ВСЁ

Никита Тимошенко

ВСЁ

10 июля 2070 года

Не могу сказать, что я счастливый человек. Не могу сказать, что жизнь моя несчастна. Не могу сказать даже, что я человек. Скорее, медиа-проект, самостоятельный круглосуточный канал на ТВ, самый читаемый блог, самый узнаваемый фото-видео-объект. Моя жизнь – пик мечтаний большинства людей. Со дня своего совершеннолетия я ни дня не проводил за границами объективов камер. Меня видели все, кто видит, слышали все, кто слышит, то есть 100% населения, поскольку современные технологии создали наконец-таки мир всеобщего благоденствия без кошмарных юродств прошлого. Вместе со мною через мониторы своих гаджетов проживали жизнь миллиарды человек. Каждый из них мечтал оказаться на моём месте. Каждый примерял на себя мою жизнь, мысленно выталкивал меня из фокуса человечества, вставал на моё место, словно в эпицентр славы и всеобщего обожания, и делал своё дело, конечно же, интереснее и ярче меня. А я… Иной раз я был бы не прочь оказаться на месте последнего из таких мечтателей.

Вероятно, лишь потому, что человек по природе своей жаждет чего-то иного. Просто-напросто лежащий на диване перед телевизором зритель иногда хочет в корне поменять свою жизнь и оказаться хоть на день мною. В свою очередь и я порой слишком уж хочу оказаться на пролёжанном диване этого лентяя. Казалось бы, разница между нами налицо: он даже при большом волевом усилии сможет подняться с дивана, только чтобы сходить на кухню за выпивкой. При нечеловеческом усилии он потащит себя на работу, чтобы потом позволить себе купить новый диван и свежее пиво. И нет в нём никакой силы, способной своеобразной рокировкой поменять нас местами. Мне же достаточно легко послать всё в тартарары и почить на любом диване в мире. НО! Общее между нами хоть и не так заметно, но куда важнее: реально ни один из нас никогда этого не сделает. Всё дело в том, что недовольство наше лишь внешнее. Нам порой приятно создать образ недовольного жизнью и потому целеустремлённого к чему-то большему (или, как минимум, другому) человека. Но, если прекратить врать самим себе и взглянуть правде в глаза, станет ясно: Цой (а он, как ни забавно, до сих пор жив) был не прав – мы не хотим перемен. Мой умозрительный антагонист хочет лежать на диване и, попивая пиво, бездейственно мечтать о большем. Я хочу продолжать то, что началось ещё до моего рождения и определило ход всей моей жизни. И нам это нравится. Это наша жизнь. Фундаментально не так уж мы и отличаемся.

Когда мы по-настоящему хотим что-то поменять, мы берём – и меняем. Перемены тогда – наш выбор. Когда нам это не нужно, мы оставляем всё как есть. И это тоже наш выбор, сколько бы мы ни играли роль недовольного бытием и сытого тошнотой экзистенциалиста. В действительности вся наша жизнь и то, что мы делаем, – это наш выбор. Даже моя жизнь, хоть и напоминает она больше реалити-шоу, детально разработанное амбициозным и креативным сценаристом. Может быть, это люди и называют судьбой, фатумом?

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу» — всегда было интересно, откуда взялась эта уверенность, что жизнь пройдена лишь наполовину? Кто в силах определить, что жизнь пройдена лишь отчасти? Кто из людей читал сценарий своей жизни, где написано, что сейчас, вот именно в данный момент, это середина сюжета, а впереди многие года? Может быть, именно сейчас я прошёл свой путь до конца?

И вот я очутился не совсем в лесу, но абсолютно в сумраке. В маленьком одиноком домике на берегу Северного Ледовитого океана у самой границы мира, до которой я дошёл в буквальном смысле слова и которую вот-вот собираюсь пересечь. Рядом со мной лежит только что бегло перечитанная мною «Гипербола о Гипербореи». Некогда грозные на вид камеры, зависшие под потолком, моим творческим порывом облачены теперь в белоснежных лебедей, словно примчавшихся на священнодействие. По сути, я просто набросил на них простыни и из пенопласта вырезал анатомически недостающие элементы: изящные шеи с тонкими головами и мощные крылья. Бутафория эта, на мой взгляд, выглядит вполне убедительно.

И я уже был при полном параде, готовый к трансляции. В широких и удобных штанах-алладинах и фиолетовой футболке с провокационной принтовой надписью «Sapientisat», в полулотосе я сижу на полу в полной тишине между двумя зеркалами. Метафорически выражаясь, я смотрю вроде бы и на себя, но и вперёд, одновременно мой взор направлен назад, в прошлое: в сети столь широкого фокуса внимания может попасть немало добычи. Закрывая глаза, я начинаю медленно дышать.

Вдох. Пауза. Выдох. Пауза.

Странно это. Я ещё здесь, но как будто бы уже там. Для меня время замерло, сжалось, а жизнь вокруг кипит, как прежде, но чувствую я это сейчас как никогда раньше. Только я уже вне этого кипения, вырван с корнем из сада жизни. Смотрю на всё словно со стороны, безучастно. Самое время отвлечённо и со стороны взглянуть на себя.

Вдох. Пауза.

Из архива памяти всплывают файлы с эпизодами моей жизни. Один за одним они начинают вращаться в моём сознании, беспорядочно сменяя друг друга. Я не сопротивляюсь этому ходу событий и дышу дальше.

Выдох. Пауза. Вдох. Пауза.

4 января 2065 года.

Айко сидела напротив меня, на глазах её наворачивались слёзы.

— Айко, — окликнул я, — ты знаешь, ты – самое обычное и естественное, что случалось в моей жизни. И потому – самое невероятное и любимое! Невероятно любимое!

К нам подплыла голографическая официантка, вид которой, вероятно, выдавал мои эстетические предпочтения: такая типично японская школьница начала века в учебной униформе, состоящей, с позволения сказать, из юбки (вернее, чего-то очень скромных размеров и очень нескромно прикрывающего то, что должна), и блузки в придачу с высокими солдатскими берцами поверх белых чулок. Два пышных рыжих хвостика в пол на её голове и один лисий хвост на её… Ну, вы поняли… Делали образ совершенно нереалистичным, но художественно выразительным. Благо, в Японии это не выдавало во мне перверта и изменника.

— Братик или сестричка желает чего-нибудь ещё? – жизнерадостно обратилась она к нам.

Я мягко попросил оставить нас. Необычного в поведении официантки и в её не совсем материальной природе было не больше, чем во всём заведении, окружавшем нас в этот вечер и бывшем лишь голограммой. В Японии, культивируя врождённую скромность и тягу к уединению, которые удивительным образом уживаются с идеологическим коллективизмом, уже давно смастерили прикольную штуку. Специальный голо-блок, приобретаемый в любом обыкновенном ресторане, способен при его активации воссоздать голографическую копию заведения-оригинала. При этом в комплекте идёт заказанная клиентом музыка и официанты, образ которых подгоняется под индивидуальные и порой очень бессознательные запросы клиента. К счастью, еда и выпивка такого эрзац-ресторана были не копией. Любой заказ оперативно выполнялся небольшим 5D-принтером, прилагаемым к голо-блоку.

Этот вечер мы решили провести на ровном и, главное, безлюдном плато загородной горы: вроде и природа, вроде и под звёздами, но в ресторане и без лишних глаз. Важным достоинством этого выбора являлась полная конфиденциальность: мои камеры-спутники никак не могли бы заполнять эфир подробностями вечера, который как раз в этот момент складывался очень личным, но не самым лучшим образом.

Айко подняла на меня блестящие и оттого ещё более трогательные и пронзительные глаза.

— Это ведь шутка? – с надеждой в голосе спросила она. – Я надеялась, что ты останешься со мной.

Отрицание. Закономерная реакция на проблему. Я молчал.

— А надолго? – не отступала она.

— Надолго. Не меньше пяти лет. Я тоже сначала надеялся на это. Но понял, что мой путь ещё не окончен. Это не значит, что я тебе не люблю…

— А что же это значит? — раздражённо спросила Айко.

— Пойми меня, я не могу остаться. Я должен продолжить это. Шоу ведь должно продолжаться, – я попытался улыбнуться.

Я хотел как-то развеселить её, хотя понимал всю абсурдность этих попыток в данной ситуации. Не было смысла ретушировать назревающую проблему юмористическим пассажем.

— Ты молча продолжаешь шоу, выдуманное и привитое тебе твоим отцом. Тебе не кажется, что твою жизнь расписали, словно сценарий, где ты в роли главного агнеца на заклании непонятным идеалам? – она была не на шутку рассержена.

— Казалось. Сначала. Потом я понял, что это не моя покорность. Это мой выбор. Я просто не могу иначе.

— Так это свобода твоего выбора или необходимость?

— Я сам не до конца понимаю. Это так сложно. Мы, люди, ошибаемся, когда думаем, что сами создаём себя. Это верно отчасти. На самом деле мы – те, кто как-то впитал навязанные кем-то образы, алгоритмы, стандарты, клише; их уникальная совокупность смешивается, и вот – новая жизнь. Свободы, по большому счёту, нет. Свобода – осознанная необходимость, как известно. Так мы и ощущаем субъективно: не живётся нам спокойно без свободы, потребность в ней большая очень. Тогда что свободного в необходимости, спрашивается? Как необходимость нам велела, так и поступаем – вот она наша свобода. А вот и мы – в мире, где нет свободной воли, а есть воля, подчинённая необходимости, обусловленной прошлым опытом, где любое решение ею и определяется, а совсем не нами. Так что, выбор уже сделан, его нужно лишь осознать. И я его осознал.

— Но неужели тебе не хочется остановиться и зажить простой жизнью, как многие? – Айко начинало мелко потряхивать, слёзы уже переполнили её, казалось бы, бездонные глаза и готовы были вот-вот хлынуть наружу. Близилась последняя борьба перед концом.

— Для начала мне хочется стать единственным в том, что я делаю, потом я готов стать, как многие.

— Ты предлагаешь мне ждать тебя пять, а то и больше, лет, пока ты не изучишь весь мир?! – не затмив грусти, в её голосе прозвучала обида.

— Зато, покончив с этим, я смогу с головой уйти в твой мир, который, мне кажется, я не изучу никогда!

— Особенно, если собираешься бросить меня. Никогда женщинам не понять мужчин. Ваши дурные, по-детски наивные амбиции, больше напоминающие розовые фантазии, ваше стремление за горизонт, за славой…вы в погоне за счастьем, как собаки, гоняющиеся за собственным хвостом: думаете, что он где-то впереди вас… — она осеклась, злость сменилась каким-то новым чувством. – Почему ты не можешь взять меня с собой?

— Если не выходит взять всё и сразу, герой берёт по очереди, – снова невпопад попытался я пошутить. — Это противоречит условиям контракта… — оборвав себя, серьёзно закончил я.

— Ты и есть контракт! Ты — и его исполнитель, и его предмет. Без тебя нет никакого контракта. Ты мог бы решить этот вопрос.

— Изначально задумка была иной, ты знаешь. Отец, а теперь и я, видел в этом сакральный смысл… Как ни парадоксально, но чем больше мы можем, тем меньше мы можем. Кажется, что мне всё по силам: плюнуть на путешествие, изменить контракт. Но на самом деле мне можно лишь одно – продолжать. Возможностей у меня теперь не больше, чем у пущенной стрелы – лететь в цель. Всё остальное – ограничения ради этой единственной возможности.

— Как пафосно и тщеславно…

Немного помолчав, с напускной деловитостью, чтобы скрыть душившую её обиду и грусть, Айко заявила:

— Я не обещаю, что буду тебя ждать. В отличие от тебя, я не готова обременять себя таким наивным обязательством. Ты вообще представляешь, как много может произойти за пять лет?

— Я, как никто, знаю, как много произойдёт за это время.

— Не только у тебя. Я не хочу нарочно строить стены ото всего мира, от чувств и любви, в конце концов. Я не хочу, меняясь сама, неизменной лелеять любовь к покинувшему меня человеку, который, кстати, тоже будет меняться всё это время. Я не хочу прождать тебя полжизни, чтобы потом понять, что не люблю тебя. Или, что ещё хуже, узнать, что разлюбил ты. Это слишком рисковый вклад под сомнительные проценты.

— Я понимаю тебя. Айко…

Нам обоим стало по-настоящему грустно. До этого момента я действительно верил, что мы сможем договориться продолжить всё дальше и позже, как друзья по летнему лагерю весело договариваются в следующем году встретиться вновь. Своим преувеличенно уверенным тоном я пытался создать видимость того, что это всё легче, чем кажется, что я, как некогда великие полководцы и императоры, ухожу в поход за славой в то время, как моя женщина смиренно и верно ждёт меня дома. То ли времена поменялись, то ли женщины. Мужчины точно остались такими же, права Айко. Я представлял себе, как спустя годы вернусь к ней, наши чувства вспыхнут с новой невиданной силой… А теперь, экстерном миновав стадии отрицания, гнева и торгов, я тяжело, страшно и больно, словно в колодец без света и выхода, ухнул в глубокую тоску. Как и Айко.

Хотелось сказать что-то приятное и важное. Хотелось прочувствовать этот момент, зафиксировать его в памяти нужными словами. Но, видно, эффектные прощания и уместные слова находят только герои фильмов и книг. Мы же сидели и молча смотрели друг на друга, время от времени отводя взгляд, чтобы ослабить эмоциональное напряжение и скрыть влажность глаз. Сидели. И молчали. Молчали и смотрели друг на друга, всё больше надеясь и всё больше теряя веру в то, что всё ещё можно изменить. Но никто из нас не сделал этот шаг. Свобода каждого определилась необходимостью его выбора.

Я встал. Крепко поцеловал Айко на прощание и вышел за границу голограммы.

За спиной слышался плач и шипение крушимой Айко иллюзии ресторана.

Отзывчиво-назойливые камеры вновь окружили меня, напоминая, как я одинок на виду у миллиардов глаз. Меня встретил морозный воздух и мягкий токийский снег крупными хлопьями. Как же я надеюсь увидеть его ещё раз…

31 марта 2037 года.

Судорожно-конвульсивные усилия моей дорогой мамы, аккомпанемент криков боли, словно яростная канонада, разрывающих спёртый, пропахший потом и кровью воздух больничной палаты, опытная, но взволнованная сосредоточенность врачей-повитух и почти истерическая суета сопереживающих, ощущаемая через стены, этажи и даже города. Вся эта инфернальщина –церемония моего рождения. 31 марта 2037 года. Пугающая атмосфера первых впечатлений несчастного, скользкого и окровавленного человеческого комочка не может не вызывать подсознательный патологический ужас жизни, смешанный притом с героической волей к жизни, приведшей меня сюда.

Но я забегаю вперёд.

Как ни парадоксально, история моя берёт своё начало не с моего рождения, а с рождения идеи в голове моего отца. Наверное, в идеале, каждое рождение ребёнка должно быть спланированно и сознательно принято: ребёнок должен быть желанным. Не то, чтобы я не был желанным. Я, скорее, был спланирован. Позже я шутил, что неизвестно, чьё рождение было большей радостью для моих родителей – моё или этой самой идеи. Одно точно – всей своей жизнью я, безусловно, обязан именно ей.

Моего отца зовут Джоув. В имени его нет ничего удивительного, даже для России. Знаю, раньше наша странна была довольно консервативна и традиционна во многих вопросах (в том числе в выборе имён), в отличие, например, от Европы. Но всё течёт, всё меняется. Охотно ориентируясь на Запад, Россия нехотя усваивала его социокультурные паттерны. Вода, как известно, камень точит, и долго ли, коротко ли, а Россия уже – прогрессивная страна, практически с опозданием на век переживающая свою волну хипповой либерализации.

Отец мой родился в 1992 году и, конечно же, носил другое имя. В те времена принято было зваться Сашами, Ванями и Петями. Какое-то из простых имён было и у отца, но, как и все, контуженный прогремевшим тогда бумом, названным name-shifting[1], отец взял новое имя.

Жил он в одном сибирском городке, расположенном на просторах плато Путорана, которое в детстве я ошибочно называл «В-путь-рано», вероятно, предчувствуя своё будущее. Здесь же отец с отличием окончил факультет философии и посвятил себя ментальному дайвингу – изо дня в день погружался в никому неведомые (и, в общем-то, неинтересные) глубины мысли. Материальное положение, которое в его случае зиждилось на семейном, не заставляло его голову трудиться над решением бытовых проблем, позволяя всю свою интеллектуальную мощь обрушивать на возвышенные понятия и их хитросплетения. Не знаю, благодаря ли такому имени или просто от природы, но отец мой был человеком амбициозным просто сверх меры, всегда стремящимся совершить нечто невероятное, войти в анналы своей эпохи, потеснив там ни много ни мало всех. И ему, как мы сможем убедиться, это удалось, и плевать, что в некотором смысле опосредованно.

Отцовская, столь же мудрая, сколь и деспотичная, натура нашла себе любимую девушку по вкусу, которая была младше его, тише воды и покорней рабы в отношениях с отцом, что, впрочем, не мешало ей быть прекрасным, интересным и светлым человеком. Звали её Ангелина. Это свидетелями её конвульсий и стонов мы были в начале главы. Рад представить свою маму.

Мама родилась в 2010 году где-то в Китае. Исконно русская семья её была заброшена на далёкий чуждый восток модными в те времена тенденциями образа жизни – дауншифтингом (то, по всей видимости, была эпоха великого шифта, в которую, по древней мудрости, желали жить лишь врагу). Дауншифтеры противопоставляли трудоголизму и корпоративщине индивидуальное духовное развитие, а такжесвободный и независимый быт себе на потеху. Вся суть сводится к тому, что человек, внезапно осознавший себя дауншифтером, шлёт повседневные заботы в пекло да и сам уезжает куда потеплее жить на проценты от вкладов, на арендную плату от доставшейся от бабули квартиры или питаться святым духом. По плечу это дело людям, достигшим известной меры успеха, уже обеспеченным и обречённым на отдых до конца жизни. Меньше повезло семье моей мамы. Осознав, что без постоянного дохода жизнь не сказка даже в любимом Китае, а за безделье в социалистической стране не платят, они вернулись на родину – в суровую Сибирь, где кривые линии судеб моих родителей и пересеклись в одной точке, после чего устремились в будущее в одном направлении.

Надо признать, что родители отлично подошли друг другу. Главнейшей для отца чертой в матери было то, что она, успев усвоить в Китае, кто главный в семье, никогда не сопротивлялась самым вычурным идеям отца. Она верно следовала ему во всём, став, тем самым, надёжной опорой в его (с позволения сказать) труде и жизни. С другой стороны, за короткое время эмиграции (наверное, на генетическом уровне), помимо восточной мудрости, мама успела постичь в Китае и прелести жизни дауншифтера, которые, пусть и не в тёплых краях, воплощались наяву в семье её новоиспечённого супруга.

Найдя друг в друге то, что, вероятно, каждый и искал в своём избраннике, мои родители пережили быструю и крепкую диффузию душ и судеб. И пускай союз их не был слишком уж чувственным и эмоциональным, жили они в прочном ладу. Вероятно, благодаря тому, что ни один из них и не был излишне чувственным и эмоциональным, что, на удивление, никогда не сказывалось на мне.

Кстати, обо мне. Настало время поведать, как всё началось.

Как я уже говорил, амбициозный мозг моего отца взрастил однажды причудливую, забавную, но вместе с тем немного дикую идею.

Он размышлял над тем, что люди в этом мире живут, словно в замкнутом пространстве маленькой подсобки, куда напихано множество бесполезных архаичных вещей. Мы не знаем мира, мы ограничены в его понимании и потому – в понимании себя вообще и своего места в нём. Отцу, понявшему практически всё (как ему казалось), эта мысль была невыносима. Выходит, сколько бы он ни сидел в своём поместье, путешествуя вглубь сознания, он никогда не достигнет нужной широты его, поскольку так и не постиг всего богатства и разнообразия жизни, мира. Единственный путь к постижению всего на свете – это попробовать всё на свете, увидеть всё на свете, так он думал, именно ВСЁ! Каков масштаб задумки, а!

Его долго терзала эта мысль. Он потерял интерес к любимой науке, разочаровался в жизни, отчаялся. Он понимал, что зашёл в тупик, и, видя один-единственный выход из него, отдавал себе отчёт в том, что сам уже не сможет им воспользоваться: возраст не тот, силы не те, да и темперамент, если честно, никогда не был тем.

Но мыслитель не был бы мыслителем, если бы не выдумал гениальное решение проблемы, верно? И вот оно – это решение. Отец понимал, что, не имея уже возможности самостоятельно воплотить свою фантазию в жизнь, он всё ещё в силах создать такую возможность для другого. Не можешь претворить фантазию в жизнь – сотвори жизнь, претворяющую фантазии.

И вот уже мой отец всецело поглощён идей рождения и воспитания сына с одной лишь целью: сделать его человеком мира, устроить всё так, чтобы сын его смог и обязательно воплотил в жизнь его мечту. Конечно, отец понимал, что в таком случае это уже не он будет покорителем мира, героем, познавшим всё. Но также он прекрасно знал, что обязательно причастится этого достижения. Он – бог и отец этого героического подвига. Он автор этого апокрифического сюжета. А значит, вся заслуга в этом его.

И он сделал из этого шоу. Мой гениальный отец понимал, чем живёт народ – зрелищами, а в наши дни даже больше, чем хлебом. Он встретился с нужными людьми и заразил их своей идеей, нафаршировав её качественно иной начинкой, съедобной для их пищеварения. Отец выставил это всё в потребительском свете: представьте себе реалити-шоу, в котором один главный герой, начиная с его совершеннолетия, покидает свою семью, родное гнёздышко и, словно в паломничество, уходит скитаться по миру до тех пор, пока каждый уголок нашего космического дома не будет им посещён и постигнут. А за всем этим священнодействием (и это самое главное!) наблюдает весь земной шар. Получается эдакая познавательно-развлекательная программа, нон-стоп транслируемая из самого сердца событий. Не правда ли, заводит? Только представьте себе этот размах, эти рейтинги и популярность! Конечно же, продюсеры, чуть не подавились, но схавали задумку. Так отец заручился необходимой в таком глобальном мероприятии поддержкой.

И вот уже делу дан зелёный свет. Только в этот момент отец всерьёз приступает к исполнению своего супружеского и биологического долга. Мама, которая не шибко-то и хотела детей, с воодушевлением поддерживает отца, искренне желая успеха в его начинаниях, ещё более наполеоновских, чем у самого Наполеона. В то время, пока родители трудились над созданием главного героя проекта, продюсеры немало сделали для организации моего будущего феерического турне. Инвестиция с их стороны, конечно, была долгосрочная, но более чем окупаемая. Своими стараниями они обеспечили мне радушный приют, куда бы я ни попал, а попасть я должен был везде. Мне официально разрешили появляться там, где не должна появляться ни одна живая душа. Многие государственные лидеры сразу клюнули на эту идею. Кто не сразу, тот, подхваченный всеобщим порывом (или банально известным инстинктом не быть хуже других) подключился позже. Передо мной распахнулись плотно запертые доныне границы. Меня везде с нетерпением ждали, чтобы увидеть человека-реалити-шоу, но в первую очередь, конечно же, для того, чтобы качественно и на весь мир прорекламировать себя. Что называется, и на людей посмотреть и себя показать. Продюсеры даже решили вопрос моей безнаказанности в рамках реализации проекта: порой мне было дозволено даже самое запрещённое и осуждаемое моралистами, если того требовала моя высокая миссия. Ведь, что ни говори, но и запретные плоды – это неотъемлемый аспект жизни человеческой, постичь которую и есть основополагающая, пусть и не декларируемая, цель. Правда, быть может, в интересах проекта мне стоило и в тюрьму попасть? Тоже аспект жизни. Но до возникновения добровольного желания от этого меня обезопасили. Вероятно, потому, что иначе шоу мог прийти скучный конец.

Одним словом, всё было готово к моему рождению. Мои родители, продюсеры и операторы, весь мир – все с волнением ждали. И вот, наконец, 31 марта 2037 года в 6 часов 48 минут утра шоу начинается.

6 сентября 2064 года.

Автолёт шустро доставил нас до пункта назначения, прямо к гиганту неимоверных размеров – известному на весь мир Чёрному Кубу Мале Ви-Чана. Глядя на него, я оторопел от осознания своей незначительности, малости по сравнению с этим величественным чудом.

Чёрный Куб — мультивариативная площадка инновационных развлечений, созданная гением японца Мале Ви-Чаном. Для всех геймеров с момента открытия она всегда была следующим, после любого последнего, писком моды. Эдакая Кааба, святыня, к которой бесконечным паломническим ходом стремились все геймеры, расположилась в пригородной черте Токио. Святыня представляла собой огромный куб размером примерно с три футбольных стадиона, сооружённый из блестящих чёрным глянцем идеально гладких каменных граней. Вход с автоматическими дверями сливался со стеной. Понять, где он, можно было только по толпе посетителей, выстроившихся изнемогающей от азарта шеренгой. Приметным во всём этом внушительном, но скучноватом внешне монументе было внутреннее содержание.

Не успел я опомниться от увиденного и закончить свой ставший уже привычным онлайн блог, как провожатые, не постеснявшись воспользоваться моим привилегированным положением медиа-звезды, миновав бесконечную очередь, протащили меня внутрь святая святых. Только там я понял, что внешняя простота Куба обманчива, что за нею, словно за невзрачной обложкой старой книги, скрывается невероятный мир, где магия перестаёт быть вымыслом.

Мале Ви-Чан смог то, о чём до него мечтало не одно поколение. Он разработал и сконструировал площадку, где благодаря достижениям науки стало возможным воплотить в жизнь самые невероятные фантазии. За основу нередко брались идеи выдающихся писателей прошлого как самых невероятных фантазёров. Каждые полгода Куб предлагал своим гостям новые развлечения: охота на драконов в Средиземье, оборона Чёрного замка в Вестеросе, звёздные войны и покорение Звезды Смерти, эпическое возвращение из рундука Дэви Джонса – теперь читатель или зритель мог стать героем. От желающих испытать приключения на собственной шкуре отбоя не было. И это более чем понятно.

Сегодня, помимо классических и неизменных игр на любой вкус и цвет, напоминавших волшебное воплощение старых аттракционов начала века, гостей ждало кое-что новое и необычное.

По-быстрому рассчитавшись на кассе, я и мои провожатые устремились в раздевалку.

— Сегодня будет командная игра. Это, так сказать, дебют аттракциона, — инструктировал меня Акира.

— Значит, ни от кого не стоит ждать невероятных показателей? — поинтересовался я, пытаясь не подать вида, что волнуюсь перед игрой.

— Да ты не дрейфь! Тебе, Микаль, повезло: с тобой лучшие геймеры Токио. С такой командой в грязь лицом на весь мир не ударишь, — расхохотался второй мой спутник Катсу.

Он и Акира действительно составляли сильную и гармоничную команду. Катсу — здоровяк с удивительно подвижным и гибким для таких габаритов телом, словно принявший форму человека зверь, который весь один сплошной инстинкт. И Акира – конгениальный стратег, с равной ловкостью и скоростью ума и тела. Вместе они, а, впрочем, чёрт с ними. Через 5 часов об этих двоих не вспомню ни я, ни вы.

— Катсу, конечно, прав, но перед началом игры каждому игроку в мозг инсталлируют базовые необходимые навыки, чтобы никто не тупил с освоением азов по ходу матча, — внёс толику реализма Акира.

Закончив все подготовительные и инсталляционные процедуры, мы вышли на кромку игрового поля. Я не мог поверить, что увиденное мною таилось за стенами Чёрного Куба. Перед нами простиралось овальное игровое поле, засаженное мягкой травой, в концах которого напротив друг друга располагались ворота в виде трёх колец, на разной высоте от поля стоящих на металлических столбах. Под кольцами была заготовлена песчаная насыпь. По периметру поле окружили величественные колонны со зрительскими трибунами, занять которые мог любой желающий посмотреть игру. Конечно же, всё это голограмма, иначе невозможно было бы так часто менять декорации под новые игры. Я с размаху хлопнул по ближайшей колонне.

— Твою ж рать! – неожиданно реальное и от того болезненное соприкосновение с иллюзорной стеной вызвало столь экспрессивный возглас с моей стороны.

— Хехех. Мале Ви-Чан умудрился придать голограмме присущие оригинальному объекту физические свойства, поэтому и ветерок в волосах ты ещё почувствуешь, и кровь на губах. Без этого было бы скучно. Но серьёзно травмироваться тут не удастся: наложены определённые ограничения на законы физики, — Акира был так весел, что я не знал, чему больше удивиться – его спокойствию или техническому гению Мале Ви-Чана.

В центре поля, ожидая, пока соберутся все участники команд, стояла судья в чёрной мантии. В руках она держала деревянную метлу, которая уже несколько веков как вышла из обихода. Справа и слева от неё лежало ещё по семь таких же мётел.

— Итак, нам нужна красивая и честная игра. От всех и каждого из вас, — заявила она, жестом приказав всем подойти поближе. – С базовыми моментами вы уже знакомы. Для тех, у кого ещё не прогрузилась программа с правилами и навыками игры, короткий ликбез. Вас ожидает увлекательная игра квиддич, вымышленная Джоан К. Роулинг в романах о Гарри Поттере. Все декорации и физика процесса игры тщательно спроектированы нашими дизайнерами и техниками, а это значит, что вам остаётся лишь седлать мётлы и наслаждаться игрой!

Пинком распахнув крышку прыгающего у её ног чемодана, судья высвободила на волю два обезумевших мяча. Пока игроки запрыгивали на мётлы и, на удивление, уверенно взмывали вверх, судья достала из коробки самый крупный мяч тёмно-красного цвета и запустила его в игру. Последним, мало кем замеченный, из чемодана выскользнул маленький золотистый шарик с серебристыми крыльями, чьи невероятно быстрые движения казались плавным покачиванием вверх-вниз. Немного поразмыслив, зависнув в одном положении, шарик золотым лучом рванул в известном лишь ему направлении. Матч начался.

И вот мы в иллюзорном игровом небе, сквозь мягкие светлые облака которого проступали лучи яркого и нежного солнца. Похоже, плата за игру включала в себя трансфер из сентябрьского Токио в весенний Хогвартс. Несмотря на то, что каждый из нас оседлал метлу впервые в жизни, держались все более чем достойно. Первое время никто не начинал борьбу. Каждый пытался понять, как он так легко справляется с полётом. Инсталляция навыков управления необычным летательным аппаратом поддерживала каждую секунду. Я немного покружил над полем, удивляясь реальности ощущения скорости, ветра, абсолютному и непостижимому присутствию гравитации и пьянящему чувству её преодоления. Стоило лишь подумать, что ты собираешься сделать, как тело послушно выполняло команду. Короче, если вы встанете и попробуете вникнуть в моторику каждого шага и как это вообще работает, вы почувствуете примерно то же самое: всё происходит само собой, естественно и непринуждённо. Поэтому я решил не забивать себе голову: разгаданный фокус, как известно, теряет своё очарование.

Бладжер, разбивший нос одному из наших охотников, отвлёк всех от беспечного и восторженного полёта. Словно вспомнив, для чего мы собрались, все бешено заносились над полем, проворно передавая друг другу мяч, ловко уклоняясь от соперников и их атак.

Несколько раз во время игры я замечал, что делаю совсем не то, что приходит мне в голову. Казалось, что моим поведением управляет неведомый голос, заглушающий команды разума. Наблюдая за другими игроками, я понял, что то же чувствуют и они. Это было видно по мимолётным и, казалось бы, неуместным гримасам недоумения на их лицах, как будто что-то пошло не так и удивило их. Решив разобраться в этих ощущениях, я стал прислушиваться к ним. Вскоре до меня дошло: инсталлированные нам навыки полёта пресекают любую потенциально опасную оплошность, так, что порой мы лишены возможности свободы манёвра, который, по версии защитной программы, создаёт угрозу. Такой контроль напоминал гипертрофированный инстинкт самосохранения, который действует не заодно с сознанием, не сговариваясь с ним, а будто бы подавляя его. Ощущалось неприятное чувство внутренней борьбы сознания с этим инстинктом. Создавалось впечатление, что это не я играю в квиддич, а квиддич играется мной.

Окончательно погрузившись в свои мысли, я не заметил, что вот-вот возьму на таран своего же партнёра по команде, пытающегося увильнуть от кровожадного бладжера. За доли секунды я решил, что во избежание столкновения надо изо всех сил рвать метлу правее, но инстинкт, наложив вето на моё решение, увёл меня резко вниз и провёл под беглецом, который даже не заметил опасного момента. Негодуя на этот внутренний императив, я не сразу понял, что, если бы увернулся, как собирался, вправо, неминуемо столкнулся бы с бладжером. Понимание это стало настоящим озарением. Я принял как должное этот властный голос инстинкта, стал прислушиваться к нему, и внутреннее противоречие разрешилось само собой в пользу баланса моего сознательного и бессознательного. Когда я откинул в сторону рефлексию над доминантой моего поведения, оказалось намного проще и интереснее погрузиться в саму игру.

Спустя четыре часа увлекательной и изнурительной воздушной погони снитч был пойман Акирой, в успехе которого ни сам он, ни, кажется, наши соперники не сомневались с самого начала. Однако итоговый счёт оказался равным.

— Вот дьявол! Катсу, какого тэнгу ты забил так мало голов? – возмущался недовольный таким исходом Акира.

— Вратарь у нас был что лодка дырявая: всё, что мог, пропустил.

— Не прикрывай свои косяки нубами по команде, — не унимался Акира.

В отличие от профессиональных победителей, для которых одно лишь участие, без победы, – уже поражение, я был в восторге от игры. Никогда не думал, что полёты на мётлах, бывшие раньше лишь фантазией писателей, станут реальностью под натиском пытливого ума светил науки. Ох уж эти прогрессивные и одновременно консервативные японцы.

Устав от магии, которая здесь стала частью повседневной жизни, я покинул своих спутников, не прерывая их перепалки на счёт исхода игры. Мою благодарность за приём и сегодняшний день они ещё увидят в записях шоу и в моём блоге, мне же их видеть больше не хотелось. Будучи героем шоу, я привык уходить по-английски. Уверен, они привыкли к этому, будучи его зрителями. Мне всегда казалось, будто таким образом сохраняется какая-то загадка, к которой люди прикоснулись на миг, а потом выпали из этого таинства, словно из сна.

Я давно привык к смене действующих лиц, к тому, что никто не задерживается на авансцене вместе со мною подолгу. В новом месте я находил новых людей, которые могли максимально много показать мне в своём маленьком мире. Проводил с ними столько времени, сколько требует шоу и достижение цели, и, словно экипаж на перекладных, менял их на новых, снова на новых, снова на новых… И так без конца. За сердечную невозмутимость и отсутствие привязанности меня никто не критиковал. Все боготворили меня и мою миссию, были рады прикоснуться к творимому мною чуду, отсюда и отсутствие проблем с компаньонами, провожатыми, гидами – одноразовыми друзьями.

Я вышел на свежий воздух и направился в ближайший парк. Там, как и полагалось современному цивилизованному городу, свежий воздух был пропитан вай-фаем: на него сейчас были ориентированы своими антеннками не только все гаджеты, но и каждый человек. Не будет преувеличением сказать, что им здесь дышат.

Большой склон близ фонтана, засаженный комфортной для сидения и лежания травой, был забит отдыхающими. Вид отсюда открывался действительно прекрасный. На горизонте под лучами закатного солнца нежился Токио. Где-то там урбанистическим муравейником суетились аборигены. Здесь же находились те, кто выкроил время сбежать от суеты и остановиться вместе с мгновением, которое, как известно, прекрасно.

Увы, наслаждались собравшиеся не романтикой момента. В информационных и прочих технологиях японцы давно впереди планеты всей. Гаджетов в привычном мне представлении ни у кого давно не было. Все девайсы для онлайн жизни с лёгкостью встраивались прямо в мозг, с помощью мельчайших электродов подключались к участкам, отвечающим за визуальное, аудиальное и даже тактильное переживание. Здесь с ранних лет в школах преподают искусство управления своими мозговыми имплантатами: представьте себе только, какого это, непосредственно в мозг получать сообщения от друзей, зрачком с оптическим зумом делать фото и отправлять их по почте, смотреть видео и читать книги, просто закрыв глаза. Напоминает какой-то наркотический трип.

Занимательный факт: это искусство управления девайсами берёт начало в древнем китайском учении цигун. Цигунисты учились управлять потоком энергии ци, природа которой, как выяснилось позже, — электромагнитные силы. Немного переосмыслив это учение, производители поняли, что вполне возможно, сохранив тысячелетние традиции, привнести в них нечто новаторское. Раньше мастера цигун, сознательно перенаправляя движении энергии ци, творили чудеса со своим телом. Теперь маркетологи, научив людей использовать свои способности для пользования гаджетами и регулируя движения информации в мозгах потребителей, творят чудеса с их сознанием. Раньше толпы людей собирались в парках, на площадях, на природе, чтобы коллективно позаниматься тайцзи, цигун; теперь вот на полянке у фонтана собралась толпа покорителей контента на природе.

Я пошёл вглубь парка, маневрируя между людьми и забавы ради гадая, чем занят очередной спрятавший за веками глаза встречный. Судя по метаморфозам эмоций на лицах людей, все смотрели видео. Вероятнее всего, какие-нибудь няшности с ютуба. Вполне годный досуг. Своего рода пикник, где во главе стола фастфуд зрелища: быстро изготавливаемая и легко перевариваемая пища, в которой нет ничего полезного.

И вот среди этой «безглазой» компании я вижу девушку. Она сидит на бортике фонтана, освещаемая его вечерней иллюминацией, и читает книгу! Прочувствуйте контраст так же, как и я. Встретить здесь человека, занятого тем, чем занята она, было всё равно, что использовать сегодня чернила с пером: крайне неожиданно и как-то неуместно. Как ни странно, но её такое естественное, нормальное для человека занятие выбивалось из контекста, смотрелось вычурно и аномально.

Я направился ближе к ней. Когда смог отчётливо разглядеть её, сердце моё замерло. Она была невероятно красива! За красотой её таился, но был отчётливо виден, обворожительный, яркий и бездонный внутренний мир. Знаю, это лишено образности, поэтичности, но не буду утруждать ни себя, ни вас подробностями описания. Просто представьте на её месте ту, что для вас – самая настоящая и невероятная, самая желанная и недоступная, самая прекрасная. Представьте, как с каждой секундой влюбляетесь в неё, как стрелка компаса вашей души медленно и неотвратимо кренится в сторону её души и, нащупав верное направление, замирает, мелко подрагивая от упоительного восторга. Так вы будете сопереживать мне всецело. Для вас она уже не будет объектом чужого восхищения, теперь она – это и ваш идеал. Восторгайтесь, мечтайте и пьянейте вместе со мной.

— Не думал, что кому-то ещё в радость читать по старинке, — с каждым шагом наполняясь волнительным трепетом, я уже подошёл совсем близко.

Она подняла на меня глаза. Секунду анализировала цель моего появления и, видимо, не найдя в ней ничего угрожающего или двусмысленного, протянула мне ариаднину нить диалога.

— Это совсем другие ощущения. Вы не находите?

— Меня зовут Микаль…

— А я знаю, — прервала она, одним махом лишив инициативы.

Мысли в голове путались, стандартные для таких случаев заготовки рушились, как ветхие непригодные сараи. Действительно, никогда не выходит подготовиться к разговору досконально, первая же непродуманная тобой фраза собеседника обрывает всю цепочку.

— Значит, вы и с глобальной сетью дружите, а не только с книжками, — шутка не прибавила мне уверенности.

— Конечно. Я ведь не старьёвщик-ретроград. Просто люблю экзотику. Не такую грандиозную, как ты, но всё же, – видно было, что ей нередко докучают обсуждением столь странной забавы, но этот разговор, кажется, её не тяготил. Напротив, она даже веселилась, подтрунивая надо мной.

— Неужели в книжке, которую ты читаешь, ни слова про то, что в беседе с незнакомцем обычно принято в ответ представляться? – незаметно мы оба перешли на «ты» — вопиюще поспешная фамильярность для японского этикета.

— Неужели ты так привык, что все незнакомцы сами напрашиваются тебе в друзья? – она примирительно улыбнулась.

Только сейчас я понял, что вызывало во мне волнение и так накаляло. Её спокойствие. Она ничуть не робела, не подхалимничала и нисколько не заискивала передо мной. Это меня удивляло, но впервые ставило на место. Я застыл, уставился на неё, постигая эту обезоруживающую красоту и то, с какой лёгкостью она дала мне понять, что люди вокруг не герои второго плана. По крайней мере, не она. Это я понимал всё отчётливее.

— Ты же не думаешь, что твоё необычное занятие делает тебя беспримерным и интересным для всех? Не всем в людях важнее всего известность, — незнакомка словно отвечала на не озвученные мною мысли, колко и кокетливо.

В этом она была исключением из правила, которое уже вовсю подтверждала оживившаяся вокруг нас толпа. Меня узнали. Не лезли вплотную, но бесстыдно фотографировали, и я физически чувствовал, как в социальные сети из их мозгов уже потекли новые фотки и посты.

