подробности вчерашнего
вечера. И тут его осенило, что «Олеженька» — это никто иной, как
вчерашний гость. Николай вспомнил как после шестой или седьмой
рюмки Олег предлагал тост за Галю, восхищаясь её красотой и
хозяйственность. Тогда это было принято как знак учтивости к
хозяевам, но сейчас представлялось совсем в другом свете. А тот
поцелуи Гали – неспроста. Николай вспомнил, что Олег не раз
бросал на Галю пылкие взгляды, а она прятала глаза при этом. И как
он не придал этому значения? Вспомнилось ещё и то, что они куда-
то с Олегом проехали на машине, но куда, Николай уже не помнил.
Пока он размышлял об этом, пришло второе эсэмэс: «Я тобой
очарован и помню на губах твой запах».


«Ну, это уже ни в какие рамки не лезет!» — подумал Николай. –
«Выходит пока я спал, тут развивались события?». Николай
негодовал. Непонятно было чем он больше возмущён: изменой
жены или наглостью гостя.- «Олеженька. Меня она так не называет.
И когда он её окрутить успел? А может они и раньше уже
встречались? А как актёрски она изобразила, что якобы не узнала
его сразу. Ну, Галя, а я всё это время любил тебя. Какой я всё-таки
слепец».


Николай всё это время метался по комнате, головная боль уже не
имела значения, он просто был взбешён. Но всё же тешил себя
надеждой, что всё это не так. Наконец, он решился поехать на
работу к Гале и всё выяснить. Дойдя до паспортного стола, он взял
ключи у Кати и завёл для прогрева мотор. Когда садился в салон, то
краем глаза заметил на заднем сиденье книгу и машинально, чтобы
как-то отвлечься от тяжёлых мыслей, решил поинтересоваться, что
сейчас читает молодёжь.


«О! Достоевский! Преступление и наказание — прямо в тему. А это
ещё что?» — пролистывая книгу Николай заметил, как вывалился из
неё рукописный листок. Он развернул его и прочитал: —
«Олеженька, мой хороший! … Я это делаю только ради тебя, ради
нас с тобой … уничижаю своими деньгами … чтобы наша любовь
подверглась испытанию … долги, кредиты… не прекратишь
приезжать ко мне… Я тебя люблю, мой хороший!»

«Так вот кому она деньги отдала. И, выходит, они давно
встречаются».

И как подтверждение предположения пришло ещё одно эсэмэс: «Я
опять хочу тебя!».
«Сейчас я покажу тебе запах губ», — со злостью подумал Николай и
пергнулся назад, чтобы бросить на место книгу и потом помчаться
на работу к Галине. И тут его взгляд выхватил мусор на полу у
заднего сиденья. Не перегнись он, то никогда бы не заметил этот
мусор, но так уж распорядилась судьба, что оброненный две недели
назад Сергеем презерватив попал в поле его зрения. Это была
последняя капля в чаше терпения Николая. Он просто взбесился,
выскочил из машины, вышвырнул вместе с ковриком презерватив,
чтобы не прикасаться к этой мерзости, потом со всей злостью
хлопнул задней дверью. Но дверь не закрылась – выброшенный
резиновый коврик, покидая салон, зацепил лежащую под ним
мягкую подстилку и та, попав в проём, не давал двери захлопнуться.
Николай этого не заметил, со злостью и ещё большей силой опять
хлопнул дверью. Опять неудача и Николай завёлся ещё больше –
стал, как чумной, беспрестанно хлопать дверью, а когда разозлился
окончательно, то стал пинать её ногой. Дверь помялась, погнулась,
но не закрывалась. Николай совершенно ополоумел. Он достал из
багажника канистру с бензином и, облив автомобиль, поджог его,
чтобы уничтожить это распутное ложе. Автомобиль вспыхнул, обдав
его жаром, и только тогда Николай несколько опомнившись, отошёл
от него подальше. Автомобиль пылал и через несколько секунд
рванул бензобак. Николай невольно пригнулся. Только то, что он
отошёл достаточно далеко, спасло его. Он в бессилии и злобе
присел на бордюр и обхватил голову руками. Всё летело в
пропасть…


Два дня Олег Евгеньевич переписывал стихи Купцова, а в среду
вечером переслал их Лете по электронной почте. Вышла солидная
подборка, тянула на две с половиной тысячи евро. За эти деньги
можно было подобрать Сергею приличный бэушный автомобиль.
«Ну и ничего, что бэушный, для начала сойдёт, а потом сам себе
заработает какой хочет», – думал Олег, потирая руки в
предвкушении барыша. — «Надо будет поторопить Лету, чтобы
выбила деньги из Вики».
Но ждать не пришлось, буквально через неделю пришли и
деньги и десять подаренных автору редакцией экземпляров книги.
Олег был в восторге. Всё получилось. Теперь можно наладить
контакты с сыном.


