Девушка по имени Ануир

« Иногда я думаю, что люди умирают не от старости,

а просто от того завистливого сознания, 

что им больше никогда не быть молодыми.» 

(Энн Ветемаа. «Усталость»)

* * *

-…Николай Николаевич, — проговорила Маша, глядя перед собой на стремительно налетающую серую холмистую трассу.

Ее голос прозвучал неожиданно в прохладной тесноте машины, где рев покрышек заглушал еле слышные звуки музыки. Казанцеву показалось, что он очнулся от сна. Ведь ехали они практически молча.

Машина хорошо держала гладкую дорогу. Отдавшись стремительному полету, он был одновременно и сосредоточен и спокоен.

Одной рукой привычно придерживал руль, надежный, как штурвал. А правая удобно опустилась на рычаг переключения передач, выдвинутый вперед на пятую повышающую — его зеленая машина шла, прижавшись к земле, словно атакующий штурмовик. По большому счету, нужды в том не имелось: Казанцев помнил дорогу до мелочей и знал, что разогнавшись, он сможет ехать так еще километров двадцать. Упасть в низину, затем по инерции взлететь на гору, потом пройти еще один перевал. А дальше можно будет выключить передачу и ехать накатом до разворота к даче.

Но все-таки Казанцев привычно держал руку на рычаге — как военный летчик, готовый в любой момент нажать пушечную гашетку или кнопку сброса бомб.

Хотя летчиком он не бывал ни военным, ни гражданским, да и вообще военным не был.

Конечно, сиди рядом сидела обычная женщина, он использовал бы правую руку по назначению.

В прежние времена удач, благополучия и уверенности, имея джип с автоматической коробкой передач, он любил на бешеной скорости при круиз-контроле уделять своей пассажирке разные степени внимания, поскольку руль держал левой рукой.

Но это было так давно, что сейчас казалось неправдой, будто происходило не с ним.

Тем более, что и Маша не являлась женщиной в точном смысле слова. Она была девушкой, с которой их связывали странные и в общем неестественные отношения.

Они не могли оказаться естественными, поскольку Казанцеву через месяц предстояло отмечать пятидесятилетие — о самом факте которого он думал с отвращением. А Маше исполнилось двадцать четыре года и он был старше ее отца.

С нею в машине он позволял себе лишь изредка отпустить нагревшийся рычаг, поймать ручку девушки и быстро сжать ее пальчики.

И сейчас лишь чуть-чуть обернулся, ловя ее боковым зрением:

— Что, Маш?

— Николай Николаевич, а зачем вам навигатор? – девушка словно лишь сейчас заметила прибор. – Вы что, не знаете дороги на свою дачу?

— Зачем?.. — он машинально взглянул на дисплей GPS.

Отметив, что навигационная скорость составляла всего сто сорок три километра в час, то есть оказывалась на семнадцать ниже приборной. Что было в порядке вещей: спутник вел объект по плоской карте, а машина ехала то вверх, то вниз и проходила расстояния куда бОльшие…

— Зачем… — повторил он. – Маша, это трудно объяснить.

Девушка молчала, все так же глядя мимо него.

— Я знаю все. Но как бы это сказать… Когда навигатор включен, она – эта женщина, чей голос там записан – дает указания. Постоянно говорит о чем-то. И… словно едет со мной. Сидит рядом. Тебе смешно?

— Нет, — кратко ответила девушка.

— Иллюзия, конечно. Эту женщину нельзя, к примеру, потрогать за ногу…

Он усмехнулся, сделал паузу.

— Но все равно кажется, что я не один. Потому что иначе на дороге хочется умереть от тоски. Понимаешь?

— Да, — Маша кивнула.

Казанцеву хотелось потрогать ее коленки, сияющие в невероятной близости… и не нуждающиеся в его нескромных ласках.

Но он этого не сделал.

Поскольку знак внимания не входил в число разрешенных.

1

Маша появилась в его жизни года полтора назад.

Она подрабатывала у Казанцевых: приходила по субботам убираться в квартире.

Жена Казанцева с какого-то момента оказалась не в состоянии сама заниматься уборкой, а мужу запретила. У него еще со студенческих времен, с неудачного стройотряда, периодически болела спина.

И у них стали появляться домработницы. Молодые девушки, в определенные периоды жизни вынужденные прирабатывать чем угодно. Они появлялись и исчезали, когда выходили замуж или подыскивали что-то лучшее.

Сами по себе домработницы – при всех их молодости и свежести — для него не значили ничего серьезного.

Казанцев любил только одного человека: свою вторую и последнюю жену. С первой он познакомился еще в институте как с чистой ошибкой молодости. Правда, во втором браке не было детей; он их не желал, да и жена не стремилась к полноценной семье.

Они жили спокойно и очень счастливо. Так продолжалось до тех пор, пока не грянул первый кризис. В одночасье Казанцев лишился и работы, и уважения к себе и уверенности в будущем. И даже самого главного, что имелось до тех пор: мужской силы. Жена за бортом не осталась; ее профессия оказалась востребованной. В полном смысле слова семья не голодала, а бессилие Казанцева стоило считать временным несчастьем — совместными усилиями оно, наверное, могло быть устранено без особого труда. Но именно совместными, а супруги как-то сразу пошли не тем путем. Отношения между ними пошатнулись и не то чтобы охладели, а начали расслаиваться, подобно старому картону.

Казанцев ошалело метался в поисках работы и с каждым днем впадал во все большее отчаяние. Не найдя ничего путного, он совершил шаг, на который даже в самом отчаянном положении решился бы далеко не каждый.

Серьезный сам по себе, шаг привел к тому, что под внешней оболочкой не осталось почти ничего общего с тем глубоко мирным человеком, который именовался Николаем Казанцевым и жил в полном согласии с собой.

Он завербовался наемником в армию чужого государства. В те годы туда принимали всех желающих, а он еще проходил по возрасту. Казанцев принял радикальное решение, надеясь или заработать достаточную сумму денег или погибнуть где-нибудь в джунглях – работа легиона представлялась ему лишь по старым фильмам, почему-то исключительно в джунглях.

Впрочем, причины были внешними. Внутренне же он бросал вызов жизни, опустившей на ровном месте.

Жена пришла в ужас, но все-таки смирилась хотя бы потому, что он уже доконал ее метаниями. И даже дала Казанцеву денег на билет, где находился вербовочный пункт для выходцев из России: в богом проклятую страну приходилось добираться за свой счет.

Легион Казанцева разочаровал.

Возможно, сказалась его полная неспособность к французскому языку или хотя бы к английскому; немецкий, которым он владел еле-еле, здесь не использовался. Кроме того, сразу шокировала потеря офицерского звания и необходимость служить под началом полуграмотного капрала. Но главным оказалось то, что легион не вел боевых действий, а выступал совместно с различными «миротворческими силами». И весь год ему, лейтенанту запаса, пришлось носить погоны рядового и нести дежурство по охране каких-то складов — то с боеприпасами, то вовсе с продуктами, хоть и с американской винтовкой в руках. Единственным оставшимся от прежнего легиона, был его штат, истинный полууголовный сброд. Причем русских почти не находилось, верх держали земляки капрала, которые по внутренним законам пытались всех подмять под себя.