И моему мозгу уже пора было сгенерировать что-нибудь толковое.

— Честно говоря, привык я именно к этому. Но твоё спокойствие не единственное, что меня приводит в ступор. Я обомлел от твоей красоты.За девять лет скитаний я не встречал девушку прекраснее тебя. И, естественно, твои читательские увлечения не то, что меня интересует больше всего… Нет, они тоже, конечно. Но не только… — голос сбивался, слова лезли с губ и друг на друга. – Я хочу сказать, что стою здесь не как медиа-звезда, а как мужчина. Я не могу пройти мимо, кажется, первого в моей жизни настоящего, так сказать, внесюжетного человека…

— Уверен, что внесюжетного? Камеры вокруг нас, наверное, не вплетут меня в твой сюжет и не обеспечат невероятные рейтинги?

Дьявол. Я ведь уже и не замечаю их. Всё это прямо сейчас течёт в сеть и оттуда – в океан глаз.

— Надеюсь, что я уже впутал тебя в свой сюжет, — такой же неловкий намёк, как и вся беседа. — Но не ради шоу я здесь. Теперь точно! Я подошёл пообщаться с необычной любительницей книг, а сам заблудился в барханах твоих пустынных глаз. Честное слово, лучше любого оазиса в такой безнадёжной ситуации для меня будет услышать твоё имя.

Какой нелепый пикап. Почему все мужчины так комичны, когда, словно ток, пронимает настоящая, отчаянная тяга к ней, срывающая всю показную брутальность и за образом матёрого волка обличающая неуклюжего (но одна польза, милого) Бэмби.

Она улыбнулась тёплой и светлой улыбкой, разогнав всё моё волнение и отчаяние. Её голос нежно коснулся моего сердца, которое облегчённо и радостно продолжило биение. Кажется, только сейчас с того самого момента, как я увидел её с книгой в руках.

— Айко. Приятно познакомиться.

31 марта 2055 года.

Стоя возле окна мансардного этажа, что служил моим личным уголком в нашем семейном доме, я размышляю о черте, к которой подошёл в этот день. Я представляю себя у водной глади Рубикона. За её границу я вот-вот шагну. А дальше – точка невозврата.

Конечно же, я сильно волнуюсь. Время от времени от низа живота и до самой макушки проходит леденящая волна спазма. От неё на память телу остаётся лёгкая дрожь то ли ужаса, то ли холода. После – неприятным аккордом симфонию моего волнения завершает тошнота, досаждающая с самого утра, наплевав на то, что я ещё ничего не ел. И так по синусоиде: волна за волной. В этот самый момент я как раз на гребне очередной из них.

Из окна я вижу, как на поляне за нашим домом суетится множество людей. Отец организовал большой праздник в честь моего совершеннолетия, по этому поводу на обычно пустующем дворе нашего поместья собралось множество гостей. Хотя до этого момента у меня не было ни одного друга. К восемнадцати годам я был не настолько глуп, чтобы полагать, что все они мои новые приятели, которые приехали разделить со мной радость очередного дня рождения. Конечно, нет. Всех их пригласил мой отец. Это те люди, которым я отчасти обязан своим рождением: продюсеры, спонсоры, агенты, владельцы крупнейших телеканалов и их журналисты, прочие лицемеры, явившиеся отпраздновать за наш счёт свой триумф. Они в каком-то смысле тоже толкутся у края Рубикона, только уже у противоположного, где с нетерпением ждут моего появления.

Наверное, этот эпизод заставил меня переосмыслить традицию празднования дня рождения: странный праздник детства, как я тогда понял. Такой единственный день из трёхсот шестидесяти пяти, когда собирается куча людей, чтобы похвалить тебя, рассказать, какой ты хороший, хотя ты прекрасно знаешь это без них, и лишь удивляешься, почему не слышишь это чаще одного раза в год. Варианта два: либо это всё дозированная похвала, чтобы именинник не зажрался, либо же это формальная и лицемерная церемония. Я склонялся ко второму варианту.

Собравшись с духом, я направился во двор. Погода была на удивление приятная. Ранняя весна уверенно проматывала снежное наследство зимы уже не первую неделю, поэтому наш сад практически целиком приветственно оголился, сбросив с себя белоснежные одежды. Красоты ему эта нагота, между тем, не принесла. Как и новорождённые дети, пробуждающаяся от зимней литургии природа представляет собой довольно убогое зрелище. Вдохновляет в нём разве что предвкушение полного расцвета, только лишь мысль о том, что будет, но не о том, что есть. Природа переживает это рождение год от года, поэтому прекрасно знает, чего ожидать по весне. В отличие от меня, с трудом представляющего, что ждёт за новой весной.

Размышляя так, я продолжал своё приближение к черте, за которой, едва-едва виднеясь, начиналась новая жизнь.

В такие переходные моменты, когда начинается новый виток верчёного движения по жизни, ты мысленно, как бы прощаясь, охватываешь взором минувшие дни и в то же время рассеянно пытаешься пребывать в настоящем. Всё усложняет то, что время от времени тебе представляются картины будущего, иногда пугающие, иногда воодушевляющие. Так, находясь ни там, ни тут, разорвавшись между прошлым, настоящим и будущим и потеряв таким образом чувство реальности, словно застыв в пространстве, где нет такого понятия как время, я, казалось, целую вечность медленно плыл к сборищу гостей.

Выйдя на улицу, я почувствовал себя оголённым зубным нервом, который от лёгкого весеннего ветра, словно от холодного или сладкого, сжался и заныл. По телу прошёл озноб. Пытаясь поскорее успокоиться и глубоко дыша, я добрался до шатра, под которым расположили праздничный стол, успевший уже, наверное, порядком надорваться от обилия яств. С моим появлением шум и гам на мгновение стихли. Я оказался в самом центре долины глаз, от тяжести внимания стало не по себе.

— Расслабься, приятель! Пока что это лишь репетиция перед настоящей славой и действительно невиданным вниманием к твоей персоне. А пока чувствуй себя как дома. И… С днём рождения тебя!

Приободряющая речь перешла в радостные и продолжительные аплодисменты собравшихся. Все улыбались, шумели и наперебой кричали поздравления. Я же смотрел на пузатого и статного оратора с блестящей лысиной, который тем временем наполнил свой бокал и, дружелюбно, но несколько высокомерно подмигивая мне, поднял его, давая понять, что это всё в мою честь. В голове у меня роились злобливые мысли: «Кто этот мой приятель? почему это я, а не он, должен чувствовать себя как дома, хотя я и так дома? почему его вид вызывает не доверие, а, скорее, чувство, будто этот демон только что купил твою душу, что и отмечает не вином, а кровью…»

— Ну что ты встал столбом? Поздоровайся, поблагодари всех и садись за стол.

Наставления мамы и вовсе не добавили мне уверенности. С трудом найдя в себе признательность, я поспешно исполнил указ матери.

— С днём рождения, дорогой. Я знаю, как тебе некомфортно и страшно, но следующие несколько часов – празднество в твою честь, устроенное не для тебя. Так что прислушайся к совету, расслабься и попытайся получить удовольствие, – обняв меня, мама легко вспорхнула и улетела, как мотылёк, на свет всеобщего веселья.

— А кто хоть этот советчик? – крикнул я ей в след.

— Не знаю. А какая разница? – едва долетело до меня.

— И впрямь.… Никакой разницы, — вполголоса согласился я, усаживаясь за стол.

Встав со своего места, отец поднял бокал, три раза слегка коснулся его серебряной вилкой, приглашая всеобщее внимание к своей созревшей речи.

— Я отлично помню, как Микаль появился на свет, — поняв, что речь обещает быть продолжительной, гости отвлеклись от пиршества и с показным интересом уставились на оратора. – Я помню, как, уже увидев этот свет, Микаль ещё долго не мог принять факт своего рождения. Конвульсивно дёргаясь всем телом и в особенности маленькой беззубой челюстью, он никак не хотел первым криком впустить жизнь в свою грудь. Маленький Микаль раскрывал рот и изо всех сил пытался пробить невидимую заслонку, мешающую сделать вдох. Создавалось впечатление, что он ещё не до конца здесь, не полностью вошёл в этот мир и находится сейчас где-то в другом измерении, может быть, даже вселенной, — входя в раж, отец не прекращал живописать. – На глазах его наворачиваются слёзы, рёбра проваливаются всё глубже. И вдруг – словно большой взрыв! Сотворение мира в его груди, которая жадно наполняется воздухом, он – сам Брахма, вдохнувший в себя новую вселенную. Так виделось это мне. И сейчас, в день твоего, Микаль, совершеннолетия я хочу поднять этот бокал за тебя и пожелать, чтобы ты и впредь продолжал творить мир в себе и вокруг себя и с завтрашнего дня начал дышать полной жизнью!

Обрадованные больше окончанием речи, чем её ностальгической поэтичностью, гости воодушевлённо прокричали «За тебя!» и жадно припали к своим бокалам.

Рассказ, словно киномеханик, запустил в моей голове фильм, собранный из эпизодов моего детства.

Я вспомнил частые беседы с отцом. В процессе моего воспитания он выступал в роли идеологического лидера. Я любил беседовать с ним о жизни, отец умел просто и убедительно рассказать обо всём на свете. Когда я сомневался в чём-либо, то скорее бежал к нему за советом. Теперь я понимаю, что все беседы были проработаны им с точностью военного стратега с тем, чтобы заложить во мне надёжный непоколебимый фундамент идеологически верных убеждений.

В памяти у меня всплыл один из наших разговоров. Было мне тогда лет одиннадцать. Я задумчиво вошёл в библиотеку, где, сидя у камина, работал над очередной научной статьёй отец. Я немного помолчал, глядя на него. Он, как всегда, выглядел неутомимым. На удивление мощная (для деятеля подобной сферы) и благородная стать, очень бодрый взгляд, хотя и блуждающий – было видно, что сознание отца продирается сквозь тернии ещё нехоженых теоретических троп прямо к звёздам. Извечный рабочий костюм: мятые джинсы и футболка с надписью «ФАЛОСОФИЯ – МАТЬ ВСЕХ НАУК». Сейчас мне кажется, что фалософия – это ответвление школы скептицизма, дошедшее в своей мысли до главной аксиомы, ответа на все вопросы, который звучит следующим образом: «Хуй знает». В одиннадцать лет я попытался разгадать этот ребус, но ничего не поняв, заговорил.

— Папа, я хотел спросить тебя…

Добрый, вопрошающий взгляд приглашал продолжать. И я повиновался.

— Мама часто говорит, что я не такой, как все, что я рождён с великой целью. Что меня ждёт яркая, неповторимая жизнь, и я должен быть готов принять её.

— И мама абсолютно права, — откинувшись в кресле, отец улыбнулся так, будто ждал этого разговора. – А ты знаешь, что именно тебя ждёт?

Я отрицательно покачал головой.

— Тебя действительно ждёт невероятная судьба. Тебе предстоит покорить целый мир! Ты побываешь в каждом уголке нашего земного дома, и за тобой будут следить буквально все. Ты увидишь мир и покажешь его людям таким, какой он есть. Ты станешь лучом, осветившим новые грани миропонимания.

— Как в той легенде? Поэтому у меня здесь нет друзей? Чтобы никто не узнал о моей судьбе?

— Нет. Конечно, не поэтому, — рассмеялся отец. – Это плата, которую ты должен заплатить за свою судьбу. Это для того, чтобы тебя ничто и никто не сдерживал здесь, когда придёт пора отправляться в путешествие. Которые ты закончишь, в отличие от героя легенды. Ты ведь хочешь этого?

— Хочу. Но… Мне кажется, я не хочу платить за такую судьбу? Можно купить какую-нибудь другую?

— Судьба не продаётся, сынок. Она есть у тебя с рождения…

— Но, если я не захочу, я смогу просто остаться здесь, с тобой и мамой. Завести друзей и заняться чем угодно ещё. Так ведь?

— Нет. Ты не прав. Над осмыслением судьбы человечество провело ни одно тысячелетие. Много о ней думал и я. В какой-то момент я понял, что судьба – это предопределение. Она как написанный кем-то свыше сценарий. Каждый получает свою роль во всемирном спектакле.

— А если я хочу другую роль? Или вовсе не хочу играть в этом спектакле? – не отступал я.

— Каждый появляется на сцене в свой час. Когда это определено сценарием – его судьбой. Каждый играет ту роль, которая ему предназначена. Кто-то играет осознанно, от того – ярко и честно, получая удовольствие от игры и радуя других; кто-то пытается противиться своей роли, от чего она выходит скучной и неудачной. Такого актёра никто не любит, и сам он не упивается игрой. Ты никогда не будешь таким.

— Так я же могу испортить весь спектакль и начать играть другую роль.

Едва заметно отец сжал челюсть, от чего скулы его стали шире и весь вид несколько грознее. Он мгновение думал, потом расслабился и с прежней мягкой улыбкой продолжил.

— Не выйдет. Если ты оказался на сцене, ты уже играешь свою роль. Если противишься ей и пытаешься испортить спектакль, как ты говоришь, ты – свободолюбивый сопротивленец по сценарию, и это – твоя роль, непонятая, но принятая тобой. Осознай ты её, и игра жизни станет намного интереснее и ярче, — отец посмотрел на часы, было обеденное время, — и вкуснее, — подмигнув, закончил он.

От последних слов внутри у меня стало тепло, и я понял, что дальше по сценарию идёт обед. Осознание этого несколько усмирило во мне огонь противления. Поняв, как мне показалось, слова отца и приняв свою роль, я и впрямь увидел всё в новом свете, более ярком. Казалось, всё как-то вдруг встало на свои места; сцена была сыграна, значит – время новой. Отец взял меня за руку и повёл на новую мизансцену – в столовую.

По пути я понял, что мне не даёт покоя ещё один вопрос.

— Папа, а если, сопротивляясь сценарию, в какой-то момент актёр понимает, что это его роль… Значит, тогда он больше не будет сопротивленцем, нечему будет противиться?

— Верно. Тогда он получит новую роль. Жизнь – необычный, волшебный спектакль. Но ты ведь уже понял, что сопротивленец – это не про тебя. Ведь так? – отец заговорщицки посмотрел на меня, словно мы раскрыли с ним великую тайну и это должно остаться строго между нами.

— Так! – я кивнул, мысленно давая согласие хранить эту тайну. — А откуда ты знаешь, какая у меня роль? Я вот не знаю.

— Я приложил руку к написанию сценария твоей жизни. Ну и ещё я опытнее тебя, — быстро и весело закончил отец.

Это, пожалуй, было самым понятным и неоспоримым аргументом.

— Ты это уже принял, а скоро ещё и поймёшь. Я же говорил, что роль необходимо осознать.

На этом видение прошлого растворилось. На его месте я увидел всю ту же поляну, полную народа. Успевших насытится гостей мама раззадорила на веселье. Вырядив всех в лёгкие металлические жилеты, она организовала любимую праздничную забаву – магнитные догонялки. Суть её в том, что водящий должен за определённое время «поймать» как можно больше людей, запустив в них сильным магнитом, который назойливо будет преследовать свою жертву. Остальным игрокам нужно уклоняться от магнита и по возможности пытаться подставить под удар другого. Радость водящего от поимки беглецов или радость одного беглеца от подставы другого дополняется яркими эмоциями: пойманный магнитом игрок получает отметину из разноцветных жидких красок, которые, как осьминог, выплёвывает магнит.

В этот момент мама, вся в зелёных, жёлтых и фиолетовых красках (ей явно не везло в уклонении от магнита) пыталась ускользнуть от очередной перспективы в виде цветного душа. Я наблюдал за ней, как она с юношеской удалью, словно лесная нимфа, кружилась в лёгком танце среди испачканных гостей. Сколько себя помню, не могу сказать, чтобы она хоть раз была в подавленном настроении, злой или агрессивной. Её всегда окружала какая-то светлая аура. Её движения напоминали, скорее, полёт, нежели ходьбу, словно невидимые крылья носили маму по земле, не давая ступням коснуться тверди. Думаю, она отлично дополняла отцовскую монументальность, его конкретность и непоколебимый примат рационального. От того и участие в моей жизни у неё всегда было диаметрально противоположным отцовскому, хотя и в духе его первоочередной идеи и планов на мой счёт. Глядя на неё в этот момент, я вспоминал свои детские годы и отдельные эпизоды, связанные с мамой.

Она часто рассказывала мне разные сказки, которые, похоже, сама и выдумывала (а может быть, ей в этом помогал отец). Во всяком случае, выходило замечательно. Одна из таких сказок запомнилась мне очень хорошо.

Тот день у меня не очень задался. Конечно, какие могут быть проблемы у десятилетнего ребёнка. А, однако, могут. Естественно, надуманные, как, впрочем, и проблемы взрослых. Точно и не помню, что было не так. Может быть, солнце светило недостаточно ярко или было недостаточно тепло на улице, но точно было прохладно на душе. Промаявшись так весь день, с кислой миной на лице завалившись в кровать, я долго не мог заснуть, ворочаясь с бока на бок. Я долго не решался позвать маму, не хотел подавать вида, что что-то не так. В итоге, взвесив всё довольно рассудительно, я решил, что её мягкий голос и интересные сказки – лучшее средство от тоски и бессонницы.

— Ну и чего ты крылья повесил? – спросила она, появившись в дверном проёме моей спальни. — Не грусти, а то в жизни не будет везти, — она так жизнерадостно улыбнулась мне, что стало ясно: ей в жизни везёт.

Сейчас я порой задумываюсь, грустят ли люди от того, что им не везёт, или не везёт людям от того, что они грустят. Казалось бы, игра слов. Ан нет. Скорее – игра смыслов. Тогда мне не оставалось ничего, кроме как поверить. Тем более, слова звучали убедительно (хоть и не совсем понятно), а главное – успокаивающе.

— Настроение плохое. Вот даже уснуть не могу, — пожаловался я.

— А хочешь, я расскажу тебе сказку о том, кто никогда не вешал нос, то есть крылья?

Она, не дожидаясь ответа, зная его наперёд, села на край моей кровати, устроилась поудобнее и начала.

— Жила-была на одном маленьком острове стая птиц. Жизнь их текла размеренно и однообразно. Удивительным в ней было одно – все птицы напрочь забыли, что умеют летать. Между ними ходили слухи, что когда-то давно первые птицы владели этим искусством, но корни этих россказней уходят так глубоко, что и не разобрать, правда это или вымысел. Так или иначе, но все птицы из ныне живущих на острове знать ничего не знали о полёте, давно приноровились ходить по земле, жить в норах и нередко жаловались на крылья, непонятно зачем данные им природой. Когтей на них не было, пальцев – тоже. Способны они были лишь беспомощно раскрываться и складывать вдоль тела, разве что красиво было, но и красоты этой птицы давно уже не замечали.

Но вот в стае объявился один любопытный птенец, который не давал остальным покоя, пытаясь всё разузнать про полёт и предназначение крыльев. Звали его Раки. Над ним смеялись, называли глупым наивным романтиком. В какой-то момент он пропал. Никто не знал, куда он подевался. Вскоре все решили, что с ним попросту что-то случилось. «Да и ничего, — подумали они, — каждый день с кем-то что-то случается».

На самом же деле с ним произошло самое невероятно, что только могло. Постигнув умение летать, он гордым парящим ангелом в один прекрасный день пролетел над головами своих сородичей. Поначалу никто не поверил своим глазам. Поверив, как водится, кто-то стал завидовать, кто-то ненавидеть его за то, что взлетел по социальной лестнице, так сказать, в прямом смысле. Но нашлись и те, кто стали брать с него пример, пытаясь научиться полёту.

А он день ото дня летал всё лучше, красивее, умелее и выше. Он научился улетать далеко за пределы их насиженной полянки и стал рассказывать своим последователям о мире за пределами их собственного, который оказался прекрасным и безграничным.

Последователи Раки быстро смогли освоить азы полёта. Они взмывали вверх, могли немного парить на ветру и преодолевать небольшие расстояния. Но, оказавшись не в силах продолжать упорно учиться, они решили, что это предел возможного для них.

Тогда Раки решил дать им новый пример, показать, что нет предела и любой благодаря усердию сможет улететь так далеко и так высоко, как только пожелает. «Вы знаете, что я родился и вырос рядом с вами, — сказал Раки. – И что я так же, как и вы, долгое время не верил в то, что птицы рождены для полёта. Но я смог и показал это вам. Я научил летать и вас. Теперь же, видя ваше неверие в безграничность наших возможностей, я хочу дать вам новый урок».

С этими словами он взмыл ввысь. Он летел всё выше и выше, пока не превратился в точку и не исчез из виду вовсе. Больше его так никто и не видел.

Все решили, что он улетел с Земли. Но также все поняли последний завет своего лидера и учителя. Ему стали поклоняться и следовать его примеру, передавая умение летать.

— А что было потом? – нетерпеливо спросил я.

— Есть разные версии. Кто-то говорит, что со временем, слепо поклоняясь Раки, птицы упустили суть учения и стали вновь терять умение летать, пока не забыли, для чего им крылья. Но я верю, что потомки усвоили урок Раки и сохранили его самую суть. Может быть, хотя бы некоторые из них.

Мама закончила свой рассказ и, укрыв меня поуютнее одеялом, сказала:

— Надеюсь, история о Раки окрылила тебя?

— Да! Я бы хотел научиться летать выше всех и быть примером для остальных.

— И ты будешь, дорогой. Я знаю. Но об этом я расскажу тебе в следующий раз. Спокойной ночи.

Погладив меня по голове, она улетела прочь. Почему-то сказка эта произвела на меня сильное впечатление. Я ещё долго думал о Раки и его истории. Примерял на себя его роль и так и уснул, воображая себя большой красивой птицей, парящей во все пределы, куда только взора хватает.

На следующий вечер мама исполнила обещанное. Она сама поднялась ко мне в спальню, чтобы рассказать новую историю.

— Сынок, не так давно папа поведал мне одну древнюю легенду, о которой он узнал в ходе своей работы. Он тогда занимался изучением вопроса о богоискательстве и устройстве мира. В какой-то старой библиотеке он наткнулся на дневник одного из таких искателей. Вот всё, что от него уцелело.

С этими словами она передала мне ветхий дневник, который, казалось, рассыплется в пыль от малейшего прикосновения. Обложка его была вся измятая, обуглившаяся по краям, видно кто-то пытался его сжечь. И с какими-то страницами это удалось. Остались отдельные прокопчённые серо-жёлтые листы с на удивление отчётливо видневшимся текстом.

— Я оставлю его тебе, если ты захочешь. Но сперва расскажу то, что отец узнал, изучая его.

Я мало что понял, но мне было страшно интересно, что может скрывать в себе такая старая вещь с богатой и непростой историей. Я уже видел себя археологом или следопытом, кем-то следующим по стопам неизвестного учёного. Но голос мамы прервал мои фантазии.

— Автор этого дневника долгие годы, как и твой отец, искал ответы на вопросы, мучавшие человечество с древних пор. Вопросы эти о мире, о нашем месте в нём, наконец, о Боге как, судя по всему, об одном из участников человеческой жизни. Неизвестный автор сравнивает человеческий мир с раскрытой перед нами книгой, читать которую волен каждый человек. И беда, по его мнению, лишь в том, что каждый читает свою главу в отдельности от целого произведения и, следовательно, от контекста. Поэтому мы так много не знаем о себе и своей жизни, поэтому наши мнения относительно самых главных и, порой кажется, простых вопросов столь различны. Так, изучая религию, например христианство, нам необходимо целиком прочитать и усвоить Библию. Недостаточно в совершенстве знать её отрывки, не будучи знакомым с произведением целиком. Поняв это, исследователь решил, что для постижения мира нужно изучить его целиком хотя бы одному человеку, который потом сможет нести это знание людям, давая пример.

— Совсем как Раки? – с восторгом открывшего нечто новое учёного спросил я.

— И правда. Совсем как Раки. А я и не заметила.

— Вот такой я сообразительный! – загордился я.

— Очень, — улыбнулась мама. – И я так рада, что настолько сообразительный. Это всё упрощает…Ну так на чём я остановилась…Ах да! Последние записи в дневнике преисполнены верой в истинность этой теории и успех идеи в целом. В ходе своих скитаний по миру учёный, по его же словам, открывал для себя новые аспекты жизни, словно действительно прочитывал незнакомые эпизоды давно знакомой книги. К концу своей жизни он уверовал в то, что преодоление всего пути целиком приблизит человека к Богу. Он видел в познании мира познание Бога. Таким образом, писал автор, богоискательство – процесс, имеющий начало, но так и не возымевший конца, — стало возможным превратить в богонахождение, что суть не одно и тоже.

Мама запнулась, поняв, в какие дебри потащила моё неокрепшее сознание. Я сидел на кровати, опрокинувшись в подушки и, наверное, очень смешно и глупо хлопал ресницами; увидев меня, мама рассмеялась.

— Тебе интересно? — спросила она

— Очень интересно. Ещё интересно, чем всё закончилось. Расскажи, пожалуйста.

— Закончилось всё тривиально. Хозяин дневника не смог осуществить свой план. Слишком поздно он пришёл к своей теории, и слишком объёмной оказалась книга мира – он умер, так и не дочитав. Папа очень серьёзно подошёл к разбору идей этого выдающегося человека и решил, что он может быть прав. А значит, его труд может начать и довести до конца кто-нибудь другой. И папа сделал всё возможное, чтобы ты смог, мой милый.

— А почему вы решили, что я бы захотел, и не спросили меня?

— Потому что любим тебя. Знаешь, раньше в аристократических семьях, которые совсем недавно именовались мажорами, было заведено планировать судьбу своего ребёнка и, так сказать, заранее оперять ещё не вылупившегося птенца, чтобы он смог летать выше всех. А птенцы и рады были такому. Они не превозмогали самих себя и череду сложностей, а просто следовали плану предков и были очень рады плыть по тёплому и приятному течению.

— Это были плавающие птицы?

— Нет. Это у меня сравнение такое с птицами, — смутилась на секунду мама. — Они были людьми, как мы. И мы с папой, как они, решили заранее позаботиться о тебе и твоей судьбе.

Она с любопытством следила за моей реакцией на рассказ. Немного подумав, я удовлетворил её ожидания, серьёзно и строго сказав:

— Вам повезло, что мне эта история о путешествии нравится. Но больше так не делайте.

Кивком дав обещание, мама из моих воспоминаний снова растворилась за дверью.

Зато реальная она появилась напротив, выудив меня из омута памяти.

— Дорогой, пока все заняты игрой, я хочу преподнести тебе свой маленький подарочек. Помнишь, в детстве ты потерял одну вещицу? Я нашла её и припрятала на особый случай. Мне кажется, это будет символическим подарком тебе на совершеннолетие.

Она достала небольшой сверток, опоясанный цветной лентой, причудливо закрученной в бантик. Я потянул за один его конец, лента змеёй скользнула вниз и вместе с обёрткой упала на землю, явив сам подарок. Это был тот самый дневник. Такой же, каким я его помню. Когда-то давно я начал освоение мира с опушки леса за нашим домом, где в начале осени, ведомый тайнами детской логики, и решил зарыть дневник под деревом. Прошла зима. За это время я успешно позабыл о дневнике, а, когда вспомнил, уже не смог найти. Это действительно был символический подарок – настало время всерьёз продолжить работу неизвестного учёного. Пусть его дневник будет моей личной библией в процессе богонахождения.

Вслед за мамой поспешили исполнить ритуал поздравления и все остальные. Выстроилась вереница гостей с подарками. Каждый по очереди подходил ко мне, говорил и дарил какие-нибудь глупые вещи, после чего передавал эстафету следующему.

В самом хвосте, ожидая свой черёд, расположились отец и мой наставник. Глядя на них, беседующих о чём-то своём, я как-то абстрагировался от остальных гостей, чисто механически принимая всё новые подарки и поздравления, я гадал, что же мне подарят эти двое. Каждый из них внёс свой неоценимый вклад в моё развитие, и я понимал, что оба они ждали определённых дивидендов от этого вклада, что для них этот день не менее важен, чем для меня. Ведь человек судит о своей значительности не только по своим достижениям, но и по достижениям того, к чьему успеху он приложил руку. И в этом смысле они, как и я, были у черты переосмысления своей персоны.

С моим отцом вы уже знакомы. Настало время представить вам и наставника, второго по авторитетности мужчину в моей жизни.

Наставника звали Рон. Я сначала из баловства, а потом из глубокого уважения называл его сенсеем. Дело в том, что саженец его генеалогического древа укоренился в стране восходящего солнца, где не одно поколение его предков были гордыми и известными самураями на службе различных даймё (по-нашему, господин). Так продолжалось до реставрации Мэйдзи – эпохи заката самурайства как сословия. Тогда-то предки сенсея, не сумев найти себе места в новом индустриальном мире, где всё более опрощалась и сходила на нет идеология бусидо, покинули Японию. За несколько веков невероятный по своей природе и силе ветер перемен занёс их в Россию, где уже успел вырасти новый небольшой генеалогический садик, в котором из поколения в поколение передавались и ревностно чтились старые заветы сословия.

Волею судеб Рон попал в нашу семью. Так, по его же словам, сенсей обрёл нового даймё и занялся воспитанием его отпрыска в лучших самурайских традициях.

В результате нескольких поколений кровосмешений Рон практически утратил внешнее сходство с предками: форма и разрез глаз его путали наблюдателя, едва-едва намекая на связь с востоком; цвет кожи также не выдавал его и ничем не отличался от обычного для человека, проживающего в полувечной мерзлоте Сибири; в чертах его всегда гладко выбритого лица мог найти какую-то разгадку разве что антрополог или, на худой конец, физиогномист. В общем, на первый взгляд едва ли он чем отличался от миллионов других россиян, в чей геном за известные три столетия успел закрасться азиатский компонент.

А вот то, что скрывалось за русифицированным дизайном, было стопроцентной японской прошивкой, если можно так выразиться. Рон был образцовым преемником традиций своих праотцов, сумевшим пропустить сквозь всё своё существо философию бусидо и безупречно следовать ей в повседневной жизни. Со временем, правда, не переставая восхищать, сенсей стал казаться мне заблудившимся путешественником во времени, эдаким музейным экспонатом, от знакомства с которым остаётся смешанное чувство: трепета от осознания его ценности и грусти по давно минувшим временам.

От того бесконечно радовала предоставленная мне возможность прикоснуться к этому артефакту былой эпохи и постичь тайны древней Японии, сокрытые в нём.

Родители мои разумно расценили, что с таким наставником, как Рон, беспроигрышной будет ставка на моё образование по системе анскулинг. С раннего детства моё воспитание под шефством сенсея началось с так называемого им «закона сыновней почтительности». По сути своей, это были беседы, посвящавшие меня в святые святых восточной мудрости, из которой я впервые постигал важность семьи и моральный императив почитать родителей, а в особенности отца и его волю.

Позднее своими уроками сенсей заменил мне школу, занятиями кендо и тайдзюцу – тренера, беседами и совместным досугом — друзей. Он говорил: истинный смысл бусидо в том, что самурай – это не просто воин, но всесторонне развитая личность, безупречный дух в дисциплинированном теле. От того он, как и все уважающие себя самураи, был прекрасно образован не только в боевых искусствах, но и абсолютно во всех дисциплинах, которые преподавались у нас в школах. Мы часто прогуливались в нашем саду, в такие моменты сенсей очаровывал меня историями о своих предках. С его слов я узнал, что самурай пребывал в постоянном ожидании смерти, что, однако, не тяготило его дамокловой катаной, а напротив, наполняло вкусом к жизни. Каждый самурай прекрасно знал, что этот день, этот час, этот миг может быть для него последним, от того особенно ценил каждую минуту, умел видеть красоту жизни в людях, природе, тонко чувствовал окружающий мир. Сенсей говорил, что человек, готовый к смерти, видит всё в полном цвете, чувствует жизнь в каждом вздохе и посвящает себя саморазвитию. Именно поэтому многие самураи были талантливыми поэтами, художниками, скульпторами.

Истории его о героях давно минувшей эпохи будоражили моё юношеское воображение. Постоянно обучаясь и тренируясь с сенсеем, я видел перед собой достойный пример, которому страстно желал подражать.

В то время бусидо был моей настольной книгой, к которой я обращался за советом в минуты сомнения. В нём я почерпнул главные постулаты учения, среди которых одно из главных мест занимало упорство самурая. Считалось, что оно необходимо не только в достижении поставленных целей, но и в выполнении сложнейших задач. Пытаясь стать самураем хотя бы в собственных глазах, я постоянно требовал у сенсея и отца дать мне задание как можно невыполнимее. Потом, внутренне разрываясь между ненавистью к себе за это и фанатичным следованием принципам бусидо, я с великим усердием достигал намеченных результатов, благодаря чему, как мне казалось, становился чуточку «самурайнее».

Пока я предавался ностальгии, череда гостей подошла к концу, и передо мной оказался сенсей. Держась, как обычно, гордо, твёрдо и решительно, он чеканным шагом приблизился ко мне. Сдержанно и ободряюще обратился:

— Микаль, — голос его заставил почувствовать себя намного увереннее, мне даже стало как-то стыдно, что я, ученик такого сенсея, так малодушно волнуюсь в этот день. — Ты всегда жадно впитывал мои уроки. Настало время передать тебе мой прощальный завет. Истинный самурай, отправляясь в поход, давал три обета: забыть свой дом, забыть о жене и детях, забыть о собственной жизни. Я знаю, что в душе ты – истинный самурай. Потому справишься с этим испытанием, — едва улыбнувшись, он продолжал. — Жены и детей у тебя нет, так что тебе уже на одну треть легче. Дом твой отныне – весь мир, и жизнь твоя посвящена ему. Помни об этом и с достоинством отправляйся в поход.

Сенсей передал мне небольшую коробочку, которую я тут же раскрыл. В ней оказался необычный макет Земли размером с теннисный мячик, который, если сконцентрироваться на определённой точке, мог увеличиваться в размерах и на выскальзывающем из него гибком дисплее проецировать местность, увеличивая масштаб так, чтобы возможно было всё разглядеть. Полезной особенностью устройства была функция, закрашивающая участки Земли, в которых побывал владелец «мячика», в другие цвета. Сейчас он демонстрировал мне наш родной город, словно изображаемый спутниками Земли, и быстро затушёвывал его красным.

— Изготовлен специально для тебя и твоей миссии, — пояснил сенсей. – Надеюсь, он будет для тебя постоянным ориентиром, показывающим, какой путь ты уже прошёл и сколько тебя ещё ждёт впереди. Сейчас не закрашено и сотой процента всего шарика. Но известно, что дорога в тысячу ли начинается с первого шага.

— Спасибо. Спасибо Вам за всё, сенсей. Я пронесу в своём сердце и разуме каждый ваш урок.

Вытянув руки вдоль тела, сенсей поклонился, не отрывая от меня взгляда. Я поклонился в ответ. Несколько секунд мы стояли так, наклонившись и глядя друг другу в глаза. Потом он едва заметно кивнул, выпрямился и, резко развернувшись, пошёл прочь.

Он не был бесчувственным или несентиментальным человеком. На своём примере он не раз доказал мне, насколько чувственен и поэтичен самурай. Такое холодное прощание сперва огорчило меня: естественно, я ожидал чего-то иного. Но потом я понял: каждое слово и действие его, прощальная церемония – всё это было его уроком мне. Он в последний раз показал, что значит быть истинным самураем. И я знал, что должен усвоить его всецело.

— Уделишь ещё несколько минут своему отцу? – я обернулся на голос, вероятно, мысли о сенсее занимали меня несколько дольше, чем я думал. – Завершая сегодняшний вечер, я бы хотел ещё раз поздравить тебя и символическим жестом распахнуть перед тобой врата в мир и новую жизнь.

Он положил руку мне на плечо и повёл в сторону непонятной горки, выросшей посреди поля и скрытой красной тканью. Одна за другой нас осветили вспышки журналистских камер – ещё одно символическое посвящение в новую жизнь.

— Сын, это мой тебе подарок в столь знаменательный день, — громко и отчётливо (явно не для одного меня) произнёс отец. – Надеюсь, ты быстро подружишься с ними, ведь отныне они – твои верные спутники, твои друзья и товарищи, глаза — одновременно твои и миллиардов зрителей! Знакомься же!

Завершив речь, он одним рывком явил всем нам то, что скрывалось под тканью.

Это были три автоматически пилотируемые видеокамеры, которые безмолвными, всё запоминающими спутниками должны были отправиться за мной хоть на край света. Чёрные, каждая размером с овчарку, какое-то время они неподвижно лежали на земле. Потом на каждой из них инфернальным красным глазом вспыхнул индикатор, камеры взметнулись вверх и на высоте метров трёх выстроились в ряд. В таком своём положении они напоминали три головы могучего и пристально наблюдающего за мной цербера, охранявшего не то вход, не то выход в потустороннее царство.

Итак, я перешёл Рубикон. Или Стикс?...

11 апреля 2055 года.

Я был волен сам выбирать маршрут, куда и когда ехать, где, сколько времени проводить. Зная, что впереди ждёт ещё очень многое, а, следовательно, спешить абсолютно некуда, я решил начать с малого, но важного – со знакомства с Россией. Первым пунктом назначения была выбрана Москва.

— И правильно, что Москва, — прокомментировал мой выбор отец. – В любом случае до выезда из страны тебе следовало посетить одного человека в столице, который окажет тебе неоценимую услугу.

Пояснений от отца я так и не получил. Зато получил визитку, на которой значилось имя «Брайн» и его координаты – г. Москва, ул. ВВП, 72.

По прибытии в первопрестольную первым делом я направился по указанному адресу. Меня встретило офисное здание высотой в пятьдесят этажей – размеры поистине внушительные, учитывая, что это лишь центр скопления самого разнообразного офисного планктона. Трудно было даже вообразить представителей какой сферы услуг здесь не имелось. Внешнее стеклянное убранство здания ничуть не удивляло, по сути, такое архитектурное решение – прошлый век. Да, несколько необычной была форма постройки: здание напоминало собой гигантскую букву «Л» или расставленные в стороны ноги великана, лишённого всего, что выше пояса (и, хвала здравому смыслу, кое-чего, что ниже пояса). Но действительно впечатляющим здание было изнутри. Его стены и межэтажные перекрытия были сделаны из матового стекла, сквозь которое можно было различить лишь силуэты людей, благодаря чему создавалось впечатление, что все пятьдесят этажей густо заселены снующими туда-сюда призраками.

— Добрый день! Не подскажите, где я могу найти господина Брайна? Вот его визитка, — обратился я за помощью к стоящей за стойкой ресепшн миловидной девушке.

Она оторвалась от книги и несколько секунд недоумённо смотрела на меня и зависшие над нами видеокамеры. Потом, поняв, кто я и что происходит, расплылась в лучезарной улыбке. Не зная, куда смотреть: на меня или в камеру (и если в неё, то в какую), она затараторила:

— Добрый день, Микаль! Мы рады приветствовать вас в нашем офисном центре. Чем могу помочь?

Моё обращение она то ли не слышала, то ли в панике забыла. Я его сдержанно повторил.

— Офис господина Брайна №000 находится на минус первом этаже. Вы можете добраться туда на лифте, расположенном справа дальше по коридору.

Я поблагодарил и направился, куда было указано, только сейчас обратив внимание на странный номер и местоположение искомого офиса.

— Простите, Микаль! Можно у вас автограф? Я у вас в этом буду первой, правда? – кокетливо краснея, окликнула девушка из-за стойки.

Я несколько смутился. На девятый день после начала шоу я и не думал, что заслужу уже такую славу. Видно, я недооценил масштабность проекта. Раздавать автографы было и впрямь впервой. Я робел и волновался не меньше своей первой поклонницы, лишь подсознательно догадываясь и начиная предвкушать, сколько ещё их будет в моей жизни. Оставив след от шариковой ручки на книге девушки и свой светлый образ в её памяти, я скованно попрощался и поспешил к лифту, надеясь больше не наткнуться на фанатов.

На минус первом этаже меня уже ждал молодой человек лет двадцати семи в цветных шортах и рубашке под белым халатом, в причудливых очках с разными по форме и цвету окулярами.

— Я Брайн, — сказал он. – Приятно познакомиться.

— Микаль, — коротко представился я, понимая, что и это излишне. – А как вы поняли, что я пришёл?

— Давай сразу на ты, нечего тут этикетом светить. А узнал очень просто. Я тут давно работаю. Чтобы не было никаких неожиданностей, я сконструировал эти очки, которые позволяют отчётливо видеть сквозь наши антиконспиративные стены. Не совсем корректно, зато информативно для меня. И иногда приятно, когда этажом выше проходят дамочки в юбках… а летом порой и без трусиков… У-у-у-у!

Он засмеялся не то над собой, не то над моим ошарашенным видом и, схватив меня под локоть, потащил по коридору в самый дальний его конец.

— Кстати, на счёт стеклянных стен, — опомнился я. – Как-то это таинственно и пугающее. Для чего так сделали?

