Вновь каждое стихотворенье, как последнее, Как будто рифмы все уже исчерпаны, Но тянет сохранить своё, наследное, В печальном сентябре, в часы вечерние.
И Муза снова с кофе чёрно-угольным, А с нею под руку сестра Бессонница. Луна глядит в окно притворно-кукольно, Посмеиваясь надо мной бессовестно.
Мне с ними до зари остаться хочется, В такие ночи так свободно дышится! Сменяет вдохновенье одиночество, И пишется, и пишется, и пишется…
Забытые слова, во фразы штучные Сплетённые расстроенными нервами, Ложатся снова на листок измученный, И каждое стихотворенье, словно первое.
В моей семье давным-давно хранится, Заняв почётный в доме уголок, Простая неприметная вещица – Старинный бакалейный сундучок. Жестянка, по музеям их немало, В таких когда-то продавали чай. Но мама мне однажды рассказала Историю, как будто невзначай. Прабабушка моя в тугую зиму Детей поила взваром травяным. Из лавки в банке этой приносила По горстке чая, только им, родным. Всех выходила, зиму пережили, Ответил Бог отчаянной мольбе! А сундучок к иконам положили: Вещей дороже не было в избе. Потом, во время горькое разрухи Наш сундучок семье крупу берёг. И помнит он, как плакали старухи, Пытаясь запасти побольше впрок. Пришла война, и в те года лихие, Мой дед, седой в шестнадцать от беды, Держал в жестянке корочки сухие, От крыс спасая крошки для еды. Не выбросили банку, не сломали: В ней – жизнь родных и память прошлых лет. Подобных ей отыщется едва ли, Другой такой на свете больше нет! Не просто это банка из-под чая, А Божий дар! И сыновья мои, Узнав об этом, мне пообещали Хранить и впредь реликвию семьи.
Опять проклюнулась февральская весна Сквозь скорлупу заиндевелых стылых окон, Разворошила в полудрёме снежный кокон, Чья на припёке потускнела белизна.
Опять росы студёной бусины дрожат На тонких иглах разомлевших клейких почек, И облака по тонкой ткани близкой ночи Стежками звёзд о тёплых ливнях ворожат.
А на подпалинах проталин птичий хор Нестройно славит преждевременные лужи, Забыв о том, что скоро кисть упрямой стужи На зимних дюнах восстановит свой узор.
И лишь позёмка, крошкой бисерной шурша, Весну баюкает в хрустальной колыбели: «Пока развьюжились последние метели, Спи до рассвета, легкокрылая душа!»
Каждое моё стихотворение
Вновь каждое стихотворенье, как последнее,
Как будто рифмы все уже исчерпаны,
Но тянет сохранить своё, наследное,
В печальном сентябре, в часы вечерние.
И Муза снова с кофе чёрно-угольным,
А с нею под руку сестра Бессонница.
Луна глядит в окно притворно-кукольно,
Посмеиваясь надо мной бессовестно.
Мне с ними до зари остаться хочется,
В такие ночи так свободно дышится!
Сменяет вдохновенье одиночество,
И пишется, и пишется, и пишется…
Забытые слова, во фразы штучные
Сплетённые расстроенными нервами,
Ложатся снова на листок измученный,
И каждое стихотворенье, словно первое.
В моей семье давным-давно хранится,
Заняв почётный в доме уголок,
Простая неприметная вещица –
Старинный бакалейный сундучок.
Жестянка, по музеям их немало,
В таких когда-то продавали чай.
Но мама мне однажды рассказала
Историю, как будто невзначай.
Прабабушка моя в тугую зиму
Детей поила взваром травяным.
Из лавки в банке этой приносила
По горстке чая, только им, родным.
Всех выходила, зиму пережили,
Ответил Бог отчаянной мольбе!
А сундучок к иконам положили:
Вещей дороже не было в избе.
Потом, во время горькое разрухи
Наш сундучок семье крупу берёг.
И помнит он, как плакали старухи,
Пытаясь запасти побольше впрок.
Пришла война, и в те года лихие,
Мой дед, седой в шестнадцать от беды,
Держал в жестянке корочки сухие,
От крыс спасая крошки для еды.
Не выбросили банку, не сломали:
В ней – жизнь родных и память прошлых лет.
Подобных ей отыщется едва ли,
Другой такой на свете больше нет!
Не просто это банка из-под чая,
А Божий дар! И сыновья мои,
Узнав об этом, мне пообещали
Хранить и впредь реликвию семьи.
ПОЭТ
Пустынный сад забылся сном осенним,
Вуаль заката призрачно-легка,
Лишь чья-то тень скользит под хрупкой сенью
Нагих ветвей, простёртых к облакам.
В дремотной неге, невесомо-дивной,
Танцуют листья томный менуэт,
Кружась в объятьях гаснущего ливня.
И в эту осень вновь влюблён Поэт.
Его рукой Онегин пишет пылкий,
Его устами Ленский говорит.
Расправил крылья в деревенской ссылке
Непостоянной Музы фаворит!
Рисует ночь причудливый орнамент,
В канву вплетая лунный силуэт,
Свеча роняет слёзы на пергамент,
И, как и прежде, с ней грустит Поэт.
«Я вас любил…» – он повторяет ныне,
Пав на алтарь благословенных чар,
Им посвятив и праведное имя,
И свой живой стихосложенья дар.
В росе хрустальной счастья и печали,
Соцветья рифм, которым равных нет,
Век Золотой торжественно венчали,
Где безраздельно властвовал Поэт.
Час скорби пробил: лебедь рухнул оземь,
Свою любовь воспев в последний раз.
Не повторится Болдинская осень…
И всё же светоч Слова не угас!
В туман былого канули столетья,
Но вдохновенья не раскрыт секрет,
И потому всё так же на рассвете
Скрипит перо и слог ведёт Поэт.
На фото: Памятник А. С. Пушкину в Витебске
Февральская весна
Опять проклюнулась февральская весна
Сквозь скорлупу заиндевелых стылых окон,
Разворошила в полудрёме снежный кокон,
Чья на припёке потускнела белизна.
Опять росы студёной бусины дрожат
На тонких иглах разомлевших клейких почек,
И облака по тонкой ткани близкой ночи
Стежками звёзд о тёплых ливнях ворожат.
А на подпалинах проталин птичий хор
Нестройно славит преждевременные лужи,
Забыв о том, что скоро кисть упрямой стужи
На зимних дюнах восстановит свой узор.
И лишь позёмка, крошкой бисерной шурша,
Весну баюкает в хрустальной колыбели:
«Пока развьюжились последние метели,
Спи до рассвета, легкокрылая душа!»