Der Kamerad

(Один товарищ)

Моему камраду Эдуарду Сырчину,

понимающему меня без слов.

1. «Мы попали в артиллерийскую вилку:

самый страшный удар времени

пришелся именно по нам.»

(Виктор Улин. «Хрустальная сосна»)

2. «Конечно, сорок восемь лет

еще не ахти какая старость.»

(Энн Ветемаа. «Усталость»)

3. « — Во что же ты веришь?

— В то, что с каждым днем

становится хуже.»

(Эрих Мария Ремарк. «Тени в раю»)

4. «Знай же, что в последние дни

наступят времена тяжкие.»

(2 Тим. 3:1)

* * *

Моторы не гремели и не ревели, а уверенно, глуховато рокотали на крейсерском режиме.

Из-за большой стреловидности я не мог видеть концы крыльев; для этого требовалось высунуться в форточку, а на боевой высоте ее было нельзя отдраивать.

Но по ответному шуму корпуса – и фюзеляжа и всего, что окружало меня в тесноте кабины — я знал что полные горючего крылья почти тверды и лишь узкие консоли их слегка раскачиваются, как положено металлической конструкции, из-за больших размеров становящейся упругой.

Наш огромный бомбардировщик летел, иллюзорно незыблемый, словно опирался не на встречный поток воздуха, а на невидимую твердь.

Я все-таки посмотрел назад, насколько это позволял переплет остекления, и увидел гондолы третьего и четвертого двигателей — точнее, передние их части.

Громадные пропеллеры – чудовищного размера спаренные винты встречного хода – вращались так быстро, что ни единый отблеск не говорил о наличии лопастей; черные обтекатели казались неподвижными.

Все вокруг вибрировало, гудело и дрожало, но тоже казалось неподвижным, и сами мы висели в неподвижной пустое.

Внизу простиралась темная земля.

Мы вылетели на исходе ночи. Разбегались в полной темноте и разметочные огни, слившиеся цепочкой, казались последними остатками света. Но уже на четырех тысячах из-за горизонта показался темно-красный шар. Очень быстро он нагрелся, стал золотым, потом почти белым, вынудил опустить шторки. И чем выше забирались мы, тем быстрее поднималось солнце.

И сейчас на привычном эшелоне двенадцать триста оно било в наши стекла.

Я знал, что через пару часов под нами полностью просветлеет, а вместо материка потянется ширь Атлантического океана — ровная и совершенно гладкая. И солнце, падая на него сквозь невероятно красивые кучевые облака, будет возвращаться отраженным светом, который сделается желтым, как латунь.

А тем временем наш бомбардировщик — идеальная машина, начиненная двадцатью тоннами смерти — будет уверенно покрывать расстояние.

В немо звенящем пространстве на чудовищной, невообразимой для человеческого восприятия высоте.

На такой над нами никого не было и не могло быть, и небо в зените – если смотреть через прозрачный блистер перед первой пушечной спаркой – утрачивало голубизну, отливало темной синевой космоса.

Пустота была внизу, пустота была вверху, и сзади, и на траверсе и везде.

И только по курсу сияло солнце.

Раннее и жаркое.

И обещающее.

Обещавшее все возможные блага на свете.

Поскольку в самом мире не осталось больше ничего.

Ничего кроме высоты, солнца и мерного гудения двигателей.

И еще – молодости, которая отзывалась сладостным нетерпением в каждой клеточке моего радостного тела.

* * *

Проснулся я резко и как-то болезненно, словно от сильного толчка в спину, хотя толкать меня никто не мог.

Вскочил – точнее, сел, тупо хватаясь руками вокруг себя.

Я не мог сообразить, который сейчас час, где я нахожусь.

И кто я такой.

Третий вопрос казался диким. Но в последнее время после внезапного пробуждения он повторялся все чаще: вырванный из сна, я с трудом возвращал ориентацию в пространстве, времени и мире.

Мне стало казаться, что живу я во сне, а в реальности лишь существую, не испытывая положительных эмоций и тяготясь каждым часом.

На этот раз реальность возвращалась с особым трудом, будучи не в силах побороть сон.

Я потер лоб, пытаясь понять, что случилось.

Каким образом я оказался тут, на никчемно широкой постели, где пристало скорее умирать, нежели жить.

