Утро Фёдора

    Федор все также с похмельным наслаждением пил холодную минералку и складывал в уме пазлы запоя, когда в зал-гостиную вошел взъерошенный князь в трусах и кителе. Он, так же как до этого Федор, недоуменно оглядел идеальный порядок в доме, остановившись у окна, долго обозревал выстриженную по рекрутски лужайку, потом вернулся в кухню, поднял крышку кастрюльки на плите, понюхал еще горячий завтрак, закрыл крышку, развел руки и спросил:

     — Это как же, вашу мать, извините, понимать?

   Федор не ответил. Князь распахнул холодильник, поудивлялся вовнутрь, достал бутылку холодной минералки и, наконец, уселся на диван рядом с Федором. Открыл минералку, налил в чистый, прозрачный бокал и, не отрываясь, выпил. С памятью после долгих возлияний у него тоже было не важно. 

    Князь откинулся на спинку дивана, запустил руки в карманы и спросил:

     — У меня два вопроса – кто такой Ник и почему так чисто?

    Он вытащил одну руку из кармана, посмотрел на красные, кружевные трусики, потом одел их на палец, повертел перед лицом и добавил:

     — Теперь три вопроса.

     — Отдай, — сказал Федор, — это мои.

    Обалдевший Щербацкий уставился на друга:

     — Теперь у меня четыре вопроса и первые три уже не интересуют.

     — Да, Ванечка, да, — решил поёрничать Федор, — когда-нибудь это должно было случиться. Наша дружба затянулась. Я никогда не относился к тебе как к другу, но я боялся, что ты не поймешь. А теперь я рад, что так все случилось, как-то само собой. Тебе понравилось, дорогой?

     — Федя, это ни фига не смешно.

    Князь давно знал привычку друга шутить на грани, причем так, что до конца не понятно где он шутит, а где нет. К тому же он с рождения жил в Калифорнии и всякого повидал. А Федор не унимался:

     — Да какой тут смех, Ваше Сиятельство. Я юноша честная и вы у меня первый. Мне вот что интересно, как вы меня родителям теперь представите, кто к кому переедет, и какую фамилию мы возьмем. Вы ведь меня не бросите, князь. Вы порядочный человек, я давно Вас знаю. 

    Щербацкий встал и принялся растягивать трусики в разные стороны, потом протянул их Федору и сказал:

     — Ну-ка примерь.

     — Да, «неладно что-то в Датском королевстве», — возмутился Федя, — Ты не принц, Щербацкий, ты сволочь, я рассчитывал на туфельку. 

Федор уже куражился и князь знал, что на этой волне ему друга не переиграть, легче игру принять. 

     — Да, похоже, я попал. Классическая схема. Шпион Ник, чертовы деньги, запой и ты, — ни разу ни Сингарела, подстилка Гэбэшная. 

     — Не верите вы в любовь, Ваше Сиятельство, а зря. А я той ночью поверил.

     — Да перестань уже, Федор.

     — Успокойся, Ваня, я не о тебе. Я о Рите, — Федор вырвал трусики из рук князя, растянул их перед лицом, и, обращаясь, к ним сказал, — прости, родная, я не стою ни слез твоих, ни крови твоей.

     И он сложил трусики в карман халата.

     — А если без пафоса? – спросил Щербацкий. 

     — А если без пафоса, Ваня, то все ужасно мерзко. 

     — Что именно мерзко? 

 
     — Я, князь. Я мерзок. 

     — Не накручивай, Федя, оно всегда так с похмелья. Ты же знаешь.