Казанцев не обладал физической силой и никогда не умел драться. Но превращение в наёмного солдата уничтожило в нем не только принципы человеческого общежития, но и элементарный страх за свою жизнь. Почувствовав наступающий предел, он совершил дисциплинарный проступок. Заступив в наряд, бросил пост и вернулся в казарму – точнее на съемную квартиру, где легионеры жили небольшими группами — с тяжелой штурмовой винтовкой наперевес. И быстро, пока никто ничего не сообразил, громко отщелкнул предохранитель и упер дуло в лоб главного обидчика. Наверное, в глазах Казанцева тогда вспыхнуло нечто, заставившее всех оцепенеть. Насладившись минутой молчания, он убрал винтовку и увидел на коже капрала ровно выдавленный кружок. Который сначала был белым, но почти сразу налился и сделался фиолетовым, а затем менял цвет, темнея и желтея. Правда, процесса Казанцев не видел, поскольку эти дни провел на гауптвахте. Но все поняли, что русский опасен, и оставили его в покое.

Отслужив год и скопив около двенадцати тысяч евро – значительно меньше, чем рассчитывал — Казанцев получил обратно свой российский паспорт и вернулся домой.

Там вроде бы ничего не изменилось. И в то же время изменилось все. Жена обрадовалась его возвращению в целости и невредимости, но как-то отдалилась и сделалась чужой; у нее целый год шла своя нормальная жизнь.

— Ты… убивал кого-нибудь? – спросила она в первый вечер.

— Нет, хотя стоило, — скупо ответил Казанцев.

И он не солгал; от всей этой жизни у него вызрело желание убивать – все равно кого и зачем.

На этом расспросы закончились. Однако человек, послуживший даже в нынешнем легионе, не мог остаться прежним.

За год в России кое-что сдвинулось в лучшую сторону. Казанцев сумел устроиться на работу почти по специальности. Правда, в бесперспективную организацию и на малую зарплату.

Ему быстро стало ясным, что жене как мужчина он практически не нужен.

Но все-таки на заработанное Казанцев купил ей хорошую дорогую машину.

Вопреки очевидному, он продолжал любить свою жену – выслуживая французские деньги, он думал о ней и только о ней. И хотел, чтобы она не чувствовала себя нищей в кругу своих поклонников. На себя он уже махнул рукой.

Казанцев знал, что несмотря на внешнюю благополучность, жена всерьез не нужна никому, кроме него. И что иррациональной частью души она по-прежнему любит его — бессильного неудачника. Неудачливого до такой степени, что он вернулся домой из легиона, где по идее должны были убить.

Потом жизнь стала постепенно налаживаться. Казанцев, проявляя жесткость – качество, которое он открыл в себе, борясь с земляками капрала – достиг некоторой должности. Смог получить автокредит и купил себе машину. Правда, самую дешевую из приличных — эту серо-зеленую, приземистую и верткую, напоминавшую немецкий штурмовик второй мировой войны.

Но отношения с женщинами так и остались закрытыми.

Жена вела себя странно.

С нею случались истерики, во время которых она обзывала мужа неудачником, алкоголиком и прочими обидными словами.

И в предпоследнем слове содержалась стопроцентная правда, поскольку ощутив крах, Казанцев стал серьезно пить. Зная, что лишь усугубляет свой недуг, но продолжая назло всему — прежде всего самому себе.

Однако и в те редкие периоды, когда он вдруг чувствовал иллюзию возвращения, жена не подпускала к себе, ссылаясь на кучу причин.

Казанцев понимал, что она просто к нему охладела, и снова начинал пить.

Жена меняла мужчин, не скрывая этого от него.

Ведь, любя ее больше жизни, он не мог причинить ей зла.

Но послужив в легионе, никого не убив, не испытав возможности участвовать в уничтожению террористов, он уже ни во что не ценил человеческую жизнь.

Закон об оружии вышел до его отъезда во Францию, он успел получить лицензию и даже купить неплохой пистолет. «Перестволенный» из настоящего «Стечкина» под резиновую пулю, угрожающий внешне и опасный по сути.

И в самые страшные минуты, спустившись ночью во двор, чтобы запарковать машину вернувшейся невесть откуда жены: сам он мог сделать это в полумертвом виде, а она была способна задеть кого-нибудь даже днем — в эти минуты, задыхаясь от пьяной злобы, он обещал, что завтра убьет и Павла, и Константина и тем более урода Игоря.

Она бледнела от ужаса; она все-таки понимала, что человек, целый год носивший боевую винтовку, смотрит на жизнь иначе, чем тот, кто ее не носил.

И умоляла никого не убивать, просила Казанцева, чтобы он нашел себе женщину, которая вернула бы ему жизнь.

После чего, по ее мнению, могли бы восстановиться и их отношения.

Он в такую возможность не верил.

Жизнь превратилась в полный, окончательный ад.

Будучи трезвым – какое состояние случалось все реже — он понимал, что следует развестись с женой и попытаться начать все заново.

Но Казанцев знал, что оставшись один, тут же допьётся до смерти. Для него уже практически все потеряло смысл, начал угасать даже инстинкт самосохранения.

Жена о разводе не заговаривала. Просто гуляла на стороне, в дом никого не пуская.

Но все чаще повторяла слова о том, что он должен найти себе женщину.

И наконец прямо указала на последнюю домработницу.

---

Маша пришла в их дом так же тихо, как и ее предшественницы.

Из общей массы ее ничего не выделяло.

Она была небольшого роста, средняя фигура не отличалась достоинствами.

Привлекали только ее черные волосы и неуловимая восточность внешности, странная при русском имени.

Увидев ее в первый раз, Казанцев почувствовал, как память внезапно метнулась к старому фильму и подсказала, что Маша — как две капли воды девушка по имени…

Девушка по имени…

Имя вылетело напрочь. «Землю Санникова» Казанцев смотрел лет двадцать назад. Но до сих пор не забыл девушку-туземку непривычной красоты со странным именем. Девушку, безответно любившую положительного до мозга костей главного героя. Хотя между ней и Машей не имелось сильного сходства.

А жена сходу заявила Казанцеву, что Маше он небезразличен.

— Поверь мне как женщине, – повторяла она. – Я вижу ее взгляд на тебя.

Как женщине поверил. Поскольку жена его была женщиной даже не на сто, а на более опасное для жизни количество процентов.

Но осторожные ухаживания за Машей показались бессмысленными.

Желая довести дело до конца, жена прямо выяснила, что Маша — девушка и собирается хранить себя до замужества.

О том она поведала с неподдельным возмущением, негодуя на работницу, не желающую поступиться телесными достоинствами ради хозяина дома. А Казанцев даже не испытал досады. Он знал, что удачи с женщинами закончены навсегда.

Но Маша ему нравилась.

Однажды он осторожно дернул ее черный хвостик.

Потом как-то раз в шутку обнял ее, встречая у двери.

Наконец подошел сзади к ней, протиравшей зеркало в ванной комнате, и из подмышек ненужно сунулся к ее груди.

— Не надо, Николай Николаевич, — спокойно ответила девушка, даже не оттолкнув его ладоней.

Обиженный прежде всего от сознания своей неправоты, он ушел в гостиную и больше с Машей не разговаривал. Но перед уходом, заплатив за работу, обнял еще раз. Как ни странно, Маша вывернулась из его рук не сразу.

И Казанцев понял, что жена не так уж неправа в том, что девушка испытывает к нему смутный интерес.

---

Так отношения начали понемногу развиваться.

И хотя Казанцев понимал, что даже по возрасту не интересен ей как мужчина, она стала молча принимать знаки внимания.