Ведь я только что летел на бомбардировщике.

Висел в прозрачной ужасающей высоте над утренним солнцем, где не было ничего, кроме неподвижного полета, вибрации, тихого гула моторов и жарких отблесков на плексигласе остекления.

Я вернулся в реальность.

И понял, что ничего этого не было.

Не было бомбардировщика, черного неба над головой, латунного моря под ногами – не было ничего.

На самом деле не было ничего, кроме этой мертвецкой кровати.

Мертвецкой потому, что человек остается живым лишь при условии, что он спит не один, в одиночестве лежат только мертвецы.

И сам я был почти мертвец.

Правда, уже – или еще — не лежащий, а сидящий на огромной кровати в пустом гостиничном номере, придавленном к земле сырой тяжестью черной турецкой ночи.

И только кондиционер, который я невесть когда включил опять, продолжал реветь, словно желая наяву напомнить мне, что моего старого бомбардировщика нет.

Нет не сейчас — нет вообще, в своих снах я смертельно отстал от жизни.

Те самые «Ту-95» больше не вылетали на боевые дежурства ни со мной, ни без меня.

Их давно сняли с вооружения; все машины до одной разрезали и пустили на переплавку, ведь металл сильно поднялся в цене.

Это было горестно до слез.

Мне было наплевать на военную мощь страны, которую я сейчас ненавидел в той же мере, в какой она презрела меня. Я жалел сами эти самолеты, которые всегда казались мне живыми существами, лишь по несчастливой случайности вынужденные принимать людей в себя.

Я потряс головой, пытаясь освободиться от прошлого, но этого не получалось.

Сон колотил меня изнутри, глубоко забравшись в память и не желая уходить прочь.

Я слез на пол.

Чуть покачиваясь, словно все еще летел, добрался до комода, нащупал бутыль.

Турецкая вода была пустой. Она, конечно, утоляла физическую жажду организма, поскольку все-таки состояла из атомов водорода и кислорода в нужной пропорции, но утолить жажду ощущений не могла — не приносила облегчения и казалась невкусным, хоть и необходимым лекарством.

Кондиционер гнал мне в спину струю ледяного ветра. Я поежился от внезапного холода, прошел к окну и повернул выключатель.

В номере упала мертвая тишина.

Я сделал шаг назад, наткнулся кровать и рухнул, как подрубленный.

Бомбардировщик остался позади.

Далеко позади, в прошлой жизни, фактически уже в небытии.

* * *

Хотя все это было на самом деле.

Было, было и еще раз было.

Было абсолютно все: вибрация планера – так именовался на правильном языке сам самолет, то есть фюзеляж, крылья, оперение, шасси и прочее за исключением силовых установок… — гул двигателей, пустота внизу и пустота наверху.

Вот только солнце светило в глаза только на обратном пути. Утром, при подъеме из ночи в день, оно оставалось за спиной, поскольку наш боевой курс всегда лежал на запад. Навстречу оно поднималось, когда мы рассветными часами возвращались на базу после боевого дежурства.

Тогда тело сковывалось многочасовой усталостью, ночью без сна в железной тесноте самолета, солнце не радовало, а обжигало глаза, которые закрывались сами по себе.

И уже не оставалось сил дождаться момента, когда машина упадет к земле, крылья выпустят механизацию, двигатели сбросят обороты, раздастся грохот выпадающего шасси, ударит в зубы полоса, вспыхнет адский гром «флюгера», с головокружением развернутся за стеклами разметки руления, зазвенит выброшенный трап, хлынет одуряюще свежий запах утренней земли, раздастся пронизанная птичьими криками аэродромная тишина и по бетону, медленно замедляясь, побегут навстречу друг другу черные тени не сразу останавливающихся лопастей…

Приснилось мне все наоборот – так, как никогда не бывало в жизни: с востока вставало солнце и я летел ему навстречу.

Впрочем, в той жизни солнце всегда оставалось впереди, откуда бы я не летел. Равно как в этой оно давно куда-то закатилось.

А когда-то и солнце светило, и радуга цвела, и все остальное – тоже.

Два года в авиации, которые после института воспринимались как досадная остановка, теперь казались лучшими в жизни.

Я прекрасно помнил те годы.

