Хрустальная сосна

Хрустальная сосна

Моему поколению,

разбитому на миллион осколков

Книга вторая

Часть четвертая

1

Далекие разрывы петард еле-еле доносились сквозь тройное остекление. Словно синички стучались ко мне своими тонкими черными пальчиками.

Я стоял у окна, бездумно глядя вдаль. Во дворе щелкали взрывы, отовсюду взвивались разноцветные ракеты. Некоторые поднимались выше дома. Вспыхивали коротко в черноте неба и тут же гасли, осыпаясь бессильными искрами.

А далеко-далеко, за домами и вообще за нашим микрорайоном — на горе, где проходил главный проспект города, на крыше одного из новых банковских зданий пульсировало золотистое число 2000.

Двухтысячный год… Когда-то давно, уже не помню сколько лет назад, мама купила мне игрушечную машинку. По сегодняшним меркам концепт-кар: нечто крылатое и пернатое, глядящее скорее назад, в пятидесятые годы, нежели в будущее. Машина была красного цвета, салон заменяла прозрачная стеклянная полусфера. А на багажнике виднелась выдавленная в пластмассе надпись: «2000».

Помню, я спросил:

– Это что, машина, стоит 2000 рублей?

— Нет, имеется в виду двухтысячный год, — ответила мама…

Двухтысячный год… Возясь с новой игрушкой – теперь я вспомнил, это происходило где-то в середине шестидесятых — я с трудом подсчитал, что в 2000 году мне исполнится сорок один. Тогда этот возраст казался нереальным, недостижимым и почти мифическим.

Но вот он настал – этот самый двухтысячный. Или миленниум, как его стали называть на дебильный западный манер. И мне уже в самом деле сорок лет, и через полгода даже исполнится сорок один. А я, как ни странно, еще жив.

Я покачал головой, отгоняя наваждения памяти. Я еще жив. И в гостиной на диване раскиданы фотографии, которые я только что зачем-то рассматривал. Старые, в основном еще того периода – первой половины моей жизни. Когда я, подобно ровесникам, был всего лишь глупым двадцатичетырехлетним инженером. Работающим карандашом и рейсфедером за сто двадцать рублей, зато твердо уверенным в завтрашнем дне. И даже в послезавтрашнем. Когда все мое поколение, еще не предчувствовавшее перемен, продолжало беззаботно существовать, веселиться и радоваться своей незамысловатой жизни.

И когда я был здоров. И все пальцы на моих руках были целы.

Все пальцы были целы…

До конца одна тысяча девятьсот девяносто девятого года оставалось четыре часа. Пожалуй, его стоило проводить.

Проводить старый год и вместе с ним сказать «прощай» всему моему двадцатому веку. Впрочем, это не бесспорно; в последнее время все только и делали, что выясняли вопрос: с какого года точно начнется следующий век, с двухтысячного или две тысячи первого? Приводили разные доводы, в основном математические. Я математикой никогда всерьез не интересовался; для меня само число две тысячи, которое уже с завтрашнего утра будет стоять во всех отчетных документах, представлялось неким таинственным и зловещим рубежом. Который навсегда похоронит в прошлом все, что до сих пор плавно перетекало из года в год, не вызывая ощущения резких перемен.

Мой век агонизировал – я оставался жив. И хотя бы это требовалось отметить.

Я прошел на кухню, достал из шкафчика любимую хрустальную рюмку. Из морозильника вынул давно припасенную бутылку «Чайковского»: сейчас я уже мог позволить себе пить только ту водку, которую хотел. Мгновенно покрывшаяся росой бутылка приятно холодила ладонь. Не тронутая еще крышечка подалась с освежающим душу хрустом. Я наклонил горлышко, не зажигая света. Услышал приятное бульканье совершенно полной бутылки, из которой текла густая от холода водка. Угадал момент, когда рюмка, тоже начавшая запотевать, наполнилась. Нашел на столе давно приготовленную вазочку с черными маслинами. Выудил одну. Медленно выпил, бросил ее в рот. Тоже мою любимую – большую и с косточкой…

Приятное тепло с кошачьей мягкостью бежало по моему телу.

На кухонном столе лежала фотография. Сам того не заметив, я принес ее сюда. Одна из тех колхозных… Вспышки неровного света, которым то и дело озарялся прямоугольник окна, позволили рассмотреть ее в тысячный раз.

Я сидел на отполированном до блеска бревне – молодой и упитанный, с пышной гривой волос, и еще целыми пальцами перебирал струны гитары.