Выражавшиеся в тех же осторожных объятиях и даже попытках поцелуев.

Иногда, когда Маша убиралась при отсутствии жены, Казанцев пытался раскрыть девушку на откровенные темы.

— Ты меня не бойся, — прямо заявлял он. – Все мои знаки внимания –просто глупые ухаживания, поскольку я ни на что серьезное не способен. Поверь и не думай, что я к тебе пристаю.

— И все-таки это выглядит как приставания, — возражала домработница.

— Почему?

— Потому что ухаживают по-другому.

— А… как ухаживают? – уточнял он, желая поставить все точки над i, хоть и зная априорную бесполезность этого занятия.

— Когда ухаживают… — Маша неожиданно вздохнула. – Дарят цветы и подарки… и вообще…

Казанцев подумал, что такой способ ухаживания за женщинами для него завершился давно. А цветы он принципиально дарил только жене, несмотря на все прегрешения.

Но с того дня стал присматриваться к Маше еще внимательнее.

И понял, что преграда всему заключена в ее полной закрытости.

На Машином лице почти всегда оставалось замкнутое грустное выражение, которое усилилось, когда девушка в разгар следующего кризиса потеряла работу и единственным источником ее доходов остались уборки у Казанцевых.

Девушка редко радовалась даже почти новым вещам, которые жена то и дело отдавала ей в процессе непрерывного обновления своего гардероба.

Иногда она приходила в такой депрессии, что Казанцев изо всех сил пытался ее просто развеселить.

Это получалось неважно.

Лишь очень-очень редко, когда в одинокие субботы Маша после уборки оставалась выпить чаю – к которому он всегда добавлял рюмочку коньяку – забывала свои проблемы и начинала рассказывать что-нибудь из своей смешной девичьей жизни… Лишь в такие моменты ее грустное личико расцветало.

За ее внезапную улыбку Казанцев был готов отдать год жизни.

Внезапные застолья с Машей ласкали душу и в то же время удивляли: не подпуская к себе, отвергая невинные прикосновения, девушка полностью ему доверяла, не боялась выпивать вдвоем.

А сам Казанцев вдруг понял, что всю неделю ждет прихода Маши как чуда, способного осветить его жизнь.

Разумеется, никакого чуда не свершалось.

Вечерами по выходным жена куда-нибудь уезжала: зимой на фитнес или в ресторан, летом – кататься на катере с каким-нибудь богатым молодым человеком.

Оставаясь в пустоте очень чистой квартиры, он напивался до полусмерти и забрасывал Машу глупыми СМС, на которые она как умная девушка не отвечала.

Если бы Казанцева спросили, как он относится к Маше и что от нее хочет, он пожал бы плечами.

Он не любил Машу; душа была мертва после кризисов жизни, в ней теплилась лишь старая любовь к жене, которую он до сих пор видел прежней.

Он не испытывал к ней желания – то есть, конечно, испытывал, но… абстрактно. Ведь опыты с женщинами констатировали факт его несостоятельности.

Его мучили приступы иррациональной нежности к этой девушке, потребность ласкать ее и дарить теплоту, в которой она не нуждалась, по крайней мере, с его стороны.

Но ему сделалось по-настоящему страшно, когда он вдруг с мучительной ясностью осознал, что только рядом с Машей – которой был безразличен – чувствует себя комфортно.

Это напоминало старческий маразм, но было именно так.

Когда девушка находилась рядом – молча убиралась в квартире, а Казанцев тихонько ходил следом – он ощущал такое счастье, какого у никогда не было. И уж точно не предвиделось.

Жена заметила это сразу.

И хотя сама направила его внимание на новую домработницу, теперь дразнила его тем, как он ждет прихода своей… тут она употребляла уменьшительный вариант нецензурного слова, обозначающего женский половой орган — подчеркивая безнадежность происходящего.

Вот так и шла глупая жизнь, соединившая нескольких человек, которым лучше жилось бы каждому по отдельности.

2

Вчера Казанцев «ухаживал»за Машей по своему разумению.

---

Жена на неделю улетела в Грецию — залечивать душевную рану после неразумно спровоцированной ссоры с последним ухажером. Очень богатым человеком, подарившим ей несколько десятков тысяч рублей на всякую мелочь. Теперь, когда они поссорились по вине Казанцевской жены, она целыми днями рыдала, не ходя даже на работу, и ему было страшно возвращаться домой.

А Казанцев продолжал ее любить и страдания рвали его сердце на куски. Вытерпев неделю, он взял в ладони заплаканное лицо жены и просто спросил:

— Хочешь, я его убью?

— Убьешь?..

— Убью. Как ты пожелаешь. Могу на улице у машины. Могу на пороге офиса. А могу даже дома, на глазах его собственной жены.

Казанцев произносил страшные для нормального обывателя фразы неторопливо и спокойно — так, будто убивал уже не раз. Впрочем, он служил там, куда прежде нанимались для того, чтобы убивать по-бандитски, когда не хочет пачкать рук регулярная армия. И лишь по неудачному стечению обстоятельств ему не пришлось ничего совершить. И сейчас, предлагая жене убить обидчика, он говорил серьезно. Понимал, что реализовать замысел и остаться безнаказанным невозможно, и думал, что главное – убить, а последующее уже не имеет значения.

Ведь жизнь потеряла право именоваться жизнью, от нее осталось только качение под откос. Нелюбимая работа, отсутствие положительных эмоций. И потеря того, что составляет смысл существования.

К нему пришло осознание того что он не нужен никому: ни жене, ни Маше, за которую глупо пытался уцепиться. Жизнь его имела уже нулевую ценность. И, похоже, нашелся достойный случай прекратить затянувшийся на пятьдесят лет срок: убить нового русского, достойного смерти хотя бы за то, что был новым.

— Нет… — заплаканная жена покачала головой. – Я… я хочу с ним помириться. Не убивай. Тебя посадят.

— Не посадят, — возразил Казанцев. – Я живым не дамся.

Он говорил, а сам видел кружок, выдавленный на лбу побелевшего, как мел капрала…

— Тем более. Я без тебя умру. Лучше разреши мне на неделю уехать.

— У меня нет денег купить тебе путевку. Висит кредит, и еще мы собрались чинить крышу на даче.

Он сказал «мы», хотя местоимение должно было быть иным.

— У меня есть. Мне в этом месяце дали хороший бонус. Я хотела тебе купить новый костюм – ты в этом уже похож на бомжа — и зимние сапоги, но…

Да, и в этом виделся еще один парадокс. Став равнодушной к мужу, жена изредка замечала, что он обтрепался и действовала по какой-то чисто женской инерции.

— Для меня одежда некритична, — перебил Казанцев. – Костюм еще не развалился, а до зимы надо дожить. Уезжай. То есть улетай. Это тебе необходимо.

— Ты правда так считаешь? – жена взглянула снизу вверх. – Ты меня простил?

— Я на тебя никогда и не сердился, — ответил он.

И это, как ни странно, тоже было правдой.

Казанцев не просто продолжал любить свою жену, а любил ее еще сильнее, чем в молодости.

Любил до такой степени, что было уже неважно, кому она отдается – особенно при том условии, что ему она отдаться не могла, поскольку он не мог ничего взять.

А любовь – истинная любовь, которая давалась далеко не каждому — к происходящему в постели имела мало отношения.

Точнее, не имела отношения вовсе.

---

— Прощайте, красотки,

Прощай небосвод:

Подводная лодка

Уходит под лед!