Я был страшно зол на судьбу, бросившую меня вместо аспирантуры в армию, но довольно быстро остыл, поскольку понимал бессмысленность борьбы против системы. И даже попытался смотреть на жизнь под другим углом зрения: в детстве я мечтал стать летчиком, теперь попал в настоящую авиацию. Ненадолго, без опасений, что заниматься одним и тем же надоест, в военную, но не на войну – что могло быть лучше?

Самовнушение действовало; во всяком случае, отчаяния в душе не осталось, когда я – новенький техник-лейтенант с «птичками» на голубых петлицах — прибыл в Латвию.

Да, именно в Латвию, на кусочек земли, куда сейчас получить визу стало труднее, чем в США. А тогда она являлась элементом одной шестой части суши – непоколебимого монстра под названием СССР.

И там в Лиепае, крупном порту на берегу Балтийского моря – конечно, не в самом городе, а чуть поодаль, за рядами заграждений, через которые не мог пробиться ни человек, ни зверь — располагалась авиационная часть.

Одна из многих, образующих чудовищную по тем временам военную мощь Советского Союза: крайняя западная база стратегических бомбардировщиков «Ту-95».

Тех страшных «медведей», каждый из которых при полной бомбовой загрузке с ядерным зарядом мог сровнять с землей не только саму Лиепаю, но и значительную часть окружающей Латвии.

Я прибыл на базу ранним утром, еще не зная, что конкретно меня ожидает, но уже предчувствуя нечто.

Как и с чего начиналась моя служба, я не мог вспомнить с документальной точностью; за двадцать пять лет детали стерлись.

Очень хорошо осталась лишь утренняя взлетно-посадочная полоса, в дальнем конце тающая в легкой дымке — невероятно длинная, поскольку снаряженные бомбардировщики требовали двухкилометрового разбега.

Машины, по распорядку ждущие боевого дежурства на стоянках, не показались слишком грозными.

То есть нет, конечно — своими размерами, серебристой обшивкой и красными звездами на плоскостях они подчеркивали, что созданы не для баловства.

Но прежде всего я подумал, что самолеты очень красивы.

Красота любой машины: самолета, корабля — даже автомобиля, если его проектировал на завод «АвтоВаЗ», а какое-нибудь кузовное ателье — всегда казалась мне чем-то неземным.

Но эти самолеты оказались не просто красивыми, они были самим совершенством.

Позже, в Москве, на площади одного из аэропортов я не раз видел стоящий в качестве памятника межконтинентальный лайнер «Ту-114».

Гражданские машины Туполева представляли собой переделку военных, не затрагивающую жизненно важных элементов конструкции; этот перепроектировали из нашего «Ту-95».

Пассажирский самолет был чудовищно громадным, но не впечатлял, не вызывал ощущения стремительной мощи — казался кораблем, покоящимся на железной волне.

Крыло на «Ту-114» было переставлено вниз; так считалось безопасным для пассажирского самолета, поскольку соединение фюзеляжа с его срединной частью защищало салон в случае грубой посадки. Чтобы шестиметровым пропеллерам хватало места для вращения на земле, стойки шасси удлинились до высоты комариных ног.

Бомбардировщик имел характерную «среднепланную» схему, самолет имел более низкую посадку. Кроме того, лайнер — согласно требованиям послевоенной авиации — должен был иметь горизонтальный пол салона, военному уровень не требовался; «Ту-95» стоял, приподняв нос и почти касаясь земли хвостовой частью.

С первого взгляда он вызвал у меня ассоциацию со стрекозой, хотя традиционно с ней было принято сравнивать вертолеты.

Они действительно напоминали насекомое манерой передвижения, зависая в воздухе и делая резкие перемещения. Но на земле вертолет казался свиной тушей с приделанными лопастями.

А вот «Ту-95» был совершенно иным.

Своей формой, хищной посадкой, угрожающе блестящим остеклением кабин, откинутыми назад и вниз крыльями, даже ни с чем не сравнимым частоколом черных лопастей двухсоттонная машина напоминала большую стрекозу, присевшую отдохнуть.

Именно стрекозу – глазастую, хищную, ловкую и беспощадную. Такую же идеальную машину смерти, только созданную не человеком, а природой.