Две недели назад звонила Галя и страшно ругалась по телефону, но
Олег так ничего и не понял, что от него хотят. Одно было ясно, что
встречаться она больше с ним не будет, и он даже обрадовался, что
дальше не придётся обхаживать Галю. Всё и так разрешилось,
стихов достаточно, а три романа в одном городе ему явно не
потянуть. Лета в принципе тоже уже исполнила свою функцию, но
он был очень привязан к ней, и может, даже до сих пор любил её,
не смотря на появление Ирины. Ему было приятно её общество.
Ирина же влекла его своим телом, не тронутым и истосковавшимся
по мужчине со времён института. Его возбуждала её жадность, он
ещё больше распалялся и отвечал на накопленную в воздержании
её страсть, её активность заводила его. В общем, получалось, ему
надо было сохранять отношения с обеими женщинами, они
дополняли потребности Олега, каждая в своей области чувств.
Только когда Лета сглупила, как он думал, с московской квартирой,
только тогда он решил окончательно остановиться только на Ирине.



Глава 15. Эпилог.


Глядя в окно на уже почти совсем смытые дождём огромные буквы на асфальте, Миля спросил жену, — Скажи, Броня, когда меня забрали, ты поверила в то, что это я на асфальте надпись сделал?

— Нет. Миля, я знаю тебя. Ты же серьёзный человек. Я верила в твою невиновность.

— А вот скажи, ты бы обрадовалась, если бы это я тебе написал? Ну, предположим.

— Конечно, это ребячество, но мне было бы приятно… Давай пить чай?

После чая Миля взял Тузика и пошёл с ним на прогулку. Но маршрут их сегодня был не совсем обычный. Они завернули на соседнюю улицу к хозяйственному магазину, где Миля купил банку белил и широкую кисть. Потом он отнёс купленное в кусты напротив того места, где раньше красовалась надпись.
Поздно ночью, когда Броня крепко спала, Миля встал, оделся и пошёл совершать подвиг любви. Но видно не суждено было и в этот раз ему стать романтиком в глазах жены. Как только он подошёл к полустёртой надписи, из-за поворота показался милицейский уазик – мистика. Миля на этот раз не оплошал и как опытный рецидивист метнулся в кусты, скинул улики и спрятался за деревьями. Когда машина проехала он, сетуя на невезенье, пошёл досматривать сны, так и не решившись на повторную попытку.






— Доброе утро! Могу я поговорить с Николаем Сергеевичем?

— Нет, он не может подойти к телефону.

— Скажите, а когда можно будет перезвонить?

— Я даже и не знаю, а может, я Вам чем-то помогу?

— Я была бы очень рада. Меня зовут Вероника Тайбер. Я издатель и хотела бы поговорить с Николаем Сергеевичем об издании его стихов, посмотреть его работы и договориться о гонорарах.

— Ну, это Вам с ним надо говорить. Если только посмотреть его работы помогу — прислать его стихи почитать, он их часто печатает в местной газете. А через дня три позвоните, может, тогда и поговорите с ним.

— Хорошо. Спасибо! Запишите, пожалуйста, мою электронную почту…





— Алло, Серёжа, привет!

— Привет, Кать!

— Серёжа, я тебя хотела спросить, но неловко как-то.

— Чего уж теперь неловкого? — сыронизировал Сергей, и в ответ получил укор.

— Ну, зачем ты так?

— Извини… Кать, я не хотел тебя обидеть. Нет, правда! Ты не стесняйся, если что-то надо, я тебе всегда помогу.

— Я про наше свидание в машине у леса? Ты не помнишь, куда презерватив делся?

— Знаешь, я немного понервничал тогда. До сих пор себе простить не могу своей слабости. Тогда всё как в тумане было, обёртку, помню, выбросил на улице, а вот что с ним, не помню. А что случилось — то?

— Похоже, мы с тобой подставили маму. Папа что-то там по этому поводу маме высказал так громко, что я даже на улице услышала, когда к дому подходила.

— Он её в чём-то подозревает?

— Не знаю, Серёж. Папа закрылся в кабинете и никого не пускал к себе, две недели пил. Мама всё время плакала и на вопросы только рыданиями отвечала. Я уже и не знала что делать. Через две недели под утро звонок из московской милиции. Спрашивают, мол, такой-то такой-то Вам знаком? Я говорю, что это мой папа, и спрашиваю, что случилось. А они говорят, что папа в Москве ворвался в квартиру какого-то мужика, избил его до полусмерти, и хорошо, что соседи, услышав шум, милицию вызвали. Когда приехали, он заставлял его какой-то листок бумаги есть. Его к вечеру отпустили, поскольку тот мужик попросил за него. Папа приехал и опять закрылся. Потом этот мужик через четыре дня приехал и просил прощенье у мамы, хотел и с папой поговорить, но тот не открывает никому. Мужик кучу евро привёз, маме передал и сказал, что скоро возьмёт в кредит машину и тоже пригонит, вместо нашей сгоревшей. Я ничего не поняла, а мама только молчит и плачет.

— Вот дела.

— Да, заварили мы с тобой кашу.