— подпевал Казанцев на обратном пути из аэропорта.

Подводная лодка –

Морская гроза!

«Столичная» водка,

Стальные глаза…

Юрий Визбор был прав, да и сам Казанцев насчет красоток не обольщался, ибо отлет жены ничего не менял в его состоянии. Но что касалось водки… Он знал, что прямо сейчас заедет в супермаркет, возьмет несколько литровых бутылок «Смирнова №21» и, никем не контролируемый, будет пить до остекленения.

Пить непрерывно.

Открывая бутылку за бутылкой, время от времени очищая организм от алкоголя и тут же наполняя его снова.

Пить, пить и пить.

Чтобы забыть все.

И то, что когда-то жена любила его одного.

И то, что когда-то он получал удовольствие с женщинами.

И что в детстве он рассчитывал на счастливую жизнь.

---

В тот же вечер он причинил себе дополнительную боль.

Вызвонил одну из старых подруг и устроил попытку разврата – как сам ее именовал.

Из которой, разумеется, ничего не вышло.

Казанцев решил себя добить и через день устроил то же самое с другой. Получилось еще хуже.

Беда состояла в том, что лишившись главного, Казанцев не стал бессильным в привычном смысле слова. Он мог доставить всю полноту наслаждений женщине, опустошить и довести до обморока. Но сам не чувствовал ничего.

Скорее всего, он был прав, ставя на себе точку. Оживить и вернуть к прежней жизни его не мог уже никто.

Даже – чисто теоретически – тихая девушка Маша, на которую возлагала надежды жена.

---

Больше попыток он не предпринимал.

Каждый вечер ставил диск с фильмом про войну – каких у него имелась тьма — и жестоко напивался.

А ночью просыпался и плакал часами от страшной, высасывающей душу тоски по жене.

Да, по жене, которую он любил — как любил свою навсегда ушедшую жизнь.

Это были ужасные, недостойные мужского звания приступы истерики, от которых не помогало ничто, даже «двадцать первая» водка Смирнова.

Он лежал и тихо плакал, пока окна не начинали светлеть. Тогда усталость брала верх и он на пару часов засыпал.

Чтобы утром ехать на работу, заранее зная, что вечером будет то же самое, что вчера, и ночью – тоже. И что с этим ничего нельзя сделать.

Абсолютно ничего.

---

А потом настало вчерашнее воскресное утро.

Казанцев позвал Машу убираться не по расписанию: жена возвращалась в среду, и он хотел, чтобы к ее прилету квартира осталась почти чистой. В их насквозь пропыленном городе что-то значил даже один день.

Измученный неделей, Казанцев с прежним трепетом ожидал Машу.

Так, будто в этот раз между ними должно было что-то произойти.

Хотя он знал, что между ними ничего не произойдет никогда и ни при каких условиях.

Когда Маша явилась, он поразился.

Девушка знала, что Казанцев один.

И выглядела как-то по-особенному.

Нет, она не надела короткой юбки, а пришла в привычных джинсах. Простая белая футболка просвечивала очень неназойливо… да и не имелось у Маша ничего такого, что могло бы всерьез просвечивать. И накрашена она была не ярче обычного.

Просто искрилась невнятной радостью.

Лучилась, как никогда. В черные волосы были как-то хитро вплетены сверкающие стразы. Блеск преобразил ее личико – и хотя эти стразы и эта прядь и, конечно, белая футболка не имели сходства с образом, Маша показалась как никогда похожей на девушку, чьего имени он не помнил.

Которая, повинуясь привычкам своего дикого племени, обращалась к возлюбленному словами «чужой человек». Хотя по состоянию души тот не был для нее чужим. В отличие от него, Казанцева, по отношению к Маше. От мыслей о том ему опять стало грустно.

— Какая ты сегодня красивая! – сказал он, давя в себе тоску.

Казанцев не сомневался, что она пришла в хорошем настроении.

И решил устроить ей… именно ей, а не себе, маленький праздник.

— Маш, ты переодевайся в рабочее, убирайся, а мне надо ненадолго отъехать,– сказал он.

— А вы вернетесь, Николай Николаевич? Или опять мне бумажку с кодом оставите?

Такое бывало не раз, когда Маша ему требовалось отлучиться, и он просил сдать квартиру на сигнализацию.

— Конечно вернусь. Я же сказал — ненадолго.

---

Он спустился во двор, вырулил с парковки и быстро переставил наискосок красную машину жены, чтобы зарезервировать место.

Проехать пришлось в три места: Казанцев точно знал, что ему требуется, и где это можно купить.

Сначала он посетил ближайший супермаркет, поскольку там всегда были свежими конфеты «Раффаэлло». В выборе он не колебался, зная, что обвалянные кокосами белые шарики обожают все.

Фрукты он купил на соседнем рынке.

А вот за спиртным пришлось ехать в специализированный магазин: Казанцев знал, что из крепких напитков Маша предпочитает коньяк, а предлагавшееся супермаркетом никуда не годилось. В магазине нашелся французский коньяк российского разлива в непривлекательной бутылке с простым названием «Солнечный» — который Казанцев пил не раз и знал, что он настоящий.

Спеша обратно, он отметил, что к двум предыдущим свиданиям, от которых чего-то ждал, готовился куда менее серьезно, нежели сейчас, устраивая априорно безрезультатную встречу с девушкой.

Вернувшись, он спрятал покупки.

Когда Маше осталось дочистить ванну, накрыл журнальный столик в гостиной, поставил диск Фаусто Папетти и задернул шторы, поскольку солнце жарило уже довольно сильно.

И лишь когда Маша все закончила и переоделась из старого трико в обычную одежду, он взял ее за руку.

— Это что? – спросила девушка.

— Это я за тобой ухаживаю. Ты же сама говорила – цветы, подарки и все такое. Я, правда по-другому решил… устроить тебе маленький праздник. Не откажешься, надеюсь?

— Не откажусь, — сказала девушка. – Только зачем?

— Что – зачем? – не понял Казанцев.

— Зачем вы за мною ухаживаете?

«Затем, что мне хорошо только когда ты рядом, и я уже не могу без тебя жить» — едва не сказал он.

Но сдержался и ответил иначе:

— Низачем. Просто ты заслуживаешь хотя бы такой малости.

При последних словах он обнял девушку и прижал ее к себе.

И поскольку стоял он за Машиной спиной, то ладони его легли туда, куда ложиться права не имели.

Как ни странно, девушка не высвободилась, и Казанцев стоял, немея не пойми от чего.

Через некоторое время сам — опасаясь сломать момент чрезмерностью — ее отпустил.

Хотя делать этого ему категорически не хотелось

---

Казанцев не надеялся, что девушка проведет с ним много времени.

Ей постоянно кто-то звонил, и всякий он напряженно ждал Машиных слов о необходимости куда-то спешить.

Но он ошибся: они просидели не один час, саксофонисту пришлось проиграть все дважды. Сидели до тех пор, пока в том имелся смысл, то есть порка не опустела бутылка.

Разумеется, три четверти дозы пришлось на его долю. И с учетом закуски, состоявшей из «Раффаэллы» да бананов, Казанцев не удивлялся тому, что под конец ощущал себя не вполне трезвым.

Душа отделилась от тела, оно существовало само по себе.

Маша видела его состояние, но опасений не выказывала. Видимо, верила, что известная граница является непреодолимой.

Впрочем, и Казанцев никогда самоконтроля не терял.