— А я скажу тебе, для чего, чувак, — это всё ради так называемой «прозрачности» деятельности служащих центра. Мол, чтобы взяточничество предотвратить, чтоб подлогов, там, халатности не было. Так, по задумке архитекторов, создаётся впечатление, что за тобой постоянно кто-то палит, а от того и желание косячить пропадает. Именно для этого и должно быть таинственно и пугающе – значит, у строителей всё получилось. Отличная, между прочим, идея для строительства всяких там дум, правительств, судов, прокуратур. Но почему-то нет…

— А насколько это безопасно? Всё-таки стекло, оно…

— А за прочность не ссы! Это строителям тоже отлично удалось! – не дав мне закончить, успокоил Брайн.

Тем временем мы уже добрались в конец коридора до двери, четыре замка которой умело отпёр мой новый знакомый.

— Залетай! Чувствуй себя, как дома, не забывай, что в гостях, — растянулся он в приветливой улыбке.

Передо мной предстала большая лаборатория, не то медицинская, не то техническая. Повсюду были расставлены компьютеры и какая-то неведомая мне техника. По полу и потолку протянулись мясистые черви проводов. За ширмой в центре комнаты стояла кушетка и кресло, похожее на стоматологическое.

— Так ты учёный? – дошло, наконец, до меня.

— Не знаю, насколько учёный, но умелый точно.

Брайн оказался прямо-таки неиссякаемым фонтаном острот. И хотя по стоящему в углу холодильнику с телевизором и подключённой к нему игровой консоли старого образца становилось ясно, что Брайн — затворник, не только работающий, но и живущий здесь, ему явно были знакомы простые радости человеческого общения.

— Если честно, я не до конца понимаю, зачем я здесь, — перешёл я к делу, суть которого, впрочем, тоже не понимал. – Отец лишь дал мне твой адрес и сказал, что ты окажешь неоценимую услугу.

— И в этом он чертовски прав! Ты будешь скакать на пяточках, когда узнаешь, какую.

Я представил себя, скачущего на пяточках, и поклялся сдержаться от этого позорного представления, даже если буду счастлив, как никогда ещё не был.

— Джоув рассказал мне о твоих туристических планах…

— Они не туристические! – попытался я отстоять глубокий смысл моей миссии, что проигнорировал Брайн.

— И это реально круто, чувак! Но мотаться по всему земному шару – это тебе не в себя пукнуть: тут своими силами не обойдёшься. Поэтому на помощь тебе пришёл я. Вернее, ты сам пришёл за помощью.

— И в чём же она заключается?

— А я скажу тебе, в чём, чувак. Как у тебя с языками? Всяко, только физиологическим своим владеешь, а с остальными беда. Эту беду исправлять я буду.

Последнее слово он произнёс с ударением на вторую «у», от чего вся фраза обратилась в импровизированное авторское двустишие.

Раскидав по углам коробки от еды на заказ и пустые пачки от чипсов, учёный поэт проторил мне дорогу к стоматологическому креслу и жестом попросил садиться. Даже не подозревая, что ждёт меня дальше, я уселся. Было довольно удобно. В тот момент, когда от осознания комфорта мои мысли переметнулись к тревожным ожиданиям предстоящей процедуры, которая уже явно намечалась, я почувствовал лёгкий укол в шею. Я вздрогнул, попытался встать. Ничего не вышло.

— Не ссы в трусы, чувак. Это обезболивающее. Кстати, я серьёзно: постарайся не обмочиться. Да ладно, я прикалываюсь! Всё путём. Сначала препарат тебя парализует и постепенно успокаивает, потом ты от него вырубишься. Сон будет добрым и без отходняков, я себе сам иногда ставлю, если по секрету. А пока ты дрыхнешь, я сделаю тебе ОПУ.

Видно, прочитав вопрос на моём лице, Брайн пояснил.

— ОПУ – это аббревиатура. Оперативно переводящая установка. Название тупое, но, пока штука эта не коммерческая, сгодится. С помощью ОПУ ты сможешь общаться с любым чуваком на планете, наплевав на языковые барьеры. Я установлю специальную микроскопическую приблудь тебе в мозг. Никакой трепанации не понадобится, наука уже оставила в прошлом эти варварские методы, так что твоя светлая голова останется целой и невредимой. О! Вижу ты уже поплыл. Тогда в добрый дальний. Увидимся после апгрейда.

Я закрыл глаза, наивно надеясь ещё распахнуть створки век, чтобы посмотреть, что со мной будет делать Брайн. Следующее, что попало мне в фокус и собралось сознанием в целую картинку, был играющий на своей приставке в древний «MortalKombat» Брайн. На нём был шлем, по бокам которого нелепым образом размещались две банки пива, с отходящими от них прямо в рот игрока трубочками для питья. «А Брайн ещё и старьёвщик!» — приходя в себя, подумал я.

В этот момент я обратил внимание, что, укрытый тёплым пледом, лежу на кушетке по соседству с пыточным креслом. Трогательная забота. Я полежал, прислушиваясь к организму. Самочувствие действительно было хорошим, сон крепким и очень освежающим. Помню, даже снилась дурацкая фантасмагория, словно мне в рот один за другим влетают человеческие языки и, пробираясь сквозь черепушку, уютно размещаются меж извилин в моей голове. Видимо, там было достаточно места для целой своры летающих языков. От этой мысли мне стало смешно, и я хихикнул.

— Приветствую тебя, киборг! – воскликнул Брайн, поняв, что я уже очнулся. – Вижу, ты в порядке. Я рад.

— Что ты сделал со мной? Так я и не понял.

— Прокачал тебя в языкознании. Теперь ты истинный полиглот! ОПУ, встроенная в твой мозг, взаимодействует со слуховым, речевым и зрительным участками. Теперь, когда ты услышишь или увидишь чужую речь, то без проблем перестроишься на её язык, сможешь понимать увиденное, услышанное и, что самое прекрасное, говорить на этом же языке на уровне его носителя. Правда, здорово? Моя разработка! – с гордостью провёл краткий ликбез изобретатель.

— И сколько языков я теперь знаю?

— Все, которые знают словари, самоучители и прочие языковеды. Всё, что смог собрать на просторах сети, я поместил в твою голову, – гордости его не было предела.

— И как мне этим пользоваться?

— Из названия же ясно, что установка работает оперативно, и сама всё переводит. Субъективно для тебя ничего меняться не будет. Как только появится необходимость, установка заработает автоматически, и ты естественным образом переключишься с одного языка на другой. Примерно, как переключается язык ввода на клавиатуре. Раз – и готово. Единственный минус, установка не всегда переключается с языка на язык моментально. Бывает задержка в несколько секунд. Но тут ничего не попишешь. Во многом это зависит и от скорости твоей реакции и адаптации к ситуации. О! Опять рифма. – рассмеялся Брайн.

— А почему я никогда не слышал об этой ОПУ? И в продаже нигде не видел.

— А сам подумай, кому они сейчас нужны? Все страны ведь уже давно ушли в изоляцию, затворники сраные, — смачно выругался на ситуацию, очевидно, огорчающую его, неординарный учёный. – Туризм, внешнеэкономические и внешнеполитические связи – всё сократилось до минимума и обходится теперь без личных встреч, спасибо глобальной сети. В каменный век активнее жили. Так что очень в тему твоя программа прогремит. Пусть люди хоть вспомнят, что мир их городишками не ограничен. И, кстати, можешь активно рекламировать мою ОПУ: все права защищены, что называется. В этом-то и есть мой интерес помощи тебе. Пиво будешь?

— Нет… Наверное… Нет. А почему такая ситуация у всех стран?

— Этот вопрос не ко мне, чувак. Потолкуй на этот счёт с каким-нибудь высоколобым буквоедом, у нас таких полно. С твоей-то репутацией примут в любом пентхаусе – лишь бы пропиариться.

Он театрально-дружелюбно помахал камерам над нами и продолжил игру.

— Кстати, мы сейчас на английском с тобой общались. Если ты не заметил, – небрежно кинул он через плечо.

Я не заметил. Если это так, ОПУ великолепно делала свою работу. Эта мысль напомнила, что и мне следует заняться своей.

— Спасибо, Брайн. Ты — крутой чувак. И твоя ОПУ – просто класс, – завершил я наше знакомство на одном с ним языке.

Уже находясь за дверью, я услышал прощальное «Салют, чувак! Юзай в кайф!».

Выйдя на улицу, я уже знал, куда направлюсь дальше. В первую очередь было необходимо прояснить самому себе положение дел в том мире, в который я попал.

Хоть я и знал о том, что каждый сегодня в основном варится в своём котле, хоть я и слышал, что раньше этот котёл был в каком-то смысле общим и кипел намного активнее, но знания эти были теоретическими. На деле же мне никогда не доводилось задуматься почему. Всегда так: пока сам не столкнёшься, чего себе голову ломать? И вот теперь я оказался озадачен, по-новому осмыслив то, что давно знал. Словно передо мною неожиданно нарисовался эксгибиционист: вроде и ничего революционного не показал, а всё равно удивил. Мягко говоря.

В рамках охоты за ответами я решил посетить МГУ, а именно: доктора исторических наук Мудрого Ярослава Владимировича, профессора университета, который, на моё везение, как раз увлекался неосовременной историей, наверное, чуть больше, чем увлекаются ею фанаты давно истлевших событий.

Как и уверял Брайн, стоило мне позвонить с просьбой об аудиенции, как мне назначили встречу в ближайший час. Моё положение и впрямь было удобно не только мне, в конце концов, всемирный пиар флагмана отечественного образования – достойная плата за несколько ответов.

Дорога не заняла у меня много времени: долго ли коротко ли, но проблема пробок в столице была решена волевым запретом приобретения автомобилей в личное пользование. Тридцать шесть лет назад администрация города, поняв, что вся жизнь жителей постепенно и необратимо перемещается из квартир в машины, простаивающие в пробках, решила пойти на столь радикальные меры. В качестве альтернативы возроптавшему народу предоставили количественно и качественно устроивший всех общественный транспорт: комфортабельные автобусы от маломестных бизнес-моделей до трёхэтажных, расписанных в отечественный триколор (удачная насмешка над лондонской классикой); такси-мотоциклы для тех, кто не любит интимную близость с посторонними попутчиками (и потребителю комфортно, и дороги излишне не загружаются). Короче, остались и лисы сыты, и куры с яйцами. Или как там раньше говорили…

Кстати, должное патрициям стоит отдать не только за успешное решение проблемы, но и за способность узреть таковую: ведь ради этого из кабин своих вертолётов, воспаривших над дорожной суетой, им нужно было взглянуть вниз, глаза в глаза действительности, что уже тяжелейший моральный труд.

В общем, уже через полчаса я восседал в кожаном, глубоком и уютном кресле в кабинете доктора Мудрого в ожидании встречи. И нет, кресло это было не самого доктора, а для посетителей. Его кресло на вид было ещё кожанее, шикарнее и уютнее. Видимо, в платном высшем образовании были свои плюсы.

Профессор не заставил себя долго ждать. Судя по времени его появления в кабинете и расписанию занятий, ему пришлось досрочно закончить лекцию. От столь учтивого приёма мне стало даже неловко.

— Здравствуйте, профессор! – вставая с кресла, приветствовал я хозяина кабинета.

Это был высокого роста худощавый мужчина, на вид ему было около пятидесяти. Очки с довольно толстыми линзами на его переносице в эпоху, когда уже и глаза поменять не проблема, классический чёрный костюм, какие уже никто не носит, какая-то устаревшая сегодня аристократическая стать выдавали в нём ретрограда. Что ему, надо сказать, весьма шло.

— И вам здравия, юный сэр! – удивительно глубоким и звучным голосом отозвался профессор. – Простите, что так громко, — опомнился он, — я ещё не успел переключиться после лекции на более камерное общение.

Он спокойно и с достоинством проследовал за свой стол, широким движением опустился в кресло. Только сейчас я заметил, что до сих пор стою, с удивлением наблюдая за этим человеком. Профессор кивком предложил мне присесть, а после справился о цели визита.

— Я бы хотел у вас как у специалиста побольше узнать о неосовременной истории. Что привело нас туда, где мы все сейчас? И почему? Просто буквально только что я был немало озадачен: мне известна сегодняшняя данность, но совершенно не известны её причины. Недоучкой или ещё как-то меня не назвать: уроки учил, книжки читал. Скорее…об этом просто молчат.

— Вы совершенно правы, юный сэр, — постепенно мне начинало нравиться такое обращение, хотя я и понимал: это не в силу моего избранного положения, скорее всего, профессор общался так со всеми. – Оглядываясь назад, мы сегодня окидываем своим пытливым взглядом в основном древнюю историю. А вот то, что в исторической ретроспективе было, можно сказать, вчера, выветривается у нас из головы. Выходит, события, приведшие нас, как вы выразились, туда, где мы сейчас есть, остаются не более чем темой кухонных бесед современников тех или иных событий. А целостная картина выпадает из поля зрения учёных, которые заняты тем, что с умудрённым видом продолжают изучать давно изученное. Я же думаю так: если история и должна чему-то учить людей, то справиться с этой задачей по силам только истории едва минувших дней. Ведь, как известно, зная прошлое, понимаешь настоящее. А в наиболее непосредственной причинно-следственной связи с настоящим находится именно ближайшее прошлое. Мы должны знать и помнить именно свои ошибки, чтобы смочь их исправить, а не ошибки древлян. Так что нет ничего удивительного в том, что вы, мой юный друг, смутно представляете себе то, что было, кстати говоря, на памяти вашего отца, то есть совсем недавно.

Несколько секунд анализируя услышанное, я молчал. Потом осторожно решил уточнить свою цель, сузив простор для отвлечённой полемики.

— Да, наверное… На самом деле, профессор, я хотел узнать у вас, как вышло так, что сегодня мир – это соседство замкнутых в себе стран? Ведь раньше было не так?

— В каком-то смысле всегда было так. Но взаимодействия между странами, действительно, было намного больше. Не так давно всё это изменилось… Вы, юный сэр, очень вовремя попали ко мне. Буквально на днях я закончил свою статью под названием «Геморрой нашего времени».

— Почему геморрой? – не сдержал я в себе удивления.

— Я расскажу всё по порядку, тогда мы и поймём почему.

Несколько мгновений он собирался с мыслями, потом сделал глубокий вдох и начал свой рассказ.

— Я считаю, что переломным моментом в неосовременной истории стал 2018 год. Хотя, безусловно, предшествующие ему годы создали надёжный фундамент для возведения нового мира. Начало 2014 года, насколько вам должно быть известно, ознаменовалось трагическими событиями в Украине, в которые в скорости были вовлечены практически все государства-лидеры того времени. Выйдя на главную площадь столицы, народ открыто заявил, что власть – идиоты, тем самым признавшись, что идиоты, собственно, и сам народ, который так или иначе эту власть выбрал. Власть в свою очередь пыталась реабилитироваться, чем только доказала тезис восставшего народа. Как утверждали современники (не то боксёры, увлекавшиеся политикой, не то политики, боксирующие в качестве хобби), дело тут в том, что не все из власть имущих смотрели в завтрашний день, вернее, не только лишь все и мало кто. А как показала история, вообще никто. В итоге локальный, казалось бы, конфликт привлёк внимание сопереживающих соседей: Европы и России.

Президент России, Владимир Владимирович Путин, поняв, что Украина буквально разваливается, и проникнувшись глубочайшим сочувствием к трагедии населения, сделал для дружественного народа максимум возможного. Предложив той части Украины, которой мог, своё отеческое покровительство, Владимир Владимирович, организовал всенародный референдум на территории Крымского полуострова, призванный решить: будет ли народ терпеть деспотию и самодурство своего официального государства или вспомнит об исторической и этнической принадлежности к России. Ходят слухи, что Владимир Владимирович так заботился об угнетённом народе, что собрал целую делегацию русских граждан, готовых взять на себя труд принять участие в референдуме вместо крымчан. Я этого не исключаю, хотя и не думаю, что так оно и было. Всё-таки, поняв суть диспута, граждане Крыма и сами должны были прийти к единственно верному решению. Кто же между деспотией и братством выберет первое?!

Конечно, не смогли остаться безучастными Штаты, которые, видимо, находясь в территориальной изоляции от остального мира, преодолевают какой-то комплекс тем, что лезут, куда только достают, а доставать они научились везде. Им, словно коварному пауку, чтобы дотянуться до самого дальнего уголка, необходимо раскинуть свою паутину и дёргать за ниточки, когда очередная мошка попадётся в их сеть. А мошка попалась быстро.

Последовала ответная реакция Евросоюза по введению всякого рода санкций против России: чёрные списки персон нон грата, сужение сферы экономического и политического сотрудничества – всё с одной целью: сломить русский дух и изолировать страну от мирового сообщества. Официально прозвучавший лозунг подобных мер – «осуждение вмешательства России во внутренние дела Украины и поддержание территориальной целостности и суверенитета последней». Однако по сути своей эти санкции были аналогом наивного детского «Я с тобой больше не играю», что случается, когда кто-то в песочнице делает что-то не установленное нормами взаимодействия. В нашем случае Запад, видимо, завидовал тому, что к России перешёл ещё один песочный замок, а остальные остались при своём – несправедливая делёжка, значит. Мы в этой ситуации не растерялись и быстро нашли достойный ответ, введя ответные санкции в виде продовольственного эмбарго. В общем, некое подобие статус-кво было восстановлено.

Комбинируя введение всё новых и новых санкций против России с удалённой манипуляцией в самом эпицентре событий, Штаты довели конфликт до точки экстремума. Будучи неясно кем уполномоченными, они продолжали выдавать стратегические директивы Европе, но сами напрямую в игру не ввязывались. Евросоюз, решив, что ему, кроме России, есть с кем «играть» в этой песочнице, остался один на один с собой и излишками своего производства, которое и сами потреблять не стали и с бедствующей Украиной делиться не захотели – в итоге просто утилизировали. Апофеозом ситуации была откровенная бойня на территории Украины.

В итоге: по внешним причинам развязалась внутренняя война между официальным государством Украины и её же собственными оппозиционными городами, в рамках которой первые нещадно крушили и разрушали вторых. Напоминало всё это какое-то самоистязание, вероятно, ритуальное, во искупление непостижимых грехов. Оппозиционеры изо всех сил бились за свою свободу и независимость, видимо, рассчитывая подарить её Путину в обмен на патронаж. Но совершенно комичным в этой трагедии было то, что отдувалась за грехи Украины ещё и Россия. Да, пожалуй, она не была безучастна, но ведь для всех в тот момент Украина стала главной ареной, на которой можно разыграть собственный спектакль. И лишь Богу ведомо, сколько лицедеев привлекла эта сцена.

Усиливающийся по мере нагнетания конфликта экономический кризис в России, вообще перелом всей экономической системы страны, синусоидная жизнь рубля на графиках экспертов, инфляция, сокращение рабочих мест, сжатие рынка, как мошонки на морозе, – всё это закономерно привело её граждан и президента к осознанию того, что не такой уж он и братский – этот украинский люд. Весна 2018 года стала точкой бифуркации, когда трансцендентный кормчий, сойдя со старого фарватера, повернул штурвал истории по направлению к новым горизонтам. Именно тогда Путин совершает неожиданный для всего мирового сообщества финт – он, что называется, умывает руки. Официально заявляет, что события на Украине уже осточертели, и теперь уже он, Путин, в эти игры не играет. Россия демонстративно принимает нейтралитет по отношению к войне, санкциям и всей этой тщете.

Оказалось, что за счёт одного звена держалась вся цепь. После подобного трюка России мировое сообщество потеряло интерес к Украине: США прекратили поставки вооружения и финансирование военных действий, всем разом стало плевать на беззаконие и нарушение прав человека, тем более стало плевать на то, чьи же права в действительности нарушаются: официального государства или борцов за свободу.

Конфликт чудесным образом исчерпал себя, оставив Украине наследство в виде разрушенной и разорённой ею же территории оппозиции. На первых порах, воодушевлённое торжеством справедливости, руководство Украины самонадеянно решает взяться за ум: восстановить разрушенные города и коммуникации, построить демократуру – что-то среднее между демократией и диктатурой, выбиться в индустриальные лидеры. Европа, восхищённая подобным героическим порывом, берётся активно, но экономично (всё-таки кризис), поддерживать её. Штаты в свою очередь, осознав, что клёва здесь больше не будет, свернули удочки, заявив, что хата их с краю (буквально за океаном). Тогда в поисках необходимых ресурсов на послевоенное восстановление обнищавшая Украина решила сэкономить бюджетные средства, отказавшись от поставок газа из России. Из солидарности вслед за ней от поставок газа и нефти отказалась вся Европа.

Естественно, это было ощутимым ударом по экономике России, которая в то время плотно сидела на нефте-газовой игле. В поисках выхода из сложившейся ситуации Россия возвращается к аграрному производству и веками проверенному методу – крепостному строю. Удивительно, что палкой народ под оброк гнать не пришлось. Вероятно, проснулась дремавшая в нём память культурных традиций. Был решён вопрос, многие века обходимый стороной: в землях, до той поры бесхозных и неокультуренных, наконец-таки увидели великое богатство и включили их в интенсивное и качественное производство. Земля не медлила с ответной щедрой благодарностью (всё-таки что-что, а жить в ладу с нею на Руси всегда умели): производство сельскохозяйственных культур, всякого рода мяса и птицы, в общем, продовольствия, возросло в десятки раз. Таких показателей мы отродясь не видели. Естественно, запустились механизмы рынка, которые качнули социально-экономический маятник с кризисной точки в диаметрально противоположную. При таком уровне предложения и практически не изменившемся спросе цены закономерно начали падать. Население вздохнуло с облегчением: в кои-то веки не приходилось особо заботиться о средствах к существованию – сытость, достаток, всеобщее благоденствие. Однако корифеи капитализма понимали, что уровень производства продукции явно избыточен, а отношения с внешним миром практически разорваны: обоюдотолерантные страны запада от обиды зареклись прекратить контакт с играющей не по их правилам Россией, а страны востока банально не нуждались в соседской аграрной державе.

Но вскоре разыгранные причины привели к неожиданным следствиям.

Столкнувшись с непреодолимыми трудностями зимы и не пережив легко первые же заморозки, Украина вспомнила, что исторически она всё-таки Русь, а потому запад чужд её славянскому духу, и так обрадовалась этому рождённому в метаниях, ошибках и страдании прозрению, что официально подняла вопрос о вхождении в состав Российской Федерации. Не стоит и говорить, что Россия была довольна таким поворотом событий и воссоединением с вновь ставшей братской страной, богатой, что немаловажно, плодородными землями.

Таким образом, Евросоюз остался у разбитого корыта, провалившись по всем фронтам. Упущенная инициатива на мировой арене, ослабление геополитического положения, потеря традиционных источников энергии, поставляемых из России, таких как газ и нефть. Последнее в свою очередь привело к совершенно неожиданному эндшпилю. Европа, поняв, что ей, простите, жидко подосрали, на уровне интуитивного прозрения смекнула, что в качестве источника тепла и энергии можно использовать экологически чистый продукт – собственный кал. Тогда, детально разработав эту идею, по всей Европе запустили производство пищевой быстрокалифицирующей добавки, позволяющей качественно улучшить и ускорить процесс калификации съеденного. Такая модифицированная еда в ускоренном режиме перерабатывается организмом и на выходе даёт весьма энергоёмкий продукт. Таким образом, отдельно взятый гражданин сам для себя становится маленьким заводом.

Но возникла новая сложность: обычное количество еды даёт обычное количество нового топлива, чего явно недостаточно для удовлетворения потребности в тепле и свете каждого. Понадобилось значительно больше еды, чем могли производить. Излишки нашего отечественного производства словно ждали своего часа, и он настал. Вновь щедрым поставщиком выступила Россия, ставшая к тому моменту сельскохозяйственной сверхдержавой и вогнавшая таким образом всю Европу в очередную экономическую зависимость.

В это время Штаты, на которые к тому моменту озлобились все ведущие страны мира, выгораживая себя, в очередной раз объявили произошедшее дальновидным и злобным планом Путина по порабощению мира. Однако мир, в особенности европейская его часть, прекрасно помнил, с чьей подачки он решил помериться рычагами давления с Россией.

Завершив молниеносный виток, история вернулась на круги своя, приняв, тем не менее, совершенно иной вид. Военные конфликты были прекращены. Братские российско-украинские народы объединены. Санкции в интересах их же инициаторов были сняты. Вместо потока природных ресурсов из России в Европу устремился поток продовольствия.

Но, само собой разумеется, не обошлось и без радикальных перемен. Наученные печальным опытом взаимодействия на основе конфронтации, все государства переосмыслили модель внешнеполитического сотрудничества в пользу добровольной изоляции и минимизации внешних сношений. Проще говоря, страны разучились доверять друг другу. Некогда декларируемая всеобщая интеграция и глобализация явила своё истинное обличие: мир давно разделён – осталось властвовать. Всё сотрудничество свелось к жизненно необходимому минимуму: закупки у России продолжались, потому что нужно было невероятно много, а у нас это много было. Но в целом каждая страна, как черепаха, забралась в свой панцирь так глубоко, как ещё никогда не забиралась.

Профессор замолчал и сам, словно черепаха, мыслями ушёл глубоко в себя. Несколько мгновений он молчал. Потом обратился ко мне.

— А теперь, юный сэр, ответьте сами на свой вопрос: почему же именно «Геморрой нашего времени»?

— Эмм… Как символ чего-то неприятного и беспокоящего? – неуверенно предположил я.

— Близко, но не совсем. Какова этиология геморроя? Медики обычно называют малоподвижный, сидячий образ жизни. Сегодня все страны ровно сидят на пятой точке и никакой внешней активности не проявляют. А посему в своей статье я предрекаю выпадение метафизического геморроя у человечества. И тогда, воистину, будет и неприятно, и беспокойно. Но пока этого не случилось, единственную возможность я вижу в профилактике – в начале взаимодействия и активного сотрудничества.

Профессор встал и вышел из-за стола навстречу мне. На ходу он потянулся для рукопожатия и с отеческой улыбкой продолжил, завершая беседу, обратившуюся лекцией:

— Именно поэтому я бесконечно рад тому, что вы делаете, Микаль. Я верю, вы сможете расшевелить всех нас и привнести яркую жизнь в наше косное существование. Станьте героем! Измените наше время, юный сэр!

5 октября 2064 года.

— Что делаешь?

— Смотрю в прошлое, — как всегда, непонятно, но интересно ответила Айко.

Мы лежали далеко за городом посреди поля, где небо прозрачное и бездонное. Последний месяц мы каждый день проводили вместе. Каждый день был полон новых впечатлений. За это время, занятые охотой на маленьких одноместных подлодках, мы успели изучить ближайшие моря и часть океана; я овладел искусством приготовления классических вкуснейших суши; облачённые в мантии-невидимки, разработанные министерством обороны Японии, мы укрепляли веру горожан в старые легенды-страшилки. Всего я и не перечислю, но и не забуду точно. А каждый вечер мы проводили в уединении, поближе к природной тиши, куда никто из местных в основном не забредает.

Вот и сейчас, лёжа под звёздным покрывалом, я аккуратно и словно незаметно пощипывал Айко за подушечку пальца, вглядываясь в её профиль, в то время, как она, оказывается, смотрит в прошлое.

— А как это? – недопонял я.

— На звёзды. Ведь они находятся так далеко от нас, что видим мы сейчас на самом деле не их самих, а лишь свет их горения, пронёсшийся сквозь расстояние на миллионы километров, на что, конечно, ушло немало времени. За это время, возможно, какой-то звезды уже и не стало. А значит, и видим мы прошлое, – она взглянула на меня и продолжила, — даже ты – прошлое, хоть и на миллиардную долю секунды.

На мгновение мне стало грустно от этой идеи. Но не успел я проникнуться ею поглубже, как Айко улыбнулась мне. Не так, как улыбаются все – одними губами, а всецело: милыми ямочками на щеках, глазами, чёрными прядями волос – казалось, будто мне улыбается сама её душа. И в свете улыбки её растаяли все тени набегавшей на меня грусти.

— Но, когда я закрываю глаза и прикасаюсь к тебе, — я легонько провел тыльной стороной руки по её лицу, — я точно знаю, что мы находимся в настоящем, здесь и сейчас. А значит, никакое ты не прошлое. И я тоже.

— Странная эта штука – время, – я решил поделиться роившимися в голове мыслями. — В зависимости от нашего ощущения так по-разному течёт эта река. Будто восприятие – это ветер, наполняющий наши паруса и несущий куда-то вперёд. И чем сильнее ветер, тем сильнее несёт. И наоборот.

— Да, я понимаю тебя. Раньше за долгое время у меня было так мало впечатлений. А сейчас за такой короткий промежуток их так много. Всего месяц прошёл, а обилие и пьянящий аромат впечатлений создают иллюзию того, что мы вместе уже очень давно. И вот так наше ощущение, словно маятник, снуёт между двумя крайностями. Жаль только, своим восприятием нельзя повернуть эту реку времени вспять. Или хотя бы остановить её ход. Было бы очень интересно.

— Наверное, так над нами шутит Хронос. Смотри, как забавно получается: впечатления и ощущения – это вместе и есть наше время. Чем больше впечатлений, тем больше, кажется, прошло времени. Даже, если в действительности это не так. И фокус тут в том, что если нет впечатлений, время всё равно неумолимо бежит вперёд, но только ты при этом стоишь на месте, хотя и несёшься по течению. Выходит, нужно впечатлять себя, чтобы субъективно жить дольше и ярче!

Она одобрительно кивнула и, одним рывком поднявшись с земли, разом сменила философское настроение на какое-то по-детски озорное.

— Ну так полетели впечатлять себя в парк аттракционов! – глаза её горели весёлой, только что родившейся задумкой.

Не отпуская её руки, я поднялся следом. Разбегаясь, мы сделали несколько шагов, одновременно подпрыгнули и, распахнув взятые напрокат автоматические крылья, взмыли ввысь. Всё-таки тренировки по синхронизации взлёта не бесполезная вещь. Двигаясь, словно единое целое, вместе отрываться от земли, воплощая наяву самые ярки сны, — это неописуемый кайф!

Очень скоро нас встретила исполинская голова клоуна, служившая дизайнерским входом в традиционный луна-парк начала века. Как только мы приземлились напротив неё, глаза клоуна начали вращаться в орбитах, словно в безумном припадке, рот широко распахнулся, и из него выкатился толстый красный язык. Под заигравшую балаганную музыку мы прошли по языку, как по ковровой дорожке, прямиком в пасть, туда, где начинался парк.

Несмотря на небольшое число поклонников такой устаревшей диковинки, парк всегда был готов принять в себя любого внезапного посетителя, вроде нас. Всё дело в специальных датчиках, которые при обнаружении страждущего потребителя, активировали музыку и иллюминацию, вдыхая жизнь во все аттракционы. Судя по летаргическому сну клоуна до нашего появления, мы были единственными гостями парка. Тем лучше. Никто не нарушит традиционно уединенный вечер.

— Давно я здесь не была…Побежали на американские горки! Столько света и музыки всегда переполняют меня эмоциями, поэтому, пока я ещё в своеобразном аффекте детского восторга, я всегда спешу на самые страшные аттракционы.

— А зачем лезть на аттракцион, если знаешь, что он тебя напугает?

— Ну, во-первых, это эмоции. И страх доставляет море удовольствия. А во-вторых, такие аттракционы для того и делают, чтобы было страшно. Значит, идём и будем бояться! – Айко весело провозгласила лозунг предстоящих развлечений и потащила меня вглубь клоунского чрева, — и нечего тут занудничать!

На американских горках страшно мне было больше всего за Айко. Слишком уж громко и надрывно она переживала каждый очередной вираж. Чуть меньше мне было страшно за свою ладонь, в которую вгрызлись ноготки моей спутницы, оставив на коже глубокие бороздки.

Через несколько минут, растрёпанные и с горящими адреналиновыми глазами, мы стояли у выхода с американских горок.

— Айко, — переводя дыхание, позвал я, — и это у тебя столько эмоций от какого-то аттракциона после свободного полёта через полгорода на прикреплённых к спине крыльях?

— А сам-то! Замер и не дышал всю дорогу. Думаешь, я не заметила? – безжалостно парировала она.

Мне пришлось отшутиться, чтобы не сплоховать ещё больше.

— Это я так сконцентрировался на поездке, чтобы сильнее её прочувствовать.

Безлюдный парк был в нашем полном распоряжении. Бегом минуя извивающиеся змеёй коридоры для очередей, один за другим мы обкатали каждый аттракцион, а детский восторг у Айко и не думал проходить. И вновь я открывал для себя, что подобная лёгкость и непринуждённость никакой не аффект, а самая что ни на есть суть её. Айко ничего не говорила о своих впечатлениях, в поисках которых мы оказались здесь, но очень много и выразительно улыбалась. Наверное, это такой знак качества и одобрения. Это настроение её, казалось, выходит за границы тела, аурой окутывает меня, просачивается в каждую клеточку организма и становится моей частью. И вот я уже готов бежать вслед за ней, за этой улыбкой хоть на край земли, ведь этот свет, это тепло, исходящие от неё, — единственно значимая во вселенной вещь.

Растворившись в этих мыслях, я не заметил, как мы добежали до комнаты кривых зеркал.

— Я так часто видел их в кино и ни разу не бывал в них сам.

— Значит, сегодня твой день! – радостно захлопала в ладоши Айко. – Пойдём, сыграем в прятки. Ты должен будешь найти меня в зеркальном лабиринте. Это так сказочно, правда?

Не дождавшись ответа, она убежала, на ходу велев считать до двадцати и отправляться за ней. Я нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ведя счёт и предвкушая весёлую игру.

— Двадцать! Я иду искать, — оповестил я.

Как только двери лабиринта закрылись за моей спиной, я понял, что игра обещает быть сложнее и увлекательнее, чем я думал. Комната оказалась намного больше, чем выглядела снаружи, и была густо и хитро обставлена зеркалами. Я огляделся. Айко нигде не было видно. Надеясь получить хоть какую-то зацепку и найти её по голосу, я затеял разговор.

— Всё-таки я никак не возьму в толк, что заставило такую девушку, как ты, обратить на меня внимание и проводить со мной всё своё время?

— А какая я? – кокетливо уточнила Айко.

Я по-прежнему не имел понятия, где она может быть. Идя наугад и с любопытством наблюдая всё новые метаморфозы пространства, порождаемые поверхностями зеркал, я продолжал.

— Ну… Ты полна той энергией и страстью жизни, которую уже мало в ком найдёшь, а я, честное слово, успел немало поискать. Как по мне, люди сегодня, будто тени в полдень: кто попрятался, кто растаял. Мне казалось, что я один стою под палящим зенитным солнцем и потею не то от жары, не то от волнующего страха. Но потом я встретил тебя, Айко. И ты, один нежный и трепетный цветок, привнесла жизнь в иссушенную солнцем пустыню. Ты совсем не такая, как…

— И ты тоже не такой, — перебила она.

— В смысле? — растерялся и сбился я.

— Ты тоже не такой, каким себя считаешь. Ты – звезда, ярко освещающая свой путь, звезда, которая ниспосылает нам свои лучи, но держится на расстоянии, холодно и безучастно. Таким привыкли тебя видеть зрители, а со временем и ты сам. Ты – эдакий Трумэн из фильма «Шоу Трумэна», который, однако, знает о положение вещей. Когда человека снимают на камеру, он ведёт себя совсем иначе, включается какая-то роль. Меняется поведение, речь, выправка, даже мысли.

Я всё брёл по зазеркалью, которое нещадно издевалось над моим восприятием и, резонируя со словами Айко, производило довольно гипнотический эффект.

— Вся твоя жизнь – кем-то снимаемое и кем-то наблюдаемое шоу. По сути своей, так и есть со всеми, в метафизическом смысле, конечно. Но вот с тобой это случилось по-настоящему, во вполне физическом плане.

Следуя за голосом, как за белым кроликом, я забрёл в комнату, в которой во всех зеркалах отражалась Айко. Десятки отражений слаженным хором продолжали.

— Обычно каждый из нас, наблюдаемый в разных ситуациях и разными зрителями, исполняет разные роли, забывая, что в глазах Главного Зрителя таким образом становится кривляющимся гаером. И Станиславский бы не поверил. А мы верим. И верит сам человек, что его роль – это он и есть.

Заметив меня, Айко, просияв своей фирменной улыбкой, убежала в неведомые мне глубины этого мистического места.

— Ты же, Микаль, слишком долго играешь одну и ту же роль и слишком сильно поверил в своё тождество ей. Но за этой маской я увидела скрывающегося совсем другого Микаля, настоящего. Того, которого видит Главный Зритель. И этот Микаль мне очень понравился. В нём тоже оказалась жизнь, чуждая этой пустыне, и ослепительно яркий свет.

Тем времен я уже понял, где спряталась Айко. Подкравшись к ней со спины, я мягко схватил её за плечи и развернул к себе лицом.

— И какой же он, этот Микаль? – спросил я.

— А ты сам посмотри, — ответила она и повернулась к стоящему справа зеркалу.

Это было последнее зеркало в лабиринте, единственное без искажающих эффектов. В отражении его я обнимал Айко и улыбался, как улыбается она. Я был светел не напускным светом звезды шоу, а истовым, найденным мною в этом лабиринте вместе с Айко счастьем. Я впервые видел себя таким. Чувствовал, что именно это – роль, исполняемая и наблюдаемая Главным Актёром и Зрителем, сливающимися в этот момент в одно целое.

От нахлынувших на меня эмоций перехватило дыхание, а изображение в зеркале немного поплыло. Я быстро поморгал, приводя себя в чувство, и обернулся к Айко.

Она стояла, держась за мои руки и немного откинувшись назад. Мы долго молчали и просто глядели друг на друга. В кругу наших рук, казалось, замкнулся весь мир с его пространством и временем.

— Очень приятно познакомиться, Микаль, — нежным шёпотом, боясь вспугнуть момент, произнесла Айко.

Мы вышли из комнаты кривых зеркал и направились к выходу. Все сладости луна-парка уже были надкушены, и только что произошедшее казалось удачным завершением вечера.

Уже у самого выхода я заметил несколько стеллажей, загромождённых мягкими игрушками и бесполезными сувенирами, так обожаемыми раньше. На одном из стеллажей в несколько рядов покоились жёлтые лампы, точь-в-точь как у Алладина в сказке.

— А это что такое? – поинтересовался я.

— Это лампы с джином. Они запрограммированы на одно не очень серьёзное желание. Популярная когда-то была штука.

— Кажется, у меня есть одно желание, посильное для неё.

Я схватил первую попавшуюся лампу. Интуитивно понимая, что делать дальше, я всё-таки ждал разъяснений от Айко.

— Тебе нужно её потереть, как в сказке. Появится голографический джин, который выслушает твоё желание и, как обычно, всё переврёт, исполняя его, лишь бы сделать хоть что-то похожее.

Она явно не верила в чудеса этого сувенира, но была заинтригована моим порывом и с любопытством ожидала, что же будет дальше.

Я потёр лампу. Она стала быстро нагреваться, и я откинул её немного в сторону. Из неё появился могучего вида джин. Всматриваясь сквозь нас в пустоту, величественным движением он сложил руки на груди и замер в ожидании пожеланий.

— Я хочу, чтобы этот вечер длился вечно, чтобы для нас с Айко время замерло, предоставив, как этот парк, нам в распоряжение весь мир! – скомандовал я джину.

— Микаль, ты что! — в смехе Айко звонко играли восторг и радость; — Это же шуточный сувенир!

— А ещё я хочу поцеловать тебя, Айко.

От неожиданности она замерла, широко раскрыв глаза.

— Слушаю и повинуюсь! – отозвался джин.

Я приблизился к Айко. Обнял её за талию и медленно, всё больше волнуясь её неподвижностью, потянулся к губам. Мгновение она медлила. Потом одним движение преодолела оставшуюся маленькую пропасть между нами. Мы слились в первом поцелуе, переплетая наши души.

На месте лампы джина возникли высокие механические часы, в теле которых маятник застыл в крайней левой позиции. Стрелки часов показали правильное время, а затем остановили ход. Для нас двоих время замерло.

15 сентября 2055 года.

Как ни старался пилот, шасси довольно агрессивно вгрызлись в посадочную полосу, чем в буквальном смысле слова потрясли салон и всех пассажиров, по обыкновению, затаившихся во время приземления. Несколько мгновений – и из салона эконом-класса раздался шквал аплодисментов, аранжированный местами свистом и радостным смехом. Было принято считать, что эта феерия – знак благодарности пилотам, которые, по-моему, её всё равно не слышат. Так или иначе, но мне всегда казалось, что за символизмом благодарности таится иная причина. Лично я в этом обряде всегда видел торжествующий клич дикарей, переживших «смертельно опасный» полёт и неудержимо радостных от того, что вскоре покинут чрево стальной птицы. В это время бизнес-класс надменно сдержанно собирал вещи и готовился к привилегированному выходу. Спокойствие их было не от умудрённости или уравновешенности, – все мы до сих пор не привыкли к естественности авиаперелётов – а, скорее, от чинности статуса, коим и подавлялась такая же волна восторга, как и у остальных.

В аэропорту Пулково меня уже ожидал молодой мужчина лет тридцати шести, облачённый в брюки, бархатный френч и атласную рубашку – всё угольно чёрное. Единственным ярким мазком в его образе чёрный дыры был багровый шейный платок. Убранство более чем подходящее его и без того инфернальной внешности: длинным и кудрявым чёрным волосам и таким же черным глазам. При этом первые были явно крашены, а вторые – преобразованы склеральными линзами. По всему выходило, что передо мною тщательно сфабрикованный персонаж.