Разработанный при жизни Сталина, стратегический бомбардировщик «Ту-95» пошел в серию в пятьдесят пятом — за четыре года до моего рождения. В тот момент это была страшная летающая крепость, не имеющая себе равных и абсолютно неуязвимая благодаря неимоверно большому потолку – высоте, на которой могла выполнять боевые задачи. С двумя дозаправками в воздухе – одной по дороге «туда» и одной «обратно» — этот самолет имел дальность пятнадцать тысяч километров. То есть мог достигнуть точки в глубине любого континента.

Отнести атомную бомбу, сбросить на любой город с высоты, на которой даже ядерный взрыв был не страшен и спокойно вернуться на базу.

Кажется, недоступной для него оставалась лишь часть Австралии. Но Австралия в те времена – как, впрочем, и сейчас — мало кого интересовала..

В 80-е годы все изменилось так, как никто не мог предугадать.

Революционное развитие самонаводящихся ракет, радиолокаторов, спутников и прочих средств раннего обнаружения свело на нет высотные преимущества. Пролет над вражеским государством стал в принципе невозможен, понятие стратегической бомбардировки отмерло, изготовленные в достаточном количестве атомные бомбы оказались очень дорогим, но устаревшим хламом.

И когда служил я, мы летали уже с крылатыми ракетами. Они остались единственным средством оборонительной агрессии, поскольку не доставлялись на территорию врага, а запускались из-за границы.

Согласно полетному графику наши «95-е» быстро пересекали Атлантику, а потом не спеша барражировали вблизи пределов потенциального противника. Нас постоянно сопровождали чужие истребители, но ничего страшного не случалось, поскольку мы придерживались нейтрального воздушного пространства, где без объявления войны никто не имел права нападать.

Я не оговорился, подумав «мы летали».

Дело в том, что в Лиепае судьба дала мне шанс.

Командование части отличалось разумным подходом к делу – что казалось мало сопоставимым с привычным представлением о тупости армии. Впрочем, я все-таки служил в Военно-воздушных силах, а не в стройбате.

Конечно, к летному составу я не имел никакого отношения, самолеты оказывались в моей компетенции лишь на стоянке. Но на нашей авиабазе было заведено, что каждый вновь прибывший наземный специалист поднимался в воздух на бомбардировщике и проводил с экипажем несколько полноценных боевых дежурств. Для ознакомления — точнее, для осознания того, какая техника доверена ему на земле.

Первый же «ознакомительный полет» решил мою судьбу на весь срок службы.

Мы вылетели ранним утром, подгоняемые солнцем в спину, быстро набрали высоту и легли на боевой курс. И вскоре внизу перед скошенными стеклами кабины, сколько хватало глаз простирались, сероватые воды Атлантики. Затем появились чужие истребители – они проходили ниже нас, видимые по инверсионному следу.

Я обратил внимание, что бортрадист, настроившись на какую-то известную ему волну, включает магнитофон, грубо присоединенный к радиостанции. Заинтересованный всем, что происходит вокруг меня, я спросил, зачем он это делает. На мои вопросы летчики отвечали не просто обстоятельно, а с видимым удовольствием: они любили свою работу и приветствовали человека, проявляющего интерес. Улыбнувшись, радист ответил, что во время боевого дежурства полагается настраивать дополнительную радиостанцию на частоту потенциального противника и писать все переговоры его летчиков. А потом на земле каждую пленку прослушивали специалисты, из простой болтовни, указаний курса и высоты высеивали крупицы имевшего оперативный смысл – точнее, того, что считалось имевшим значение.

Это воспринималось естественно; тогда доживал последние годы Брежнев, СССР и США казались незыблемыми, взаимно считали друг друга оплотом мирового зла и, несмотря на периодические встречные шаги, принюхивались, словно два одинаково могучих хищника разной породы. Все, касающееся одной стороны, представляло интерес для другой.

Слышимость была хорошей; мои школьные знания английского никуда не делись, не выветрились от долгих лет невостребованности. Я попросил у бортинженера лист бумаги – его тут же вырвали из какого-то журнала – и карандаш. Пристроился за столиком, надел предложенные радистом наушники и в течение всего полета, не напрягаясь, переводил чужие радиопереговоры. Точнее, записывал по-русски американскую речь –словесный поток, пересыпанный жемчужинами «fuck&shit», именем «Роджер», не обозначающим человека, и упоминаниями танго и фокстрота, не имеющими отношения к бальным танцам.