Их посиделки, со стороны казавшиеся оргией старого павиана, на самом деле шли пионерски невинными.

Казанцев знал, на что он может рассчитывать рядом с Машей, а на что – нет; а чего предпринимать не стоит, чтоб не испортить все вообще.

Например, ему хотелось, чтобы девушка назвала его на «ты». Но он об этом не просил, предчувствуя отказ по очевидной причине: переход на «ты» ломал возрастную границу, что вело бы к иному уровню отношений, не нужному девушке.

Тема разговоров тоже была ясной.

Со слов жены Казанцев знал, что у Маши нет парня, который ей нравился всерьез. Он догадывался, что она ни черта не смыслит в психологии мужчин, и мог бы открыть бездну знаний, вооружить для будущей жизни. Но предугадывал, что разговор на эту тему девушка воспримет как словесное «приставание». Ему хотелось сказать Маше, насколько она дорога ему как единственный островок жизни. Однако он знал, что девушка признаний не примет. И поэтому рассказывал разные случаи из своей жизни. А еще больше слушал ее: расслабившись, Маша порозовела и болтала о всякой девчоночьей чепухе типа свадеб своих подружек. Разумеется, Казанцева ее подружки не интересовали, а слово «свадьба» было почти непечатным. Но он глядел на улыбающееся личико и был счастлив.

Они сидели на просторном диване, но то и дело прикасались друг к другу. То ли случайно, то ли… Неожиданно играя в невнятную игру.

Конечно, тут соблюдались молча установленные правила.

Поцелуев в губы Маша не разрешала.

Но позволяла играть своими душистыми волосами. Прижиматься к своему плечу, целовать шею и плечи.

Футболка была короткой, джинсы едва доходили до бедер, все задиралось и сползало.

Когда Маша склонялась за конфетами, Казанцев в молчаливой нежности гладил ее голую спину, соблюдая пределы дозволенного у застежек и резинок.

Выпрямляясь, Маша обдергивалась и он возвращался к ее волосам со стразами. Но стоило девушке снова потянуться к столу, как одежда, его молчаливая союзница, снова кое-что обнажала. Так происходило бесконечно и девушка – видимо, оценив осторожность – ни разу его не остановила.

---

Наверное, будь бутылка больше, они сидели бы дольше. Но опустошение подводило итог.

И теоретически служило сигналом к переходу куда-то дальше.

Для них сигналов не могло быть.

Наконец девушка встала и без слов взяла поднос с остатками закуски.

— Оставь, — сказал Казанцев, не пытаясь ее задержать. – Я потом уберу.

— Нет, Николай Николаевич, я сама все вымою, — Маша взглянула без эмоций. – Это одна минута.

Казанцев проследовал на кухню, тяжко покачиваясь и обнимая ее сзади.

— Неужели не наобнимались? – с непонятной усмешкой поинтересовалась девушка.

— Нет, — ответил он. – Мне с тобой никогда не наобниматься.

Маша не ответила.

Поставила вымытую посуду сушиться и прошла в переднюю.

Он стоял, любуясь ее профилем, пока она молча подкрашивалась перед зеркалом.

Казанцев знал, что сейчас девушка уйдет и он не увидит ее целую неделю… и ему показалось, что этой недели уже не прожить.

— Поедем завтра на дачу? — предложил он. – Постреляем?

— А вы разве не работаете? – спросила Маша. – Понедельник же!

— Я могу с утра показаться и срулить. Придумаю что-нибудь, я же все-таки начальник, хоть из последних. Так поедем?

— Поедемте, — девушка согласилась легко. – Во сколько?

— Ну… Как выспишься. Часов в одиннадцать нормально?

— Нормально, — кивнула Маша. – Постреляем.

Машина покладистость имела простое обоснование, служившее и причиной терпимости девушки к неподходящему мужчине: Маша любила стрелять.

А Казанцев и обладал оружием и умел с ним обращаться.

В легионе у вновь прибывших имелись некоторые возможности выбора. Он стал бы снайпером, не помешай неспособность к языкам, вынудившая служить в охранной роте, напоминающей стройбат советских времен. Однако кое-какими навыками он овладел.

В прошлом году жена сама отправляла их с Машей на стрельбы в лесопарк.

Казанцев учил девушку по всем правилам современного боя, словно готовил маленькую НикитУ.

Запрещал зацеливаться и отбирал пистолет, если она слишком долго не нажимала спуск. Показывал приемы двойного хвата. Приучал стрелять, как профессионалку — то есть с двумя открытыми глазами. Маше уроки нравились. И, кажется, именно ставя в стрелковую стойку, он впервые обнял ее по-мужски.

С того лета прошел целый год. Сам Казанцев переболел мальчишеским увлечением и к оружию больше не прикасался. Но Маша, видимо, запомнила все всерьез. Впрочем, то не казалось странным: вряд ли кто-то из ровесников мог подарить ей подобное неожиданное удовольствие.

И предложение было принято, хотя на Казанцевской даче она никогда не бывала. И не знала, что с прежних времен у него сохранилась размеченная дистанция на краю участка, у обрыва над железной дорогой.

Обмирая от мысли, что завтра опять увидит девушку, он даже не стал ее больше обнимать — тихо запер за нею дверь, пьяный и счастливый.

---

Правда, закончился благостный день нехорошо.

Пожалуй, вовсе безобразно.

Проводив Машу и ощутив наконец, как по телу разливается свинцово-невесомое опьянение, Казанцев вышел на балкон, который смотрел на реку.

Борясь с внезапным головокружением, затягивающим в пропасть девяти этажей, ухватился за перила.

Замер, слушая лягушачье кваканье из камышовых плавней.

И подумал, что общения с Машей ему не хватило. А при учете того, что она жила в паре километров, было бы здорово прогуляться с ней вдоль реки.

Прогуляться с девушкой – чего не случалось много лет. Прогуляться вдоль реки, по узеньким заросшим тропинкам, среди шелестов и плесков.

Он вернулся в гостиную и с трудом, спьяну тыча не в те буквы, послал Маше СМС с предложением послушать лягушек.

Удивительно, но девушка ответила — почти сразу, сказав, что у нее ксожалению, другие планы на вечер.

В Казанцеве что-то поднялось и опустилось. И несмотря на Машин отказ, он решил назло всему прогуляться в одиночестве.

Лишь выйдя из дому, он осознал, до какой степени пьян.

Тело не слушалось, ноги шли куда хотели.

Разумнее было сразу вернуться, принять контрастный душ и лечь спать.

Но Казанцев пошел к реке.

Пологие берега оказались неожиданно покатыми. Земля качалась и куда-то уходила, в конце концов он упал в какую-то свежую дренажную канаву.

Упал жалко и жестоко; ободрал себе ладонь, подвернул ногу и ударился бедром. Это вынудило возвращаться, чтоб скорее бросить в стиральную машину испачканные светлые брюки и куртку.

Он всю жизнь не выносил грязной одежды.

Из руки текла кровь, через несколько минут начала болеть кисть.

В доме не нашлось йода: его забрала в Грецию жена. Облив ладонь водкой, Казанцев долго мылся под душем.

Не трезвея, а лишь наливаясь злобой на весь белый свет.

После этого сил хватило лишь на то, чтоб упасть в постель и забыться недобрым сном.

Среди ночи он по обыкновению проснулся и его опять била истерика по навсегда потерянной жене.

Казанцев вывалился на балкон и обнаружил, что уже занимается рассвет.

Обещая скорый приход второго сна.