— Утро доброе, Микаль! Очень рад нашей встрече и знакомству. Меня зовут Авгур, — он как-то загадочно улыбнулся мне и элегантно слегка поклонился.

— Это взаимно. Скажу честно, я удивился, получив ваше приглашение. Тем не менее, с большим удовольствием я жду обещанное мероприятие.

— Перейдём на «ты». Ни к чему эти реверансы. Особенно в сегодняшней России.

— Отнюдь, сударь. Вы глубоко заблуждаетесь. В сословном обществе аристократа и выделяет знание этикета, реверансы, всякие комильфо и галлицизмы, — приняв нарочито кичливую позу, заявил я.

Несколько секунд Авгур пристально всматривался в меня, пытаясь понять, шутка ли это. Не выдержав долгой паузы, я засмеялся:

— Конечно, будем на «ты».

Авгур, явно позабавившийся иронией, улыбнулся и позвал за собой.

— Нам стоит поторопиться. Уже через час нас ждут на сеансе манификсации.

— А, кстати, что это? Ты мне так и не пояснил.

— Манификсация – это такая эзотерическая практика, вводящая потребителя в транс, в ходе которого он наполняется энергией, сообщаемой ему деньгами. Отсюда и название, образованное от английских слов Money и Fix, имеющее, кстати, двойной смысл. С одной стороны, имеется в виду фиксация внимания реципиента на деньгах, с другой стороны – истинный смысл ритуала: починка, регулировка внутреннего мира реципиента денежной энергией.

— А почему именно денежной? Я всегда полагал, что деньги – всего лишь платёжный инструмент, который, ко всему прочему, искусственно выдуман человеком, — я искренне пытался въехать в суть предстоящего мне наблюдения.

— Инструмент – да, искусственный – да. Но это не мешает деньгам быть главным объектом человеческих желаний и страстей, что и наделяет их колоссальной психической и духовной энергией. Поскольку природа её не просто сродни, а полностью идентична нашей, деньги можно прекрасно использовать в целях стимуляции индивида.

Мы уже ехали в такси в неизвестном мне направлении, и я разрывался между желанием полюбоваться из окна красотами нового города и полноценно разобраться в тонкостях манификсации. Пришлось искусно справляться с обеими задачами.

— И к чему эта стимуляция приводит?

-Поначалу человек ощущает жар от втекающей в него энергии, он возбуждается и поддаётся невообразимым конвульсиям, словно из него на зов экзорцистов лезут демоны. Далее наступает стадия расслабления, от которой каждый в основном начинает немного торчать. Каждый по-своему. Но целью всей практики является преодоление приземлённой тяги покайфовать ради разрушения психических барьеров, погружение вглубь себя и обнаружение там новых истин.

— И как это всё вообще происходит?

— Вот для этого я и позвал тебя, друг мой. Скоро сам всё увидишь. Мы, кстати, уже почти приехали.

Минут через десять мы остановились на берегу Финского залива около маяка, небезыдейно задекорированного под средневековую старину. На парковке нас уже поджидали два конных экипажа, из которых медленно и грациозно выплыли важные господа в окружении свиты похожих на минотавров телохранителей.

— А чего это они в двадцать первом веке на дилижансах разъезжают? – недоумевающим шёпотом спросил я у Авгура.

Стараясь дать подробный ответ до сближения со странными господами, он тихо затараторил мне на ухо.

— Понимаешь, с тех пор, как мы вновь вернулись к крепостничеству, бывшие олигархи, естественным образом сохранившие свой достаток и положение, ощутили себя аристократичными дворянами, эдакий романтизм в них проснулся, видите ли. Дворянам же, по их разумению, следовало интеллектуально и духовно расти. Тогда, послезав с кокаина и коньяка, они отправились на поиски смыслов и истин посредством разных трансцендентных практик. Я для них что-то вроде гуру и духовного проводника, а сегодняшнее занятие – настоящая церемония, богатая тайными символами, образами и почтительными жестами в адрес дворянских обычаев. Один из которых, например, езда в каретах и на лошадях.

— Здравствуйте, милостивые государи! – приветственно воскликнул Авгур, когда к нам уже вплотную приблизились.

— И вам здравия, господа, — отозвались государи. – Всё ли готово? Нас утомило сие ожидание, и мы все – волнительный трепет.

— Прошу покорно нас простить, господа. Как видите, с нами сегодня знатный гость, коего я и встречал в аэропорту, дабы собственнолично сопроводить к нам.

Авгур представил меня дворянам, которые после сдержанного приветствия забеспокоились о качестве церемонии.

— Не беспокойтесь, господа! Вашему возвышенному духу ничего не помешает впитать в себя денежные эманации. Прошу вас проходить.

Пропустив чванливых психонавтов немного вперёд, мы отправились следом.

— Заебали меня уже эти понты аристократические. Думают о содержании, а все силы кладут в погоне за формой. Идиоты! – злобно прошипел Авгур и тут же, взяв себя в руки, вернулся в роль духовного наставника. – Уважаемые, вы уже знаете всё и без меня, проходите, готовьтесь, мы будем ждать вас в церемониальном холле.

Холл этот располагался на самом верху давно заброшенного и потерявшего своё исконное предназначение маяка. По всему периметру стены заменяли прочные стёкла, за которыми открывался вид безмятежной водной глади, словно таящей множество тайн и манящей их постичь. Ярусом выше располагалась площадка, с которой некогда маяк проливал на залив свой указующий свет. Теперь там в ожидании дворянства (видимо, в каком-то метафорическом смысле) пылал большой костёр.

В центре холла прямо в полу, уходя куда-то внутрь этажа, по кругу были расположены девять углублений, напоминающих овальные ванны. Две из них были доверху заполнены долларовыми купюрами.

— Почему же не царские рубли? Не патриотично выходит, – с насмешкой спросил я.

— В долларах людской энергии больше. Они же по факту ни золотом, ничем не обеспечены, кроме как раз таки всенародного безумства по их поводу. Во всяком случае, так раньше было. А дворянство говорит, что доллары для их предков были практически иконами, оттого, мол, богоугодно именно их использовать.

Тут в зал вошли полностью обнажённые дворяне с толстыми золотыми цепями, словно бычье ярмо, на шеях.

— Все украшения снять! – властно скомандовал Авгур. — Это артефакты, создающие фон помех, через который тяжелее просочиться денежной энергии. Нужно освободить себя ото всех психо-эмоциональных ловушек и эгрегоров. Оставляйте золото у меня, облачайтесь в ритуальные доспехи и приступайте к медитации. Как будете готовы, погружайтесь в ванны.

Авгур забрал золото и спрятал себе в карман.

— Это дополнительный калым. После сеанса никто о золоте и не вспоминает. А потом возвращаться за ним гордость не позволяет.

Тем временем нагие реципиенты возле ванн начали облачаться в «доспехи», которые были представлены одним лишь кляпом в виде шарика на кожаном ремне и чёрной маской для глаз.

— Доспехи? Почему именно такие? – изумлённо спросил я.

— Не знаю. Они по сути нахуй не нужны. Я просто решил так приколоться. Мужики на всё согласны, а мне так веселее. Им же я объяснил, что эти доспехи символизируют защиту глаз от обманчивых образов и остановку внутреннего диалога. Чушь полная, но поверили. Ты щас ещё и над медитацией усохнешь, — шёпотом пояснил Авгур, чтобы публично не сдавать свою контору на камеры.

И правда. В этот момент экипированные психонавты приступили к медитации. Они сели на корточки, будто по-девичьи собираются в туалет, и начали раскачиваться бёдрами из стороны в сторону, пуская волну по абдоминальному жиру и размахивая смешно свисающими атрибутами мужественности.

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться вслух над этим зрелищем. Авгур сохранял благородное достоинство духовного учителя.

Этот церемониальный танец продолжался ещё несколько минут, после чего танцоры, сняв кляпы («Это для того, чтобы они могли комментировать свои переживания» — пояснил Авгур) погрузились в зеленевшие в полу ванны, оставив на поверхности только головы.

Приблизившись к ним, Авгур каббалистически зашептал какие-то путеводные наставления, общий смысл которых сводился к необходимости расслабиться, впустить в себя эманацию денег и позволить ей вести себя. Я не стал прислушиваться.

Время от времени кто-нибудь из эзотерического дворянства мученически выдавал что-то вроде «У меня на голове что-то горит! Словно шапка какая-то!», или «В ладонях ощущение пустоты. Их нужно заполнить», или «Всё тело сковало, ничего не могу с собой поделать».

Через какое-то время наступило расслабление. Под ворохом банкнот пластично и как-то вульгарно зашевелились тела. На лицах психонавтов растянулись глупые улыбки, они начали безумно и радостно смеяться. В этот момент я был рад, что не вижу их глаз, вероятно, также обезумевших от прихода. Так продолжалось минут десять.

Потом настроение резко поменялось. Лица покрыли мрачные гримасы, а движения стали резкими и топорными. Оба яростно начали заталкивать в рот купюры и наперебой что-то мычать. Я смог разобрать только «Моё! Не отдам!» и «Руки чешутся».

— Что с ними? — тихо спросил я Авгура.

— Примерно этим всегда и заканчивается. Все в этот момент в основном видят глюки, в которых они поглощают в себя деньги, а те в свою очередь утекают через трубопровод и, добравшись до домов простых людей, вытекают у них прямо из кранов. Пытаясь сохранить как можно больше бабла, наши купальщики начинают его поглощать, иногда даже жопой, от того и странные такие движения тазом.

Я в ужасе наблюдал за происходящим. В моём сознании сами собой завертелись картины того, как жирные, безглазые и глухие великаны нападают на деревни маленьких и немощных человечков, которые молят о пощаде и милости. Но великаны глухи и слепы к их мольбам. Великаны жадно наполняют свои загребущие руки и нещадно обжирают бедолаг. Словно пронеся меня сквозь века разорительных великанских набегов, сознание нарисовало мне опустошённую степь, на которой не осталось ни одной деревни, и исхудалых великанов, воющих от голода и снующих в поисках новой жатвы.

Когда я пришёл в себя, омрачённые дворяне уже выползали из своих ванн. Они шёпотом делились друг с другом пережитым опытом, пытаясь найти ему самую верную трактовку.

— Да я тебе говорю, реально надо повысить оброк! У них слишком много остаётся, а это путь в тупик! – говорил один.

— Да, пожалуй, ты прав. Хотя я ещё увидел, что раньше у денег была чёрная кровь, а теперь у них есть мощные корни и зеленоватый сок. Наверное, это значит, наши труды скоро дадут плоды и в массовый оборот вернутся баксы, — отвечал ему второй, видимо, погрузившийся в тайны бытия поглубже.

— Вот ты пророк, в натуре! – восхитился силой и широтой мысли товарища первый.

Одним трипом с обоих снесло весь налёт аристократизма. Коротко поблагодарив за сеанс и бросив на прощание «Ванны твои», благородные господа удалились в раздевалки, действительно позабыв о золоте.

— Стой. Они этими же деньгами с тобой и расплатились? – брезгливо пробурчал я.

— А что? Деньги не пахнут. Обидно только, что некоторые особо чувствительные натуры в процессе оргазмируют, чем портят часть дохода, суки.

Он со сноровкой опытного профессионала привычно и быстро очистил ванны, собрав деньги в большую сумку.

— Ну всё, Крым – наш! Пойдём покурим. Хоть и цирк это, а я лично подхожу серьёзно к работе и изматываюсь.

По дороге из церемониального помещения я пытался вспомнить происхождение этой странной паремии «Крым – наш!». Кажется, раньше это был патриотический и радостный клич, символизирующий гордость плебеев за решения и деяния патрициев, объединяющий и дарующий надежду клич. Позднее, правда, по непонятным причинам этот оборот перекочевал в ряды сленговых афоризмов и даже арго, где стал обозначать приблизительно следующее: дело сделано, дело в шляпе. Стал всё чаще употребляться в контексте разговоров о кражах, мошенничестве, вандализме. Со временем и вовсе стал коннотацией нечестного достижения цели.

Мы забрались в тесную курилку двумя этажами ниже, куда не могли попасть мои камеры. Я понял, что Авгур открыт для разговора по душам, если вдруг я такой затею. Забив курительную трубку табаком и хорошенько раскурив её, он предложил и мне. Я затянулся, немного закашлявшись, почувствовал, как по телу действительно проходит живительная волна расслабления.

— Это что, наркотики, что ли?

— Нет. Обычный табак. Кофейный, кстати. Люблю кофе и табак. А тут два в одном, как doublepenetration[2], — рассмеялся Авгур.

— Так в итоге: ты аферист или экстрасенс? – перешёл я сразу к интересующему меня делу.

— Ни то и ни другое. Экстрасенс – это человек с экстраординарной сенсуальностью, то есть ощущениями. У меня таких ощущений нет. Я просто немного прошаренный в этой теме. Зато у меня есть способности вызывать эти ощущения в других. Выходит, я типа медиум. В том смысле, что служу чем-то проводниковым, промежуточным между клиентурой и их трипом.

— И каково тебе дурить людей?

— Невозможно надурить того, кто уже дурной. Как и своровать у вора, – ловким софизмом увернулся от нападок медиум. – Кроме того, если бы кто-нибудь из них был духовно готов преодолеть стадию глюков, я бы реально мог помочь ему уйти глубже, на поиск смыслов и истин, как и говорил. Но беда в том, что каждый из них слишком зациклен на деньгах в себе и на себе в деньгах. Так что се ля ви.

Я задумался и вдруг вспомнил вопрос, который где-то на обочине внимания не давал мне покоя.

— А почему, кстати, маяк? Больше негде было в деньгах купаться? В банке, например.

— Не. Банк не пойдёт. Маяк тоже со скрытой семантикой. Он типа как символ чего-то путеводного, направляющего заблудшие корабли к земле обетованной. Так-то. А как по мне, символично в этой связи ещё и то, что конкретно этот маяк уже давным-давно никого никуда не направляет – сломан он. Опять двойной смысл. Люблю я это дело. Как табак и кофе, – улыбнулся Авгур, докуривая трубку.

— Слушай, а поехали со мной на рыбалку! Прямо сейчас, – внезапно предложил он.

— Но у меня нет с собой ничего. Я как-то не готовился.

— Зато у меня всё с собой! Я тебе ещё немного двойных смыслов покажу. Поехали! Даже переодеваться не придётся.

Я был немало удивлён перспективой побывать на загадочной двусмысленной рыбалке, для которой ничего не нужно, даже переодеться. Но решив не упускать возможность познать ещё одну грань мира, согласился. Всё-таки в этом подлинная суть моей экспедиции.

Выходя из маяка, я ожидал, что мы направимся к Финскому заливу, но вместо этого мы уселись в машину и направились в город.

Выгрузились мы в каком-то саду около Фонтанки, где уютно расположились на лавке под пышной липовой кроной.

— Ну так что, где будем рыбачить? – я продолжал недоумевать.

— Прямо здесь, — ответил он, лукаво улыбаясь.

Я уставился на него, пытаясь проанализировать услышанное, но мой головной компьютер явно не хотел понимать эту бессмыслицу.

— Я, конечно, ещё в самом начале своего пути и не всё в мире повидал, но рыбалка в парке в центре города – это явно слишком экзотический феномен.

Не обращая внимания на мои колкости, Авгур, что-то насвистывая, стянул с себя небольшую сумку, залез в неё по самое плечо и долго копошился там, делая вид, что ищет что-то. Когда мне уже начало надоедать это фиглярство, он резким торжествующим движением достал планшет. И, весь сияя, провозгласил:

— Вот и наша удочка. На неё и будем ловить!

Сказать, что я был поражён, ничего не сказать. Такого поворота я никак не ожидал. А Авгур вальяжно развалился на лавке, достал свою трубку, закурил. Пристально посмотрел на планшет, несколько раз скупо и быстро поплевал на него и начал приговаривать:

— Ловись вай-фай быстрый и медленный… Ловись вай-фай быстрый и медленный…О! Что-то начало наклёвываться. Щас через интернет и службу доставки будем рыбачить.

— А плевать-то зачем было?

— Не знаю. Вроде как рыбацкая традиция такая. Слышал я, говорят, так лучше ловится. Разницу сам не замечал, но традиции чту. Всё-таки это – тоже своего рода ритуал, – засмеялся хай-тек рыбак.

Смирившись с его игрой в абсурд, я уселся рядом. В этот момент Авгур немного посерьёзнел.

— Знаешь, для меня такая рыбалка не просто насмешка над обычаями или издёвка над тобой. Нет. Для меня это многое значит. Приходя сюда, я могу подумать одну мысль, как говорится.

Я с интересом наблюдал за ним. Выдержав небольшую паузу, Авгур продолжил.

— Мы живём в мире, в котором вай-фай смешался с самой атмосферой. Мне кажется, некоторые из нас уже и дышать свободно без доступной сети не смогут. Но для меня вай-фай, интернет – это не воздух, не атмосфера. Это океан! Бездонный и безграничный. Из которого изо дня в день мы выуживаем что-то своё: кто-то видео, кто-то информацию. Я вот сейчас – рыбку на ужин. Жизнь – точно такой же океан. И мы живём в этом океане, словно атланты. Нас носит по волнам, счастливым и печальным, удачным и неудачным, денежным и не очень. Время от времени кто-то уходит ко дну. Я даже написал стихотворение. Вот, послушай:

Себя вай-фаем окружили.

В нём мы, как рыба под водой.

«До нас когда-то также жили», -

Приходит мысль сама собой.

Атланты мы! И мне судьба видна:

Нас также поглотит пучина…

Ну а пока что радостным дельфином

Я буду прыгать по волнам.

Когда-нибудь вся наша цивилизация захлебнётся нечистотами этого океана. Я помню об этом, но безудержно наслаждаюсь водами, которые пока держат меня на плаву. Carpediem, mementomori[3], друг мой. Вот и весь секрет. И никакой магии.

В этот момент в фарсёре Авгуре неожиданно обнаружилась удивительная сторона, фаталистическая и поэтичная философия. На мгновение мне стало жаль его. Мне подумалось: а вдруг это первый отчаянный раз, когда он решил искренне поделиться чем-то чистым и глубоким. Сорвав с себя все маски. Не стесняясь камер. На весь мир. Но росток моего сочувствия был тут же изничтожен на корню задорным возгласом Авгура: «А вот и мой улов!»

Действительно, ему уже доставили картонный пакет, щедро источающий ароматы свежеиспечённой рыбы. Как неуместно и необоснованно я расчувствовался. Это не он, а я заслуживал сочувствия. В отличие от меня, Авгур умел наслаждаться тем миром, который мастерски высмеивал и дразнил, и не пытался что-то поменять в нём. Наверное, эта внутренняя гармония и наполняла его такой вдохновенной радостью и безмятежностью.

— Духовный наставник, — шепнул я себе под нос. – Спасибо, Авгур, за проведённый день. Выуди мне, пожалуйста, такси в этом океане. В его водах ведь всё есть?

— Абсолютно всё! Стоит лишь закинуть удочку – и вуаля! Вот и твоё такси! Прикольно позабавились. Было здорово. Попутного ветра тебе и семь футов под килем, Микаль!

Я сел в такси, попросил доставить меня в отель поудобнее и мысленно представил, как, разрезая волны и нащупывая фарватер, мы поплыли дальше.

Какое-то время таксист бросал на меня короткие взгляды в зеркало заднего вида, потом, поддавшись искушению, заговорил:

— Это, значит, ты занимаешься раскачкой мира?

— В смысле? – уточнил я, возвращаясь из своих фантазий.

— Ну, то есть интеграцией. Для того ведь всё это шоу? Чтобы вновь пробудить в людях интерес друг к другу.

— В некотором смысле, да. И что вы можете сказать на этот счёт?

— Здорово это, могу сказать. Я вообще за объединение всемирное, хоть и не хипарь какой, типа, за мир и все дела. Особенно, я думаю, России пора влиться в цивилизованный мир.

— А вы считаете, мы как-то вне его? – уже с некоторым интересом продолжал я беседу.

— Конечно! Россия ведь всю свою историю бьётся за какую-то свою самость, которой уже практически не обладает. Ну, язык. Ну, какие-то там отголоски культуры с примесью и западных, и восточных интенций.

Слово «интенция» резко выбивалось из данного стилистического потока. Я заметил в зеркале заднего вида, как вслед за поднимающимися от удивления бровями округляются мои глаза. Жаль, что мы не всегда видим себя в повседневной жизни. Я насильно вернул себе сосредоточенный и внимательный вид. Таксист тем временем продолжал.

— Но ты спроси русского работягу, что ему дороже: язык, который он херово знает, или сытость, спокойствие и благополучие без политиков-жуликов и помещиков-болванов. И плевать, что это вещизм! Красиво жить и сытно кушать все хотят. А Россия глобально хочет и дружить со всеми, и руководить одновременно. Никто такой фигни не признаёт, и это понятно. Вот мир и считает нас врагами, а мы в ответку – весь мир. Так ведь дружба не строится. Не по понятиям это. Может быть, уже стоит решить и слиться с миром ради всеобщего благополучия, навалив на привычную вражду?! Так ведь это экономически невыгодно нашей элите, в рот их любите! Это тоже вещизм и материализм. Только уже высшего порядка, а, следовательно, значительнее. Вот и сидим озлобленные на всех в своём биполярном болоте, где на одном полюсе мы, такие Д`Артаньяны, а на другом – целый мир пидарасов.

— Кхм…

Видимо, в моём вздохе было слишком много скепсиса. Таксист, нахмурившись, взглянул на меня в зеркало и буркнул:

— Что не так? Не согласен, парень?

— Как вам сказать. Вроде всё верно и гладко… Но вы, как я посмотрю, поняв это, счастливее не стали. Верно?

— Так а от чего быть счастливым, когда ничего не меняется от одного понимания?

— Просто я сейчас еду как раз от человека, который, кажется, по-настоящему счастлив и без изменений, а одним лишь пониманием, только не таким, как у вас.

— Нет. Я уверен, чтобы быть счастливым, необходимо что-то преобразовать, что-то сделать с миром! – не унимался таксист.

Мы как раз подъехали к отелю. Я рассчитался с водителем и, выходя из машины, вместо прощания небрежно бросил:

— Или с собой.

12 октября 2058 года.

— Значит, вам предстоит познакомиться самому и познакомить всех нас с каждым уголком, народом, культурой нашей планеты? – воодушевлённо расспрашивал меня Франк.

Мы сидели за столиком на лоджии его коттеджа и распивали красное вино, напополам разбавленное минералкой, — проверенный веками коктейль, дошедший до нас прямиком из древних времён с небольшими изменениями в рецепте. Как по мне, отличная альтернатива пиву – по крепости сопоставимо с ним, по вкусовым качествам превосходит многократно, позволяя с удовольствием потягивать бардовый напиток вечер напролёт. Рядом с нами, демонстративно безучастно забавляясь кольцами табачного дыма, восседал Фарр. Это он познакомил меня с Франком, стараниями которого сегодня в городе Боппард, где мы и находились, был организован традиционный винный фестиваль.

— Формально это, конечно, так, — отвечал я. – Но чисто технически, очевидно, что я не должен заглянуть под каждый куст и юбку. Читая книгу, мы ведь скользим глазами по словам целиком, не вчитываясь в каждую букву, их составляющую, но прекрасно воспринимая. У меня примерно такая же задача.

— О! Великолепно! И как вам моя страна? Мой город? Вы уже успели вчитаться в нас? ­– восторгался Франк.

— Немного, кажется. Благодаря вам, Франк, я сегодня смог стать очевидцем ещё одного интересного мероприятия. Винный праздник, судя по всему, здесь имеет богатую историю и высоко ценится местными жителями.

— Да! Да! Действительно! – истово поддерживал разговор собеседник.

— Я сегодня побывал на аттракционе маркетологической щедрости, как мне кажется. Местные виноградари, желая снискать себе верных клиентов, допьяна угощали снующих по рыночной площади фланёров. А говорят ещё, что Россия – щедрая душа. А сколько сопутствующих празднеству развлечений! Торжественное шествие членов местных клубов по интересам, где принимали участие все от мала до велика – это же просто карнавал одновременно танцующих, поющих, пьющих самостоятельно и угощающих остальных, что-то демонстрирующих активистов, ряженных в национальные либо тематические для их группы костюмы. Балаган, конечно, но довольно милый. Занятным мне показалось, что главной сюжетной линией праздников у вас является потребление: вина, винограда, хлеба – чего угодно. А собственно развлечение выходит на второй план, может даже отсутствовать – всё равно никого оно не интересует. Мало кто искренне развлекается сам, и совсем не принято развлекать других.

— Почему нет? – удивился Франк, приступивший к спешной переоценке шаблонов. – Мы всегда так празднуем. Как же у вас?

— У нас на первый план выходит развлечение, совместная деятельность. Даже если вся деятельность эта сводится к банальной пьянке, таковой она всё равно не является. У нас пьянка – и ритуал, и наделённое смыслом мероприятие. А уж если начинаются игрища и забавы, то еда и выпивка – просто топливо, — пояснил я так, как понимал сам.

— А ещё есть отдельный вид праздников, — вступил в беседу Фарр. – Когда все вокруг жрут и напиваются, а их в это время развлекают. Свадьбой называется.

Я рассмеялся. Франк, не поняв юмора, тактично улыбнулся и просил меня продолжать.

— Мне вот что понравилось, уважаемый Франк, здесь даже такой маленький городок, как Боппард, создаёт впечатление самодостаточной, целостной системы, даже организма, каждая клеточка которого вместе – дружная семья. У нас не так, нужно признать. Местные городские декорации, опять же, отлично дополняют всю эту идиллию. Удивительно сохранившиеся фахверковые домишки, старые улочки, мощённые камнем, и небольшие памятники архитектуры и искусства – это всё ненавязчиво погружает нас в другую реальность, то ли стародавнюю, то ли просто совершенно отличную от привычной мне. Глаз радуется. У нас же, если содрать с лиц городов рекламу да снести билборды, кроме руин и смотреть не на что будет.

Франк, захлёбываясь волнами патриотической гордости, самодовольно вскинул голову. Заметив это и решив разбавить обилие мёда капелькой дёгтя, я продолжал.

— И люди у вас другие. Все так улыбчивы, дружелюбны и приветливы. Но, мне кажется, черта эта отличается невероятной широтой и совершенно непримечательна своей глубиной. Здесь здороваются с каждым встречным-поперечным и всем улыбаются, так что невольно задумываешься, всё ли с тобой в порядке, может, ширинка расстёгнута или пятно на одежде. Но улыбки эти кажутся какими-то поверхностными, отвлечёнными, как бы между делом.

Фарр выпустил очередной клуб дыма, затушил сигару и с любопытством уставился на меня, время от времени бросая короткие взгляды на моего собеседника.

— У нас всё наоборот, — продолжал я. – Если здороваются с кем-то, то искренне, если улыбаются, то редко, но горячо и всей душой. Рукопожатие у вас только для своих, хотя для всех мужчин это первостепенный жест признания и приветствия. Люди у вас, Франк, как звёзды в космосе: всё ближе, но всё так же холодны. Поэтому я заключаю, что Германия – удивительнейшая фасадная держава.

На лице Франка смешались эмоции. Не разобрав сарказма, он несколько мгновений медлил с ответом, пытаясь понять, был это комплимент или неточность ОПУ при переводе. Не найдя ничего лучшего, он искренне расплылся в фальшивой улыбке и признал, что Германия великая держава. Фарр, явно услышавший насмешку в моих словах и удивлённый таким поворотом беседы, одобрительно кивнул.

— Не желаете ли немного прогуляться вместе с нами, Франк? – поспешил он перевести тему разговора.

— Прогуляться? Зачем? – поинтересовался Франк.

— Абсолютно просто так. Мы с Микалем наметили небольшой моцион, подышать воздухом, знаете ли.

— Но мне и здесь, на лоджии, отлично дышится. Какой смысл куда-то идти просто так, абсолютно без цели? – удивился отсутствию в нас здравого смысла Франк. – С вашего позволения я откажусь от столь пустого занятия.

Фарр обернулся ко мне и едва заметно подмигнул. Теперь я понял, что эту сценку он разыграл специально для меня. Повисла немного напряжённая тишина. К счастью, к этому моменту мы уже опустошили свои бокалы и, убедив Франка в отсутствии необходимости вскрывать новую бутылку вина, раскланялись с ним, поблагодарив за гостеприимство.

— Ну как тебе? – спросил Фарр по-русски, едва мы вышли на улицу.

Меня очень радовало, что Фарр, мой живой путеводитель по Германии, был русским эмигрантом. От того, находясь здесь, я чувствовал некую метафизическую связь с корнями.

— Забавно. Особенно этот утилитаризм во всём. Мне всегда казалось, что целью и смыслом можно наделить любое действие, даже напрочь лишённое их изначально. А если нет, значит, цели и смысла нет конкретно в человеке. Короче, глубины не достаёт, словно в обмелевшей реке плещешься, – заключил я.

— Это точно. Да и души в местных, по-моему, меньше, чем в моём компьютере.

— Неужто всё настолько плохо?

— А то! – воскликнул Фарр. – Ты не поверишь, будь у тебя вся гостиная обставлена диванами и кроватями, если нет свободной спальни, немец отправится ночевать в отель.

— Почему же?

— Потому, что отель для того и есть, чтобы там спать. А гостиная мебель, видите ли, иной функциональной предназначенности. Да, и если есть свободная спальня, всё равно лучше в отеле: чтобы не стеснять хозяев. Короче, заклишированность, обильно сдобренная педантизмом. Вот и вся духовность, вся свобода мысли.

— Согласен. Я за короткое пребывание здесь и то успел иссохнуть от тоски. Так зачем ты тогда переезжал, если здесь тебе души мало?

— В моё время, когда решался вопрос о переезде за границу, очень популярным в России был такой аттракцион: желающие принять в нём участие, собирались в небольшие компании, приглашали опытного собеседника, который как бы невзначай заводил разговор о возможности и даже необходимости «валить из Рашки», как это называли специальным термином. Проведя несколько часов в обсуждении прелестей гипотетической эмиграции в любую страну мира, люди расходились по домам и, конечно же, оставались и дальше жить в России. Получалась такая ментальная мастурбация, акт умозрительной эмиграции, которая оставляла каждого на своём месте, но чуточку удовлетворённее.

— А тебя это, видимо, не удовлетворяло?

— В точку! Я понимал, что это жалкая сублимация, и жаждал большего. Что ж, я это получил. И теперь могу сказать, что везде свои минусы и плюсы. Насладившись всем лучшим, я стал замечать и худшее. Наверное, если человек недоволен жизнью в принципе, он будет недоволен, где бы её ни проматывал. Похоже, я из таких, – Фарр мрачно повесил голову, кажется, его обуяла нешуточная тоска.

— Но ты же понимаешь это. Значит, уже на половине пути к переменам! – поддержал я открывающегося мне собеседника.

— Почему-то теория всегда отлична от практики, Микаль. Может быть, здесь за годы исправного функционирования в общественном организме я, не потеряв искорку в душе, потерял топливо для розжига огня из неё. Или топливо здесь попросту сырое и не даёт огня, а только тлеет.

— Слушай, Фарр, что за пиздострадания? Такая глубокая рефлексия, как и любая другая, не поможет избавиться от проблем. Рефлексия – это жить своими проблемами внутри себя и своего сознания в то время, как их нужно пережить. Чувствуешь разницу?

Фарр, похоже, не чувствовал. Поразмыслив какое-то время над поиском наглядного примера, я окликнул своего спутника.

— Кажется, у меня есть идея, как пошатнуть здешнюю фундаментальную косность и дать тебе жару, — многозначительно и намеренно интригуя, заявил я.

Фарр, ничего не поняв, выпучился на меня в ожидании пояснений.

— Помнишь, ты рассказывал мне о местном хвалёном порядке и правопослушности граждан? – поспешил я с пояснениями. – Ты говорил, что за столетия доносительства властям и полиции немцы, с одной стороны, свели практически на нет всякое беззаконие, с другой стороны – дошли до абсурда и теперь стучат не только на соседей и окружающих, но и на самих себя в случае какого правонарушения.

— Да, говорил. Ну? – нетерпеливо спросил Фарр.

— Ты говорил, что за донос на другого человека, что теперь стало абсолютной диковинкой по понятным причинам, выдают денежную премию, а за донос на себя человек здесь освобождается от наказания, мол, это инструменты поощрения за столь сознательное и социально полезное поведение. Ещё у вас из-за этого в стране чисто статистически нет правонарушений: ни одно из них не регистрируется, так как нет виновного, нет наказания, а значит, и нарушения. Выходит, что все прощены заранее.

— Да, но, как ни странно, нарушений нет и фактически. Мне кажется, это от того, что все понимают: если я нарушу закон, а сосед сообщит об этом раньше меня, он получит премию, а я выбьюсь из общей массы. Естественно, ничто из этого не может устраивать. Так и что ты предлагаешь?

— Сломать систему! – театрально прогремел я. – Сейчас я начну нарушать закон…

— Ты…Что начнёшь??? – изумлённо уставился на меня Фарр.

— Я буду совершать мелкие проступки, а ты будешь доносить на меня в полицию. Начнём для разгона вместе, но действовать буду я один, ты только стой, смотри, заряжайся топливом, так сказать. Потом направляйся в полицию. Оттуда будешь следить за мной через свой планшет. Чувствую, веселье будет то ещё! Нам обоим не повредит.

— Эм… С чего начнём? – эмигрант явно не до конца въезжал в происходящее.

— Давай начнём с игры. Назовём её «AngryWords».

В предвкушении веселья моя кровь уже взболтала взрывной адреналиново-эндорфиновый коктейль. Опьянённый им, уже выпитым вином и заполняющими меня идеями, я стремительно направился в сторону городского центра, где ожидал обнаружить скопление людей.

— Суть предельно проста. За пять минут я буду должен послать и обматерить как можно больше людей. Ты всё это безобразие фиксируй на камеру, запись сдашь в полицию.

— Так, а в чём смысл?

— Ты говоришь, как тот зануда на лоджии, Фарр! Неужели не понятно? Впервые за несколько лет в Германии будет зафиксировано сразу несколько правонарушений! А ты, поимев их систему, поднимешь на этом денег – тебе ведь выдадут премию! Понимаешь теперь? Понимаешь, как пошатнётся их вера в свой утопичный порядок? Вот тебе и смысл, которым можно наделить что угодно. Ну, и кроме того, это весело.

— А как же ты? Тебя же арестуют?

— За это не переживай. Я ж типа звезда. Разберёмся.

Глаза Фарра засверкали каким-то бесовским огоньком. Надеюсь, это проснулась в нём страсть к жизни и её приключениям, а не отразился танец уличных факелов, развешанных по периметру рыночной площади, куда мы уже успели добраться. Я без промедления нырнул в толпу празднующих и поспешил на поиски авансцены.

Подбежав к ближайшему виноделу, я сбивчиво объяснил, что в рамках шоу и в целях проведения социального эксперимента мне необходимо занять его место за стойкой. Не дожидаясь, пока виноградарь придёт в себя, я сунул ему несколько банкнот, поблагодарил за понимание и бесцеремонно отправил вон.

Подбежал Фарр с камерой планшета наготове. Я наспех натянул фартук торговца и мысленно запустил обратный отсчёт игре.

Посетители не заставили долго ждать. Уже через минуту ко мне подтянулась весёлая и раскрасневшаяся от градусов не то вина, не то ласковой осени компания молодых людей.

— Налей нам всем вина, друг! – распорядился один из них, чем вызвал волну дурного смеха.

— Шли бы вы лучше нахуй, алкашня! — наполняя бокалы вином и передавая их притихшим и удивлённым посетителям, заявил я.

— Спасибо, — принимая стаканы и недоумевая, промычал один из парней.

— За спасибо маму его ебать будешь на глазах бати, — указывая на другого из толпы, гаркнул я. – Деньги давай, долбоёб!

— Что вы себе позволяете? Как вы с нами говорите?

— А как с вами ещё говорить, гондоны гедонистические? Напьётесь вина на халяву, как свиньи ебаные, заблюёте всю округу, потом разводите пиздаболию, мол, какого хера мохнатого срач такой.

В тот момент, когда я плюнул в стакан самого весёлого из них и со словами «Я бы тебе даже в рот не дал, паскуда» выплеснул вино ему в лицо, рядом со мной оказался хозяин лавки. Выпучив глаза и замахав руками, он начал выталкивать меня прочь, попутно извиняясь перед гостями. Я примирительным жестом остановил его, сдержанно и с достоинством произнеся: «Уважаемый, шли бы и вы в пизду. Вам с этими пидорами крашеными практически по пути».

Завершив мысль, я побежал к центру площади, на ходу стягивая с себя фартук и для закрепления успеха посылая в интимные путешествия каждого встречного. Удалившись на безопасное расстояние, я остановился подождать Фарра. Вскоре, сияя безумной и довольной улыбкой, он догнал меня.

— Это чертовски круто! Давно я не видел такого безбашенного отрыва! У меня аж кровь закипела!

— Вот тебе и огонь из искры, Фарр. А теперь спеши в полицию зарабатывать на своей добропорядочности, пока там не оказалось более поспешного и добропорядочного. А я попробую ещё что-нибудь натворить.

Обменявшись взаимными пожеланиями успеха, мы разошлись каждый восвояси.

Оглядываясь по сторонам в поисках нового источника увеселения, я заметил внушительных размеров пирамиду из связанных между собой столитровых винных бочек. Одолжив в первом встречном наборе для пожаротушения увесистый топорик, я взобрался на самый верх пирамиды, откуда, взывая ко всеобщему вниманию, провозгласил:

— Жители Боппарда! Когда-то на этой площади проливалась кровь казнённых преступников, негодяев и даже невинно убиенных. То были мрачные времена беспорядка и хаоса. Но им на смену пришли закон и порядок – проблеск света в кромешной тьме, как тогда казалось. Долго за светом мы не могли разглядеть тени: но вскоре уже закон и порядок начали, не убивая, лишать жизни. Хватит, говорим мы! Соратники! Сегодня падёт эта вавилонская башня. И вино, словно её же кровь, смоет диктатуру и экспансию закона с подкорки народа! Багровые реки вынесут нас в океан свободы и торжества духа!

Завершая столь же заковыристую, сколь и пафосную речь, удалым взмахом топора я разрубил верхнюю бочку, на которой стоял. Она треснула, из образовавшихся щелей сверху вниз на толпу восторженных и ничего не понимающих гуляк обвалились винные потоки. Едва устояв на остатках разваливающейся бочки, я обнаружил, что стою ярусом ниже и подо мною ещё три таких же бочонка. Топчась в вине, я разрубил каждый из них. Народ внизу ликовал и подставлялся новым потокам. Ещё через два таких «этажа» я не смог удержаться и свалился в образовавшееся винное озерцо. Быстро подскочил на ноги и в экстатическом порыве высвободил содержимое из бочек, стоявших на земле. Завидев спешащих в мою сторону виноградарей, я выбросил топор и рванул сквозь массовку подальше с площади.

— Это просто бомба атомная! – раздался из динамика моего телефона голос Фарра. Уже из участка полиции он позвонил мне поделиться своими впечатлениями. – За видео-донос мне заплатили как начинающему кинооператору. Может, мне профессию сменить, а?

Настроение у него было явно на высоте. Не сравнить с меланхолией, обуявшей его после визита к Франку. В такие моменты становится очевидна зависимость всего в нашей жизни не от внешнего мира, а исключительно от внутреннего. Ничто вовне не имеет на нас такого влияния, как мы сами. Понятно, что и тоска Фарра порождена, скорее, не спецификой немецкой ментальности, а его отношением к ней. Но такая дикая разрядка вызвала сдвиг с мёртвой точки. Естественно, мир вокруг этим хулиганством не изменить, но мир внутри Фарра – вполне.

— На следующей своей картине ты сможешь заработать ещё больше, — уверил я соучастника и отправил ему запись последней проделки со своей видеокамеры. – Где ты сейчас?

— В паре кварталов от тебя. В единственном полицейском участке. А что?

— Тогда до встречи.

Я сбросил вызов и направился к Фарру.

По пути к полицейскому участку я расковырял прихваченную с фестиваля бутылку вина и в несколько заходов употребил всё её содержимое, которое, едва я добрался до места назначения, навязчиво запросилось наружу. Чувствуя, как пьянею буквально на ходу, я забрался на крышу полицейского авто, припаркованного около центрального входа в участок, и пустой бутылкой от вина попытался расколотить шибедах несчастного транспортного средства. Потерпев неудачу и перетерпев немного боли от пореза ладони осколком бутылочного стекла, я встал и, пошатываясь, добил свою цель ногой.

— Нет ничего живого, человеческого в вашей сухой машине правопорядка, — заплетаясь языком в словах, заявил я появившимся полицейским, заставшим меня мокрого и пьяного, бесстыдно справляющим нужду прямо в разбитый люк их автомобиля. В таком виде меня и задержали немногочисленные поборники порядка, явно отвыкшие от полевой работы и подобного рода казусов.