Начал я все просто так – из чистого интереса, от желания проверить свои знания при первом жизни вхождении в среду истинных носителей языка. Но результат несерьезной попытки произвел фурор.

Когда на земле прослушали пленку – потратив столько же времени, сколько занял многочасовой полет – и сравнили с моими записями, то командование пришло в восторг. Ведь на авиабазе обнаружился не просто лейтенант-инженер, специалист по газотурбинным двигателям, каких хватало, а бесценный кадр, которого нужно использовать на совсем другой работе.

Позже мне казалась странной ситуация, когда при потребности подслушивать врага у его дверей в авиацию не привлекали дипломированных переводчиков. Еще позже я думал, что сама советская система рухнула, отчасти, потому, что делала ставку на любителей, не обеспечивая должным образом профессионалов. Но тогда все выглядело естественно.

Через некоторое время меня без предупреждения экзаменовали на знание языка и политическую грамотность. Для того дела откуда-то приехала комиссия, состоявшая из двух молчаливых полковников и одного майора, задававшего разные вопросы то по-русски, то по-английски. Как я понял, это была военная контрразведка, но уточнять не стал из благоразумия.

Экзамен я сдал с блеском, меня освободили от наземной работы и приписали к одному из экипажей в качестве «летчика-наблюдателя». Такая должность имелась на заре авиации, теперь ее вспомнили, поставив задачу слушать переговоры и записывать лишь то, что могло представить реальный интерес.

И я стал летать — регулярно, согласно плану полетов нашего боевого номера.

Задача оказалась донельзя простой. Вражеские пилоты в основном обсуждали достоинства баров и результаты бейсбола, среди этой словесной шелухи интересных данных практически не попадалось. А попадающиеся я улавливал мгновенно, поскольку слух настроился на выходящее за рамки стандартного набора фраз. Моя отфильтровка в воздухе значительно упрощала работу спецслужб на земле.

В те времена я не думал, какую серьезную задачу позволил возложить на свои плечи; не опасался пропустить нечто важное, что потом всплывет и будет аттестовано халатностью, если не чем-то худшим.

Я не думал ни чем плохом; просто летал и был счастлив.

Полеты длились по десять-одиннадцать часов, гонять огромную машину на более короткий срок было невыгодно, да и вообще каждая лишняя посадка сверхтяжелой машины с несброшенной крылатой ракетой под фюзеляжем сама по себе была смертельно опасной, ведь у любого самолета всегда мог отказать выпуск шасси. Летчики, конечно, о таких вещах старались не думать, по крайней мере не говорить вслух, в течение боевого дежурства мы жили нормальной жизнью. То есть обедали по очереди, отдыхали, даже спали в специально отведенном месте. Вибрация и гул моторов не мешали, а лишь подчеркивали нашу сплоченную обособленность от земли.

Экипаж мне попался очень хороший.

Командир, майор по имени Гена – фамилию которого я забыл – когда позволяла местность и обстановка, в нарушение всех правил жестами позволял мне занять место второго летчика и отключал автопилот.

Это были минуты, не сравнимые ни с чем.

Я брал черные, вертикально торчащие эбонитовые рогульки штурвала.

Ставил ноги на железные педали руля направления.

И меня прохватывало невероятное чувство. Я ощущал что вся ревущая подрагивающая машина, все ее восемь винтов и откинутые назад крылья и высоко поднятый хвост – все двести тонн летящего по воздуху металла находятся в моей власти. Ощущение послушности громадного самолета движению моей руки было столь потрясающим, что в самый первый раз у меня перехватило дух.

А Гена посмеивался и, склонившись к моему уху: разговоры на борту писал магнитофон – велел действовать органами управления активнее, поскольку самолет отличался невероятной устойчивостью и я мог не бояться его уронить прежде, чем вмешается командир.

Теперь я понимал, что за штурвалом «Ту-95» ощутил себя мужчиной.