Открывая новый день.

День, намеченный с Машей на даче – но теперь уже наверняка идущий не в масть…

3

Наутро, бреясь и рассматривая свою сильно помятую физиономию, Казанцев отмечал, что напоминает себе Брюса Уиллиса.

Сильно постаревшего, опустившегося и спившегося, в финале одного из последних фильмов.

Да, все черты его лица напоминали Брюса – и неестественно резкие складки вокруг рта, и успевшая отрасти за ночь невеселая щетина, и высокий недавно обритый лоб.

Стопроцентность сходства довершал небольшой, но достаточно заметный синяк на левой стороне этого лба.

Содрогаясь от стыда, Казанцев вспомнил, как вчера, вернувшись с прогулки и торопливо сдирая с себя испачканную одежду, не удержался на ногах и упал еще раз, ударился то ли о дверной косяк, то ли о шкаф.

Пытаясь все забыть, он тщательно побрился, намазался дезодорантом и опрыскался остатками одеколона, который жена когда-то привезла ему из Стокгольма.

Надел привычный старый костюм с белой рубашкой.

Открыл сейф с пистолетом. Пару лет назад он подвесил бы оперативную кобуру, но сейчас отвык от забав.

Просто завернул оружие в пластиковый пакет и сунул его в портфель. Хотя уверенности, что придется стрелять, у него не было.

Его покачивало: последействие коньячного перепоя наутро всегда вызывало ощущение бреющего полета.

---

К удивлению Казанцева, его вчерашние пьяные послания Маша проигнорировала.

И когда он ей позвонил, подтвердила согласие ехать.

Понимая, что свидание ограничится стрельбой, он все-таки ощутил мальчишескую радость.

Выпил два стакана эспрессо из кофейного автомата, избавляясь от остатков головокружения, и поехал за ней.

По дороге завернул в оружейный магазин и купил два пачки патронов: прежние запасы давным-давно кончились. Это обошлось в целое состояние, пять бутылок водки, но девушка того стоила.

Когда Маша выбежала из прохода между домами: так было удобнее, поскольку ее двор состоял из сплошных ям – Казанцев задохнулся от счастья.

Стояла плотная летняя жара.

Девушка была практически обнаженной: в короткой юбке и таком же топике на голое тело, открывающем и начало ложбинки сверху и аккуратный животик снизу…

Он сразу задавил мысль о том, что красотой этого тела рано или поздно воспользуется какой-нибудь ее прыщеватый сверстник с наушниками в ушах, и это, кажется, удалось.

— Мы надолго едем? – спросила девушка, заполнив всю машину золотистым свечением.

— Насколько хочешь, — ответил он. — Можем хоть до вечера.

Хотя знал, что до вечера Маша не останется.

— До вечера нет. У меня другие планы… Туда сколько ехать?

— Думаю, в такое время полчаса.

— Тогда… часа за три управимся? – уточнила девушка.

— Управимся, — ответил Казанцев, быстро выезжая на дорогу.

---

И сейчас они летели на бешеной скорости, и Маша покачивалась рядом. Сделавшись неимоверно близкой и оставшись далекой, как всегда.

Он опять отмечал ее закрытость.

С одной стороны, она его не боялась, вчерашняя выпивка подтвердила то окончательно.

На дачу она поехала, пренебрегши бюстгальтером.

Но сидела, держа на коленях сумку.

Казанцев предлагал положить ее в багажник или хотя бы назад – девушка отказалась, сославшись, на сотовый телефон и еще что-то, могущее понадобиться в любой момент.

И всю дорогу закрывалась от него этой трижды чертовой кошелкой.

Так, словно он собирался овладеть ею прямо в машине. И словно сумка могла спасти, вознамерься он на что-то серьезное.

-…Через полтора километра по возможности развернитесь, — напомнила женщина, жившая в навигаторе.

Машина одолела перевал и Казанцев выключил передачу: начался спуск до разворота.

— В зоне привода, – объявил он, развернувшись и прижимаясь право перед ответвлением. – Готовимся к посадке.

Маша не ответила. Вероятно, ничего не поняла, ведь офицером ВВС по военно-учетной специальности был он, а не она.

За лесополосой под насыпью дачной дороги раскинулся луг.

Чуть позже там должна была вызреть лесная земляника, сейчас волновались невысокие травы, над ними реяли султаны лабазника.

-…Ой, кто там? – воскликнула Маша, прильнув к окну.

— Должно быть, суслик, — ответил Казанцев. – Серый?

— Желтый. С маленькую кошку. А хвост, как у белки.

Девушка оживилась, глаза ее блестели столь любимым им блеском.

— Точно суслик. Никогда не видела?

— Нет, ни разу.

— Хочешь посмотреть?

— Хочу.

Машино грустное лицо сияло от неожиданного интереса.

— Выйдем?

Девушка кивнула.

— Только очень осторожно, — сказал Казанцев, замедляясь на обочине. – Проезжающих машин они не боятся. Но когда кто-то выходит…

Они осторожно выбрались наружу. Но едва подошли к краю канавы, окаймляющей луг, как раздался пронзительный свист и трава зашуршала сразу во многих местах.

— Это что? – почти испуганно спросила Маша.

— Это нас заметил сторожевой суслик, — ответил он, обняв девушку за плечи.

— Сторожевой?

— Ну да. У них поставлено четко. Все занимаются делами, один следит за опасностью. И с земли с воздуха.

— С воздуха?

— Конечно. Оттуда главная опасность. Знаешь, сколько тут коршунов?

— И они… эти сторожевые… приняли нас за больших коршунов?

— Что-то вроде того, — Казанцев усмехнулся.

— А когда они появятся опять?

— Кто их знает. Суслики очень осторожные. А глаза у них знаешь какие большие? Будут сидеть, пока мы не уедем.

— Тогда давайте поедем, Николай Николаевич, — сказала Маша.

— Поедем. На обратном пути посмотрим осторожнее.

Девушка кивнула.

Казанцев открыл дверцу, стараясь не видеть ее светящихся голых ног.

---

Черный «Стечкин» казался неправдоподобно огромным в Машиной руке.

— Я стрелять разучилась, — девушка вздохнула. – Такой тяжелый этот пистолет, не могу удержать.

— Это тебе кажется, — сказал Казанцев, поправив ей осанку. – За год он не потяжелел ни на грамм. Вспомни двойной хват, которому я тебя учил.

— Так, кажется… Да, вспомнила, – Маша обернулась к нему. – Он заряжен, Николай Николаевич?

— Заряжен и даже взведен. Можешь стрелять. Только помни главное правило — не опускай ствол сразу после выстрела.

Маша наложила ладонь левой руки на правую и стала целиться.

Дуло, пару секунд остававшееся неподвижным, начало гулять.

— Маша, не зацеливайся! – прикрикнул Казанцев.

И зашел сбоку, чтобы увидеть ее лицо.

— Опять щуришься. Открой левый глаз!

— Я… разучилась. С открытыми глазами не попаду. Не могу.

— Можешь! — жестко сказал он. — Ты профессиональный убийца. Ты ведешь ближний бой. Ты не должна закрывать второй глаз, потому что направляющий видит только мишень, а тебе нужен обзор всего, что может угрожать. Как тем сусликам! Немедленно открой оба глаза и тут же стреляй! Стреляй, а то отберу оружие!

Грохнул выстрел, от леса отозвалось эхо. Новые патроны оказались на удивление маломощными, стреляная гильза не улетела вверх, а упала где-то рядом.