— Благодарим вас, Фарр, за оказанное содействие. Ваша помощь в разоблачении этого хулигана просто неоценима!

Перед допросом меня отпаивали крепким чаем, а я наблюдал за продолжением цирка, устроенного мною.

— Но, тем не менее, она имеет денежный эквивалент, — упивался ситуацией Фарр.

— Разумеется! Вот ваше третье вознаграждение. Ещё раз благодарим вас.

Получив причитающуюся сумму, добропорядочный гражданин обернулся ко мне, хитро улыбнулся, с благодарностью едва заметно поклонился и поспешил из участка. Я заговорщически подмигнул ему и помахал рукой вслед. Через несколько минут меня уже сопроводили на допрос.

— Значит, вы утверждаете, что все ваши выходки – элемент шоу?

— Нет. Я утверждаю, что вся моя жизнь – элемент шоу. А выходки эти… ну… просто так.

— То есть как «просто так»? Ваши поступки были лишены смысла и цели, вы даже не стремились таким образом повысить рейтинги? – переживали ломку шаблонов допрашивающие меня полицейские.

— Абсолютно просто так, — повторил я слова Фарра, пытаясь подражать его интонациям. – Я просто жил в этот момент. Даже не так. Жил этим моментом. А вместе со мной, как минимум, ещё один человек.

21 июля 2060 года.

Сон был путаным и беспокойным, едва ощутимым, прозрачным, словно сквозь сновидения время от времени я умудрялся подсмотреть за реальностью. Порой мне даже казалось, что со стороны я вижу, как ворочаюсь в постели в своём новом номере. Так я всю ночь барахтался в кружеве фламандских снов, из которого вырвался ещё до рассвета.

Встав с кровати и сонно потянувшись, я доковылял до окна и распахнул шторы. По ту сторону стекла едва-едва начинал плескаться солнечный фонтан, брызги которого с далёкого востока стремглав неслись в мою погружённую до того во мрак скромную келью. Я повернулся спиной к окну. Передо мной предстал мой гостиничный номер на ближайшее время – действительно, вполне себе аскетичная обитель, лишённая излишеств. По крайней мере, тех, что принадлежали бы мне.

В Брюгге я, как и всегда, разместился в небольшой гостинице в самом обыкновенном одноместном номере, похожем на все предыдущие и будущие и одновременно совершенно особенном. Это меня всегда поражало, оттого я так любил поселяться на новом месте. Вроде бы и планировка везде похожа и всех удобств стандартный набор, порой даже дизайнерские решения отдают чем-то откопированным, но всегда и везде есть своя душа. Так мне, по крайней мере, кажется. В каждом номере свой запах, даже если убирают его с помощью аналогичных моющих средств, а запах – это ведь мощнейший, хоть и едва уловимый, аккомпанемент всей нашей жизни. Мы его порой и не замечаем, а он окрашивает мир вокруг нас палитрой невероятных красок.

Ещё в каждом номере обязательно есть какая-нибудь своя мелочь, эдакая особенная примета, как родинка или шрам у человека. Где-то запорный механизм на двери туалета не работает; где-то смеситель воды в душе любит поиздеваться над постояльцем; где-то забавные картины развешаны на стенах; где-то уютное кресло-качалка. Чего только ни встретишь. И за каждой такой мелочью – невероятная история, целая вереница событий и людей в них. Понимая это, ты невольно и как-то смутно начинаешь чувствовать своё соучастие в жизни этого микромира, в который ты пришёл на время, после десятков и сотен других до тебя. Пришёл – и принял всё так, как есть. Потому что и выбора-то нет у тебя. И остаётся только восхищаться тем местом, в которое попал, и быть благодарным за уют и тепло. И восхищаться тем, что ты можешь ненадолго сбежать, а незаметные духи этого места в твоё отсутствие приведут всё в порядок, словно микромир обладает умной системой саморегуляции. А от того, как проводишь свой досуг здесь и сейчас ты, зависит то, куда попадёт следующий за тобой. Это так странно – чувствовать себя элементом одной большой истории, звеном одной цепи.

Оглядывая небольшое и простенькое помещение, я впервые осознанно задумался, почему это не номер люкс, не пентхаус. Действительно, удивительная скромность при моём-то положении. Я сам не сразу смог объяснить подобную странность. Но поразмыслив немного, понял: любой сосуд должен быть наполнен настолько, насколько может быть. Это его предназначение. В противном случае он пуст и убог. Всё дело в том, что моё эго не способно заполнить громадный фешенебельный номер. В итоге и я там ощущаю себя каплей на дне, и апартаменты вокруг пустуют, словно пересохший водоём – всё это унылое зрелище.

Размышления эти и созерцание заоконной жизни незаметно перенесли меня к завтраку. Вместе с другими постояльцами единым голодным потоком влившись в столовую, мы рассредоточились по всему помещению в поисках пропитания, заботливо заготовленного для нас. Персонал, уже по привычке сдержанно лавируя между едоками, предусмотрительно не даёт иссякнуть рогу изобилия, в простонародье называемому шведским столом. Когда за трапезой обслуживают не непосредственно тебя, а как-то отвлечённо всех и сразу, ощущение твоей незначительности в этом микромире и твоей вовлечённости в безликий процесс давно сложившейся жизнедеятельности только усиливается.

Хотя, надо заметить, ощущение это несколько оттеняется иными атавистическими ассоциациями. Когда ты чинно поедаешь всё желаемое, рассиживая, аки эмигрировавший из России дворянин, а обслуживает тебя (хоть и опосредованно) снующий туда-сюда меланиноизбыточный[4], волей-неволей почувствуешь себя колонизатором и рабовладельцем… Хотя в современной Европе уже тяжело понять, кто и кого колонизировал…

Медитативное утро, уединенный завтрак, а позже – и безмолвный номер, принявший меня уже сытого и заправленного топливом на часть дня, – подобная размеренность и плавность – редкость для такого ньюсмейкера, как я. Всё это помогло почувствовать, в каком направлении покачивается стрелка моего внутреннего компаса: так этот день я решил провести один на один с собой, наполнив его лишь теми событиями, к которым меня приведёт дорога, и теми смыслами, которыми я наделю их сам.

Выйдя на улицу и позволив себе немного заблудиться в диковинной средневековой архитектуре многоликого неуклюже-тесного города, я понял, что из автомобиля или автобуса ни такие места, ни мир в целом не изучаются. Без пешей прогулки по незнакомому городу не пропитаться насквозь его духом. Нужно выйти и с головой окунуться в атмосферное море, попробовать всё наощупь, вживую.

Мне нравится гулять по абсолютно незнакомым местам. Разуму при этом не за что зацепиться. Ты чист. Ты весь – нерв: открыт миру и чутко реагируешь на каждый его раздражитель. Есть только ты и декорации вокруг тебя. Мозг не знает, что за ними, и не может отвлекаться на выстраивание образов ожидающего тебя впереди. Поэтому ты весь замираешь, будто ребёнок, околдованный развязкой увлекательного мультфильма, и с интересом ждёшь того, что откроется тебе дальше: за этим углом, за этим домом, за этой улицей, за этим кварталом…

Так, шаг за шагом открывая для себя всё новые локации, словно рассеивая постепенно туман войны в компьютерной игре, я добрался до музея истории художественного искусства. В нём нашли свой приют самые выдающиеся и эпохальные картины человечества, размещённые в выставочных залах в хронологическом порядке: начиная с тех, что увидели свет на заре изобразительного искусства, и до наших дней, которые, по логике, должны являться его закатом. Пройдя сквозь века и вехи, отражённые здесь исключительно картинами, любой желающий мог воочию пронаблюдать тенденции развития обществ на каждом этапе. Вполуха прослушав аудио-экскурсию, сопровождающую это познавательное путешествие, я уяснил для себя связь искусства, в частности живописи, с базисными ценностями и интенциями современного автору общества. Но большим открытием для меня стало не это, а то, что в какой-то момент поступательное развитие резко повернуло не просто в противоположную сторону, а куда-то абсолютно нахуй, сменившись поступательной деградацией.

Как, спрашивается, от невероятных картин и алтарей, созданных «величайшим из всех» и «вторым в искусстве» ван Эйками, можно было докатиться до выставки «Мир слепыми глазами», на которой было представлено сорок пять одинаковых чёрных полотен с разными названиями, изображающих, по мнению автора, разные аспекты бытия такими, какими их видит потерявший зрение человек? Или до совершенно пустой пачкотни, когда автор роняет холст в лужу красок и выдаёт за творение? Представить только, сколько потребовалось титанических усилий и кропотливой работы, чтобы написать алтарь площадью почти семнадцать с половиной квадратных метров (причём с двух сторон)! И сколько и чего нужно, чтобы испачкать холст?

Похоже, в пятнадцатом веке жизнь была размерена и медленна, а времени, не истраченного на глупости и мелочи, типа интернета, блогов, лайт-контента, хватало, чтобы творить, действительно творить, созидать нечто столь потрясающее. Сегодня не так. Картины – мазня, не требующая ни сил, ни времени. Авторы – самовлюблённые ленивцы. Да и зритель не тот. Нетребовательный, невъедливый, вооружённый клиповым мышлением на страже клипового потребления. Люди искусства всё больше заняты богемными тусовками, сплетнями, развлечениями – не до рисования бедным творцам. Вот и творят хуйню.

Я покинул музей довольно скоро, но меня ещё долго не покидала глубокая дума на эту тему. А ведь мы и правда эпигоны опрощения, только извращённого нами и доведённого до абсурда и полной бессмыслицы.

К примеру, ты покупаешь компьютерную игру… Ладно, кого мы обманываем, как и в былые времена, просто берёшь и цинично пиратишь, наплевав на авторское право. Устанавливаешь игру, осваиваешься немного в геймплее и игровом мире. Сотни веток развития, бесконечный простор для фантазии и реализации. Но нелегко даётся, зараза. И тут ты находишь читы – коды, ломающие игру. И вот у тебя всё есть, как говорится в старом анекдоте. Ты довольно быстро и искромётно проходишь игру. И кто ты после этого? Геймер? Или читер?

В странное время мы живём: в каждой сфере, даже самой архаичной и традиционной, есть свои читы: всякие препараты в спорте, различные вещества в духовных практиках, даже арифметика давно покорилась калькулятору. Вероятно, это такой тренд эпохи: никто не хочет тратить уйму усилий, считая их излишними, на достижение цели. В принципе, это не удивительно. Не желающий плутать изобретает компас, который сквозь дебри ведёт его вернее и быстрее к намеченной цели. Лень всегда была двигателем прогресса. И, думаю, это естественно. Не стоит забывать, что читы эти сегодня раскрываются не всем. Не каждый даже с химией и биоинженерией по-настоящему увлечётся спортом. Не каждому вещества достаточно расширят сознание и уведут туда, куда могли бы. Чёрт возьми, да полноценно пользоваться калькулятором не все из нас умеют! Значит, отбор не изжил себя, он лишь стал чуть менее естественным.

Я брёл по ухоженным извилистым улицам Брюгге, минуя один кукольный мостик над илистыми каналами за другим, в сторону вокзала. Глубоко задумавшийся путник здесь, следуя по моим стопам, может совершенно не заметить ту черту, за которой резко кончается исторический центр и начинается современный город. Брюгге похож на шоколадную конфету с цельным фундуком: в глубине его находится монументальное ядро, крепкое и почти не тронутое веками, зародившееся здесь в абсолютно непостижимую давность; а вокруг – свежая и аппетитная глазурь, которая, однако, быстро тает, легко смазывается, смешивается в непонятную кашу, густеет и снова тает – такова современная часть города. Между средневековым центром и современной периферией общая только административная принадлежность к одному городу, в остальном – это два лица одного Януса, Инь и Ян.

Физическая граница между ними столь незаметна и столь разительна, что едва завершённая во мне мысль нашла своё новое продолжение.

Глядя на прошедшие сквозь историю постройки европейских соборов, храмов и замков, невозможно отделаться от мысли: насколько идейны были люди того времени. Стоя на условной меже двух частей Брюгге и сравнивая их архитектуру, понимаешь, что сегодня никто не старается, чтобы строение видело века, а века видели строение. Это дорого, энергозатратно и слишком уж основательно. Проще построить дёшево и быстро – всё равно сам ты строение не переживёшь, а для потомков – жалко, пускай сами попотеют. Даже церковь сегодня, не став с годами беднее, всё равно не спешит раскошелиться на что-то пышное и вечное: все деньги уходят на сиюминутные радости бездуховного духовенства. Все живут быстро и умирают молодыми. Чем же мы наследим в пыли вечности? Не ясно. «Да и хрен бы с ним! – доносится из глубины души. – Ты ведь тоже дитя этой потреблятской эпохи! Ты тоже живёшь сегодняшним днём и быстро. Слишком быстро. Так быстро, как бежит по воде шлемоносный василиск, отчего и не успеваешь оставить свой след». Просто какая-то эпоха speed`a[5].

Совсем замаявшись мрачными мыслями и почти растаяв на солнце, я сверяюсь с картой и решаюсь, поддавшись духу эпохи, быстро сменить одну локацию на другую – уехать поближе к успокоительной свежести Северного моря в Остенде.

И вот уже я на самом западном краю континента, по крайней мере, так кажется, потому что суша для меня резко кончается морем, а до горизонта – только вода, словно и вовсе мира дальше не существует, и я добрался до самой кромки земного диска. Ещё чуть-чуть – и можно увидеть трёх китов, тех самых. Разогнавшись, словно отправляясь на их поиски, через наступающую на берег волну я запрыгнул в воду, которая сперва показалась обжигающе ледяной («Ну, неспроста ведь это Северное море, хорошо ещё, льдов нет!» — сквозь клокот зубовный подумалось мне). Я долго-долго бежал, рассекая мелководный морской рассол, пока этот кросс мне не надоел. Тогда я на всём ходу плюхнулся с головой под воду, просто поджав ноги. Несколько замерших вместе с моими мыслями и дыханием мгновений, вакуумная тишина, нарушаемая лишь гулом сердцебиения в ушах. Одним махом смыв усталость дня и остудив весь свой перипатетический пыл, я вынырнул – и вот меня хоть к пиву подавай: солёненький и прохладный.

Так я помочился в Северном море. В смысле покупался… Хотя и помочился тоже, что греха таить. Выбравшись на берег, я завалился на песок и уставился вдаль. Огромное пылающее Солнце закатывалось куда-то далеко за границу мира, далеко на запад, на противоположный край света, где, должно быть, скоро пробудит ото сна Америку. Значит, самое время, простившись с Северным морем (миром далеко не бездонным), закольцевать сегодняшний микроцикл и отправиться во сны да поглубже. Ведь завтра это же Солнце разбудит и нас, вновь запустив, словно мячик пинбола, метаться по нашему микромиру, но, быть может, уже в других апартаментах. Микроцикл. Микромир. Микрокосм. Всё такое микро. Но постепенно сливающееся в единое макро.

30 декабря 2064 года.

Медленно и необратимо уходящий год околдовывал магией феноменально погожего денька. Невозможно было не радоваться хорошей погоде и одновременно не предаваться меланхолии, прощаясь с уже привычным и понравившимся годом. Естественно, о нём мы уже знаем практически всё, а его подступающий преемник – тёмная лошадка, не ясно, что от него следует ждать. Но верить всегда хочется в лучшее. Наверное, именно этот коктейль эмоций – причина сказочного и таинственного в новогоднем празднике.

Сохраняя верность себе, мы с Айко оставили домашние камины, семейные вечера и тёплые клетчатые пледы стареющим домоседам (вернее, кому угодно), а сами отправились гулять в зоопарк, умиляться его обитателям и посетителям, тому, как одни приматы кривляются перед другими. Всё-таки мы действительно эволюционировали от обезьян, вот только, кажется, ушли не очень далеко.

Айко обхватила мою руку и всем телом прижалась ко мне. Внезапно её радостная безмятежность сменилась какой-то неприятной мыслью. Привычные для меня и обыкновенные для неё игривые морщинки в уголках губ и глаз исчезли и, словно те же самые морщинки, появились над переносицей между бровей.

— Что-то не так? Ты так помрачнела.

— Мне жалко всех этих милых зверей: они выглядят такими несчастными в неволе зоопарка. Ведь их место вовсе не здесь! И не в том их роль. Не так должны жить свободные дикие звери, – немного подумав, она патетически закончила. – Правильно говорят: лучше прожить один день, как лев, чем сто лет, как овца.

— Как лев, значит, целый день лежать, предаваться гедонизму, только жрать, спать и трахаться, пока тебя кормят самки? Таков ведь обыкновенный быт льва?

— Фу, как вульгарно! Как цинично! – осуждающе поморщилась Айко и демонстративно обиженно легонько оттолкнула меня, но тут же схватилась за мою ладонь.

— По большому счёту, звери и здесь, и на воле выполняют всё те же биологические, коллективные и всевозможные прочие функции, – начал я издалека своё утешительное умозрение. – Разве что здесь они ещё и звёзды: людей вон развлекают.

Я сделал широкий жест рукой, как бы призывая Айко убедиться в справедливости моих размышлений. Очень кстати в этот момент за металлической решёткой с одной стороны наслаждался радостью совокупления лев, с другой стороны – повиснув вниз головой на прутьях клетки, корчил морду молодой орангутанг. И всё – на потеху публике.

— И от нашей их жизнь ничем не отличается. Только наши клетки — ментальные и надуманные нами же. А не замечаем мы их точно так же: ведь нас кормят, досуг есть, худо-бедно безопасно, пока сами друг друга истреблять не начинаем – тот же заповедник. Так что не такие уж мы и разные, — чувствуя, как сам начинаю грустнеть от таких мыслей, закончил я.

— Звери здесь многого лишены. Здоровой конкуренции…

— А у нас прям всё есть? – перебил я Айко.

Она воинственно прищурилась, несогласно покачала головой, уже набрала воздух, чтобы обрушить на меня ответный залп слов, но из-за вызвавшего меня телефонного звонка дала осечку. Я примирительно улыбнулся, поцеловал её и, оставив немного поостыть, отошёл в сторону.

— Микаль, привет! – на другом конце линии раздался голос отца.

こんにちは! – вырвалось у меня на автомате.

— Возьми в руки свою ОПУ, Микаль, она не русифицирует.

Сколько угодно титанические усилия воли не помогли бы мне быстрее совладать с ОПУ, поскольку работала она автономно и без моего контроля, отчего время от времени тормозила с переключением с языка на язык. Со второй попытки контакт был успешно установлен.

— Да, привет, отец. ОПУ моя не очень ручная, чтобы её брать. Как дела?

— По линии декларативных задач ты, Микаль, добился немалых успехов. Даже слишком невероятных! – проигнорировав мой светский вопрос, традиционно перешёл сразу к делу отец. – Твоими стараниями люди, наконец-таки, вновь увидели красоту мира, вспомнили о его единстве и безграничности и поспешили вновь знакомиться со своим Земным Домом, путешествовать, подражая тебе.

— Это, действительно, здорово! – я создавал видимость диалога, слушая вполуха и украдкой поглядывая на Айко, которая сидела поблизости на скамейке и время от времени, заметив мой взгляд, строила мне укоризненные, угрожающие и проказливые рожицы.

— Да. Но это лишь видимая часть айсберга нашего успеха, если выражаться метафорически. Ты ведь понимаешь психологию и сознание масс. Принципы холизма тут неприменимы: интеллект толпы всегда меньше интеллекта индивидов, её составляющих. Оттого толпа, как водится, всё переврёт и поймёт по-своему, отчего задохнётся в погоне за всепостижением и всепотреблением.

— Если движение – это жизнь, то лучше провести её в бегстве за чем-либо, чем сидя на одном месте, — многозначительно и не особо ревниво возразил я отцу.

— Это бегство в тупик, – отрезал он. – Ты и сам это скоро поймёшь.

Пока что я не понял и ничего не ответил. Повисла странная пауза. Я был уверен, что отец просто над чем-то задумался. Хотя ему явно было ещё что сказать, он не спешил продолжать.

— И что тогда делать? – решил я первым нарушить молчание.

— Продолжать, Микаль, — с неожиданной ноткой грусти в голосе отозвался отец. – Ты и сам засиделся на одном месте, в Японии. Тебе не кажется?

Понимая, чем окончится этот разговор, я уставился на Айко, стиснул зубы, пытаясь сопротивляться окутывающей меня панике и побороть дрожь в голосе, прошептал в трубку:

— Это такой праздничный розыгрыш?

– Нужно продолжать жизнь, то есть движение, — доносился невозмутимый голос с другого конца провода. – Твой путь ещё не окончен, Микаль. Я не буду рассказывать, каким разочарованием для всех будет остановиться на середине пути. Это очевидно.

— Мой путь? – гневно перебил его я. – Отец, почему я должен беспрекословно следовать твоему сценарию? Это больше не твоё шоу, не твой проект. Теперь я – это шоу. И не тебе указывать путь!

В висках стучало. В горле пересохло, словно в глубине груди разверзлись врата ада, иссушившие своим пламенем всё до самого кончика языка. Я старался сильно не повышать голос, чтобы не вспугнуть Айко. Отец хладнокровно продолжал:

— Я лишь хочу напомнить тебе о том, что ты, похоже, подзабыл. О наших истинных мотивах, о твоём духовном поиске. Ты ведь уже почувствовал себя ищейкой, взявшей след? Так ведь? Теперь тебе не выйти из игры. Увы.

— Ты прав, отец, — я решил сменить тактику и решить всё дипломатически. – Я действительно стал заложником этой погони. Вернее, нет. Это погоня стала мной.

— Что поделать, принятие своей судьбы – это следование навязанному выбору, сделанному тобой же.

— Действительно ли мной?

— В конечном итоге – да, — прозвучал тяжёлый выдох, донёсшийся по линиям связи сквозь тысячи километров. – Разве я не прав?

— Хорошо, — нарочито смело и отважно заявил я, пытаясь своим бравированием не то обмануть себя, не то напугать и прогнать поджидающую меня неизбежность. – Тогда я возьму Айко с собой. Шоу это не повредит, напротив, пойдёт на пользу. Так сказать, появится новая изюминка…

— Не все любят изюм, Микаль, — совершенно серьёзно и безапелляционно заявил отец. – Торг здесь неуместен. Ты и сам знаешь, что задумка заключается в ином. Это только твой путь, и пройти его должен один лишь ты! – он немного подумал, потом, смягчившись, проявил всё доступное ему великодушие. – Проведите праздник вместе. А там – в новом году – в старый путь.

— Как его встретишь, так и проведёшь, говорят? Похоже, не в этот раз, — я и сам испугался безжизненности и холодной, сырой глубины в своём голосе.

Я смолк. Казалось, распавшись на множество частей, моё сознание разбежалось по всему свету и всем измерениям, ища иного выхода, сострадания, нащупывая и цепляясь изо всех сил за иную реальность, где мы с Айко остались бы вместе. Хотелось, как червяку, разделиться надвое и одну свою часть отправить дальше в путь, а другой – быть с Айко, зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко, где бы нас никто не нашёл, где было бы комфортно и спокойно, и там создать свой личный неприступный эдем.

Только сейчас я заметил фоновое сопровождение всей нашей телефонной беседы – традиционную предпраздничную суету. Было слышно, как мама хлопочет на кухне: торжественные обеды она всегда брала на себя, давая отгул повару, и у неё это, надо признать, отлично получалось. Я физически почувствовал запахи её стряпни, долетевшие до меня из детских воспоминаний.

Потом я услышал то, что неотъемлемым аккомпанементом провожало уходящий год не одно десятилетие – рекламу старого фильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром». Никогда до конца не понимал этой стабильности, отдающей нелепым консерватизмом. Говорят, раньше этот фильм был подобием всенародного ритуала, привлекающего весёлую пьянку до беспамятства и судьбоносные приключения в знак открытости новому году и его новым событиям – своеобразный атрибут ортодоксального праздника, как, например, ёлка (почему-то обязательно живая) или фейерверки… Стоп! Или призывались судьбоносные пьянки и приключения в беспамятстве… Точно не помню. Как, собственно, и все из ныне живущих. Сегодня истинное значение обряда утрачено, что, впрочем, не мешает покорно исполнять его из года в год. На ум сам собой пришёл образ, наглядно иллюстрирующий нечто подобное в живой природе.

— Отец, ты знаешь что-нибудь об эксперименте с обезьянами и бананом?

— Нет. Пока ещё нет.

— В рамках этого эксперимента учёные заперли в клетке пять обезьян. Под потолком подвесили связку бананов. Каждый раз, когда какая-нибудь изголодавшаяся обезьяна тянулась к бананам, всех животных обдавали ледяной водой. Так продолжалось, пока все, усвоив урок, не стали сторониться манящих плодов. Тогда учёные заменили одну обезьяну на новую, которая, не ведая местных обычаев, сразу потянулась к вкусняшке. Но её соратники, наученные горьким опытом, силой остановили ничего не понимающую прозелитку. Не до конца въехав в суть, и она оставила тщетную тягу к бананам. Учёные заменили ещё одну обезьяну. И ещё одну. И ещё. И ещё. Всякий раз ситуация повторялась, модель поведения не менялась. В итоге в клетке оказалось пять совершенно новых обезьян, которых никогда не обливали ледяной водой. Но ни одна из них на бананы даже не глядела. Почему? Так ведь так принято. Вот и получается, что, оказавшись даже полностью перестроенным, корабль Тесея остаётся прежним.

— И к чему ты это?

— Просто на ум пришло. Я сам как раз в зоопарке.

— Интересная сила привычки. Как многому могут научить нас животные, выше которых мы себя считаем.

— Ага. Особенно, если пытаться учиться… Ладно. Мы услышали друг друга. Привет маме и до связи. С наступающим вас.

— И тебя, Микаль. Пока.

— Кто это был? – подбежала Айко, как только я закончил разговор.

— Отец. Передавал привет, свои поздравления и напутствия на грядущий год, — скрывая грусть, нежно улыбнулся я и почувствовал, как где-то в самом центре колючим комком съёживаются леденящая боль и горячие чувства. Тело передёрнуло от такого контраста.

— Знаешь, Айко, мы не всегда говорим и делаем то, что от нас ждут. Но почти всегда то, чего хотим сами. Я хочу, чтобы ты знала и всегда помнила, что я люблю тебя. И любить буду, что бы ни произошло и куда бы ни направился. Ты слышишь? Обещаешь не забывать это?

— Обещаю тебе, Микаль! – беззаботно отозвалась Айко. – Смотри, какие смешные обезьянки! И вовсе не похожи на нас. Ну, разве только те, что обнимаются вон там, в дальнем углу, — поставила она радостную точку в нашем прерванном споре и, запрыгнув мне на спину, осыпала градом поцелуев.

«Все на своих местах, — думал я тем временем, — каждый в своей клетке. И даже если в мою временно подселили подружку, суть от этого не меняется. Лично я закован прутьями своей одиссейской идеи, миссией познать мир. Может, и заточили меня, не спросив, но остаюсь здесь я уже по собственной воле и в силу привычки. И я, как и каждый, доволен в своей клетке, иначе давно бы выбрался из неё, ведь пространство между прутьями достаточно велико, да и дверь клетки служитель зоопарка, подкармливающий нас, забыл закрыть… Но почему же так грустно? Будто я одновременно довольная обезьяна за решёткой и жалеющий её наблюдатель. И кто из них действительно я?»

26 сентября 2062 года.

Вращаясь из стороны в сторону на неудобном пластиковом стуле красного цвета, я изучал ресторан, на удивление, самый популярный и даже культовый в США. Напротив за круглым и чрезмерно компактным белым столиком сидел Крат Деймон, который, встретив меня в аэропорту Нью-Йорка и первым делом справившись о моём аппетите, любезно пригласил на ужин.

Расположившийся на пересечении главных дорожных артерий города в самом сердце торговых и офисных центров ресторан – заманчивый ярко красный тромб с двумя большими входными дверями, оформленными буквой «М», встретил нас чудесными ароматами свежеиспечённого хлеба, жареной картошки и бекона. От такого аппетитного приёма я чуть было не захлебнулся желудочным соком, забурлившим во мне, словно проснувшийся гейзер. Повинуясь внутреннему голосу, который в этот момент стал урчанием, я в сопровождении Крата Деймона устремился внутрь.

Несмотря на довольно цирковое оформление заведения – грошовую пластиковую мебель, тесно, но геометрично натыканную по всему помещению, несуразно ритмичную музыку – заполняли его в основном солидные дамы и господа в строгих костюмах, видимо, только-только разобравшиеся с дневным заключительным накоплением капитала. Было в этом что-то несообразное, эклектичное.

Мои размышления прервал гром раздавшихся на всё заведение фанфар. Люди за соседними столиками повскакивали со своих мест и радостно, некоторые даже чуточку завистливо, начали аплодировать. Сквозь торжественно распахнутые двери из самого кухонного нутра ресторана появилась немного хромая официантка, улыбающаяся кривозубой улыбкой и несущая перед собой позолоченный поднос, на котором покоился заказ: несколько бумажных промасленных пакетов. Гордо промаршировав сквозь феерическое светопреставление девушка приблизилась к нашему столику. Тут же из подноса взметнулись вверх бенгальские искры. Дождавшись, когда огненный фонтан иссякнет, официантка поздравила нас и, оставив заказ на столике, удалилась прочь.

— Я смотрю, спустя два тысячелетия вы умудрились смешать в одно и хлеб, и зрелища? – обратился я к Крату, когда суматоха по поводу нашего заказа сошла на нет, а посетители вернулись к трапезе. – И давно у вас в ресторанах питаются бутербродами и чипсами? – саркастически полюбопытствовал я, когда изучил принесённые нам блюда.

— Это не чипсы, а картошка-фри, — поправил он меня. – Между прочим, очень деликатесное и аристократичное блюдо в наши дни. С тех пор, как Белоруссия запатентовала свои права на картофель, он резко вырос в цене, в результате чего «Макдональдсы» заслуженно перешли из категории фаст-фудов в категорию элитных ресторанов, поскольку враз стали ритейлерами эксклюзивного, брендового товара.

«Свободная касса!» — раздался за моей спиной визгливый голос низкорослого, помятого судьбой и жизнью кассира. Закончив пиар-дифирамбы, Крат пододвинул ко мне бумажный пакет с жаренным картофелем, предлагая отведать трендовое лакомство.

— Вот, попробуй. Это фри с секретным ингредиентом и томатным соусом прямо внутри картофеля, — сказал он. – Ну, на что похоже?

— На маркетинговый ход, если честно, — ответил я, понимая, что вкус жареной картошки едва ли мог поменяться принципиально. Поменялось отношение к блюду людей, сидящих вокруг и поедающих за обе щёки обыкновенную картошку, только теперь с чинным видом аристократов, оценивших наконец по достоинству богатство и глубину вкуса этого чудо-плода. – У нас картошка как была повседневным блюдом, так и остаётся. А больший гастрономический абсурд я встречал только во Франции.

— И что же, с позволения узнать, там происходит? – опешив от подобного откровения, спросил Крат.

— Вся страна – просто храм чревоугодия, верным адептом которого является каждый француз. Своё лингвистическое пижонство, смешав его с культом гурманства, они довели до апофеоза. Не желая коммуницировать с иноземцами, они пришли к совершенно диковинной системе общения. Чтобы донести до собеседника какую-либо мысль, необходимо «сообщить» ему семантически определённую еду, которая мгновенно поступает по продуктопроводам непосредственно в рот реципиенту.

— Я совершенно не понял, — пробормотал Крат.

— А вот французы как-то друг друга понимают. Но при этом никто больше не может общаться с ними. У них каждый ингредиент каждого блюда обладает каким-то значением. Пережёвывая поступающую друг от друга еду, они буквально впитывают смысл обращённых к ним сообщений. Естественно, при таком раскладе едят они практически нон-стоп. Но это оказалось на пользу. Вы, должно быть, слышали о переходе Европы на быстрокалифицирующиеся продукты и кал в качестве топлива? Вот Франция и вышла в лидеры по его производству.

— Удивительная история, — искренне изумился Крат. – Вероятно, непростой для освоения язык. Однако, наверное, весьма приятный для использования, — предположил он, уплетая уже второй пакет картофеля.

— Или абсолютно невыносимый, — возразил я. – Представьте себе, как важно иметь подходящего собеседника: иначе придётся подолгу буквально питаться неприятными тебе мыслями.

Он замолчал, пережёвывая съеденное и услышанное. Я, воспользовавшись паузой, решил ещё немного осмотреться.

— Крат, — позвал я. – Почему здесь так тесно и некомфортно? Это же ресторан, в конце концов. А люди в основном забегают, быстро отовариваются, быстро заглатывают пищу и уносятся прочь. Ещё эта дурацкая музыка...

— Это вынужденные неудобства. Мы даже во время обеда не должны забывать о своих делах и работе. Чтобы мы не расслаблялись, вся атмосфера ресторана держит нас во взведённом состоянии, так сказать, на низком старте. У нас даже есть поговорка: «Пока ты спишь, другой зарабатывает».

Сказав это, Крат рассмеялся. Я же понял, что настало моё время опешить. В столь фанатичном стяжательстве не было ничего смешного.

— А почему здесь в туалет некоторые ходят парами? Причём в один. Тоже о работе там думают?

— Нет, — продолжал смеяться мой собеседник, обрадованный возможностью взаимно удивить меня. – Туалеты оборудованы для здорового потребления друг друга.

— Это как?

— Для секса. Пойдём, я покажу.

— Нет уж. Выглядеть это будет неоднозначно. Давай ограничимся теоретическим курсом?

— Хорошо, — учтиво согласился Крат, уже было вставший из-за стола, чтобы проводить меня. – В туалетах имеются автоматы с презервативами, влажные салфетки, подставки и углубления, помогающие принять позу, соответствующую делу и телу. Хе-хе! – усмехнулся Крат своему каламбуру. – Немного тесновато, но и это чтобы не затягивали: они тут не одни такие. Да и некогда обычно – работа ведь.

Я изумился изобретательностью американцев и их одновременной бесчеловечностью в некоторых вопросах. Надо же было умудриться с такой практичностью подойти к жизни и с такой безжизненностью к работе.

— Да, я слышал, что у вас в стране весьма оригинальный подход к чувственным отношениям. Кажется, любимого человека можно здесь выбирать через интернет на специальных сайтах, как машину или спальный гарнитур. А в случае несоответствия его вашим ожиданиям легко и просто отказаться. И пробовать так бесконечно много. Какая-то гонка за идеально подходящей моделью, в которой немудрено потерять из виду её самую. Бегство за тенью… Крат, вам не кажется, что в погоне этой вы упускаете нечто важное?

— Нет! – возразил он. – Напротив, это всё очень упрощает…

— Потребление? – перебив, съязвил я.

— Жизнь, Микаль, жизнь. И мы ничего не упускаем. Это, скорее, ты в погоне, всегда в пути и никогда на финише со своим образом жизни. Ты словно бродишь по магазину с полной телегой покупок, которые ещё не оплатил. А значит, всё это ещё не твоё. При такой жизни есть ли у тебя хоть что-то? А у нас есть всё, чего бы мы ни пожелали. А какими ценностями владеешь ты?

— Быстро вырасти, начать работать и сколотить состояние; быстро овеществить его в ненужных, по сути, благах; быстро поесть в ресторане и тут же познакомиться с соседкой – быстро с ней потрахаться. Fastfood – fastlife? Быстро и невкусно прожить. Такого ваше кредо? Американская мечта?

Собеседник мой облачился в благосклонно-снисходительную гримасу, готовый патриотично продолжать баталию.

— Пойду… потреблю свежего воздуха, – выпалил я, предупредив его нравоучительный выпад.

Я вышел на улицу. Разгорающийся в небе закатный пожар не добавлял красок стекольно-бетонному лабиринту, окружавшему меня. Заблудившиеся в нём горожане, кажется, и не представляли, что за стенами администраций, банков, торговых и офисных центров – всеми этими серыми мемориалами – ослепительно сияет сама жизнь, природа и весь мир.

Внезапно за ритмичным фоном постиндустриальной суеты вечно спешащих и никогда не успевающих канцелярских шестерёнок я разобрал звуки живой музыки. Это была гитара, голос души которой раскрылся, словно цветочный бутон, в чьих-то виртуозных руках. Услышать здесь музыку казалось чрезвычайно необычным – так не вписывалась она в общий сугубо утилитаристский контекст. Я с большим интересом направился к истоку этого нотного ручья.

Так, следуя всё усиливающемуся голосу струн, я добрался до здания федерального суда, на крыльце которого сидел музыкант. Закрыв глаза и свесив голову на грудь, он играл так самозабвенно и проникновенно, что казалось, будто звуки сами собой поднимаются из глубин музыкальной медитации, в которую гитарист погрузился всецело.

Меня тянуло вперёд всё сильнее, и по мере приближения в образе музыканта я открывал что-то новое. Это был мужчина лет сорока пяти. Создавалось впечатление, будто за всю жизнь ни одна маска эмоции не смогла оставить бороздку своего следа на его лице, которое, тем не менее, не было безжизненным или бесчувственным. Напротив, укрытое длинными вьющимися волосами, оно хранило тень чего-то потаённого, излучая при этом ярчайший свет и могучее, просто океаническое спокойствие и блаженство. Мне подумалось, что с точки зрения местных, одет музыкант был до неприличия просто. На нём были широкие коричневые льняные брюки, из-под штанин которых виднелись кроссовки, и просторная светлая рубаха, расстёгнутая до середины груди, обвешенной деревянными бусами с цветными перьями – персонаж получался совсем не под стать окружавшим нас декорациям и нынешней эпохе. Ступенькой ниже у его ног лежал раскрытый гитарный чехол. На ходу нащупав в кармане несколько долларов, я уже было собирался вознаградить виртуоза, но был сбит с толку содержимым чехла.

Вместо привычных и ожидаемых монет и купюр чехол был заполнен старыми музыкальными дисками, какими-то монохромными фотографиями и странными картинками, даже виниловыми пластинками!

— А как же деньги? – не сдержав удивления, промолвил я, сжимая в руке зелёную банкноту.

Музыкант оступился на очередной ноте, звонко свалившись куда-то в нижний регистр, и медленно поднял взгляд, обрушив на меня глубокую синеву глаз.

— Деньги нам не нужны. Сегодня в США деньги есть у всех. А вот чувства, эмоции, душа…

— У нас?

— Да. У нас – эмоционально нищих. Так нас сегодня называют, — пояснил он, ещё больше вводя меня в замешательство, и улыбнулся лишь уголками губ, явно насмехаясь над этим определением.

— Я много путешествую и много знакомлюсь. Можно сказать, что постижение мира и людей – это моя профессия. Но про вас я не знаю. Расскажите? Кстати, меня зовут Микаль, — представился я, усаживаясь на каменное крыльцо.

Новый незнакомец смерил меня взглядом и, кажется, одобрил мою простоту общения и поведения.

— А чего не рассказать? Новые люди – новые эмоции. Конечно, расскажу, — он посмотрел на башенные часы, нависшие над нами из здания напротив. – Только на ходу.

— Меня зовут Дарен. Вероятно, ты хотел дать мне милостыню? – спросил он, вставая с места, сгребая собранное добро в сумку и зачехляя гитару. – Сегодня милостыня для нас – это объекты, обладающие хоть какой-нибудь художественной ценностью. Иногда весьма немаленькой, — присвистнул он и продемонстрировал мне винил с записями Боба Марли.

— Куда мы? – спросил я, поднимаясь вслед за Дареном.

— К нам, — улыбнулся он. – А по дороге всё и расскажу. Вон как раз автобус едет.

Забравшись в автобус, мы пробрались в самую его глубину и разместились на задних креслах. Перед нами восседали затылки выпущенных словно из-под конвейера горожан, сменяющих рутину работы на рутину быта.

— Вот это – они, — начал свой рассказ Дарен, обведя всех пассажиров автобуса рукой. – А это – мы, — показал он на себя и на меня, наверное, чувствуя некоторое родство.

От Дарена исходило удивительное чувство. Мне казалось, что я пребываю в его обществе, даже когда он молчал, словно невидимый мостик контакта устанавливался и без слов, и по нему мерно следовали одна за другой всё новые чувства и мысли. Я внимательно наблюдал за ним, не смея торопить.

— Я начну немного издалека, — поразмыслив, сказал он. – Одна притча рассказывает нам о засохшем стволе дерева, заприметив которое в полумраке ночи, вор пугается его, думая, что это полицейский; влюблённый юноша видит в нём объект воздыханий; старый монах – демона, пришедшего за ним. Но во всех случаях дерево было только деревом. Эта древняя мудрость поучает тому, что мы видим мир таким, каковы мы сами. Мы видим то, что есть в нас.

За окном проплывали скучные постройки всех оттенков серого и чёрного. Из их плена после очередного рабочего дня расползались по своим домам люди. Я встряхнул головой, не желая думать, что то, что я сейчас вижу, есть во мне, и есть я.

— Таково правило, у которого, однако, есть обратная сторона: то, что мы видим, постепенно появляется в нас. Что показывают нам, заставляя видеть именно это, СМИ? Проблемы, кризисы, преступления, несчастья и одновременно товары, поступки и достижения, оберегающие от них – трафареты удобных государству приземлённых мечтаний, которыми потом все меряют свои жизни. В итоге богатые видят вокруг только богатства, для нас же весь мир вокруг полон чувств и эмоций. Наши демоны созданы нами же.