Колхозная фотография. Надо же – ведь сейчас само слово «колхоз» забылось и потеряло смысл.

Боже мой, – со смесью удивления и ужаса осознал я. — Неужели с тех пор успело пройти столько лет?

2

Да, шестнадцать лет прошли, сколь странным это ни казалось теперь.

В тот далекий год, когда обрушилась и начала разваливаться на части моя вроде бы сложившаяся за двадцать четыре года жизнь, мне виделось невозможным загадывать даже на год вперед. Казалось, даже этого года я не переживу…

А получилось, что и тот год миновал, и следующий, и еще много следующих. И я все их пережил, и достиг сорока. И даже готовился теперь встречать новое тысячелетие.

Какими они были, эти годы, отделившие меня тогдашнего от меня нынешнего?

Когда я пытался дать себе отчет, то сразу наталкивался на удивительную вещь.

Детские воспоминания были яркими и четкими. Поездка в колхоз запомнилась до мельчайших деталей и я мог вспомнить практически каждый день час за часом. И, имей хоть какой-то литературный дар, смог бы описать все то на десятках и сотнях страниц со всеми подробностями. Потом все рухнуло, но память хранила обрывки. А потом… Потом по мере того, как я приближался к сорокалетию, время летело все быстрее и оставляло в памяти все меньше. И теперь я уже не только не мог почти ничего вспомнить конкретно, но даже путался с годами, в которых происходило то или иное событие.

Так что же в самом деле было с теми шестнадцатью годами?

Сейчас казалось, что они пролетели незаметно. Проскользнули за спиной, когда отвернулся.

Но в самом деле они были наполнены изнуряющей борьбой за выживание в новых для меня условиях.

---

Впрочем, борьба за выживание в новых условиях была навязана всем без исключения. И моему поколению в том числе. Только я, выброшенный из жизни нелепой колхозной травмой, очнулся раньше своих сверстников. Они все еще бездельничали в своих многочисленных НИИ и КБ, ходили в походы, бренчали на гитарах и предавались другим нехитрым развлечениям от неумения заполнить свое бытие – продолжали играть в жизнь — а я уже вынужден был с нею бороться. Бороться за себя, за свою судьбу, которая – тоже казавшаяся запрограммированной на многие десятилетия вперед – вдруг оказалась подрубленной на корню.

Говоря образным языком, они все еще баловались вином, а я уже пил водку.

Они развлекались на вечеринках – я работал на вычислительном центре, дежурил там по ночам, изучал программирование и отчаянно учился делать все левой рукой.

Труднее всего оказалось заставить ее писать. Иногда после нескольких часов бесплодных попыток аккуратно вывести хотя бы свои имя и фамилию мне хотелось бросить все к черту и оставить как есть. Но я не бросал – выругавшись и стиснув зубы, продолжал.

Письму я все-таки научился. И всему прочему – тоже. Я успел разобраться в основах системного программирования чуть раньше, чем на замену огромным старым, гробоподобным ЭВМ в железных шкафах пришли персональные компьютеры, оснащенные готовыми пользовательскими программными оболочками. Мне не составило труда понять и оценить эти принципиально новые явления – и я быстро стал настоящим компьютерщиком.

Прошло еще несколько лет, и эти системы тоже кардинально обновились, возникли и стали развиваться корпоративные сети и прочие новшества информационной революции. И одновременно появилось много совсем молодых ребят, которых учили компьютерам специально, и которые, в отличие от меня, имели соответствующие дипломы.

Они наступали мне на пятки, поскольку были моложе и обладали тщательно вложенными в них узкоспециальными знаниями. Но за моими плечами имелся опыт. Я был матерым, как старый раненый волк. Я дошел до всего раньше, причем не путем ленивого поглощения заранее разжеванных истин, а самостоятельно пропустив все сквозь себя и разобравшись до тонкостей в малейших мелочах. И, кроме того, вынужден был отчаянно бороться, поскольку понимал, что с моей рукой я не смогу применить себя в интеллектуальном труде иной сферы. Они приближались ко мне, дышали в затылок, грозя вот-вот догнать и перегнать – но сделать этого так и не сумели.

А время шло. Слепо билась в разные стороны беспорядочная и неумелая перестройка, пышным цветом расцвели и столь же быстро завяли кооперативы. Потом вместо них возникли десятки и сотни мелких фирм, которые, подчиняясь железным законам рынка, стали медленно погибать, поглощаемые крупными.