— Ой! – воскликнула Маша.

— Промазала с первого раза, — сказал он, видя невредимую мишень. — Ерунда. Не все сразу. Сейчас попадешь. Патронов хватит.

— Да нет. Мне гильза попала…

— Куда? В глаз?!

— Нет, не в глаз…

Опустив пистолет, Маша обернулась и, смущенно улыбаясь, указала на край топика.

Солнце, бьющее искоса, вырисовывало все, что там было.

— Вот сюда. И… застряла. Жжется.

Девушка чуть повернулась – через тонкую материю на него кое-что взглянуло. Кругло, темно, но невинно.

— Надо же… — он невольно усмехнулся.

И подумал, что пистолет оказался настоящим другом: позволил хоть стреляной гильзе побывать там, где ему оказаться не было суждено.

— Николай Николаевич, отвернитесь, мне ее надо вытащить.

Он принял из ее руки пистолет. Боковое зрение отказывалось повиноваться.

— Иди в дом, разденься, я подожду здесь, — сказал он и пробормотал еле слышно: — Сил нет на тебя смотреть…

— Да нет, я уже нашла.

Девушка протянула раскрытую ладонь.

Латунная гильза сверкала, как золото, и была тронута черным нагаром. Казанцев подумал, что в ложбинке под топиком тоже чернеет бархатистый пороховой след. И забрал гильзу прежде, чем девушка бросила ее на дорожку.

Металл был горячим.

Не то от выстрела, не то от… чего-то другого.

Казанцеву хотелось верить во второе.

Он быстро, чтобы она не заметила, спрятал гильзу в карман.

Хотя и не знал, зачем это нужно.

---

— Все-таки я куда-то попала, — говорила Маша, рассматривая мишень с рваными дырками.

— Конечно. Вон, есть даже семерка, — ответил Казанцев. — А это не боевой пистолет. Травматическое оружие невозможно пристрелять. Но зато оно без пощады бьет в упор. Хотя это запрещено.

— А помните, вы говорили, Николай Николаевич…- Маша очертила пробоину блестящим ногтем. – Что неважно, хорошо или плохо ты стреляешь, неважно, какой у тебя пистолет, важно – в кого ты стреляешь.

— Помню. Именно так. Стрельба не спорт, а серьезное дело.

— И если передо мной враг, — продолжала девушка. – И я должна его убить, то я убью его непременно, стоит только захотеть.

— Молодец, ты замечательная ученица.

Казанцев привлек девушку к себе и поцеловал ее черные волосы.

И сразу подумал, что их разговор звучит дико.

По крайней мере наполовину: высказывания Казанцева не являлись удивительными для человека, служившего в легионе, хоть стрелявшего только в тире. Странным казалось то, что эта безысходная идеология одиночки, вынужденного обороняться против всего света, была принята молодой девушкой.

Видимо, несмотря на возраст она была несчастлива в жизни не меньше, чем он. И ее действительно тянула жестокая страсть стрельбы.

Расстреляв обе пачки, они поднялись на верхнюю террасу и сели на шезлонгах.

Маша раскинулась вольно, вытянула ровные ноги.

Казанцев попытался на них не смотреть – в глаза ударил топик, который натянулся так, что не только проявлял тени, но и пропечатал шишечки на выпуклостях.

Он закрыл глаза.

Внизу прогремел бесконечный товарный поезд. Замедлил ход, с лязгом остановился. Казанцев не видел, но знал, что сейчас появится скорый и, не сбавляя скорости, прогремит мимо: внизу был разъезд.

-…Николай Николаевич, а вы ездили когда-нибудь на поезде долго-долго? – спросила девушка, когда стих шум.

— «Долго-долго» – это сколько? – уточнил он.

— Ну… не знаю. Просто долго.

— Самое долгое – однажды ехал из Москвы на простом пассажирском и ночевал три ночи. Это многовато.

— А вообще – интересно ехать в поезде долго?

— Интересно и даже очень. Ну, если больше суток. Утром сел, выпил, лег с книжкой на верхнюю полку. Днем пообедал, опять выпил и сел смотреть в окно. Вечером поужинал выпил в третий раз и полез спать. Утром проснулся и уже приехал.

— А не страшно? – спросила девушка, не отреагировав на шутку.

В которой от шутки была лишь доля.

— Что «не страшно»? – не понял Казанцев.

— Что случится что-нибудь. Вещи украдут, еще что-то.

— Эх ты трусишка, — он усмехнулся. — Из пистолета стрелять не боишься, а поезда опасаешься.

Маша пожала сияющими голыми плечами.

— Слушай, — сказал он без всякой связи. – У тебя такая кожа, что, кажется, ты на глазах загораешь.

И не в силах больше сдерживаться, потрогал желанные коленки, оказавшиеся неожиданно горячими… видимо, от солнца.

Опустил ладонь и замер, пытаясь предугадать момент, когда девушка его сбросит и успеть сделать это первым.

Но Маша почему-то позволила ему прикосновение.

Сидела молча, глядя за железную дорогу.

А он боялся шевельнуться – тихо осязал девушкину ногу и ощущал, как торопливым потоком в него возвращается жизнь.

Это длилось один миг и целую вечность.

В Машиной сумке, висевшей на крыльце, завыл сотовый телефон.

Сомнений больше не осталось.

Он убрал ладонь.

Маша встала и пошла к дому. Ее подколенные ямочки были нежными, как лепестки не существующего в природе темного нарцисса.

-…Николай Николаевич, возвращаться пора, – сказала девушка, пряча обратно свой проклятый «слайдер». — Поедемте?

— Поедем, — он встал, чтобы сложить шезлонг.

Не дожидаясь, Маша стала складывать свой.

Казанцев все убрал и запер дом.

Спустившись с крыльца, взял девушку за плечи.

— Маш… — пробормотал он.

Девушка посмотрела – как всегда снизу вверх.

— Маш, за эти два дня я привык, что ты рядом, — Казанцев перевел дух. – Завтра еще один день, последний. Может быть, мы опять…

— Нет, — ответила девушка. – На завтра у меня другие планы.

Это была одна из ее универсальных фраз.

— Жаль, — он вздохнул.

Зная, что уговаривать Машу бесполезно, потому что она делает лишь то, что хочет сама.

— К хорошему привыкаешь быстро, — неожиданно добавила она. – А кончается оно еще быстрее.

Казанцев нагнулся и поднял девушку на руки. Ощутил, сколь нежны ее бедра — прохладные и даже чуть влажные там, куда не попадало солнце.

— Николай Николаевич, думаете этонужно? – спросила Маша, держась за его шею. – Мне кажется этого уже не надо.

— Не знаю, — честно ответил он. – Может нужно. Может нет. Но пятнадцать секунд все равно ничего не решат.

Девушка не ответила.

Он поставил ее на землю, подтянул распущенный узел галстука и первым пошел к машине.

* * *

— Сусликов будем смотреть? – напомнила Маша, когда после затяжного подъема они выехали к лугу.

— Конечно будем, — ответил Казанцев.

И отметил, что не понимает странную натуру этой девушки. Замкнутую, не подчиняющуюся ничьей воле, опутанную необходимостями телефонных переговоров… и в то же время не забывшую сусликов.

— Машину оставим на этой стороне, тихонько выбираемся, и по-индейски...