— Да. Вы правы, всё наше окружение, кажется, выполняет свою идеологическую функцию. Но как это связано с вами?

— Я предупреждал, что начну издалека, но уже вскоре приближусь к главному, — пообещал мой попутчик.

Во время всего рассказа пальцы его непроизвольно плясали по стоящему в ногах гитарному чехлу, словно перебирая струны, – похоже, музыка в нём не умолкала ни на мгновение.

— За свою относительно недолгую историю США давным-давно умудрились стать флагманом всего западного мира, его идейным и культурным лидером. Совершенно очевидно: чтобы сотворить весь мир по своему образу и подобию, нужно свой образ сделать безупречным. И Штаты справились. Народ Америки – образцово-показательный носитель капиталистических консьюмерных ценностей, которые навязывают телевидение и масс-медиа. Телевышки неспроста фаличны по своей форме. Наш мозг выебали и осеменили идеей, которую назвали американской мечтой. Она родилась… нет, выродилась в наших умах, и вот мы уже любим и лелеем её, как родное чадо. А чадо всё больше крепнет, всё больше капризничает и всё больше становится нашей слабостью. Но у любой монеты всегда две стороны.

Он достал из кармана крупную серебряную монету и показал мне, повернув стороной, на которой была изображена крылатая женщина с факелом в вытянутой правой руке и с раскрытым где-то на середине истории талмудом в левой.

— Что ты видишь перед собой? – спросил Дарен.

— Эм… монету? – немного помедлив, предположил я.

— Точно! Монету. Как завершённый и целостный объект. Когда дело доходит до абстрактных понятий, мы чаще всего видим лишь какую-то одну сторону, не замечая за ней монету целиком, у которой сторон две.

Я задумался над тезисом и примером, очень наглядно его иллюстрирующим, но Дарен не дал мне завязнуть в топях теории. Коротко показав вторую сторону монеты, изображающую крота с зажмуренными глазами, остервенело прогребающего себе тоннель из драгоценных камней вглубь земли, он спрятал сей учебный инвентарь и продолжал.

— В пику ли общественной норме или вполне закономерно, но в США образовалась прослойка, антагонистичная превалирующему классу зажиточного псевдообеспеченного посткапиталистического буржуа, — по мере разматывания нити беседы мозг мой запутывался в ней всё больше, я даже начал грешить на свою ОПУ. – Это не моё определение, а научное, – извинился Дарен за столь громоздкую конструкцию. – Этот антагонист, обратная сторона медали американского общества – мы – эмоционально нищие.

— По-моему, здесь допущена логическая ошибка в классификации: в качестве критерия деления взято сразу два основания: материальность-эмоциональность и зажиточность-бедность.

— Ошибка здесь есть, но не в этом. Такое деление нарочное: сознательно подчёркивается отношение группы к той или иной сфере богатства и полная непричастность к другой сфере: так, о материальном мы не судим по эмоциональному и наоборот. Это верно. Неправильно другое – акцент на их материальной зажиточности (снова широкий жест вокруг нас, охватывающий окружающих). Напротив, они эмоционально богаты, а мы – материально.

— Постойте. Как так? Это же они всю душу, или что там у них, вкладывают в работу и заработок. И это вы сидите посреди города, беспечно играя на гитаре, — услышанное показалось мне парадоксом и белибердой.

— Скажи, если ты готов поделиться деньгами, значит, они у тебя есть. Так?

— Наверное, да, — внимательно следил я за ходом мысли.

— И наоборот, если тебе чего-то остро не хватает, значит, этого у тебя нет?

— Звучит разумно.

— Тогда, получается, что нам не хватает эмоций – в этом мы нищие, но нам не нужны и материальные богатства – выходит, их у нас в достатке. У них же всё с точностью наоборот – сколько бы они ни работали, им не хватает денег, значит, ими они и не владеют. И им абсолютно не нужны эмоции – излишек и достаток их налицо.

— Вы меня совсем запутали, — признался я.

— Идея на самом деле проста: мы истинно владеем не тем, что у нас есть, но тем, чего нам хватает. При таком подходе мы – денежные мешки, а вот они – эмоционально обеспеченные. Но это слишком сложно для социологов, которым нужно поскорее повесить бирочку с названием на новое общественное явление. Наша остановка, кстати.

Он легко и энергично выпрыгнул из автобуса, когда тот ещё не остановился до конца. Выбравшись вслед за ним, я обнаружил себя в совершенно ином мире, словно незаметно для себя пролетел через кроличью нору. Я обернулся на трогающийся с места автобус: салон был пуст – мы единственные доехали до этого места. Я последовал за Дареном в сторону небольшой полянки, раскинувшейся неподалёку от круглого, будто кукольное зеркальце, озерца. По пути, на автомате рассказывая Дарену о себе и своей жизни, я с нескрываемым любопытством изучал разительные перемены в архитектуре и местности, окруживших меня сейчас. Пропали где-то за границей видимого безликие блоки домов и офисов, вместо них везде – уютные домики, напоминающие весенний сад: каждый ярок, по-своему уникален и прекрасен, в каждом чувствуется какая-то душевная теплота. Некоторые из них были разукрашены граффити в кислотные невероятные узоры. Кое-где вместо домиков стояли трейлеры и фургоны, приспособленные под жильё, иногда даже просто палатки, большие и маленькие.

Чем ближе мы подходили к берегу озера, тем отчётливее оттуда доносились песни и звуки музыкальных инструментов.

— Мы идём к моим друзьям, — сообщил Дарен. – Они сегодня как раз устроили пикник. Вау! Я уже чувствую запах барбекю.

Когда мы вошли в круг танцующих и веселящихся друзей Дарена, он представил меня всем, после чего радушно угостил едой и выпивкой. Только здесь я заметил, что так ненавязчиво, но оглушительно диссонировало с моим мироощущением в центре города: там я не слышал ни звука естественного, неидустриального происхождения, не видел ни одной радостной и беспричинной улыбки. Такие, казалось бы, незначительные мазки нашего повседневного полотна жизни, малозаметные обыкновенно, но совершенно необходимые, когда их нет.

Я отвёл Дарена к воде, где было тише, и просил продолжить разговор. Он согласился, но сперва расспросил, умею ли я играть на гитаре, и, получив утвердительный ответ, вручил мне инструмент и попросил между делом наигрывать что угодно.

— Выходит, если мне достаточно велосипеда и однокомнатной халупы, я богаче ненасытно алчущего владельца коттеджей и автопарка? – наигрывая выученные до автоматизма мелодии, чтобы не отвлекаться, возобновил я попытки понять эту путанную идею лучше.

— Так точно, приятель! Если ты слышал почти все гитарные партии мира, — указал он пальцем на поющую в моих руках гитару и продолжил. – Но тебе не достаёт именно этих новых мелодий, ты – непостижимо нищ!

— Странно как-то…и очень интересно, — размышлял я вслух. – Меня тут спрашивали о ценностях в моей жизни. Какими они могут быть, когда я вечно в пути. Когда нет ничего своего. И действительно, какие могут быть ценности в моём мире одноразовых вещей, событий, людей? – раздосадовавшись, спросил я у Дарена, замечая, что наигрываю уже что-то самостоятельное и незнакомое, но весьма уместное, мелодичное и достаточно минорное.

— Ты обладаешь жизнью, приятель. Настоящей жизнью. Она и есть твоя ценность. И это не подержанная тачка или чрезмерно громадная для тебя одного и со вторичного рынка хата, за которую ты всю жизнь выплачиваешь кредит. Так у кого из вас ценности дороже?

Дарен посмотрел мне в глаза, похоже, увидел там след, который оставил в моей душе, и довольный опрокинулся на спину, уставившись в темнеющее небо и погружаясь в музыку, которую я с упоением извлекал из шести душ гитары.

1 апреля 2065 года.

Когда уезжаешь из дорогого тебе места, всегда одно и тоже: мыслями ты ещё блуждаешь там, далеко, по земле обетованной, словно не успев распрощаться окончательно, а глаз уже цепляется за окрестности новой локации. Но взору твоему предстают не её красоты. Во всём ты видишь привычные очертания покинутого тобой причала. В такой ситуации понимаешь, что мозг работает, как радиоприёмник: на какую волну его настроишь, то и будет выхватывать из информационного поля.

Эти мысли я мусолил с тех самых пор, как простился с Айко и вслед за солнцем с восточной окраины Земли унёсся на запад. Вот и сейчас, направляясь к горе Парнас, видел перед собою я лишь Фудзияму. В этот момент мне показалось, что подобный обман восприятия не столько от того, что я зациклен на Японии, сколько потому, что в целом мир един, в нём всё имеет черты всего. И восприятие наше зависит лишь от радиоволны, на которую настроен наш орган-приёмник. «Бесконечно грустно настраивать его на проблемы и сложности, — подумалось мне. — Что мы будем тогда видеть?»

На душе у меня было достаточно мрачно, чтобы смочь ответить на этот вопрос. Но я постарался поймать другую волну.

— Не одна Россия в нашу эру вернулась к истокам. Греция в этом смысле пошла куда дальше – к самому эллинизму! – помог мне с настройкой мой сопроводитель, местный гид и аниматор Терис. – Некогда Греция держалась наплаву во многом благодаря туризму. Тогда, ещё во времена открытых границ, в целях привлечения туристов, пресытившихся упокоенными руинами и живописностью вечно погорелых островов, было решено организовать спецкурорт, в рамках которого группа энтузиастов-экспертов возродила эллинскую эпоху в том виде, в каком она существовала тысячелетия назад. Со всем пантеоном, обычаями, культами и нравами. Для этого на Парнас свезли актёров, историков, реконструкторов и просто романтиков. Сперва этот ход принёс плоды сверх ожидаемого. Цивилизованные люди, уставшие от гнета фрейдистского Супер-Эго, валом хлынули пробуждать в себе бессознательное. Естественно, и это было абсолютно понятно с самого начала, в первую очередь всех интересовал культ Вакха.

— Чей культ? – не поверил я своим ушам.

Давно миновав подножие горы, мы уже были где-то на середине пути к её вершине. Несколько утомлённые пешим восхождением, мы решили устроить привал и перевести дух, тем более, Терису на его шестом десятке лет было нелегко идти и читать мне лекцию.

— Вакх – древнегреческий бог виноделия, веселий и оргий, — продолжал он, немного отдышавшись. – Также в иных культах он носил имя Диониса, Бахуса, Либера. Кстати, забавная штука: слово «Liber» в переводе с латинского означает «свобода» и в привычной нам коннотации связано в первую очередь с политикой. Почему же ни в одной программе либеральных демократов ни слова в пользу оргий и торжества плоти? То-то же была бы власть народа! – рассмеялся Терис.

— Я тут вспомнил историю об обезьянах бонобо, — воспользовавшись юмористической паузой в рассказе, вставил я пришедшийся к слову пример. – Есть у меня такое поверье: жизнеспособно то, что имеет аналогии в естественной среде: законах мироздания или в мире животных, например. Так вот. Наблюдая за особями бонобо, учёные заметили, что это весьма миролюбивые создания. Дело в том, что любая потенциально конфликтная ситуация, только представьте, Терис, разрешается бонобо посредством генитального контакта.

— Ну-ка, ну-ка! Весьма интересный феномен!

— Очень интересный! – подтвердил я. – Как только дело близится к агрессии, вместо бессмысленного и беспощадного кровопролития обезьянки бонобо от мала до велика, не взирая на гендерные различия (или сходства), прибегают к примирительному спариванию: трутся причиндалами, ласкают друг друга руками и даже ртом. Так и решают, кто прав. Прямо-таки соломонов коитус какой-то. Вот это я понимаю модель либерального общества: на работе проблемы – трахайся; ссора в баре – трахайся; подали на тебя в суд – пришёл и в прямом смысле отодрал своего процессуального оппонента.

— От такого торжества полиамории конфликтов действительно было бы меньше, мне кажется. К чему все дрязги, когда мир так полон любви! – восхитился Терис.

— Или же агрессия в людях поубавилась, когда бы они поняли, что эроса в них значительно меньше, чем танатоса, и проще сохранять спокойствие, чем обострять конфликт, – мой визави всерьёз задумался над такой возможностью. – Зато без всяких условностей и вполне буквально можно было бы ебать в рот все свои проблемы, — быстро пошутил я, чтобы вернуть Териса из тонкого мира идей, и просил продолжать начатую им историческую ретроспективу.

— Так, о чём я… Воооот, — восстановив ход повествования, продолжил он. – Можно представить, что тут творилось. Люд утопал в вине, песнопения и бой барабанов не стихали даже ночью. Одежда? Кому она тут нужна! Нагота так естественна и практична, когда на волю освобождается дремлющий в тебе Вакх. Да и климат, хвала Зевсу, благоволит.

— Неужто ничего не изменилось, и в людях до сих пор не изжилось это дикарство? – не сдержал я удивления.

— Времена идут, а люди не меняются. Человек – может быть, но люди – никогда. Расчеловечивание людей – естественная потребность. Именно на этом и выиграли организаторы эллинского курорта, – глубокомысленно парировал Терис.

Он задумался, словно восстанавливая в памяти события минувших дней. Кажется, новые воспоминания несколько опечалили его.

— Но вскоре границы закрыли. Неоэллины и их потомки, уже родившиеся здесь, так сильно вжились в роль, что не захотели возвращаться к современной жизни и остались в своей культурной резервации. Что сказать, уютный гедонизм. К которому, однако, примешалась потребность заботиться о своём существовании: финансовые потоки из других стран поменяли своё русло. Но мы справились. Земледелие, собирательство, скотоводство. В конце концов, так и жили наши предки. И как мы узнали на своём опыте, жили вполне счастливо.

Сделав ещё глоток воды, Терис передал мне флягу и встал, собираясь в путь. Похоже, ликбез подходил к концу. Я накинул на плечи рюкзак и последовал за ним.

— Так наша жизнь ещё больше стала походить на жизнь предков. Древний труд и формы деятельности чередовались с древними традициями отдыха. Особо чтились и рьяно праздновались любые события, связанные с Дионисом. Раз в три года приносились жертвы в его честь, каждые полгода в память о сроке вынашивания Диониса отмечался его день рождения, но репетиции этих главных пиршеств проводились каждую пятницу. Не забывали мы и об обрядах во славу иных богов. В общем, трудно сказать, отдыхаем мы, чтобы работать, или работаем, чтобы отдыхать, — завершил рассказ мой спутник. – Но тебе повезло: ты и сам скоро всё увидишь. Сегодня мы празднуем день рождения нашего прародителя. Мы почти пришли.

— Терис, — окликнул я его на ходу. – Знаете, что мне подумалось. Вера древних греков, римлян, египтян и прочих сегодня изучается как мифология – своего рода сборник сказок миротолкующего характера, где полно смешных традиций, обрядов и богов. Немудрено, если через тыщёнку-другую лет по учебникам истории наши потомки будут изучать «древнюю христианскую или мусульманскую мифологию», забавляться над нашими религиозными культами и богопониманием, романтизировать на этот счёт, брать никнэймы типа «(I)сус» или «Иегова».

— Хм, а ведь верно, — согласился Терис. – Зато сегодняшняя наука, являясь сейчас «крышей» познания, станет в будущем фундаментом новых открытий. И никто не посмеётся над изобретениями наших современников. Ведь понятно – они делают всё, на что способны в свой век.

Мне понравилось, как Терис уловил мотив моих размышлений и, вторя ему, провёл параллель «религия-наука». Так, сам собой, мысль за мыслью побежал поток идей.

— А религии с их от века к веку истинно верными и всякий раз новыми знаниями – сплошной фарс, цирк и спекуляция иносказательностями, — продолжил я.

— Всегда по-разному об одном и том же, — подхватил Терис (кажется, мы отлично спелись). – Ну и, конечно, опиум для народа. Который, кстати, реально штырит, — обернувшись, подмигнул мне религиозный торчок со стажем.

— Вот и выходит, — подвёл я итог. – Что можно агрить[6] в порядке глума убеждённых и косных апологетов религий хейтерской фразой «Бога нет», смеясь не над Абсолютом, а над ними. Для них – точно нет. Они ведь не Бога видят (или не видят!), а свои представления, кстати, заученные, о Нём.

Остаток пути мы провели в молчании. Терис, было видно, веселел с каждым шагом, ясно понимая, что ждёт его, и с нетерпением предвкушая это. Я же лишь пытался представить. Получалось не очень. Я не до конца понимал, кого мне предстоит увидеть: эскапистов – прекрасных, лёгких, беззаботных и воодушевлённых, как Терис? Или безнадёжных пропойц, полулюдей-полусвиней, погрязших в блуде и разврате? Хотя, кажется, таких духов мифология Греции не знавала.

Чем выше мы поднимались, тем отчётливее слышалась музыка, крики и смех. Уже вечерело. Чащоба, окружавшая нас всё плотнее, сумерки и пляшущие вдалеке языки огня от высоких безудержных костров набросили на мир лёгкий флёр, за которым, казалось, если сорвать его, таится сказочный мир, где из ближайшего куста на тебя вот-вот выпрыгнет сатир или вылетит нимфа. Всё это так нежно обволакивало, пленило и невероятно погружало в момент, не давая растечься самым отвлечённым мыслям.

Так я совершенно не заметил, долго ли продолжалось наше вознесение по горе. В какой-то момент предсказуемо, но совершенно неожиданно за оградой зарослей шелковицы нас встретила большая, густо поросшая невысокой и мягкой травой поляна, буквально переполненная людьми. Встав рядом со мной и приветственно раскинув руки, как будто желая обнять свою семью после долгой разлуки, Терис растянулся в улыбке. Глаза его довольно прикрылись и засияли, казалось, сквозь опущенные веки. Я же почувствовал, как выпучился, словно пытаясь увидеть больше, ещё больше. Передо мною – светопреставление, полная неразбериха и океан, живой не волнами и порывами ветра, а безостановочным движением тел, сплетённых, словно клубок змей, в одно целое ритуальным соитием.

Некоторые остервенело вертелись хороводом вокруг костров. Некоторые самозабвенно и причудливыми формами, повторяя танец теней, извивались под музыку, которую создавали примитивные, но мощные своей энергетикой барабаны и экстатические голоса других. Не раздетые догола были облачены в традиционные древнегреческие костюмы – хитоны, плащи и гиматии, не скрывающие совсем срам, а, скорее, припрятывающие так, чтобы хотелось обнаружить его в складках ткани. Иные вовсе, изображая мифических существ, соорудили себе козлиные рога и копыта, перепончатые, и словно из утренней росы, крылья. Они носились сквозь толпу, пытаясь объять своей страстью и пылом каждого, попробовать всё и со всеми. Были здесь и изображающие олимпийских богов, явившихся на этот праздник жизни и тем самым не то сошедших до уровня людей, не то возвысивших их до своего.

Из созерцательного остолбенения меня вывел появившийся вдруг прямо напротив бородатый и крупный старик в одной набедренной повязке. Взгляд его был направлен и на меня и сквозь, как будто из потустороннего мира. Мне показалось, что на дне его зрачков, расширенных до размеров радужки, можно было разглядеть зрительный нерв.

— Мужик, карася хочешь? – спросил он, протягивая мне рыбину.

Ошарашенный, я молча уставился на него. Старик медленно откусил рыбе брюшко и долго жевал, не отрывая от меня взгляда. Потом посмотрел куда-то вниз, произнёс что-то вроде: «А! Ты ещё не того… не разродился», — и, хромая на одну ногу, побрёл в кусты. Только сейчас я заметил, что правое бедро его порезано и из раны мирным ручейком сочится кровь.

— Пойдём, Микаль. Без нас начали, но могут и не закончить… некоторые. Хехех, – рассмеялся Терис и потащил меня в пекло кроваво-огненной вакханалии.

— Нет. Я, пожалуй, так. Понаблюдаю со стороны, – залепетал я быстро, пытаясь отвертеться. — Это как-то не по мне. Да и у меня есть любимая. Я так не могу.

Терис обернулся ко мне. В этот момент он выглядел величественно, преисполненным уверенности в себе. Он подбоченился, став визуально ещё больше и шире, и посмотрел на меня как-то сверху вниз, хотя мы были почти одного роста. За его спиной пылал костёр, создавая вокруг красную светящуюся ауру, которая отлично дополняла грозный образ. Смерив меня взглядом, Терис заговорил.

— Ты привык… нет! Тебя приучили называть это изменой. А теперь отбрось все предрассудки и ответь мне. Твоё отрицание сейчас: моральная устойчивость и нравственная сила или власть шаблонов над тобой, малодушие и отсутствие в тебе страсти, азарта, новаторства?

— Я… я не знаю. Это просто решение такое. Мне нельзя… то есть…

— Вот! Самое главное! «Тебе нельзя». Почему? Потому что так принято. Твоё отношение к сексу и тому, что ты называешь изменой, — всё это лишь обман искусного эго, выращенного даже не тобой, а обществом вокруг тебя. Мы все едины. Согласно нашим преданиям, воплощение Диониса было растерзано титанами, символизирующими силы земли, материю. За это они поплатились жизнью – были испепелены молниями Зевса. Но пепел их смешался с кровью Диониса, с кровью бога, и дал начало роду людскому. Отсюда и двоякая природа людей: низкая, приземистая – титаническая, и божественная, возвышенная. Но шутка в том, что даже божественное начало в нас – дионисийское, от того свирепо-безумное и разгульное одновременно. Каждый человек – воплощение Диониса. А значит, каждый акт любви – миг воссоединения первоначала с самим собой. Изменяем мы только ему и только тогда, когда вновь разделяемся на самостоятельных личностей.

Я, замерев, слушал это тираду. Она показалась мне бредом сумасшедшего, но, тем не менее, удивительным образом резонировала с моими мыслями, которые, по странному обычаю, задвигаются куда подальше на периферию сознания.

Заметив, что моя оборона даёт трещину, Терис сменил тактику и продолжал.

— Ты зря так безучастен. Не будь на обочине жизни. Я сейчас вижу тебя триединым! – воскликнул Терис и вскинул руки, как будто задерживая открывшееся ему видение и рассматривая его пристальней.

«Уж не бога ли триединого признал он во мне?» — со скепсисом подумал я и изогнул бровь в лежачий знак вопроса.

— То есть ты, словно с той картины, где три обезьяны: одна закрывает руками глаза, вторая – уши, а третья – рот, как будто не желая принять данность. Открой их! Прими это и впусти праздник! Открой свои глаза и смотри, как прекрасен и полон любви мир! Открой свои уши и услышь ритмы земли, стоны вокруг! Открой свой рот и…

— И тогда я точно что-нибудь приму и впущу в себя чей-то праздник… — я чувствовал, как из последних сил нечто сопротивлялось во мне.

В ответ Терис лишь улыбнулся как-то по-отечески, погладил меня по лицу и молча ушёл.

Я решил, что такую беседу как минимум стоит запить. Быстро найдя виночерпия и заполучив первую чарку вина, я жадно прильнул к ней. Вкус оказался странным. Приглядевшись, я понял, что и цвет далёк от идеала.

— А почему вино зеленоватое? – возмущённо спросил я.

— Мы варим виноградную бражку на особых травах. Всё это во имя Диониса, – нараспев ответил виночерпий, чокнулся со мной своим кубком и залпом осушил его.

— Варите вино?! – прошептал я, недоумевая. – Спасибо, что не жарите…

Собравшись с духом, я допил загадочное пойло. И побрёл к ближайшему костру.

По пути я почувствовал странные метаморфозы своего восприятия. Зрение потеряло чёткую фокусировку. Весь мир вокруг меня пустился в плавный танец и ожил невероятным калейдоскопом цветов и фрактальных узоров. Когда я смотрел на костёр, к которому стремился, переставало существовать всё вокруг, кроме него. От меня и до огня сознание простраивало коридор с тёмными стенами, за границами которых не существовало больше ничего. В какой-то момент мне показалось, что я топчусь на беговой дорожке, усердно двигаясь по направлению к свету и оставаясь при этом на месте. Это длилось бесконечно долго.

Потом меня подхватили какие-то девы. Я был абсолютно уверен, что это менады, те самые, из древнегреческих мифов! Они были окутаны в лёгкие прозрачные ткани, сквозь которые было видно светлую кожу, вибрирующую от каждого вздоха и порыва ветра. Менады в мгновение ока перенесли меня к костру – и вот мы уже лежим на земле у тёплого огня.

Ритм барабанов проходил сквозь кожу, дотягивался до самого сердца и заводил его, словно дефибриллятор, давая новую жизнь. Я чувствовал, как сливаюсь душой во всеобщем порыве, а телом… в общем телом тоже сливаюсь. Даже закрывая глаза, я продолжал отчётливо видеть менад, окруживших меня. Я видел, как прикасаюсь к ним, и от прикосновения этого, как рябь по волнам, расходится энергия. Она перетекает от меня к одной, потом к другой и обратно ко мне. Каким-то внутренним взором я чувствовал всех и каждого вокруг себя. Я увидел их, и они оказались звёздами, чьё белое сияние разгорается всё ярче, пока не сливается в одну вселенную света, растворив в себе всю тьму.

Теперь я отчётливо понимал, о чём говорил Терис. Между мной и присутствующими не было различий. Мне было абсолютно всё равно, кого трогал я или кто трогал меня. Всё было мною. Или я был всем. Я не до конца понимал, есть ли между этим разница, но не пытался разобраться. Мне хватало одного чувства. Бессознательного, но осознанного.

Не могу сказать, как долго продолжалось это путешествие прочь от мира эго и довлеющих догм. Время замерло. По-настоящему существовали и пребывали в движении только все Я вокруг, собравшиеся наконец воедино.

Потом – долгий подъём из этой глубины, словно ты выбираешься из океана на сушу, глубокий и шумный вдох – и я открыл глаза.

Я обнаружил себя лежащим на груди одной из девушек и крепко обнимающим другую. Они крепко и сладко спали. Как все вокруг. Похоже, пережив феерическую кульминацию и обессилив от ритуальной любви, эллины растворились в новом всеобщем культе, посвящённом на этот раз Морфею.

Насладившись ещё немного близостью с прекрасными феями и удивительным преображением своего к этому отношению, я поднялся на ноги и осмотрелся. Поле напоминало место жестокой брани. Вокруг дотлевающих угольков вповалку лежали люди. Все обнажённые и некоторые в крови. Если бы не блаженные улыбки на замерших лицах, можно было бы заподозрить, что произошло что-то ужасное, после чего уцелели немногие.

Чёткость зрения спросонья и после вина на травах возвращалась постепенно. Поэтому я почти не удивился, увидев прямо посреди чёрного и почти беззвездного неба светящуюся надпись «Божественное спасение». «Не знак ли это свыше? Не в пьянках ли и разврате я нашёл путь к Богу?» — усмехнулся я, потирая слипающиеся веки и направляясь на свет надписи, невероятным образом зависшей прямо в воздухе, словно написанной невидимой могучей рукой.

Пробравшись сквозь колючие заросли и исцарапав всё тело (ох, зря поленился одеться!), я обнаружил тропинку, которая, кажется, и вела в сторону надписи – я чувствовал, что всё ближе к разгадке и к постижению этой тайны.

Очень скоро я добрался до спонсорского стенда с возвышающимися прозрачными шестами, между которых и растянулись заветные иллюминирующие письмена. Похоже, этот артефакт сохранился здесь со времён бытования туристического курорта, когда проворные спонсоры вечеринок ещё могли подзаработать на сладострастии отдыхающих.

На стенде был изображён могучий, атлетического вида светлобородый мужчина средних лет, обнимающий за талию двух очаровательных красоток, прижавшихся к нему всем телом и не сводящих с него заворожённых взглядов. Искрящиеся вокруг молнии сообщали нам одновременно об искре, заряде, образовавшемся между ними, и о том, что, вероятнее всего, мы имели честь лицезреть самого Зевса. Слоган над головами олимпийцев, также подражающий молниям по цвету и форме, гласил: «Чистота, достойная богов!».

Я не сразу понял подтекста. Зайдя за стенд, я обнаружил стеллажи, с выложенной на них продукцией – мылом для интимной гигиены с хлоргексидином. Я задрал голову к небу, несколько раз быстро поморгал, настраивая свой окуляр, и прочитал парящую в небе надпись – «Safeguard», некоторые буквы которой плохо горели. Только тут до меня дошло, как презабавно русифицировала надпись в небе моя ОПУ.

— Похоже, после такого празднества в честь Диониса немудрено попасть прямиком на траур в честь Афродиты, — сказал я сам себе и, проверив срок годности мыла (наудачу оказавшийся неограниченным), поддался маркетингу.

«Вот и всё «божественное спасение», — подумал я. – Ни к чему более сакральному и потаённому ночное священнодействие не привело. Хотя, бесспорно, в этом путешествии духа и тела ценна не точка назначения, а само движение к ней. Не цель, но процесс… А может, просто не все ещё тропы дионисийских чащоб пройдены мной? Или, может, я вовсе сбился с пути и покинул эти чащобы, едва открыл глаза? И путь к Богу куда тернистее, чем марш через кусты к парящей в ночном небе светящейся надписи?»

14 августа 2066 года.

По большому счёту, направляясь в Мексику, я знал о ней только то, что там мексиканцы. И как ни странно, именно этих знаний оказалось достаточно, чтобы подготовиться к путешествию. В своих размышлениях над тем, чем отличается этот народ и их культура от остального мира, я вполне закономерно дошёл до понимания: Мексика – это Дон Хуан, Дон Хуан – это Кастанеда. А Кастанеда, как известно, — это магия! Чего же ещё я мог ожидать от этой страны, кроме трансцендентных чудес, в результате таких нехитрых логических построений?

— Должен признаться, я готовился к нашей встрече и к ожидающему меня путешествию, — нарушил я молчание.

Индеец, ехавший подле меня на молодом рыжем рысаке, обернулся на мой голос, вопросительно поглядел на меня, но ничего не сказал.

Я и Матео – так звали сопровождающего меня индейца – ехали уже не первый час. Из города Себаллос, где мы оставили арендованный мною грузовичок и запрягли двух скакунов, наш путь лежал в Пустыню Молчания, в место, о котором мне было ровным счётом ничего неизвестно. По словам Матео, там располагалось ранчо его друга – местного шамана и нагваля Нестора. Ехать было необходимо именно лошадьми. «Так ты проникнешься духом этой земли и успокоишь своё сознание», — назидательно заявил мне Матео, когда я возмутился перспективе преодолеть пятьдесят километров в седле. Спорить я не стал. Весь вид сурового индейца говорил, что ему не следовало перечить. Поэтому, запрыгнув в седло (спасибо Рону, что учил меня ещё и верховой езде!), я смиренно тронулся в путь. Всё это время я искренне старался усмирять своё сознание, после чего признался сам себе, что старания мои больше напоминают попытки телевизора выпрыгнуть из электрической розетки. Поэтому я был готов обсуждать что угодно. Даже мои приготовления ко встречи с индейцами.

— Я ещё раз мельком перелистал Кастанеду, прочитал «Психоделический опыт» Тимоти Лири и «Двери восприятия» Олдоса Хаксли, — затараторил я, обрадованный тем, что налаживается контакт. – Конечно, это не так много, но я полагаю…

— Что ты говоришь? Что это всё за люди и книги? – рассерженно перебил меня Матео.

— Как? – не поверил я своим ушам. – Вы ведь с ними, можно сказать, коллеги по цеху. Они, подобно вам, посвятили себя духовным практикам и психоделическим опытам расширения сознания с помощью мескалина.

— Я ничего о них не слышал. Но любопытно, что белые люди интересовались нашими традициями, — заявил мой попутчик и вновь погрузился в молчание, вероятно, усмиряя сознание.

Уже начало смеркаться. Местность вокруг нас действительно казалась молчаливой и даже пугающей. За всю дорогу я не заметил ни одного человека, ни одного животного. Словно пустыня эта была мертва. Либо ревностно хранила какую-то тайну. В любом случае, окутанный сумеречной тенью простор, носящий такое мрачное название – Пустыня Молчания – пробуждал в душе первобытный ужас и мистические переживания.

— От чего у этой пустыни такое загадочное название? – спросил я, только после задумавшись о том, что мой угрюмый попутчик вряд ли будет рад беседе.

Но опасения мои были напрасны. Подумав немного, Матео ответил:

— Это действительно загадочное место. Учёные говорят, что пустыня расположена в тех же широтах, на которых находятся Бермудский треугольник и не менее фантастические египетские пирамиды, а также, где, предположительно, могла найти свой покой Атлантида. Мы же считаем, что Пустыня Молчания – величайшее место силы. Здесь ты на самом деле можешь столкнуться с невероятными явлениями от ежедневных метеоритных дождей до пришельцев, как их называют люди науки.

— А кто они на самом деле, если не пришельцы? – спросил я, чувствуя себя ребёнком, которому взрослый рассказывает страшилки на ночь.

— В каком-то смысле это и есть пришельцы. Только не с других планет, а с других миров. Тебе рано об этом думать, — отрезал Матео, окончательно утвердив меня в роли ребёнка.

Дальше ехали молча. Я всё размышлял над короткой историей об этой пустыне. Матео не сказал ничего существенного, и, полагаю, именно по этой причине воображение моё стало дорисовывать реальности недостающие черты потусторонней экзотики. То там, то здесь на глаза мне попадались огромные идеально круглые валуны, не понятно кем принесённые или откуда взявшиеся. Они напоминали мне головы титанов Атлантиды в шлемах от космических скафандров, и я думал о том, как бесстрашные первооткрыватели космоса были обезглавлены энигматичными существами из параллельных вселенных, обладающими, по всей видимости, сверхъестественными способностями, позволяющими покорить могучих титанов.

Внезапно небо над нами осветилось яркой вспышкой. Потом ещё одной. И ещё. Я задрал голову – начался метеоритный дождь. Одна за другой проносились огненные хвостатые капли. Полёт их был недолог: слишком быстро сгорали они, обжигаемые недружелюбными слоями атмосферы. «Души наши, наверное, также не могут пробиться сквозь озоновый щит и улететь в другие миры. Видать, кем-то отдана команда никого не впускать, никого не выпускать…» — подумал я. В этот момент на глаза мне попалась особо ретивая комета, которая пролетела дальше остальных и скрылась за пиками высящихся впереди холмов. У их подножия я смог разглядеть небольшой домик, на крыльце которого виднелась чья-то фигура. «Пришелец!» — первое, что пришло мне на ум. Я быстро обернулся к сопровождавшему меня индейцу. Он, как и прежде, сохранял абсолютное спокойствие. Лишь приветственно поднял руку, пришпорил своего скакуна и галопом рванул вперёд. Не желая отставать и оставаться здесь в одиночестве, я пустился следом.

Когда я догнал своего проводника, он уже спешился.

— Познакомься, Микаль, это Нестор! – представил нас Матео. – И он не пришелец.

Оба индейца рассмеялись. Похоже, своей паникой я сдал себя с потрохами. Мы с Нестором поклонились друг другу в знак приветствия, он дружелюбно улыбнулся и просил нас следовать за ним. Мы вошли в скромно обставленный дом, в котором было по минимуму самой необходимой мебели иогромное количество всякого рода тотемов, амулетов, ловцов снов и оберегов. Дом Нестора оказался сокровищницей шаманских артефактов, от обилия которых разбегались глаза.

— По большей части это на продажу, — пояснил хозяин дома. – Я лично делаю разные талисманы на заказ.

— Заказов, похоже, огромное количество…

Пройдя через дом, мы вышли на задний дворик. На деревянной поскрипывающей веранде покоилось кресло-качалка. Дом располагался практически вплотную к довольно высокому холму, отчего представлялось невозможным, покачиваясь на веранде в уютном кресле, смотреть вдаль на горизонт, любуясь восходами или закатами. Взору представала лишь небольшая зелёная полянка, оформленная по трём сторонам выступами холма, образующими своего рода естественный каменный забор, замыкаемый вместо ворот домом Нестора. Получалось, что мы оказались в закрытой со всех сторон по периметру арене, что одновременно казалось и зловещим, и очень уютным.

В самом центре полянки располагалась каменная плита. У её основания уже был разведён костёр, над которым покачивался металлический чайник, водяным паром начинающий испускать душу. Мы направились к огню, где уселись вокруг костра прямо на земле. Только здесь я смог разглядеть каменную плиту, оказавшуюся, судя по всему, крышкой от саркофага, поближе.

На плите было какое-то странное изображение: между водной гладью, покоящейся внизу картины, и огненным небом над ней древние живописцы расположили могучего змея с полу-человеческой полу-драконьей головой (вот такой вот невообразимый гибрид!), свернувшегося кольцом. Змей был облачён в нелепого вида доспехи, которые отчего-то однозначно воспринимались как скафандр, и имел пару крыльев с ярко-изумрудным оперением. Если присмотреться, можно было увидеть, что змей весь был покрыт изумрудными и сиреневыми волосками.

— Что значит эта картина? – не справившись с толкованием увиденного, спросил я.

— На этой плите мастера племени майя запечатлели появление в нашем мире верховного бога Кукулькана, сошедшего с небес в один из дней весеннего солнцестояния. По древнему преданию, спустившись из-за облаков, змей Кукулькан указал, где надлежит возвести город тем, кто стремится жить свободным от оков этого мира, — объяснил мне Нестор.

— Индейцы считают, что Кукулькан – символ свободолюбия, отец и наставник тех, кто бежит из неволи шаблонов реальности, созданной нашим догматическим умом, — пояснил Матео, ставший внезапно как-то мягче и приветливее.

— Наш отец и наставник, — подытожил Нестор.

Сидя у костра, он мелко нарезал сухие, похожие на тощие опята, грибы. Превратив грибы почти в пыль, он засыпал их в деревянную чашу. Открытой ладонью, не касаясь воды, он проверил её температуру и, видимо, оставшись довольным показателями, заполнил чашу с грибами и отставил в сторону.

— Надо немного подождать, пока раскроется энергия Учителей, — объяснил Нестор. – Ты знаешь, что тебя ждёт? – спросил он, обращаясь ко мне.

— Определённо! – смеясь, вставил Матео. – Он столько книжек перед этим прочитал.

— Ну… да… — немного замялся я. – Я и правда готовился. Как я понял, меня ожидает серьёзный мистический опыт. Если верить Лири, мне предстоит пройти путь, схожий с тем, что, согласно Бардо Тхёдол – Книге Мёртвых, преодолевают души умерших. На пути меня ждёт несколько уровней, на каждом из которых я встречусь лицом к лицу со своими страхами, комплексами и предрассудками. Чтобы справиться с ними, мне предстоит освободиться от своего эго.

— Постой немного, — снисходительно прервал мой сумбур Нестор. – Никто из нас этих книг не читал. Чтобы научиться видеть мир, не нужно читать специальных инструкций. Вряд ли ты читал пособия, прежде чем начать учиться кататься на велосипеде. Верно? И как, скажи мне, ты планируешь освободиться от эго перед лицом своих страхов, им же порождённых, если не можешь отбросить всю эту шелуху сейчас, спокойно сидя у огня?

— Я… я не знаю, — честно признался я.

— Тебе не нужно ничего ждать от этого опыта. Тебе не нужно никуда идти и что-то просить – Они сами куда нужно приведут и всё дадут. Тебе нужно лишь успокоить своё сознание и растворить его во Всеобщем.

Услышав знакомые наставления, я посмотрел на Матео, который сделал такой жест плечами, который означал что-то вроде «Ну я же говорил».

— Откуда в Мексике, на западе, идеи, столь близкие восточным идеям буддизма, даосизма? Об эго, о всеобщем, спокойном сознании?

— Это не буддизм, или Дао, или как ещё ты это назовёшь, — ответил мне Нестор. – Это действительность, факт, принимаешь ты его или нет. Вот например, огонь. На английском он – «Fire», на испанском – «Fuego», на русском ещё как-то. Но суть его от этого не меняется. Огонь будет огнём, хоть огнём его назови, хоть нет.

— Ну, огонь – это слишком просто и приземлённо в сравнении с философией и тонкими материями, — возразил я.

— Материя не утоньшается в зависимости от того, понимаешь ты её или нет. Если на разных концах света говорят об одном и том же, значит, и дело имеют с одним – с действительностью. А она будет собой, что бы ты о ней ни думал и как бы ты её ни видел.

— Или, что бы ни думали о ней вы, — не оставлял я непонятных мне самому попыток перечить: вроде и понимал, что мне толкуют, и согласен был…

— Точно! – согласился Нестор. – Но если ты видел огонь, тебя ни на одном языке не убедить, что это море.

— Но и они оба – часть одной действительность, суть – стихии…

— Хватит! – внезапно строго отрезал Нестор и протянул мне чашку, в которой плескался иссиня-фиолетовый отвар. – Пей залпом. И подумаешь об этом, когда вернёшься. Если, конечно, захочешь, – ухмыльнулся он на последней фразе.

Забегая вперёд, должен признаться, что мне не захотелось. Но перед тем мне пришлось пережить следующую невероятную инпедицию (как называли её шаманы, то есть путешествие вовнутрь, в отличие от экспедиции).

Настойка оказалась довольно странной на вкус: нечто среднее между грибным супом, сырой землёй и грязными носками. Но я, невзирая на это, стоически испил свою чашу до дна: путь просветления сложен и тернист – утешал я себя.