На исходе первого года моей службы в СССР начались демократические перемены, приведшие к самоуничтожению страны. Шпионские страсти улеглись, но по инерции меня продолжали отправлять в полет, чему я не противился. Правда, теперь все время просиживал около бортинженера: это было близко к моей военно-учетной специальности, я выспрашивал всякую мелочь, касающуюся поведения самолета и с удовольствием отмечал, что понимаю правильно.

А потом однажды утром перед стартом бортинженера скрутил приступ аппендицита, и майор Гена, взяв ответственность на себя, не попросил срочной замены — мы вылетели, как всегда, вперед солнца, но перед огромной панелью управления системами сидел я. Все-таки я был специалистом по двигателям, то есть главное знал изначально, а прочему научился за год. Видимо, склонность к технике входила в число моих основных талантов.

Я до сих пор помнил пронзившее меня чувство, которому не находилось названия.

Это была гордость и не только гордость, уверенность и не просто уверенность: я не просто тайком сидел за штурвалом, я почти официально выполнял необходимейшие функции.

Огромная машина оказалась в моем распоряжении. Точнее, в случае неисправности вся ответственность ложилась на мои плечи — на две звездочки моих погон.

Но я никогда не боялся ответственности; напротив – чувство наполнило меня новой мужской силой.

Этот полет прошел нормально; словно пытаясь меня ободрить, ни одна из систем не попыталась дать сбой.

Невыносимая мужская гордость охватила меня, когда мы завершили боевое дежурство, вернулись на базу, приземлись и пробежались, затем, почти неслышно грохоча на малом газу, аккуратно зарулили на стоянку. Гена заглушил двигатели, расфлюгированные винты еще вращались, а мы с веселым грохотом раздраили донный люк, выбросили наружу звонкую дюралюминиевую лестницу. И спустились по очереди, сбежали из ревущей Атлантики в тихий латышский вечер. Потом мы шли отметиться на КП –плотной кучкой, перешучиваясь и посмеиваясь, и время от времени кто-нибудь хлопал меня по плечу, и я чувствовал себя почти равным среди равных.

Пожалуй, такой ошеломительной радости от только что проделанной работы я не испытывал ни до, ни после в своей бестолковой жизни.

Когда пришел срок демобилизоваться, мне настойчиво предлагали остаться в кадрах. Пройти курсы дополнительной подготовки и остаться на этой же базе — не мифическим «летнабом», а вполне нормальным бортинженером.

Остаться и летать – пусть не за штурвалом, но все равно летать, не ползать по земле.

Эта внезапно открывшаяся перспектива манила и захватывала, но в то же время оказывалась абсолютно недопустимой.

Ведь жизнь была расписана наперед до могилы, меня ждали аспирантура, диссертация, работа в институте и спокойное безбедное существование.

И, собрав в кулак разумную волю, от предложения я отказался.

Потом, когда жизнь пошла под откос, я часто вспоминал тот переломный момент. И понимал, что именно тогда судьба дала мне – единственный за всю жизнь! –шанс полностью сменить ход событий.

Уже теперь, полностью обреченный, я вспоминал давнюю возможность и думал о состоянии нынешней России, о развале ВВС и армии в целом.

Я сознавал, что бомбардировщиков «Ту-95» давно не существует, принципиально сменились и задачи и цели.

Да и враги, сломавшие мне жизнь – не потенциальные, а вполне реальные, имеющие плоть и кровь и звучные имена — сидят не на краю Атлантики, а гораздо ближе.

Мои враги обосновались в известном всему миру городе, бывшем когда-то столицей одной шестой части света — спрятались от меня за красной зубчатой стеной, символизирующей саму Россию.

Я думал о том, что служить в нынешней армии означает защищать власть негодяев, облекших на нищету собственный народ, и служить им означало стать одним из них.

Но все-таки, служа в авиации, я служил бы не им, а прежде всего самому себе.

Ведь и так, работая то в одной, то другой фирме, я работал не на себя, а обогащал кого-то из тех, на ком держался Кремль, на который сейчас бы сбросил ту саму бомбу, чтобы кишки его обитателей повисли на рубиновых звездах.

Во всяком случае, несостоявшаяся жизнь вряд ли получилась бы хуже той, которая как бы состоялась.

Потому что хуже невозможно было придумать

***************************************************

ВЫ ПРОЧИТАЛИ БЕСПЛАТНЫЙ ФРАГМЕНТ КНИГИ

***************************************************