— Кать, ты не волнуйся. Я накосячил, я всё и исправлю. Я сегодня же всё исправлю. И ещё. Ты прости меня, пожалуйста, за ту выходку на песке, сам не знаю, как получилось. Нашло на меня что-то. Уже не раз хотел повиниться перед тобой, но думал, ты и говорить со мной не захочешь.

— Серёж, я сама виновата. Глупо всё получилось. Давай больше не вспоминать это.

— Почему? Из того вечера есть что вспомнить, не всё так печально было. Я потом не раз вспоминал тебя… Я много думал, ты всегда мне нравилась и сейчас нравишься.

— А я думала, что ты меня призираешь.

— Нет. Никогда.

— Серёж, а давай завтра встретимся, поговорим? Ну, может быть, в кино сходим?

— Я только за! Ладно, а теперь надо что-то придумать. До встречи!

Когда Сергей положил трубку, то чуть не подпрыгнул от радости. Настроение было превосходное. Он думал о Кате: «Какая же она хорошая! Она просто чудо! Но надо прежде всё исправить».

— Серёжа, ты куда?

— Мам, мне надо по делам.

— Подожди, я хочу тебе кое-что сказать.

— Потом, мам, мне некогда,- Сергей накинул ветровку и хотел было уже выскочить.

— Нет, постой! Это очень важно!

Слова эти Ирина Борисовна произнесла так категорично, что Сергей невольно задержался. Она, всегда мягкая и гибкая в разговоре с ним, вдруг сказала эти слова настолько безапелляционно, что он немного оторопел.

— Приходил вчера твой отец. Он попросил у меня прощенье и сказал, что у него есть женщина, которую он любит. Я его простила. Я его уже давно простила, но когда он объявился снова, я опять загорелась надеждой. И он мне стал признаваться в любви, а теперь, вот …

По щеке Ирины Борисовны покатилась слеза, она приложила ладонь к губам и отвернула голову в сторону.

— Мам, не плачь, я тебя люблю!

-Да, да, Серёжа. Ничего. Я уже привыкла одна… Звонила ещё моя подруга, Вика, и рассказывала, что он украл стихи у Николая Купцова и продал ей.

— Да? Так вот про какие деньги мне Катя рассказывала. Он отдал их Галине Викторовне и прощенья просил. Представляешь? Выходит он не такой и плохой, раз совесть в нём проснулась?

— Серёжа, он всегда был хорошим, я это знала. И поэтому хотела наладить с ним жизнь, но видно не судьба.

— Но у тебя есть я. Мам, всё будет хорошо. Я тебя люблю!

— Да,- Ирина обняла сына и улыбнулась.

— Мам, у тебя есть его телефон? Мне надо с ним поговорить…




И вот оно наступило – солнечное утро следующего дня. Это было утро цветов.
Непонятно, как Серёжа это сделал… но рано утром следующего дня из кабинета вышел чисто выбритый, одетый в костюм и главное абсолютно трезвый Николай Сергеевич. В его руках был огромный букет алых роз…

«Интересно, откуда Лета может меня лучше всего увидеть в окно?» — думал Олег Евгеньевич, пробираясь в предрассветных сумерках через кусты на дорогу возле дома Леты. Он запнулся обо что-то и, к своему удивлению, а больше, наверное, к своей радости поднял из — под ног банку белил.
«Вот это удача!»- подумал Олег, — «А сам бы я и не догадался».
Когда рассвело, он уже закончил писать и стоял посредине надписи с охапкой фиолетовых хризантем, набирая номер телефона Леты...



Накануне, вечером, Катя и Сергей пошли в кино, потом гуляли, да так и проходили всю ночь по городу. Сначала они гуляли в парке культуры, потом Катя водила его вдоль реки, показывала чудный крест и храм, а Сергей всё это время пересказывал ей роман о Раскольникове. Было очень интересно слушать его рассказ, и она удивлялась, как это она до сих пор не разглядела его. Уже когда рассвело, они решили пройти мимо места их первой близости. Сергей, глядя на новенькую надпись на асфальте, с удивлением отметил, что у него в городе появились конкуренты.
Надо было расставаться, и Катя, счастливая и мечтательная, поцеловала его в щёку и ускользнула домой. Сергей был на седьмом небе – его мечта сбывалась. А Катю ждал на подоконнике от него сюрприз в виде маленького горшочка с тремя цветущими кактусами, безумно ею обожаемых.


Было уже часов девять утра. Миля тихонько вошёл в квартиру, но оказалось, что зря он осторожничает – ни в комнате, ни на кухне никого не было. И тут он увидел, что Броня стоит на балконе и что-то пристально рассматривает. Он открыл дверь балкона и ласково сказал,- Броня!

— Ми-и-ля! – не поворачиваясь, воскликнула радостно жена, — ты самый лучший мужчина на свете!

Когда она повернулась, чтобы поцеловать его, то увидела в его руках букет полевых ромашек. В тот миг это были самые красивые цветы на земле…