Информационная революция, захлестнувшая общество, нуждалась в специалистах.

Из ВЦ, который угас и развалился, я ушел на должность системного администратора в только что открывшуюся сеть ресторанов. Там практически сразу начали платить неплохую зарплату, на которую можно было чувствовать себя человеком.

К сожалению, по причинам, не вполне от меня зависящим, через некоторое время мне пришлось покинуть ресторанный бизнес. Но без работы я не остался.

Имея опыт и возникшие к тому времени связи, я устроился начальником информационного отдела в большую, выросшую на месте госструктуры, коммерческую организацию, занимающуюся нефтью.

А потом еще через пару лет меня нашел приятель, оставшийся с ресторанных времен. Теперь он был владельцем крупнейшей в городе фирмы, занимающейся продажей компьютеров, установкой и обслуживанием информационных сетей. Он предложил мне должность технического директора. Зарплата была больше, чем в нефтяной конторе, а должность считалась второй после генерального, и кроме того, заниматься приходилось конкретно тем, что меня окончательно увлекло за минувшие годы: компьютерами.

Кроме того, у меня появились свои деньги, и я вложил их в то же дело. И стал фактически совладельцем фирмы.

Имея постоянный стабильный доход от прибыли, я мог бы бросить должность. Тем более, потребности мои оказались минимальными: я был абсолютно равнодушен к одежде, обедал в недорогих кафе, и все мои расходы сводились лишь к содержанию автомобиля до затратам на качественную выпивку. Но, с одной стороны, я скучал без дела. А с другой, было как-то спокойнее, когда я мог контролировать сферу, в которой вращались мои деньги.

Теперь я стал уже полностью обеспечен и спокойно глядел в будущее. Я сделал в квартире не очень роскошный, но удобный для жизни ремонт, оснастил ее всевозможной техникой, от спутниковых антенн до кондиционеров.

Увечье мое практически перестало приносить неудобства. Я привык к нему так же, как, наверное, привыкают к необходимости ношения очков и разных других ограничений люди с врожденным плохим зрением.

Имея деньги и живя в контакте с цивилизованным миром, можно компенсировать любые увечья, это стало мне совершенно ясным. Начиная с того, что я покупал в супермаркетах импортные консервы с язычками на банках, которые можно было открыть одной рукой – заканчивая специальной мышью для левши, которую я заказал себе по оригинальному каталогу прямо из Америки.

Я заказал также отличный латексный протез – не функциональный, зато полностью скрывавший отсутствие трех пальцев. Думаю, что именно благодаря этому протезу мне удалось без проблем получить права, не выдавая своей неполноценности. Правда, водить машину, переключая скорости правой рукой, было все-таки трудно. Но я напряг свои финансовые возможности и купил джип с автоматической коробкой передач, в управлении которым правая рука практически не участвовала. И теперь жил, мало отличаясь от других людей.

То есть как раз наоборот, от большинства я отличался. Потому что уровень жизни мой оказался намного выше среднего. Хотя начиная продвижение в сферу компьютеров, я не ставил себе такой цели. Просто пытался как-то выжить. И лишь судьбе оказалось угодно, чтобы я не только выжил, но и сумел подняться.

---

«Я, меня, мне…»

Да – именно так: я, меня, мне. Потому что не имелось в этой квартире никого, кроме меня. Уже пятнадцать лет, то есть с самого начала тут жил только я. И, надо думать, никого никогда уже больше не предвиделось. Потому что я остался один.

И был теперь абсолютно одиноким.

---

Родители мои умерли давно. Очень давно, еще в прошлой жизни. Сначала отец от инфаркта. А потом, меньше чем через год — мама. От рака, который обнаружился в такой запущенной форме, что ее было поздно оперировать. И я даже не успел, подобно другим, намучиться, ухаживая за нею в последние дни болезни.

Думаю, причиной такой, практически молниеносной, смерти родителей оказалась моя травма. Вернее, моя судьба. Ведь они были людьми старого поколения. Оба проработали всю жизнь на одном месте – в той поганой школе, куда попали по распределению после пединститута! Для них не сам факт моего увечья, а потеря работы и необходимость резких жизненных перемен казались роковым, необратимым и непоправимым ударом судьбы. Сам-то я оправился достаточно быстро. Сначала, надо признать, благодаря Виолетте, давшей мне единственный верный толчок – и, возможно, имея заложенные склонности характера. Им же казалось, что жизнь их единственного сына, на которого они возлагали столько надежд, кончена.