Меня заранее предупредили, что может подташнивать, и не стоит обращать на это внимания – это защитная реакция организма, отчаянно борющегося за своё привычное равновесие, которое вот-вот пошатнётся. Дабы не стравить бесценное зелье и не провалить весь сеанс, я нарочно ничего не ел последние девять часов. Кроме того, как мне пояснили шаманы, на незасорённый тяжёлой едой организм магическое воздействие будет сильнее, а всё осознание – чище.

Осилив последний глоток вместе с грибным крошевом, не растворившимся до конца в воде, я лёг на землю и расслабился, пытаясь пересилить рвотные позывы. Длилась эта борьба недолго. Очень скоро мне показалось, что грибы добрались до своей точки назначения, уютно расположились там и начали свою созидательную колонизирующую деятельность внутри меня. Тошнотворное кручение во мне как-то плавно рассеялось в пространстве – медленно и бесконечно начало вращаться уже всё вокруг меня.

Я посмотрел на плиту у огня. Змеиное божество в скафандре завертелось в погоне за своим хвостом. Синие и красные цвета сверху и снизу от него обнаружили теперь невероятные оттенки и разных тонов переливы, стали объёмными, выходящими за пределы рисунка и покачивающимися в такт пульсу мироздания. Танец их напоминал волнение водорослей в морской пучине. Я задрал голову к небу, и мне представилось, что так привычно окружающий нас воздух – совсем не воздух, а вода, которую мы просто отвыкли замечать. И живём мы на дне бесконечного океана, над поверхностью которого, высоко-высоко, где нам видятся звёзды, своим чередом течёт совершенно иная жизнь.

По земле пробежали тени, такие, какие бывают под водной гладью, когда над нею в солнечный день пролетает птица. Я попытался найти, откуда они бегут, и обнаружил костёр. В этот момент иллюзия нашей океанической жизни растаяла. Глядя на горящий огонь, который совершенно очевидно не мог бы разжечься в воде, я понял, как глупо было считать себя подводным жителем. На какое-то время я залип на танцующих языках пламени. В их движениях и хитросплетениях прослеживался какой-то невообразимый сюжет о жизни людей, возводящих вокруг себя высокие стены из слов-кирпичей, которые они отрыгивают по ходу строительства. В какой-то момент я внезапно сам оказался заточён в такую башню. Вокруг меня и высоко вверх были нагромождены одни слова, из-за которых я не видел других людей и не замечал окружающего мира. Мне стало жутко, но всё, что мне оставалось, это продолжать отрыгивать слова и возводить башню. И я смиренно взялся за дело.

Тут над головой моей что-то ярко вспыхнуло. Я посмотрел вверх и увидел падающие кометы. Я снова оказался в Пустыни Молчания у костра на ранчо Нестора. Напротив сидели шаманы и наблюдали за мной. С лицами их происходили поразительные метаморфозы: Нестор стал напоминать орла, его нос обратился клювом, глаза бдительно и хищно сползли к центру, края его пончо превратились в крылья, почему-то зелёные, и двигались сейчас сами по себе. Матео мне почудился важным вараном, угрюмым и насупленным, сквозь немного раскрытые губы его виднелись острые клыки, мне даже показалось, что он покрылся чешуёй, стал намного шире и свирепее. Но в их зверином облике не было ничего пугающего. Сейчас это выглядело и воспринималось естественным, словно за человеческой формой скрывалась невидимая ранее сущность, как тело скрывается под одеждой.

Приглядываясь и дальше, я понял, что неподвижность их была кажущейся. Я отчётливо сейчас видел, как внутри каждого из нас ровным ритмом пульсирует энергия. Всё вокруг меня (и даже я сам) двигалось в один такт: медленно и плавно. Я начал слышать ритм, который задавал этот такт. Он был во всём: в шелесте травы от легчайшего ветерка, в потрескивании дров в костре, в шорохе одежды моих проводников и в их дыхании – каждый звук перестал быть незаметным шумом, но приобрёл объём, даже образ, в обилии которых завяз мой слух. Закрывая глаза, я мог прекрасно слышать этот мир и видеть всё, что меня окружало и происходило вокруг. Гармония с миром была наконец восстановлена, словно я ребёнок, вновь приобретший пуповину, соединяющую его с матерью – с природой-матерью.

Я почувствовал такое экстатичное блаженство, такую невыносимую лёгкость, что повалился на землю, свернулся калачиком, обхватив свои колени, и заплакал. Я заливался слезами счастья и улыбался. Я чувствовал резонанс со всем миром, а он – со мной. И, почувствовав, он принял меня, не мог не принять. Мир был так дружелюбен и любвеобилен, что я буквально захлебнулся нахлынувшими на меня чувствами. Мир казался ярким осознанным сном, в котором здесь и сейчас происходит только то, что попало в объятия моего внимания. Я понял, что мир существует только в той части, которую я вижу, и только тогда, когда я смотрю. Как будто постепенно прогружается карта местности в компьютерной игре, мир выстраивается походя, по мере того, как попадает в поле моего зрения. До той поры всё за границами моего внимания – чистая энергия, могущая принять любую форму.

Я посмотрел на себя. И я – та же самая энергия, только ставшая в данный момент Микалем. Мне стало совершенно ясно, что когда-то эта энергия была совершенно иным и когда-то, определённо, станет чем-то новым. Словно она была каплей во всемирном океане, но иногда забывала это и воображала себя чем-то ещё. Сейчас вот – Микалем.

Я растянулся на спине и закрыл глаза. Каждый, даже самый незначительный звук, рождал перед моим внутренним взором, раскрытым и ясным в этот момент как никогда, яркий спектакль образов и сюжетов. Каждый звук хранил в себе и доносил до меня целую историю, которая могла быть только такой и никакой иначе, потому что это – действительность. Я наконец по-настоящему понял слова Нестора.

Лёжа на земле у костра, я видел себя исполином, неспешно и невозмутимо плывущим сквозь пространства вселенной. Время от времени в вакуумной темноте вокруг меня вспыхивали новые миры, ослепительно прогорали и гасли уже где-то в стороне от меня. Я был невесом и бесплотен, но в то же время неописуемо реален и массивен. Не тревожимый этими всполохами света, я всё плыл и плыл.

Внезапно услышанный мною плеск воды, наливаемой в кружку, по всей видимости, кем-то из ситтеров, одним рывком вырвал меня из космического пространства и окунул в воды всемирного океана, объявшего Землю. Но ощущал я себя не его обитателем, не водным существом, а каплей. Простой каплей, движущейся во всеобщем потоке, напоминающим хаос, но воспринимаемом мною как жизнь. Из чёрных глубин я поднимаюсь к поверхности воды и уже вижу солнечный свет. Становится тепло, даже жарко. Достигнув границы воды, я на мгновение задерживаюсь, словно на КПП, и тут же уношусь вверх к небу в виде микроскопической частицы пара. Плечо к плечу со мною летят мои бывшие собратья – капли воды. Они, как и я, стали паром и поднимаются к облакам – нашим новым братьям.

Едва мы слились с ожидавшими нас облаками, как я почувствовал изменения в своём естестве – я начал конденсироваться. Вновь став каплей, будучи не в состоянии в таком виде парить в небесах, я обрушиваюсь на землю дождём. Полёт мой был недолог – и вот я уже несусь частью бурного горного ручья вниз по склону. Меня мотает из стороны в сторону, и буйству этому, кажется, нет конца.

Но постепенно скорость и неистовство молодого ручья ослабевают – я вливаюсь в большую и степенную реку, на которой, конечно же, моё путешествие не заканчивается. Я ещё долго перетекаю из одного русла в другое, всякий раз становясь чем-то новым и оставаясь собой.

И наконец – я вновь в океане! Я чувствую, что вверх, к небу, больше не тянет, и, подчиняясь потоку, устремляюсь дальше. Покорный мой бег всё ускоряется, и я несусь куда-то к самому краю океана. Я ощущаю, что впереди водный простор обрывается водопадом, который низвергается в непостижимую и бездонную черноту. Я не могу и не пытаюсь сопротивляться своей судьбе, вместе со множеством других капель я стекаю с самого края земного диска мимо трёх китов, утомлённых своей ношей, в безбрежное космическое пространство. Больше нет русла, нет берегов, очерчивающих мой жизненный путь, нет вообще ничего – только вакуумная пустота.

Совсем недолго я умудряюсь сохранить верность своей водной природе и по инерции теку маленьким ручейком. Одно мгновение – и я уже оказываюсь крошечной змейкой. Неоглядный ранее космос очерчивается четырьмя строгими границами, и я оказываюсь в самом их центре. Прямо передо мной появляется пиксельное яблоко, и я сразу же ползу к нему. Не замедляясь на трапезу, на ходу проглотив яблоко, я не останавливаюсь и отправляюсь на поиски нового. По пути я замечаю, что стал длиннее. Обстоятельство это меня не сильно тревожит, я занят одним – получением всё новых и новых яблок. Эта погоня начинает напоминать мне человеческое бегство за удовольствиями, впечатлениями, материальными благами – безоглядное и бездумное потребление. Я рассмеялся про себя такому поразительному сходству. И продолжил охоту за яблоками. Казалось, мне не оставалось больше ничего. Всё, что я мог и хотел делать, — это, убегая от себя, гнаться за ускользающими яблоками. Очень скоро я настолько вымахал в размерах, что пространство вокруг меня сжалось и сдавило меня в тесный квадрат. Единственное, что мне оставалось, чтобы выжить, – это ползти за своим хвостом, не касаясь его и стенок, зажимающих меня. Когда я уже прибегнул к этой спасительной тактике, очередное яблоко появилось прямо на моём пути. Инстинктивно я проглотил его, отчего вырос и вгрызся в свой хвост. Странно, но движение не прекратилось. Голова нападала на хвост, а хвост ускользал из пасти. Так могло продолжаться вечно. Я стал уроборосом.

Когда я понял это, галлюцинация сменила декорации: вместо чёрного космоса меня окружил яркий свет, всё вокруг было пронизано им, и был только он и я. Вместе с этими мыслями в образованном мною кольце сформировалось небольшое яйцо, которое становилось всё больше и вскоре отчётливо стало напоминать Земной шар. Тут же свет, окружавший меня, словно вспыхнул в моём сознании.

Пока мы живём, своей жизнедеятельностью мы создаём мир. Но на примере уже умерших людей знаем, что после их смерти мир не схлопнулся. А значит, и весь мир, пока он есть, создаёт себя вместе со всеми нами. Весь мир и есть Бог, Уроборос, пожирающий и тем создающий себя, свой и весь мир. Тогда мы, каждый из нас, — части этого Абсолюта, а Он – наше целое. Один есть всё, и всё едино!

Я ликующе повторял это про себя, от того совершенно не заметил, как уже лежал у костра за домом Нестора, вновь свернувшись в кольцо, и шипел, вероятно, подражая змее, которой только что был. Посмотрев на часы на руке Матео, которые показывали три часа ночи, я с удивлением понял, что прошло всего лишь шесть часов. Для меня же это была целая жизнь, смерть и перерождение, короче, целая вечность.

Еще до инпедиции я представлял себе, как после сеанса шаманы окружат меня и будут расспрашивать об истинах, открывшихся мне в грибах, а я буду с видом просветлённого Будды глаголом жечь их сердца. В этих фантазиях я был бесконечно далёк от действительности, в которой бывалым шаманам хватило одного короткого взгляда, чтобы всё понять, и лёгкого кивка головой, чтобы всё сказать. Поприветствовав так обновлённого меня, они вернулись к своим мыслям. Я поднялся, сел поудобнее на земле и молча продолжил наблюдать. Только сейчас я понял причину молчаливости Матео: говорить, строить эти башни бессодержательных смыслов действительно не хотелось.

Сидя здесь около плиты древних майя, я наслаждался тем, как ещё не замерший в привычных косных формах мир дышал и исполнял заключительные па своего фантастического танца в точности, как мгновения раньше. Я словно сидел близ угасающего костра, прощаясь с его огнём и теплом, встречая оставшиеся от него обгорелые угли. Но и от них было тепло. Тепло сохранилось во мне, и искорка только что пылавшего пламени, я чувствовал, наверняка займётся в самом моём естестве, устроит там настоящий пожар. Я понимал, что в этот момент праздную своё истинное рождение, когда не пришлось конвульсивно бороться и кричать, обжигая горло и лёгкие воздухом, словно жидким огнём. Когда я не просто материализовался в этом мире как отдельная куча молекул, а осознанно явился как часть Абсолюта.

16 мая 2067 года.

— И всё-таки я никак не могу с вами согласиться! – упорствовал я. – Как мне кажется, люди те ещё любители обвесить себя и других ярлыками: я – телец, он – козерог, я – сова, ты – жаворонок, я – металлист, ты – попса. И при всём этом идентифицирующем их богатстве никто не сможет вразумительно сказать, кто же он на самом деле. Люди доверчиво программируются вашей и ей подобными паранауками, подгоняют себя и всю свою жизнь под ваши классификаторы, а потом обнаруживают себя в жёстких и непреступных границах.

Рядом со мной шествовал мой новый знакомый и собеседник на весь вечер – Горафип, уже немолодой мужчина, полный, тем не менее, жизненных сил. Интеллектуальный труд, которому он посвящает всего себя с юношества, оставил ему в дар лишь глубокий и ясный взгляд, беспрестанно блуждающий и цепляющийся за всё вокруг, словно в поисках ещё чего-то неизученного. Избороздить морщинами лицо этого человека ментальная пахота за долгие годы так и не смогла, что, как мне показалось тогда, могло свидетельствовать о его лёгком и влюблённом отношении к своему труду. Горафип, как и многие поколения до него, был верным продолжателем и апологетом учения Пифагора о нумерологии, которое, кстати, именно здесь – в Кротоне – им и оформилось в окончательном виде ещё в шестом веке до нашей эры.

Но вернёмся в наши дни. В этот момент жарче затеянного нами спора, казалось, были только поздний вечер и тёмное море.

— К сожалению, у людей есть такая странная особенность, — согласился со мной Горафип, подготавливая свой контраргумент. – Многие, действительно, склонны бездумно обвешать себя ярлыками, словно одеждой, выбранной без примерки, и выглядеть потом в этом убранстве нелепо и скованно. И вот – человек уже не плоть и дух, а тряпьё, скрывающее их. Наука же, в том числе и нумерология, призвана обнажить самое человеческое естество или хотя бы ту его часть, изучением которой занимается. Осмысленный подход к любому учению, примерка его на себя лично, напротив, объясняет нам что-то новое о нас, тем самым дарует свободу, избавляя от сковывающих ярлыков.

— И как же нумерология помогает познать себя и мир? Как обнажает его пытливому взору? Как по дате рождения можно говорить о семейственности человека, особенно, если ребёнок родился в дурной семье и о ценностях таких знать ничего не знает?

— Дело в том, что все люди, осознанно или нет, подчиняются числам: количество цветов в букете, количество повторений мантры или молитвы, пугающие дьявольские числа 13 и 666. В некоторых странах, говорят, отсутствует тринадцатый этаж – вот до чего велика вера в числа.

— Но в разных культурах должна быть разная коннотация чисел, не так ли? – не сдавался я, настаивая на своём. – Например, число 4. В христианской традиции оно может символизировать четырёх евангелистов. В буддизме – четыре стадии просветления. В натурфилософии – четыре стихии. А у китайцев это зловещее число, которого избегают, как могут, поскольку звучит оно приблизительно так же, как слово «смерть». Как с этим быть? О какой достоверности может идти речь? Вот закон всемирного тяготения я понимаю. Более чем достоверен и объективен!

— Но наши знания позволяют нам летать, преодолевая тяготение, — поддразнил меня Горафип. – Вероятно, некоторые учения просто ошибочны или притянуты насильно под стандарты культурных или иных традиций. Вот в музыке, например, магия чисел неоспорима, как и закон всемирного тяготения, потому что проверена веками.

— По всей видимости, это декларация проверенности и достоверности вашего учения, Горафип? – не медлил я с ответной, но вполне доброжелательной колкостью.

— А стал бы я обращать ваше, мой друг, внимание на слабые места моей науки! – рассмеялся он в ответ.

Мы прогуливались вдоль морского побережья недалеко от дома моего собеседника, который служил ему и скромной кельей, и кабинетом – настоящей вычислительной лабораторией, где Горафип постигал числовые тайны мироздания. Была в доме и личная обсерватория с компактным, но довольно мощным телескопом. Здесь убеждённый нумеролог, по его же словам, постигал необъятность простора для всё новых исчислений. Совершенно непонятные для меня ориентиры, до сути которых я и пытался добраться.

— Я попробую объяснить на примерах, — после долгого молчания нарушил тишину наших раздумий Горафип. – Современный мир информационных технологий существует только благодаря постигнутым тайнам чисел. То, что вы сейчас так свободно общаетесь со мной – заслуга программного кода, состоящего из последовательности чисел и обеспечивающего работу устройства в вашей голове. Учёными давно доказано, что эстетически наиболее привлекательны те из нас, чьи пропорции тела близки к золотому сечению. Удивительная последовательность Фибоначчи, согласно которой располагаются даже листья на ветвях деревьев. Вся соль – в числах!

Я внимательно слушал и не мог ничего возразить. Действительно, всё обстояло именно так. Это было нетрудно вообразить, но совершенно невозможно объяснить. Выходило, будто невидимый нами, но, безусловно, существующий некий числовой код являл собой подобие души мира, питающей и регулирующей всё вокруг. Это казалось невероятным, и я начинал понимать, почему нумерологию порой называют магией чисел.

Между тем, Горафип продолжал живописать числовой узор мироздания и всё больше удивлять меня.

— Цвет – это длина волны видимого излучения, измеряемая числами. Звук – это частота механических колебаний упругих волн, выраженная, не трудно догадаться, числами. Вес, длина, объём, скорость – всё есть числа! Само время существует как хоровод чисел. Я думаю, помимо магнитного, электрического, гравитационного полей Земли есть ещё числовое поле, которое вбирает в себя всё, является основой всему, не основываясь ни на чём, кроме себя.

— Какая-то матрица получается. Зелёный водопад чисел, образующих мир, — вспомнил я, что напоминает картина мира, изображаемая Горафипом.

— Так и есть! – воодушевлённо подтвердил он. – Когда десятилетиями смотришь на мир глазами нумеролога, во всём начинаешь видеть пляску чисел, в точности, как Нео. Ну, или, может быть, я избранный, — рассмеялся числовед. – Если истово проникнуться числами, обнаружишь, что нет ничего, кроме них, что они раскрашивают мир в цвета, что они поют, источают ароматы, согревают или охлаждают целый мир, даже определяют его плотность.

— Звучит, как завораживающий миф о сотворении мира и его бытии. Теория эта удивительна и прекрасна, но как это всё работает на практике и увязывается с судьбами и характерами людей, я никак не пойму.

— Мы вообще понимаем очень ограниченную часть Вселенной, видим и слышим в ограниченном диапазоне в сравнении с другими обитателями планеты. Можно сказать, что Бог выдал нам доступ к демо-версии мира, в пакет которой не входит очень многое из сферы ощущений, восприятия, понимания. И, может быть, мы готовы купить полную версию этой игры под названием жизнь, да не у всех есть чем платить. Так что смешно говорить о полном понимании и ясном восприятии макрокосмоса вокруг нас. Но факт остаётся фактом: если мы не замечаем чего-то, не значит, что этого нет вовсе.

— Но вы же как-то замечаете.

— Вот вы и признали мои умения и нумерологию, — наигранно ликующе провозгласил о своей победе в споре Горафип. – И это ещё раз доказывает, что я не вожу вас за нос, Микаль. Видим мы то, на что смотрим. Но нередко качество виденного зависит ещё и от того, КАК мы смотрим.

Он огляделся по сторонам, бегло окинул взором усыпанный звёздами небосклон.

— Вы заметили, какая сегодня тёмная ночь, несмотря на очень звёздное небо? Хоть глаз выколи, – резюмировал Гарофип свои наблюдения.

Тьма и правда была непроглядная, буквально сгустившаяся вокруг нас в непроницаемую сферу, от плена которой спасал только яркий свет прожекторов моих камер, освещавших нас и наш путь.

— Словно ночь поглотила весь свет Земли, — продолжал сгущать краски старик-нумеролог. – Но попробуйте проделать такой трюк: поставьте фотокамеру, которая, я уверен, у вас наверняка есть даже с собой, на долгую выдержку и, увеличив светочувствительность до предела, заснимите звёздное небо над головой.

— И нравственный закон внутри нас? – пошутил я, прилежно исполняя все инструкции.

— А теперь взгляните на получившийся снимок, — попросил Горафип.

Небо на снимке было голубым, ярким и облачным! Всё в кадре было пронизано дневным светом, которым, оказывается, мир полон даже ночью.

— Просто мы не видим и не можем видеть это, — следя за моей реакцией, начал объяснять смысл эксперимента Горафип. – Природа не позволяет. А техника позволила. Мы привыкли, что ночь – это отсутствие света и цвета. А на самом деле его в мире не становится меньше. Не всё так, как мы видим. Если иногда мы не способны увидеть свет там, где его полно, не удивительно, как мы иногда не в силах разглядеть мелкие кружева бытия, закономерности и связи явлений, магию чисел.

Я, пленённый силой и убедительностью образа, застыл, внимая каждому слову учёного нумеролога, который заплатил своим временем, силами и жизнью за расширенную версию божественной игры, в которой ему открылась чуть большая часть игровых возможностей, чем остальным.

— Как говорил отец-прародитель нумерологии, всё располагается согласно числам. В них есть порядок, которому подчиняется всё во Вселенной, независимо от нашего понимания. Лунные, солнечные, космические, погодные и индивидуальные биологические циклы, вся наша жизнь – всё покорно и согласно числам, их бесконечному фрактальному чередованию в теле мироздания. Думая о том, насколько объективна и неоспорима власть числа, я чувствую, что вся эта наука не выдуманное человеком явление, не искусственный инструмент работы со Вселенной, а само естество Абсолюта, к счастью, понятое нами. Или дарованное нам – это не важно. Когда же я думаю, что всё в мире существует не просто так, придумано нами не наугад, а зиждется на мудрости и силе чисел, я верю, что всё идёт своим предопределённым чередом.

Неожиданно для себя я вдохновился на то, чего никак не ожидал от этой встречи и знакомства с нумерологом, вернее, чему изначально противился, желая сохранить свою эфемерную, выдуманную свободу в вопросе выбора пути. До меня вдруг дошло, что моё категорическое отрицания всего, что связано с гаданием – точно такой же ярлык, презираемый и избегаемый, но нацепленный мною. И именно ярлык этот творил границы непринятия всего, выходящего за их межу. В таком свете нумерологический расчёт больше не представлялся мне ограничивающим свободу программированием подсознания, но сознательным знакомством с собой, принятием себя и своих перспектив.

— Тогда, дорогой Горафип, — воскликнул я, чувствуя, как спадают оковы моих предубеждений. – Мне очень интересно узнать, что вы думаете о моём предопределении.

Беседа наша, между тем, привела не только к переоценке моих убеждений, но и к дому Горафипа. Мы поднялись в его кабинет, заваленный в эпоху расцвета информационных технологий какими-то древними свитками, талмудами и блокнотами, исписанными чертежами и расчётами. Адепт нумерологии наспех расчистил стол от производственного беспорядка (в борьбе с которым, похоже, не очень-то помогало понимание упорядоченности Вселенной согласно числам), усадил меня в кресло, сам расположился напротив, взял блокнот с карандашом и по старинке от руки стал вносить какие-то записи и расчерчивать непонятные мне квадраты. Он выведал у меня, на удивление, мало информации: день моего рождения и моих близких, памятные даты. Ничего не поясняя, он приступил к расчётам, нашёптывая что-то себе под нос, словно заклинание. Через несколько минут обряд был завершён, а путанными графиками и числами было исписано несколько страниц.

Бегло оглядев наброски, маг чисел начал с того, что подробно и с примерами описал мой характер, склонности, способности и предпочтения по жизни. Не всё стопроцентно било в цель. Незначительные отклонения от факта Горафип объяснил так:

— Психоматрица – что-то вроде карты твоей личности, изображающая переплетение множества жизненных путей. По какому из них идти, выбирать тебе. Ты можешь вообще выбросить эту карту и пойти так, как и предусмотрено не было, но будет ли это путешествие приятным и придёшь ли ты куда хотел – вот в чём загвоздка.

— Число твоего рождения, Микаль, число судьбы – единица, — продолжал Горафип. – Единица – коннотация первенства, целеустремлённости, самодостаточности и независимости. Единицы – смелые, решительные новаторы, способные вести за собой людей, буквально пылом сердца освещая путь. Обычно таких людей не свернуть с намеченного пути, это те, кто ищет, порой в ущерб традиционным ценностям и собственному спокойствию, но в конце концов находит. Порой их энергичность с тягой всё преобразить и покорить нелегко понять. Но их больше всего тревожит не понимание, а достижение цели и признание.

Я молчал и слушал. Всё ждал, когда же от ретроспективы мистический взор нумеролога перейдёт к перспективе. Произошло это между делом и походя.

— Я обнаружил, что загадочным образом тебя преследует девятка. Число судьбы твоих родителей – девять. Когда ты появился на свет, число их возраста по нумерологическим расчётам давало девятку. Все значимые для тебя даты, цифры, возрасты близких так или иначе связаны с девяткой.

— И что же это может значить? – я, как ребёнок, был околдован числовым волшебством и с волнением ждал разгадки великой тайны, преследовавшей меня, как оказалось, всю жизнь.

— Я вижу в этом судьбу, Микаль, предназначение. Я полагаю, что твоя единица неизбежно сойдётся с восьмёркой, их сумма и окажется той девяткой, которая так навязчиво пытается привлечь к себе твоё внимание.

Мне явно был необходим перевод с каббалистического языка нумерологии на человеческий – ОПУ, к сожалению, с такой задачкой справиться было не по силам.

— Смотри, — начал Горафип, заметив моё изумление. – Прийти к девятке, которая преследует тебя, единица может только через восьмёрку. Единица – это ты. С этим мы определились. Девятка в нумерологической традиции исконно связывается с добровольностью, самоотдачей, альтруизмом и избавлением, даже исходом. Девятка – это сумма всех судеб, определяемых другими числами. Девятка – это глобальность, завершение, закольцованность нумерологического круга. Но лично я вижу в этом числе ещё больше мистики и загадочности. Девятки словно и нет вовсе. Любое число в нумерологической сумме с девяткой равно самому себе. Нумерологическая сумма произведения девятки и любого числа образует всю ту же загадочную девятку. Это число-призрак. Нумерологическим символом ленты Мёбиуса вполне могла бы быть именно она – девятка.

Я почувствовал песок и жжение в глазах. Только сейчас до меня дошло, что я, не моргая и раскрыв рот, увлечённо проникал в святая святых магии чисел, насчитывающей немного-немало уже двадцать семь веков. «И тут девятка!» — с испугом обнаружил я. Горафип, словно в трансе, не прекращал погружение в глубины тайн окруживших меня чисел, откуда потусторонним шёпотом всё вещал и вещал.

— Восьмёрка в свою очередь символизирует призвание и достижения личности, размах которых потребует немалой отваги, влияние этого числа на людей, достижение успеха, но вместе с тем обязанности и карму. Кроме того, восьмёрка – это символ бесконечности и Абсолюта.

Горафип оборвался как будто на полуслове, закрыл глаза, безвольно опустил голову к груди и на одном дыхании уже совершенно инфернально выпалил:

Я, пламенная сердцем единица,

Треть века меж событий вереницы

Я с телом вечности так страстно жажду слиться

И в нечто большее смиренно обратиться.

Скрепив с восьмёркой алхимический союз,

Я в катарсической девятке растворюсь.

Едва замолчав, он медленно поднял голову, также медленно веки, обнажив свои ясные глаза с ещё не до конца сошедшей поволокой – следами завершившегося ритуала – и коротко заключил:

— Вот такая нехитрая формула жизни.

30 июля 2069 года.

События минувшей ночи напомнили, что мой худший враг – моё же сознание. Современная наука до сих пор не смогла однозначно и безапелляционно доказать, что источником сознания является мозг. Есть теории, якобы мозг – это всего лишь распределитель, через который к нам поступают те или иные мысли, через который и течёт река сознания. В качестве аналогии обычно приводится телевизор. Как нам достоверно известно, телевизор не является источником передачи, наблюдаемой нами на экране, а всего лишь транслирует её.

Прошлой ночью кто-то (а, вероятнее всего, я сам) упорно транслировал сквозь мою черепную коробку мрачные и негативные телепередачи. А самое обидное: я прекрасно знаю, как набрёл на этот телеканал, который переключить уже не смог.

Вечером, готовясь к приезду в монастырь Дрепунг, что близ города Лхаса в Тибете, я решил познакомиться с судьбой пятнадцатого Далай-Ламы, ради встречи с которым и затевалось это путешествие.

Оказалось, что совсем мальчишкой будущий духовный и политический лидер тибетского народа и гуру остальной сочувствующей части мира был привезён в монастырь, где после успешного прохождения теста, верифицировавшего в нём инкарнацию предшественника, долгие годы обучался под руководством опытных Лам. В рамках теста ему предстояло опознать единственный предмет, который принадлежал прошлому воплощению, покойному Далай-Ламе. При этом создаются условия, исключающие всякое вмешательство случайностей. Иначе, как чудом, это назвать невозможно.

Но куда большие чудеса начинаются после «инаугурации» — на этапе обучения, в рамках которого маленькому вновь воплотившемуся бодхисатве предстояло не только сгрызть в крошку гранит тысячелетней духовной науки, но и справиться с тяжкими практиками. Среди того немногого, что я смог откопать в общем доступе, я узнал, как дети со столь необычной судьбой по нескольку дней пребывают в медитации без сна, еды и воды, время от времени проводят целые недели в полном молчании, усмиряя свой ум. По одной из версий, на заре данной традиции юным Ламам филигранно трепанировали череп в центре лба, пытаясь таким образом открыть третий глаз. Больше похоже на фэйк, но доказательств обратного попросту нет, что даёт право на предположение подобного мракобесия. В результате всех этих противоестественных детскому существу экзекуций, одной из функций которых всегда была банальная экзаменация, каждое очередное воплощение довольно быстро достигало былых духовных высот.

Удивительное дело, чтобы стать монахом (а тем более Ламой) буддийского монастыря, необходимо вынести тяжелейшие испытания, доказать свою профпригодность, так сказать, абы кого не берут. У нас же испокон веков в монахи стригли не только истинно желающих этого, но и любого неугодного, несчастного и юродивого – лишь бы с глаз долой. Вот мне и стало интересно, кто-нибудь, забредя обычным зевакой в христианский храм, когда-нибудь замечал там молящихся? Не по случаю, не в воскресенье. А просто так. Потому что душа просит. Я, сколько ни путешествовал, — ни разу. В буддийских же храмах молятся. Постоянно кто-нибудь (и не один!) теребит чётки, медитирует и молится-молится-молится. Вероятно, душа у них этого больше просит. Или карма хуже, чем у христиан… Конечно, это не говорит об истинности веры (это вообще смешной вопрос), но о её серьёзности и глубине – очень многое.

Так знакомство с удивительной судьбой Далай-Лам провело межу, по одну сторону которой был я и моя пресловутая реальность, а по другую – загадочный, тонкий мир Востока, духовности, просветления – идеальный мир. Я давно заметил: моё парадоксальное стремление ко всему, что кажется мне идеальным, питает во мне отвращение ко всему реальному, которое от идеала обычно страх как далеко. Всё время, пока я не уснул, я пытался убедить себя, что у каждого своя судьба: у Ламы – своя, у меня – своя; что нет идеала, что я такой, какой есть…

Проснувшись, я в который раз открыл для себя: чтобы быть и принять себя, нужно как минимум быть. А ведь и этой малости иногда нет. Порой я – вовсе не я. Порой меня образуют хитросплетения реакций на всё-всё-всё в этом мире, и никакого контроля с моей стороны нет. Нет, значит, и реальности, от которой меня так воротит, а одна лишь навязчивая химера перед глазами – образ чего-то надуманно идеального. И единственный выход здесь – перестать быть куклой в безжалостных лапах своего сознания. И самое обидное то, что мне это давно известно, и даже порой получалось. Но искусство недумания, видимо, не велосипед: раз освоив, можно и потерять навык. И вновь набивать шишки и разбивать колени, покоряя невелосипед недумания.

После таких ментальных экзерсисов встречи с Просветлённым я одновременно и ждал с нетерпением, и побаивался, опасаясь того, как бы не разочароваться в себе и своей реальности ещё больше.

— Войдя в зал, приблизьтесь к Его Святейшеству, опуститесь на колени. Молчите и не поднимайте глаз, — быстро и на ходу инструктировал меня местный монах, которого я про себя окрестил секретарём. – Вы должны всегда сидеть ниже Его Святейшества и говорить только тогда, когда к вам обратятся.

— Столько формальностей, — небрежно дразнил я. – Неужели Далай-Ламе действительно необходим этот фарс вокруг его персоны, а вам, столь просветлённым, эти типично иерархические пережиточные церемонии? Разве не все люди равны и братья?

— Смешно, — мягко и терпимо произнёс монах-секретарь. – Но это не формальности, это искреннее почтение.

Я согласно кивнул. Продолжать забаву не было смысла. Всё это я понимал и хотел просто как-то отвлечь себя и снять волнение перед предстоящей встречей. А случится она, как я догадался, едва монах распахнёт яркие резные ворота, упёршись в которые мы завершали ликбез по манерам общения с Ламой.

— Здравствуй, Микаль! – Далай-Лама не дал мне встать на колени, слез со своего возвышающегося над полом мягкого трона и приблизился. – Я ждал тебя и от того рад приветствовать столь важного гостя!

Страхи мои и волнение были напрасными. Далай-Лама оказался человеком непостижимо обаятельным, излучающим столько света и спокойствия, что вся рябь на душе и сознании как-то сама собой исчезла. Глядя на него, я не видел голодающего молчаливого юнца с просверленным черепом, передо мной был мужчина, чья внутренняя гармония не знала границ и была тотально заразительна.

— Доброго дня, Ваше Святейшество! – несколько тушуясь, промычал я. – Ни к чему меня так смущать, называя важным гостем.

— О нет! Важен каждый, с кем нас сводит жизнь. И я не верю, что кто-то может случайно прийти ко мне. Пройдём в мой кабинет, выпьем чаю и побеседуем.

Коротким кивком он просил сопровождавшего меня монаха оставить нас наедине, потом радушно улыбнулся и широким плавным движением рук приглашал следовать за ним.

Миновав пышный зал для официальных встреч, мы оказались в небольшом скромном кабинете Далай-Ламы, самой примечательной частью которого являлись портреты и изображения его предшественников.

— У кого-то детские фотографии есть, а у вас даже фото из прошлых жизней, — поделился я посетившими меня мыслями, удивляясь тому, как быстро и незаметно для самого себя я перешёл к такому непринуждённому общению.

— И мои сегодняшние фото мне нравятся больше, — также легко поддержал шутку Великий Гуру.

Я хотел было опуститься на пол, но Его Святейшество, игнорируя сложившиеся традиции, предложил мне садиться за стол вместе с ним. Раздался стук в дверь, не дожидаясь ответа, вошёл уже знакомый мне секретарь, принёсший поднос с чайником и двумя неглубокими глиняными пиалами. Он едва заметно помедлил, оценивая моё равное Далай-Ламе положение за столом, и быстро, словно официант, расставив всё на столе, удалился.

— Так о чём ты хотел поговорить? – обратился ко мне Лама, самолично наливая чай и протягивая мне пиалу; пристально взглянув на меня, он улыбнулся. – Ты ведь не в исключительно туристических целях здесь и не ради чая? – спросил Лама, аккуратно и аппетитно прихлёбывая дымящийся ароматный настой. – Хотя, надо признать, он стоит твоего визита!

— Вы абсолютно правы, Ваше Святейшество. Через всю жизнь меня ведёт странный путь, следуя которому, я оказался здесь. Но я всё более начинаю понимать, что не вижу его окончания, словно бреду в никуда по туманному, словно Альбион, пути.

— С самого рождения каждый бредёт в никуда. В этом смысле у всех один заранее предопределённый путь. Но у каждого он свой.

— А как же свобода воли, выбора? Неужели над нами довлеет фатальная необходимость?

Эти вопросы сопровождают меня всю сознательную жизнь, лишь изредка скрываясь в глубинах подсознания. Но сейчас они разом вышли наружу, и я чувствовал себя изливающим душу на приёме у психолога. Однако чувства эти, вопреки представлениям о подобной процедуре, оказались приятными, очищающими.

— Фатализм более присущ западной мысли, — прихлебнув ещё чаю, начал Лама. – На Востоке же считают, что в общем предопределение глобально, но в частностях подвластно воле человека и от того подвержено изменениям. Есть такая мудрость: «Познавай все веления Неба, но следуй только правильным».

— И кто выбирает, какие из них правильные?

— Всё твоё существо, Микаль. Представь, что все мы, люди, — листья, опадающие с великого дерева. А что тогда наша судьба? Это путь, определённый путь от рождения и до смерти. Но это не всё. Судьба – это уникальный, полный своих особенностей путь. И вот здесь уже вся наша суть падающего листа, траектория падения которого зависит не только и даже не столько от гравитации, силы и направления ветра, сколько от формы листа, его аэродинамики. От того, каким он окунётся в воздушные потоки, зависит то, как его повернёт в конкретный момент. Как развернётся, так и полетит. Это и есть выбор, определяющий судьбу.

Я поглядел в окно. Снаружи зеленели немногочисленные деревья, едва распустившиеся листья которых, наверное, и не представляли, что их ожидает буквально через несколько месяцев. А ведь повторяется это перерождение из года в год. Я совершенно не чувствовал себя опадающим листом, зато отчётливо чувствовал, что, как и зелень за окном, не всё понимаю верно и не до конца представляю, что имеет в виду Далай-Лама.

— И тогда как мы можем на неё влиять? Если всё зависит от того, какой мы лист?

— В отличие от листа, Микаль, мы можем менять себя. А это единственный действенный метод изменить мир вокруг нас и свой путь в нём.

— Почему же тогда люди запада и востока, словно листья с разных деревьев? Будто на западе пожухлые листья болотистых деревьев, промокшие в кислотном ливне, срывает ураганом и быстро несёт в грязь, в то время, как на востоке листья отцветают и нежно срываются в кружащийся танец.

— Не стоит искать в подобных образах логичных и однозначных ответов. Подобные метафоры нужно прочувствовать, испытать озарение. Они не дают конкретных ответов, которые нужно бездумно принять и с ними жить. Истину нужно пережить. Я понимаю, тебе, человеку запада, это трудно понять.

— Вообще-то чисто географически я родился на востоке, — поспешил возразить я, по-детски задетый вполне известным мне фактом.

— Ты родился в России. Это не восток. Но должен тебя обрадовать, и не запад, — Лама утешительно улыбнулся, почувствовав мою досаду. Удивительно, но этого оказалось достаточно для того, чтобы вновь вернуть мне спокойствие. – В идеологическом, философском смысле Россия всегда стояла особняком и от запада, и от востока. Говоря метафорически, если мы возьмём шёлк и джинсу и сошьём две материи между собой, шов между ними и будет Россией. Россия – это и не шёлк, и не джинса.

— Может быть, тогда на России и держится вся ткань мира? – воодушевился я.

— Ох нет, — рассмеялся Лама. – Мир держится сам на себе. И это очередное сравнение, которое не даёт ответов, которое нельзя принять, а нужно понять.

— Кажется, мне нужно время, прежде чем понять. Ваше Святейшество, Вы не откажете мне в удовольствии немного пройтись и ещё побеседовать?

— От чего нет? – согласился Лама. – А заодно достать ещё немного чая. А то этот закончился, — искренне и забавно раздосадовался мой наставник и спешно засобирался в путь, доставать чай, зажигая между делом свет знания в моей тёмной голове.

Мы поднялись из-за стола, Далай-Лама отправился вместе со мной, по пути знакомя с храмом и его обитателями. Я всё слушал, но почти ничего не слышал. В мозгу моём варились мысли, новые и старые, поднимающиеся со дна бурлящим сознанием, словно пельмени холостяцкого ужина. Заметив это, Его Святейшество настоял спрашивать обо всём, что меня интересует

— Карма, — коротко бросил я и остановился, подбирая слова.

Далай-Лама замедлил ход. Он с любопытством всматривался мне прямо в глаза, верно, ожидая беседы на подобную тему.

– О какой карме может идти речь? – хлынул из меня поток вопросов, едва я собрал мысли в кучу. – О каком очищении себя и ради чего? Мне кажется, мы – капли Потока, которые на миг осознали себя как нечто иное, отличное от целого. В какой-то момент каждая капля теряет это осознание и вновь становится Потоком. Тогда в какой момент она могла стать положительной или отрицательной, испортить себе карму? Она ведь всегда была Потоком, а он, будучи Абсолютом, не имеет полюсов. На то он и Абсолют.

— Вот и ты заговорил метафорами, — улыбнулся Великий Гуру.