Он понял, что высматривать сусликов в данный момент бесполезно: над лугом, отблескивая рыжеватыми перьями и растопырив вилкообразный хвост, парил крупный коршун. Все зверьки наверняка сидели по норам, лишь дозорный, высунув мордочку, следил откуда-то за опасным небом.

Но Маша не заметила птицы. Или заметила, но не обратила внимания. Или еще что-то…

Во всяком случае, перешла дорогу и остановилась у обочины.

Он же был готов бессмысленно ждать хоть целый час, лишь бы побыть с нею еще.

В самом деле, несмотря на то, что между ними не произошло ничего, что Маша через неделю опять придет убираться… Несмотря на отсутствие каких бы то ни было намеков на конец отношений, Казанцев вдруг ощутил обреченность.

Будто знал, что сейчас он находится рядом с девушкой в последний раз.

Маша стояла, глядя на замерший луг.

А он молчал сзади, приподняв руки, но не решаясь их опустить.

И думал, что если можно остановить жизнь, то лучше всего было бы сделать это именно сейчас.

Сейчас — когда девушка была с ним, хотя с ними она не бывала никогда.

И не будет.

И вообще больше не будет никогда и ничего, кроме этого момента над лугом – полным невидимых сусликов, но совершенно безжизненным со стороны.

Казанцев так остро ощутил летящее время, что закружилась голова.

И вдруг ни с того ни с сего вспомнил, как звали туземную девушку из «Земли Санникова». Казалось странным, как можно было забыть имя, которое в фильме жило специально – ждало много лет, когда наступит момент, когда оно станет означать его, Казанцевскую уходящую жизнь.

— Ануир! – это вырвалось само. – Ануир…

— Что вы сказали, Николай Николаевич?

Девушка обернулась к нему, и стразы, обжигая безнадежностью, сверкнули в лучах равнодушного солнца.

«Что вы сказали, чужой человек?»

— Ануир, обними меня, — тихо попросил он.

Ощутив необходимость совсем иного рода, нежели вела его раньше.

— А почему вы так назвали меня, Николай Николаевич?

— Потому что ты напомнила девушку из моего детства. Из очень старого фильма, который ты наверняка не смотрела. И потому не знаешь этого имени. У нее смуглая кожа, белые волосы и… твое лицо.

Маша не спросила название фильма, и Казанцев тому не удивился. Он знал ее поколение — ограниченное в себе, зацикленное на сотовых телефонах и джинсах с прорехами, не интересующегося пластами иных культур.

Но девушка смотрела на него.

Как-то иначе, нежели обычно.

В какой-то миг Казанцев подумал…

Нет, не подумал, а понял, что можно преодолеть еще один рубеж.

Но ощутив, как внутри что-то откатывается и останавливается, точно затвор опустевшего пистолета, не попытался поцеловать ее даже в лоб.

А просто повторил:

— Обними меня, пожалуйста.

И тут же почувствовал на себе тонкие руки.

— Крепче, — прошептал он.

— Хорошо, Николай Николаевич.

— Еще крепче…

Всем телом он ощутил ее близость. Ни тонкий топик, ни несуществующая юбочка не могли ничему помешать… потому что мешать было нечему.

Казанцев вдыхал необходимый до потери сознания запах ее волос и думал сразу о нескольких вещах.

О том, что его, почти пятидесятилетнего, еще обнимает молодая девушка.

Но делает по просьбе.

Факт черной тенью мелькнул сквозь сознание: девушка зависела от него, он давал ей заработок.

А на самом деле настал возраст, когда его уже никогда просто так не обнимет девушка, подобная Маше.

Что каждому времени свои радости, но в его жизни — жизни спившегося неудачника — радостей нет.

И не будет.

А что именно будет, он знал в точности.

Через какое-то время: через полминуты, полчаса, или даже через час – они разъединятся. Нырнут из знойного дня обратно в кондиционированный несчастливый рай его уютной машины.

Что он будет ехать медленно, но рано или поздно они расстанутся.

А дальше все пойдет по обычному сценарию.

Пустая квартира, где ни один предмет не хранит капельки прежнего тепла.

Водка.

Еще водка.

И еще водка — много раз водка.

Бессмысленные СМС, на которые девушка не ответит.

Уход в пьяный туман.

Ночное пробуждение, ночная истерика, рыдания от тоски.

Забытье предрассветного сна.

Тяжкое ненужное пробуждение.

И еще более тяжкое утро.

Помятая рожа Брюса Уиллиса в ванном зеркале, потом работа.

Бесконечный постылый день.

Но уже без Маши.

Без Маши.

Казанцев стиснул объятья сильнее возможного. Девушка прильнула к нему теснее некуда.

Но в том ощущалась перемена.

Он почувствовал, какими глупыми иллюзиями жил весь год, страдая по девушке, завоевывая рубеж за рубежом и на что-то надеясь.

На что можно было надеяться, если Маша даже в объятиях называла его Николаем Николаевичем.

То есть чужим человеком.

Иллюзии оставались иллюзиями.

Как бы он себя ни тешил.

И если последние два дня мнилось, будто он черпает в общении с Машей жизненные силы, то сейчас выяснилось обратное.

Да, что-то в него влилось.

Но он остался чужим человеком.

Девушка служила лишь мостиком на ту сторону.

Казанцев физически ощущал, как из него вытекает жизнь.

И чем крепче он обнимал Машу, тем быстрее она вытекала.

И если, выйдя из машины, он еще жил, то сейчас превращался в выжженное молнией дерево.

В пустой ходячий труп.

Но как ни странно, Казанцев был благодарен Маше за то, что ее внезапная почти нежность освободила его от главного зла, терзавшего все годы: мучительной жажды жизни.

Теперь эта жажда прошла. И он, чужой человек, возвращал жизнь земле.

Не чувствуя сопротивления, он стискивал девушку все крепче, словно стремясь в последнем вздохе осознать все, что оставалось позади.

Ни с того ни сего Казанцев вспомнил о своем пистолете, который лежал в портфеле и источал будоражащий запах пороха.

И подумал: а зачем…

Зачем он почти всерьез собрался тратить силы?

Убивать обидчика своей жены – с которым она рано или поздно помирится, как бывало уже со многими?

Мстить вроде бы за нее… но на самом деле за себя.

Все можно было решить куда проще.

Настоящая Ануир провела героя в долину предков, откуда тот вернулся живой и невредимый.

Но такое могло быть только в фильме.

Из той долины не возвращался никто, как никто не мог доказать, что окружающий мир — осязаемый, обоняемый, видимый и ненавидимый им, еще живым Николаем Казанцевым — существует сам по себе, а не в его сознании. И, наверное, можно было сделать один выстрел, разом решив все проблемы.

Эта просветление мелькнуло в общем потоке и даже не испугало.

Оно требовало осмысления, не более того.

Ведь уходя в легион, он был готов ко всему. Был готов и убивать, и быть убитым самому.

Последняя мысль выросла, как гриб, на навозной куче его неудавшейся судьбы.

И, возможно, не требовалось даже пистолета, все было готово решиться само собой.

Девушка Маша по имени Ануир бесчувственно обнимала Казанцева, помогая освободиться от ненужных остатков жизни.

Мерно покачивались над лугом пенистые цветы лабазника.

А коршун кружил, кружил и кружил.

И ждал, когда какой-нибудь глупый суслик, устав прятаться, высунется из своей норы.

2009 г.

© Виктор Улин 2007 г. — фотография.

© Виктор Улин 2009 г.

© Виктор Улин 2019 г. — дизайн обложки.