В итоге получилось, что тот чертов осколок, от которого я уберег Катю, ударив меня, рикошетом убил их. Причем обоих: ведь в последние годы даже врачи признали, что стрессы могут служить причиной ураганного развития раковых процессов.

Тогда уход родителей пронесся по мне, как смерч, слившись воедино с собственными проблемами. Я как-то все пережил. Но сейчас старался о том не вспоминать. Даже квартиру их, оставшуюся мне — поскольку, уехав жить с Инной, остался прописанным на старом месте — закрыл и не появлялся в ней месяцами. Гораздо позже, уже в наши дни приватизировал ее на себя и, продав ее тут же, вложил деньги в дело. Она-то и стала тем капиталом, который сейчас позволял мне спокойно жить. Хотя, если честно, я мог бы жить и без него: зарплата позволяла, а будучи уверенным в свои знаниях, я был уверен и в завтрашнем дне.

---

А Инна… Предчувствие, охватившее меня давным-давно, когда я провожал ее на самолет еще летом восемьдесят четвертого, перед стажировкой в Москве, оказалось верным. Из Америки она так и не вернулась. Более того, я вообще не видел ее с того самого дня, когда, обернув ко мне свое чужое сияющее лицо и помахав рукой, она скрылась за дверью аэропортовского накопителя.

После того, как весной восемьдесят пятого ей продлили американскую стажировку до полутора лет, я уже знал абсолютно точно, что Инна больше не вернется. Кажется, через год или чуть раньше она позвонила и, не скрывая радостной дрожи в голосе, сообщила о защите докторской диссертации или еще чего-то в этом роде, и контракте на работу в Америке, предложенном уже на три года.

Три года означали навсегда. Мы хоть и расстались фактически, но формально оставались мужем и женой. Возможно, я мог потребовать, чтобы она вызвала меня к себе. Но кем бы был я тогда в Америке – увечный и еще не умевший ничего особенного? Уборщиком посуды или просто приживалом при жене? Впрочем, Инна не сказала ни слова о вызове; эти мысли пришли ко мне уже потом. Более того, уведомляя меня об американском контракте, она именно уведомляла. Думаю, сама она решила свое будущее уже давно. Прощаясь со мной, никчемным, в нашем аэропорту. А, возможно, и еще раньше; в ее далеко идущих планах мне вообще не отводилось сколько-нибудь серьезного места. Впрочем, мне это было уже безразлично.

Потом еще через некоторое время из Америки пришли официальные бумаги – Инна просила дать ей развод и одновременно представляла полный отказ от прав на квартиру. Я все подписал, сделал переводы, заверил у нотариуса и отослал ей. Совершенно спокойно и без эмоций; я уже давно знал, что она не вернется.

И сразу же, как представилась возможность, я обменял жилье. Это оказалось нелегким делом: ведь прописан я был у родителей и формальных прав на площадь жены не имел. Помогли отказные бумаги из Америки; кроме того, мне пришлось-таки обратиться во врачебную комиссию, получить инвалидность второй группы и только потом, вместе с причитающимися льготами, я сумел завладеть квартирой. Мне пришлось преодолеть массу препятствий, да и сама эпопея с признанием меня инвалидом тоже принесла мало приятного. Но я превозмог себя: мне не просто хотелось, а во что бы то ни стало было необходимо зачеркнуть прошлое; оставить позади все, что хоть как-то напоминало прежнюю жизнь. Например, не видеть больше близлежащий бульвар, в котором мы часто прогуливались с Инной перед сном. И избавиться от некоторых соседей по дому, которые до сих пор бросали на меня сочувствующие взгляды.

К тому времени умер дядя Костя, ставший за последние пару лет моим постоянным собутыльником и единственным другом. В восемьдесят пятом году — в самый разгар горбачевской охоты на ведьм — пьяненький, он совершенно глупо угодил во дворе под антиалкогольный патруль. Несколько часов его, свободного и независимого пенсионера, продержали в отделении — и сам этот факт произвел на дядю Костю такое воздействие, что вернувшись домой, он наутро свалился в параличе, да так после него и не встал… Тайком попивая дрянную водку из замаскированных под компот стаканов на дяди Костиных поминках, организованных соседкой Марьей Алексеевной в заводской столовой, я испытывал грустные исторические ассоциации. Я думал, что во времена возлюбленного дядей Костей Генералиссимуса людей сажали на десять лет за десятиминутное опоздание на работу; сейчас, на волне параноидальной борьбы с алкоголизмом, трагедия повторилась в виде дешевого фарса. Как дешев был по сути и сам плешивый спиртоборец, которого покойный при жизни не раз привычно называл «этим шибздиком», добавляя несколько непечатных слов за особую зловредность действий. Хотя внешняя дешевизна не умаляла страдания людей, которым сейчас под горячую руку ломали судьбы и жизни…