Но меня словно прорвало. Не останавливаясь, я продолжал.

— Идея о карме похожа на то, как капли Потока развили целую систему взглядов, в соответствии с которой, хорошие покидают круговорот испарения-конденсации-выпадения в виде дождя, а плохие капли – испаряются и возвращаются в мир, став, например, каплями болота. Бред ведь. По факту они были, есть и будут каплями воды. И нет в них хорошего или плохого. Прошу меня понять правильно, это не моральный релятивизм, а здравый смысл.

— Идея круговорота воды и всеобщего потока тебе, как я вижу, чрезвычайно близка? – шутливо начал Лама. – Ты, бесспорно, прав, Микаль. Конкретная душа, будучи частью духовного целого, Абсолюта, обладает и его чистотой. Поэтому и существует эксцентричное и смелое высказывание: «Дьявол образован из обрывков Бога». По сути, имеется в виду следующее: то, что мы называем, добром, Богом, Абсолютом, едино, а истинное зло – в дроблении единства и в жёстком разделении целого на части. Поэтому и считается, что дуалистический взгляд на мир излишне прост и искусственно необъективен. В нём-то и зарождается Дьявол, то есть отсутствие Бога – единства.

— Почему вы оперируете западными категориями: «Бог», «Дьявол»? Мы ведь говорим о восточном учении? – решился-таки уточнить я.

— Мы говорим об одном и том же. Просто я использую понятия, наиболее близкие тебе, — пояснил Лама. – Теоретически после смерти любая душа может приобрести присущую ей абсолютность. И действительно необъективно, глупо загонять себя в дуалистические рамки, делить мир, карму на чёрное и белое. Но мы не лукавим, призывая к тому образу жизни, которого придерживаемся сами. Нам известно, что «чистая» душа, то есть очистившаяся от оков материального мира, способна раз и навсегда слиться с Абсолютом, выбраться из сетей перерождения. «Грязная» душа на это не способна. Едва вернувшись к истоку, такая душа вынуждена возвращаться в мир людей – она попросту заблудилась. Вернуться к истокам можно, лишь осознавая, откуда ты родом. А осознание это никогда не приходит, если ты «капля болота».

В воцарившемся молчании я не упустил возможность взять тайм брейк и осмыслить услышанное. Мне не давала покоя тень едва уловимого противоречия в словах Великого Гуру. Оно (это противоречие) было подобно «мушкам», которые, бывает, мельтешат перед глазами и, дразня, ускользают, как только ты пытаешься сфокусироваться на них. Но, расфокусировавшись, я смог различить очертания, распускавшихся во мне идей, над бутонами которых вились эти самые «мушки».

Я вспомнил известную «Книгу мёртвых», которая научает живых искусству смерти. Коротко её посыл можно свести к следующему: мы приходим в мир и должны подготовить себя к правильному уходу из него. Концепция танатологов-мистиков напоминает, таким образом, учёбу только ради диплома, старт исключительно ради финиша. Как будто ты эффектно вваливаешься на вечеринку в самый её разгар с одной единственной целью – выгадать момент и технично, как в книжках учат, свалить. Куда? Зачем? На кой ты вообще приходил, спрашивается? Всё-таки на вечеринку стоит являться ради отдыха, наслаждения, веселья и удовольствия, чёрт возьми, да ради самой вечеринки! А уйдут, как бы ни тусовались, все через один выход. Разве что, кто-то сам, а кого-то понесут.

— Выходит, – не унимался я, чувствуя, как начинаю распутывать клубок своих измышлений и нащупывать в нём что-то важное, – и вы это не отрицаете, что важен не сам образ жизни, не посты, смиренность и молитвенность, а осознание, понимание того великого, частью которого мы являемся. В этой связи Абсолюту совершенно наплевать, какая мы капля. Каждую он как любящий родитель принимает за свою часть, а значит, приняв Его за своё целое, мы вернёмся к первоначалу. Таким образом, формула, как мне кажется, проста: испаряясь, любая капля, даже болотная, приобретает чистоту, такую же, как испарения чистейшего ручья или даже океана!

— Ты пытаешься решить метафизические вопросы с помощью рационализации, подбирая аналогии из известного тебе повседневного, физического мира. Но это не всегда корректно. Тем не менее, я не могу сказать, что ты не прав. Говорим мы, в принципе, об одном – об очищении капли внутри нас посредством осознанности, пути достижения которого не могут быть ограничены проторенными магистралями. Наш духовный путь к просветлению и освобождению основан на мудрости многих поколений. Но мы не можем утверждать, что он единственно истинный. Несмотря на долгую историю этой науки, мы в самом начале её постижения. Даже наш жизненный опыт может обладать ограниченным пониманием механизмов, которые правят на трансперсональном уровне.

— Почему же тогда вы, Просветвлённейший, найдя лазейку, ведущую вон из лабиринта перерождений, возвращаетесь в этот мир снова и снова? – спросил я.

— Чтобы продолжать путь постижения, учиться самому и учить других.

Мы неспешно прогуливались по внутреннему дворику монастыря и уже, кажется, шли не по первому кругу. «Так, опадая, листья вращаются, покорные течению ветра», — само собой пришло мне на ум и воспринялось внутренним цензором так спокойно и естественно, словно идея эта всегда была со мной.

— Забавно, — решил поделиться я своими наблюдениями. – Мне сейчас представилось, будто мои познания, интеллектуальная сокровищница, по кирпичику выкладывается не мной самим, а всем миром, тысячами людей до меня, теми, кто веками оформлял и продолжает оформлять Платоновский мир идей. Это их стараниями с пустого фундамента и без конца вверх воздвигается моя смотровая башня, с которой я могу обозревать всё больше и больше. И происходит это будто бы совсем помимо моих усилий, но во мне, – на мгновение задумавшись, я оказался лоб в лоб перед риторическим вопросом. – А кто же тогда начал это строительство изначально? Тот, до кого ещё не было ни одной идеи?

— Вероятно, сама Вселенная. И это, скорее всего, она постепенно и выдаёт нам на строительство кирпичик за кирпичиком свои тайны, — также философски отметил Далай-Лама. – Однако заметь, за тучами, порой видимыми снизу, ты с высоты своей смотровой башни уже можешь видеть солнце и звёзды, потому что поднялся выше туч…

— Знаешь, когда-то я, как и любой человек, тоже терзался неразрешимыми фундаментальными вопросами бытия, – немного помолчав, начал своё откровение мой спутник. – Я, например, вовсе не мог поверить, что когда-то мы вернёмся к Абсолюту. Мои размышления также основывались на известных мне аналогиях. Ведь действительно, ничто в мире не возвращается к истоку. Нота, покинувшая тугое тело струны, не возвращается к ней, а рассеивается в пустоте. Рябь от камня, брошенного в воду, не возвращается к центру, а рассеивается по воде. Тогда я думал, что и мы так же, оторвавшись от своего источника, затеряемся где-нибудь в небытие.

— Сколько воплощений назад вы так думали? – пошутил я, чем немало насмешил Его Святейшество и разбавил начавшие преобладать в нашей беседе краски философского пафоса. – К чему же вы пришли в итоге?

— К тому, что всё вокруг и есть источник! И куда бы мы ни направлялись, вернёмся к нему. В свете подобного озарения струна – это и пространство вокруг неё, и нота; камень – одновременно и вода, и рябь на её поверхности.

— Ох… — простонал я, чувствуя, как интеллектуально надрываюсь от разом навалившихся на меня неопровержимых, но с трудом понимаемых постулатов. – При таком раскладе лучший для нас вариант – не покидать чертоги источника, чтобы потом не искать его, – предположил я. – Но ведь нас никто не спрашивает. Мы все – процесс, начало, течение и окончание которого нам неподконтрольны. Порой нам не принадлежит даже собственная самость. Какое уж там преображение листа!

Я оборвал сам себя, уставившись на старого монаха, который в одиночестве неподвижно сидел в укромном закутке храма прямо на полу напротив статуи Будды. В том помещении не было ни цветов, ни свечей, ни какой-либо бытовой утвари. Только Будда и старый монах.

— Что он делает? – шёпотом спросил я.

— Махасамадхи, — также шёпотом ответил Лама. – Это высшая форма транса, великое и заключительное самадхи, которое останавливает сердце практикующего. Это добровольный радостный и безмятежный уход из жизни. Так что, похоже, всё в наших руках: и начало, и течение, и окончание процесса, — подмигнул мне Далай-Лама.

Я почувствовал, как по всему телу побежало тепло, воспламеняемое во мне огнём небывалого любопытства.

— Ваше Святейшество, не могли бы вы рассказать мне поподробнее об этой практике? – превозмогая обуявшее меня волнение первооткрывателя, оказавшегося на пороге чего-то великого, прошептал я, стараясь не вспугнуть момент.

Немного подумав и подобрав слова, я добавил:

— И ещё. Вы не будете возражать, если я ненадолго задержусь здесь, чтобы поближе познакомиться с вашими традициями?

31 марта 2070 года.

Я бездыханным телом дрейфую в потоках безбрежного океана, чувствуя его корпускулярно-волновое тело. Почему-то в этом нет никаких сомнений. Нет ни единой мысли, словно всё, что некогда было во мне – теперь вовне. Я чувствую, как по частичке океан просачивается в межатомную пустоту молекул, меня составляющих, и изнутри постепенно растворяет. Остались уже одни глаза, лишившиеся орбит, но вращающиеся кругом и жадно сканирующие мир. Вдруг – стук-стук. Я почувствовал биение своего сердца. Стук-стук-стук. В одно мгновение я материализовался в своё привычное тело. Тук-тук-тук-тук. Глубокий вдох. Я открыл глаза, обнаружил себя лежащим в кровати своего нового номера в отеле.

Входная дверь надрывалась стуком, показавшимся мне сквозь сон биением сердца. Солнечный свет нещадно слепил меня – я зажмурился. Подобно сновиденному океану, он просачивался за шторы век, растворяя остатки сна. Похоже, было уже к полудню.

Я отворил дверь, на пороге стоял улыбчивый парень – почтовый курьер. Всегда удивлялся, как они умудряются отыскивать меня, пребывающего в вечном движении, а главное, перехватывать, заставая в редкие моменты покоя на определённом месте.

— Доброго утра, сэр! – искренне пожелал парень после некоторой заминки, в течение которой он восторженно пялился на меня. – Вам посылка. Оставьте отпечаток руки на планшете. Возьмите. Всего доброго.

Он с точностью и натренированностью робота проделал весь ритуал передачи посылки, комментируя каждый его этап и, не отрывая от меня глаз, попятился к лифту.

Я захлопнул дверь. Поставил вариться кофе, сел за стол изучать посылку.

На упаковке, портя всю интригу, сопровождающую обычно процесс распаковывания, значилось большими печатными буквами «С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!». Адрес отправления – мой дом. Вернее, дом моих родителей, моя колыбель. Мне домом давно служит весь мир. Я посмотрел на часы, их календарь возвещал о наступлении 31 марта. И правда, сегодня мой день рождения. «И как только почтовые службы работают так профессионально и пунктуально? Интересно, раньше было также?» — восхищался я, отправляясь за готовым кофе, уже объявшим приятным ароматом весь номер.

За годы скитаний я отвык отмечать свой день рождения. Как-то всегда на ходу, всегда не с кем и в целом не за чем. Да и отношение к этому якобы празднику у меня с детства специфическое. Тем не менее, день этот слишком из ряда вон, чтобы совсем его игнорировать. Ни с того ни с сего ты вдруг становишься на год взрослее, старше, старее. Хотя ни объективно, ни субъективно, казалось бы, ничего особенного не происходит. Просто все люди условились, что в конкретный день каждый должен чувствовать себя иначе. И ведь действительно чувствуем! Лично я в этот день всегда чувствовал, будто, поднявшись на новый этаж своего внутреннего строения, я стою у закрытой двери, за которой целый новый мир, ещё не видимый мне и даже не совсем сформировавшийся. И то, каким он окажется, когда я отворю дверь и вступлю вовнутрь, зависит от того, какой багаж, накопленный за уже прожитыми дверями, я возьму с собою. Поэтому лично для себя я давно взял за правило каждый раз в свой день рождения подводить некоторые итоги минувшего года, разгребать накопленный ранее духовный, ментальный, физический хлам, оставляя нужное и избавляясь от лишнего.

Как оказалось позднее, в этот день меня ожидал беспрецедентный отсев, в результате которого, избавившись практически от всего, я шагнул за дверь налегке.

Доставленной мне посылкой оказалась книга отца «Гипербола о Гипербореи». «Действительно, лучший подарок, — с усмешкой подумал я. – Книга, ещё и сделана своими руками!». Внутренняя часть обложки была подписана маминым каллиграфическим почерком: «Микаль, сынок! Ты – последний и величайший из гиперборейцев! Для всего человечества ты всегда где-то за горизонтом и на краю света, невероятен и практически мифичен! Так, подобно гиперборейцам, будь столь же счастливым, живя в такой же гармонии с миром, полным чудес! С днём рождения!»

Легко позавтракав, я уселся за чтение. Если верить книге, некогда на Севере Земли жил народ, давший начало многим другим, породивший различные языки и культуры. Эллины называли их страну Гипербореей, то есть, «расположенной за северным ветром Бореем». Палеоклиматологи давно предположили, что климат Гиперборейского Подсолнечного царства в ту пору был не чета нынешнему. Древнейшие источники гласят, что домами им служили рощи, леса и пещеры, то есть, сама Земля, питаемая благодатным климатом и щедро одаривающая своих обитателей всевозможными плодами. Таким образом, своими корнями история Гипербореи уходит буквально в допотопные времена, то есть в счастливые деньки, до Всемирного потопа, который послужил причиной климатических метаморфоз и народного расселения. Здесь же за удивительным и красивым мифом начинается сплошная неразбериха и шквал доказательств (или просто спекуляций) того, где располагалась Гиперборея. То ли далеко на севере, в районе Ледовитого океана, то ли на территории нашего Кольского полуострова, то ли за Уралом, а то ещё лучше – близ Российского города Тулы. В этом я так и не смог разобраться. Но в целом можно было сделать вывод: чуть ли не все, кто что-то да слышал о гиперборейцах, пытались доказать своё от них происхождение и близкое родство. Видать, действительно выдающийся был народ.

Именно поэтому интересным мне показалось не само шатание народа, почему-то расколовшегося в результате климатической чехарды, по свету, а мифологизированное понимание Гипербореи эллинами, вообще наличие идеи о них.

Гиперборея, как утверждал отец со страниц книги, — это типичная утопия, идея, присущая сознанию, ещё неспособному понять и объяснить всё (то есть, практически сознанию любой эпохи). Для древних греков гиперборейцы располагались за границами (пределами) познанного и изученного мира, от чего им и приписывались запредельные черты. Считалось, что Гиперборея – страна неиссякаемого света и вечной юности. Что гиперборейцы не знают ни вражды, ни войн, ни нужды, ни болезней, ни даже смерти, а из жизни уходят, сполна насладившись ею, по собственной воле, бросаясь со скал в море. Геродот подвергал сомнению существование Гипербореи, невзирая на регулярные подношения в храм Аполлона посланцами Гипербореи (хотя кем и откуда в те времена, когда на севере уже был дубак? – не понятно). Плиний Старший же, например, прямо пишет, что в существовании Гипербореи нельзя сомневаться, хотя звучит это примерно, как «Потому!» в ответ на вопрос «Почему?». Плиний видит генетическую связь эллинов с гиперборейцами, культурное и даже религиозное родство. По преданиям, гиперборейцы водили тесное знакомство с Аполлоном, олицетворявшим Солнце, который с завидной частотой навещал загадочных северян и подолгу гостил у них. Это, по всей видимости, такой художественный эвфемизм полярному дню, когда Солнце подолгу не уходило за горизонт.

Гиперборея – арена многочисленных и легендарных героических свершений: кара терзаемого драконоподобным орлом за предательство Богов Прометея; подвиг Геракла, освободившего его; отважная битва Персея, находчиво повергшего Медузу Горгону – за это каждый из них был удостоен прозвища Гиперборейский. Читая о них, я словно вновь окунался в детство, когда отцовские сказки так завораживали, околдовывали меня, и я спешил вообразить себя мифическим героем.

Особенно меня вдохновил, заронив ещё не до конца осознанное мною семечко новой идеи, рассказ об Аристеи, который считался ясновидящим и пророком. Умея путешествовать в астральном теле, он странствовал по миру, узнавая новое о нём, мог выходить в неведомые параллельные пространства и, поговаривают, в любое другое время. Возвращаясь же в физическое тело, он делился полученными знаниями с людьми. Считается, что многое о запредельной Гипербореи поведал именно он, посещая её во время внетелесных путешествий.

Меня в физическое тело, зачитавшееся в гостиничном номере, вернул уже знакомый стук в дверь. За окном уже успело ощутимо повечереть. На ходу потирая утомлённые долгим чтением глаза, я отворил дверь, за которой стоял тот же утренний курьер. Впечатлённый таким дежавю, не веря в реальность происходящего, я внимательно посмотрел на наручные часы, показывающие девять вечера, на мгновение поднял взгляд на парня за дверью – вновь на часы. Время не изменилось.

— Чем обязан? – нарушил я затянувшееся молчание.

— Вам ещё письмо, сэр. Только пришло – и мы его сразу к вам! – довольно сообщил курьер.

Повторив утренний ритуал приёма корреспонденции, я поблагодарил ответственного и странного парня, закрыл дверь и вернулся за стол. Письмо было от Айко. Я торопливо распечатал его и прочёл:

«Здравствуй, Микаль! Это не первое моё тебе письмо, но последнее. Время не стоит на месте, и всё меняется – прошло уже пять лет. Не стоял на месте и ты. Ты всегда был в движении. Я же сперва просто ждала тебя. Но начала понимать, что одна неподвижна и неизменна в самом центре круговорота жизни, что она, жизнь, идёт, а я стою на месте, замерев в вымышленном пространстве странной любви и в давно ушедшем времени. Тогда я двинулась вперёд своим путём. На этом пути я встретила другого мужчину, за которого скоро выхожу замуж.

Я слежу за тобой и всё лучше понимаю девушку Филлипа Пети, без страховки прошедшего по канату между Башнями-близнецами. Как и она, я понимаю теперь, что значит для тебя это путешествие всей твоей жизни по миру, как изменяет оно тебя изо дня в день, выводит на другой уровень, на противоположный берег, делает другим. Ты теперь совсем не тот, каким прощался со мной пять лет назад, да и я совсем другая. Поэтому глупо лелеять прошлое, его нет, как и тех нас. Графики функций наших жизней разошлись слишком далеко друг от друга и теперь уже вряд ли пересекутся. Они теперь – две параллельные прямые: будут вечно бок о бок продолжаться, помня друг о друге, но не вместе, не единой линией.

Я знаю, что ты понимаешь меня и не осуждаешь. Прощай».

Я солгу, если скажу, что мне не было грустно. Но грусть эта была, скорее, ностальгическая – по мгновениям близости и пережитым вместе дням, навсегда оставшимся в прошлом. Айко была бесконечно права в вечер нашего прощания: время дотянется до всего своим всёпреобразующим касанием, по вине которого мы и впрямь совсем другие. Я любил, любил и в этот момент, но ту, прошлую её, версию пятилетней давности. Какая же она сейчас, по большому счёту, я не имел представления. Наши графики действительно разошлись, но куда бы они ни продолжались, они остаются в одной системе координат, частью одного мира. От того, наверное, её счастье замужества было сейчас и моим счастьем. От того я верил, что это не прощание, что в неведомом, непостижимом неэвклидовом пространстве пересекаются, даже сливаются в одну линию, и параллельные прямые. Кроме того, я был близок к концу своего каната. И человек действительно есть то, что должно превзойти, как утверждал Ницше. И именно сейчас я понял это по-настоящему ясно, хоть и по-своему.

10 июля 2070 года.

— Не думал, что ещё раз воспользуюсь твоими рекламными услугами, чувак!

В дверном проёме, приветствуя меня радостной улыбкой, нарисовался Брайн, заметно постаревший телом, но, похоже, не сердцем.

— Это кто ещё чьими услугами пользуется! – поддерживая его игру, вышел я навстречу долгожданному гостю. – Как-никак, это ты приехал по моему зову на край света, чтобы удружить мне.

— Сделка – штука двусторонняя. Практически любовь капиталистическая, — нараспев, придавая тем самым рифмованное созвучие фразе, парировал Брайн. – А мы – любовники-перверты! Вот-вот вступим в страстный акт, взаимоублажая друг друга услугами.

Последнюю фразу он произнёс, видимо, не успев прежде осмыслить её целиком. Лицо его на мгновение скривилось в брезгливой гримасе (похоже, представил себе этот акт), которую он тут же стряхнул с себя, резко помотав головой из стороны в сторону. По ходу всего приветственного спектакля Брайн заносил в дом коробки, заранее выгруженные на пороге. Разобравшись со всем этим инструментарием, скинув с себя прямо на пол у двери толстенный пуховик с меховым воротом и, наконец, полностью приготовившись к встрече, он крепко стиснул меня в объятиях, как старого друга, которого давно не видел. Отступив на шаг, не опуская рук, широко расставленных после объятий, он оглядел меня с ног до головы и с видом и тоном далёкого и малознакомого родственника, приехавшего в гости, произнёс:

— Как быстро растут чужие дети! Ладно. Хватит этих розовых соплей. Кстати, о соплях. Чтобы не захлебнуться потом зелёными, отхлебнуть бы чего горячительного, а то холод у тебя здесь собачий!

— Из горячительного только чай. Тебя ещё дело ждёт важное. Пойдём к столу, всё расскажу подробно.

Мы уселись за массивный деревянный стол возле печки в самом центре дома. Заранее приготовленный мною чай ароматно дымился из носика заварочного чайника, ютящегося на газовой горелке. Я разлил горячий напиток по кружкам, передал одну Брайну. Тот глубоко вдохнул запах травяного чая, расслабляясь на стуле после поездки.

— Уютная у тебя тут берлога. Медведей только не хватает, — не унимал он своё острословие; отхлебнув чаю, сладко причмокнув, Брайн посерьёзнел. – Ну, хватит шуток, теперь рассказывай.

Детально и во всех подробностях резюмировав своё странствие, весь жизненный путь и сделанные выводы, я изложил свой план гениально-безумному учёному и прилипшим к экранам зрителям, чем (я уверен) беспрецедентно повысил рейтинги шоу.

Брайн слушал внимательно, не перебивая. Зная его недостаточно коротко, я и не предполагал такой деловой серьёзности в таком балагуре. Когда я закончил и уставился на него, пытаясь разглядеть в его прикрытых глазах реакцию на сказанное, учёный сидел, прижавшись щекой к горячей кружке. Брови его поочередно и произвольно то вздёргивались вверх, то насуплено опускались. Брайн что-то считал и обдумывал. В молчании прошло не меньше минуты. Наконец он пришёл в привычную кондицию.

— Чуваааак! Задумка – бомба! Такая, что даже Сахаров завистливо потупится с того света.

— Ну, идея, надо признаться, не совсем моя, — с наигранной скромностью поспешил я вернуть беседу от излишних восторгов в деловое русло. – Трансляция собственной смерти – трюк не новый. Тим Лири пытался сделать нечто подобное, но технологии тогда не позволяли устроить всё должным образом. Сегодня же мы можем перенести фокус внимания с формы на саму суть процесса. Вывернуть наизнанку, препарировать и изучить умирание и смерть. Успокой меня, скажи, что я не ошибаюсь в науке и тебе.

— В целом, ты прав, — заверил Брайн. – Известно, что мозговая активность, то есть, по сути, жизнь, продолжается ещё от шести до двенадцати минут после того, как тело уже фактически умерло. Поэтому сознание сможет ещё творить гигабайты образов и фильмов в твоей голове, которые мы благополучно можем снять с помощью подключённых к твоему мозгу датчиков, перекодировать и транслировать на экраны зрителей. Быть может, твоими глазами мы сможем заглянуть по ту сторону бытия.

Я облегчённо выдохнул, поняв, что Брайн в игре.

— Однако некоторые сложности всё же есть, — заметил он. — Учитывая, что в процессе умирания время протекает, грубо говоря, во сне, только уже смертельном, субъективно его ход будет замедлен. От того вместо связного и развёрнутого сюжета мы, зрители, скорее всего, сможем наблюдать только быструю череду кадров из твоей головы. Примерно, как на очень быстрой перемотке видео. Едва ли без репетиций получится адаптировать и синхронизировать наше внимание с твоим. Но ты, как я полагаю, не сможешь поумирать для человечества несколько раз. Так ведь?

— Это небольшаяпроблема, — уверил я себя и Брайна. – Думаю, передать суть мы сможем. И, какая никакая, но весточка с того света долетит до вас.

— Окей! Как ты хочешь, чтобы всё это выглядело? – поинтересовался Брайн.

— Условно разделим экран на две части. Правая часть будет изображать то, что происходит со мной в действительности, то есть моё физическое тело здесь. Левая часть экрана будет транслировать всё то, что происходит в моём сознании и что сняли датчики. Таким образом, зрители будут наблюдать всю картину целиком.

— Два глаза, два зрения и два измерения! Полное погружение! – восторженно воскликнул Брайн. – Отлично. Меня всего трясёт от нетерпения. Сделаем же это, чувак! Я впервые буду снимать фильм. Да ещё какой! Может, мне за него Оскар дадут…

Брайн погрузился в разбор своих инструментов для операции и в мечтательный монолог о перспективах нашего проекта, по результатам которого единственным его участником останется он, Брайн, а, следовательно, по его размышлениям, именно ему достанутся все лавры.

Я же погрузился в свои размышления и не особо слушал.

Двигаясь по местности без определённых ориентиров, будь то в пустыне или в дремучем лесу, мы незаметно для себя плутаем. Опыты показали, что с завязанными глазами человек всегда ходит кругами. Объясняют это сбоем вестибулярного аппарата. Также и жизнь без цели, без конкретных ориентиров – хождение по кругу, топтание на месте. Какой аппарат сбивается в нас при этом?

Прежде я словно жил с тугой непроглядной повязкой на глазах. Теперь же я, как никогда до этого, ясно видел ориентир, к которому мог стремиться напрямую по кратчайшей. Он ярким светом маячил передо мною, уже не оставляя сомнений в выборе пути. Повязка на глазах стала шорами, скрывающими от взора всё, кроме цели, движения вперёд, я – скакуном, изо всех сил несущимся к финишу. Долгое время я не мог понять, где он. Но теперь всё было очевидно. И я, и все мы всю жизнь бежим туда, где нас нет, потому что по старому преданию там лучше, но, оказавшись на месте, понимаем, что здесь уже мы, а значит, лучше опять на шаг впереди нас – и снова в путь. Бег по кругу, и финиш здесь может быть один – выйти из круга. Следовать куда-либо ещё смешно, глупо, невозможно.

По правде говоря, потряхивало и меня. Словно вместо крови по венам бежал концентрированный коктейль из волнения, страха, нетерпения и любопытства. Сверху вниз на нас уставились три камеры, в такой ситуации ещё отчётливее напоминающие Цербера. Вид их сейчас нисколько не способствовал умиротворенной заключительной медитации. Решив успокоить разбушевавшийся во мне пожар отвлечённым занятием, я попросил у копошащегося рядом Брайна пенопласт. Я старательно вырезал из него три пары крыльев и три изящно изогнутые шеи. С помощью этого хэндмэйда и белых простыней я аккуратно, так, чтобы не заслонять внимательные объективы, костюмировал камеры к предстоящей церемонии. Теперь, в облачении лебедей, они больше соответствовали ситуации.

Пока я возился с декорациями, Брайн успел подготовить всё к операции по подключению к моему мозгу датчиков, способных отслеживать и снимать происходящее в моём сознании.

— Надеюсь, у меня в голове где-нибудь по соседству с ОПУ ещё найдётся место твоим новым электродам?

— Не волнуйся. Места там полно, — утешил Брайн и рассмеялся. – Мозги у тебя занимают не так много места, как тебе кажется. Ладно, шучу.

Завершив последние приготовления и расположив меня на столе, за которым мы недавно пили чай, Брайн также неожиданно поставил мне укол в шею и перед тем, как меня отрубило, коротко проинструктировал:

— Всё пройдёт в старом режиме, только лучше. Без оперативного вмешательства я замучу тебе мозговое иглоукалывание. Через игольное ушко наших приёмников-передатчиков пройдёт ни один караван твоих посмертных глюков. Спи спокойно, мой друг. А, нет, ещё рано! До встречи!

Под смех Брайна я погрузился в глубокий анестезиологический сон.

***

В небольшом укромном домике на берегу Северного Ледовитого океана в маленькой кухне за плотно закрытой дверью напротив двух больших мониторов уже несколько часов, попивая не первую кружку дымящегося кофе с коньяком, сидит Брайн. Правый монитор его давно перестал интересовать. На нём – сидя в соседней комнате в полулотосе на полу между двумя зеркалами, Микаль с закрытыми глазами мерно и спокойно дышит. Рядом с ним – недавно перечитанная «Гипербола о Гипербореи», над ним – под потолком парят лебеди-камеры.

На левом экране в завершении беспорядочного потока биографических зарисовок Брайн только что досмотрел очередное немое кино – последние воспоминания Микаля. Среди быстро сменяющих друг друга кадров Брайн смог различить себя, тот самый домик, в котором он сейчас находится и суету подготовки к трансляции.

Сделав круг по воспоминаниям жизни, плутающие мысли Микаля вернулись в точку, из которой начались.

Микаль открыл глаза. Из глубины зеркала на него бесстрастно смотрело ставшее вдруг чужим лицо. Человек в зеркале внешне был его точной копией. Но что-то в нём было чужое, самостоятельное. Словно у зазеркального Микаля была своя душа, а у настоящего её уже не было. Словно они поменялись местами. И теперь настоящий Микаль был всего лишь отражением, бездушным образом, творимым вниманием незнакомца за зеркальной границей. Вероятно, поэтому Микаль сейчас был не более, чем молчаливым вниманием, без оценок воспринимающим всё происходящее.

Микаль долго всматривался в лицо незнакомца. Оно пульсировало, словно под кожей текла тягучая и густая энергия, переливалось тенями. Постепенно движение этой энергии угасало и вскоре лицо замерло, став мертвенно бледным. Ото лба до подбородка через нос, разделяя лицо на две половины, прошла едва уловимая тень. В ту же секунду левая часть лица затемнилась, покрылась пляшущими мрачными тенями, даже сгустилась. Вся левая половина слегка искривилась: глаз – хитрый звериный прищур, кончик губ вздёрнулся в лукавую улыбку, бровь дугой поползла вверх. Изменения были мельчайшими, но надрывно контрастировали с оставшейся невозмутимой и умиротворённой светло-белой, практически до прозрачного, правой стороной лица.

Двуликий незнакомец, казалось, некоторое время всматривался в душу Микалю. Потом обратился новыми метаморфозами. Лицо опять ожило. По нему, словно по морю в непогоду, пошли волны. Микаль внимательно, но безучастно следил за происходящим. Казалось, это не столько он наблюдает, сколько ему показывают. Чёрное и белое на лице из зазеркалья медленно, но всё ускоряясь, начало заворачиваться в спираль, сливаться в круговороте, в самом центре которого образовался небольшой Инь-Ян. Чёрно-белые вихри продолжали вращаться, устремляясь к центру, который сгущался и уплотнялся, не становясь больше. Вскоре на привычном, знакомом, но всё так же чужом лице на лбу между бровей сиял маленький и яркий Инь-Ян.

Микаль всмотрелся в появившийся знак, который под давлением внимания тут же лопнул. Разлетелись ослепительные брызги, словно мириады звёзд и галактик. От яркого и мощного взрыва Микаль закрыл глаза и с шумным выдохом повалился на спину.

Лёжа в кромешной темноте и вязкой тишине, Микаль стал прислушиваться к своим ощущениям. Тело неподвижной, скованной биомассой распласталось на твёрдом холодном полу, словно гаджет, в спящем режиме ожидающий новых указаний операционки. Микаль не чувствовал тела, его материю; он всего лишь знал, что оно есть и что с ним происходит. Микаль сейчас был чистым сознанием. Всё внимание его было сконцентрировано где-то в центре черепной коробки, откуда одновременно было видно всё, что снаружи происходит с телом, ставшим вдруг чужим, простой оболочкой, и внутри – в эпицентре невообразимо вспыхнувшей мысли.

Наблюдения Микаля потревожила дрожь, пробежавшая по всему телу. Но Микаль не чувствовал это, как раньше. Просто локатор его внимания зафиксировал данный факт. Асфиксия. И правда, лёгкие ведь больше не втягивают воздух. Но Микалю совсем не страшно. К чему страх? Микаль воспринимает всё со стороны, как эффектное и реалистичное представление, в котором он уже не только актёр, но и зритель.

На мгновение мощная судорога сковала каждую жилку. В тот момент, когда, казалось, искра сознания вот-вот угаснет, диафрагма Микаля, как кузнечные меха, мощно расправилась, наполнив лёгкие кислородом.

В этот же момент Микаль очутился посреди Египетской пустыни. Его только что достали из материнского чрева. Он – маленькая тёмненькая девочка… Череда света… Кадры жизни… И пески… пески… пески. Кое-где из этой круговерти можно успеть выхватить отдельные эпизоды: служение в покоях фараона… Нил… храм и какая-то сакральная церемония. Вдали видны языки пламени. Суета. Люди кричат, бегут, падают. Бежит и Микаль, вернее та девушка, глазами которой он всё видит. Кто-то, стоящий за спиной, хватает её за волосы, резким рывком задирает кверху голову, открыв беззащитную шею, и упругим движением вспарывает горло.

Темнота. Снова судорога. Всё тело Микаля сжалось. Всё пульсирует. Всполохи света. Голова трясётся и бьётся затылком об пол. Удар – вспышка света. Удар – вспышка света. Удар – темнота. Громкий вдох. Микаль очутился в гуще сражения. Крепко вцепившись в липкий от крови эфес катаны, он движется словно в танце, сея смерть вокруг. Обессиленный, падает на сырую багровую землю… Дождь… Цветение сакуры. Сидя у небольшого водопада, чёрной тушью Микаль каллиграфическим почерком выводит иероглифы на пожелтевшем свитке… Чайная церемония… Осень. Микаль в кровати в окружении опечаленных сыновей даёт последние наставления, закашливается, умирает.

Снова темнота. Уже знакомая судорога. Из уголка рта течёт густая слюна. Тело словно объято огнём. Дрожь. Глубокий вдох. Микаль ребёнком из-за кулис наблюдает за цирковым выступлением родителей-гимнастов… Тренируется сам… Он на сцене. Яркий свет софитов, аплодисменты зрителей. Музыка. Канаты. Кувырки. Он под куполом цирка… Карабин не выдерживает, трос рвётся. Испуганный крик из зала. Микаль летит в самый центр круглой арены. Кровь почти не различима на красном её полу.

***

Вся в слезах Айко выключила экран своего компьютера. Она не могла спокойно смотреть, как, дрожа и задыхаясь, умирает он. Подойдя к окну, А йко высунулась наружу вдохнуть свежего воздуха. Ощущение было такое, словно и она вместе с ним переживала эту ужасную череду перерождений, не дышала всякий раз, когда его начинало трясти.

— Ну почему?! – что есть силы крикнула она в безучастную городскую пустоту за окном. – Зачем ты это делаешь? Это всё из-за меня? Это я виновата… всё из-за меня, – шептала она, как безумная, наполовину свесившись из окна и захлёбываясь слезами.

В окне дома напротив она увидела семью, собравшуюся перед телевизором, на правой стороне экрана которого извивался Микаль, на левой – мелькали кадры зимней охоты или погони, тяжело было понять. Айко спешно отвела взгляд в сторону. Другое окно. Те же два ненавистных экрана. Все вокруг, по всему миру следили за Ним.

— Неееееет! – проревела она не-человечки свирепо и отчаянно, с размаху захлопывая окно.

Раздался телефонный звонок. Взяв себя в руки и немного успокоившись, Айко ответила.

— Здравствуй! Это Джоув, – глубокий и спокойно-печальный баритон раздался с того конца линии. – Смотришь?

— Нет, — только и смогла ответить Айко.

— Зря, — не укоряя, сказал Джоув. – Это его прощание с нами. Нельзя это игнорировать, как и его волю.

— Почему? – шептала Айко. – Почему он это делает? Почему вы так спокойны? – голос её набирал силу, и она уже почти кричала. – Это же ваш сын!

— Не кричи, — всё также спокойно отвечал голос из трубки. – Он делает это не из слабости, даже не из-за тебя. Он весь – светоч, долгие годы освещавший тёмные области нашего разобщённого общежития, светоч, за которым следовали люди. Микаль показал всем нам жизнь, прекрасный и многогранный мир. Теперь хочет показать смерть. Познав внешнее, Микаль устремился к внутреннему. Его мир схлопнулся и развернулся в обратном направлении: от яркой жизни к яркой смерти. Он считает, что только там, за границами постигнутого, может обнаружить то, что так долго искал здесь. И, как всегда, хочет поделиться этой находкой с нами. Это его последний подарок нам, прощальный эфир. Некрасиво отказываться от подарков.

Опередив любые возражения, Джоув попрощался и положил трубку. Айко не могла, не хотела принять услышанное. Но, как ни странно, истерика отпустила её, оставив после себя какую-то смиренную опустошённость. Не найдя ничего лучше, чем прислушаться к совету столь спокойного и невозмутимого Джоува и последовать его примеру, Айко включила экран компьютера.

***

Левая половина экрана до сих пор являла миру светопреставление поочередно вспыхивающих, быстро проносящихся и сменяющих друг друга эпох, цивилизаций и непонятных судеб.

В этот раз Микаль смотрел в зияющее дуло пистолета, в глубине которого на долю секунды вспыхнул яркий огонёк. Тут же погас он и это видение. Микаль вновь оказался в чёрной пустоте. Тело вытянулось в тугую дрожащую струну. Нижняя челюсть непроизвольно отвисла в дрожащей попытке глотнуть хоть немного воздуха. Судорога. Мутнеет даже темнота вокруг. Резкий горячий вдох, словно полоснувший скальпелем по лёгким. Тело, обмякнув, безвольно растеклось по полу. Микаль очутился на сильных и мягких руках большого встревоженного отца. Добрая улыбка, облегчённый вздох. Рядом вся в слезах боли и радости уставшая мама. Снова неразборчивая круговерть картинок. Парящий в воздухе змей… Полёт на метле… Мамины сказки на ночь… Айко с книгой в руках… Тренировки с Роном… Мексиканская пустыня… Звёздное небо… Снова Айко… Парк аттракционов… Айко… Парнас и эллинская ночь… Айко…

В каждой жизни Микаль вновь и вновь задыхался, словно тонул, и каждый раз с обжигающим грудь вдохом, всплывал, вырывался на поверхность, чтобы снова оказаться в пучине видений. Но на этот раз Микаль был уверен, что больше уже не всплывёт, что утонет навсегда и больше не вынырнет, не вдохнёт ни в одной реальности. Но Микаль и не хотел, чтобы эта история была евангельской, чтобы за самопожертвованием шло воскрешение. Большее, на что он надеялся – это перерождение в виде мысли, осознанной человечеством. Мысли, искрой которой Микаль пытался разжечь пламя нового знания.

На левом экране продолжают мелькать картинки. Зоопарк. Гостиничные номера. Домик на берегу заполярного океана. Операция. Два зеркала.

На какое-то время на обеих половинках экрана всех зрителей планеты неподвижно замирает Микаль. Транслируемые картинки впервые совпали. Микаль видит себя со стороны так же, как миллиарды зрителей по всей земле.

Тут же Микаль видит, как одни пытаются повторить весь его жизненный путь. Другие решают, что главный урок заключается в отсутствии смысла и завершённости пути. Кто-то обрел надежду и гармонию. Кто-то разочаровался и потерял покой. Кто-то стал поклоняться Микалю, как святому. Кто-то, увидев жизнь по-новому, наслаждался каждым её моментом и проявлением. Но видел это уже не Микаль, а Поток, частью которого он вновь становился. От того не было ясно, произошло это тысячи лет назад, происходит сейчас или случится завтра.

На всех экранах мира: справа – расслабленный Микаль замирает с умиротворённой улыбкой на губах. Слева – лишь мерное свечение наконец-таки успокоившегося экрана, словно тихая, освещённая солнцем водная гладь.

Выдох



[1] Name-shifting – образовано слиянием двух английских слов: «name», то бишь «имя», и «shift», то бишь «изменение», «смена».

[2] doublepenetration – жанр порно. С английского – «двойное проникновение». Здесь – в значении «два в одном».

[3] Carpediem, mementomori – два крылатых латинских выражения. Carpediem – буквально переводится «лови день», то есть «наслаждайся моментом». «Mementomori» — переводится как «помни о смерти».

[4] Эволюционно определённый эвфемизм к архаичному расистскому слову «негр». Устоялся в середине XXI века в процессе длительного воспитания толерантности на Западе.

[5] Speed – с англ. – скорость, быстрота, быстродействие.

[6] Агрить – сленг геймеров, в переводе на русский означает «злить», «провоцировать». 

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

+1
17:44
2961
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!