     — Нет, тут другое. Я Мечту предал. Вот живешь, живешь и есть у тебя Мечта, такая Мечта, о которой никому не говоришь. Красивая, нежная, светлая. И вот она приходит, не приходит – появляется, как солнце утром, а ты начинаешь меленько и подленько бояться. Казалось бы – чего бояться, но ты понимаешь, что теперь так, как раньше ты жить не сможешь. Все конец твоему болоту. И тебе становится страшно терять всю свою мерзость нажитую, свое «превосходство», — Федя показал четырьмя пальчиками свое отношение к этому «превосходству», — свою «свободу», — он опять показал пальчиками, — и тебе легче испоганить Мечту, измазать своей болотной жижей, опустить до своего уровня, чем принять ее как есть. А потом, когда оттолкнул, изгадил, опустил, начинаешь понимать, что ты наделал, и кто ты есть на самом деле. Как будто ребенка ударил, когда он поцеловать подбежал. Или убил. И убил-то не просто, а как-нибудь зверски, как-нибудь по Достоевскому, гвозди в ручки.

     Князь не отвечал. Он знал, о чем говорит его друг. Он и был его другом именно потому, что оба они много одинаково чувствовали и жили. И сам он также проживал уже то, о чем говорил Федор, и предательство мечты, и мерзость и пустоту душевную, и знал, что нельзя сейчас включаться и потакать, но и отталкивать друга тоже нельзя.

      — Опять нажрешься? – спросил Щербацкий.

     — Не знаю, Ваня, не знаю.

     — А что тут знать-то, не бином Ньютона. Послушай, я не тот человек, который должен это говорить…

     — И не говори, Ваня, не надо. Думаешь, я сам не понимаю, я все понимаю, и пить все равно буду. И не спрашивай почему? У меня нет ответа. Я знаю, что убиваю себя, но остановиться не могу. Мне зачем-то очень надо себя убить. Выживу ли я после этого неизвестно. Если выживу, то Мечта придет и останется, если нет… Этот вариант не рассматривается, то есть он возможен, причем пятьдесят на пятьдесят, но его последствия меня мало заботят. Пусть родственники парятся. 

     — Ты с ним часто местами меняешься?

     — С кем?

     — С чертом своим. Чертушкой.

     — Не знаю. Один раз точно было, это помню.

     — Да. Ты рассказывал. А потом?

     — Не знаю. Хотя, вот те моменты, которые не помню… Наверное, да. Да, скорее всего. Да и те, которые помню, такое впечатление, что это не я там все делал. То есть я, конечно, но не сам по себе.

     — А это не заразно?

     — Только половым путем, князь. Так что не переживай, тебе не грозит.

     — А Рите?

     — Рите да. Может поэтому и лучше ее изолировать. Хотя они сами сваливают, когда начинают понимать, куда попали.

     — Тебе их не жалко?

     — Жалко, Ваня, очень жалко. Особенно каждую последнюю. Только сделать ничего не могу.

     — Ты себя-то хоть любишь?

     — Я себя ненавижу, князь.

     — Значит любишь. Только ты и себя любишь как-то по-скотски. 

     — Ты уедешь сегодня?

     — Нет. Дождусь капельницу, потом поеду. Куда тебя такого бросать? Ты же без меня и себя доведешь до ручки и все вокруг. Только пить не буду, надо отойти денек.

     — Совсем не будешь? – улыбнулся Федор.

     — Что значит совсем? – тоже улыбнулся князь, они слишком хорошо друг друга знаи, — Два к одному, как обычно, ты две я одну. Потом Леле позвоню, пусть приезжает, прокапает. 

     Ольга Николаевна Олсен, жена иммигранта из Ленинграда Артура Косых, принявшего вместе с американским гражданством скандинавскую фамилию, была их общей знакомой по церкви Св. Симеона Верхотурского, куда они иногда ездили пообщаться с отцом Владимиром и пофлиртовать, впрочем без последствий, с самой Ольгой, с Лелей, как они ее называли. В России, в Москве она работала медсестрой, здесь жила на содержании мужа, но навыки не теряла, и при необходимости оказывала простые услуги русской иммиграции, за небольшую, по сравнению с американской медициной, плату. С ребят она денег не брала, сколько они не пытались ей вручить, но и никогда не отказывала. Федор давно уже был ее клиентом и когда ее вызывали к нему, она понимала, что ехать надо, по мелочам ее не тревожили. 

    «Фотограф из Анапы» из сборника «Русские пазлы»