Здесь меня уже больше ничто не удерживало. Поскольку наша прежняя – точнее, Иннина – однокомнатная квартира располагалась в старом сталинском доме на центральной улице, то я без труда обменял ее на двухкомнатную. В совершенно новом и считавшемся полудиким районе. Отсюда даже на машине требовалось минут двадцать, чтобы выбраться в старую часть города.

Зато нынешнее жилище стояло на берегу реки, отделенное от ее излучины несколькими сотнями метров. С моего девятого – я специально выбрал последний, чтоб было побольше свету и поменьше шумных соседей – этажа раскидывался чудесный вид на уходящий в бесконечность лесной массив нежилого противоположного берега. С весны до поздней осени под моим балконом шла навигация – как автомобили по шоссе, по реке ползли корабли. Проносившаяся по утрам «Заря» мощным ревом своих моторов, проникавшим даже сквозь тройное остекление, напоминала о начале нового дня. С началом лета в прибрежных кустах до одурения заливались соловьи. И в темные тихие ночи из перелесков, смутно чернеющих за туманными заречными лугами, долетал гулкий вскрик кукушки. До сентября из затонов и заросших ивами комариных плавней весело неслось лягушачье кваканье. Я жил в единении с природой и был бы совершенно счастлив, если бы умел теперь быть таковым. Но быть счастливым, похоже, я разучился в принципе в то лето восемьдесят четвертого года, когда по своей великой и возвышенной глупости лишился пальцев.

Однако главная цель переезда была достигнута: я начисто порвал с прошлым и освободился от старых связей. В новом доме выходило по восемь квартир на площадку; никто никого не знал и никто мною не интересовался. Я избавился от самой памяти об Инне и о своей несостоявшейся семейной жизни: оставшиеся вещи при переезде отнес на помойку, а все фотографии и немногочисленные письма просто сжег.

---

Правда, Инна не сразу порвала виртуальную связь. Решив дела, она звонила потом еще несколько раз. Просто так, даже к праздникам, чего с нею раньше никогда не случалось. Потом звонить перестала. Еще через некоторое время я узнал от других людей, что моя бывшая жена вышла замуж. Причем не за какого-нибудь русского еврея или натурализовавшегося макаронника итальяшку – нет, она оторвала себе настоящего американца англосаксонских корней. Кажется, профессора из того же университета, в котором обосновалась сама. И у них один за другим родилось двое сыновей – Инна, во время совместной жизни со мной активно не желавшая потомства, стала там примерной матерью и хранительницей семьи.

Не так давно она прислала мне письмо по Е-мэйлу, вложив в него большую – на два мегабайта — фотографию. Она сама, слегка загорелая и по-прежнему беловолосая, ничуть не постаревшая за эти годы, а лишь раздавшаяся вширь, рыжий муж с длинным лицом – типичный америкос из дешевых боевиков про хорошего негра-полицейского и его глупого белого напарника – и двое мерзких, белобрысых и веснушчатых американских детей.

Надо же… – ни с того ни с сего подумал я. – Дети моей бывшей жены родились стопроцентными американцами. И могут через какое-то количество лет претендовать на пост президента этой великой и бардачной страны.

Я посмотрел фотографию и уничтожил ее, не скидывая на винчестер. Мне давно была безразлична эта женщина, которую я, кажется, когда-то любил. И уже конечно незачем мне были ни ее классический англосакс муж, ни тщательно откормленные дети.

Так я и остался один.

Поначалу, особенно в первый год, мне часто бывало тоскливо. Особенно по ночам. Но тогда на ВЦ меня спасали ночные смены. Уснуть при свете удавалось не всегда, несмотря на изнуряющую усталость – я принимал снотворное и валился в кровать.

Потом я привык к своему одиночеству.

Содержать квартиру в порядке не представляло труда: еще и в прежние времена, в недолгие четыре года нашей семейной жизни Инна постоянно уезжала то в экспедиции, то в командировки, надолго оставляя меня одного, и я приучился сам следить за домом. Потом это вошло в привычку, подобную инстинкту.

Стиральная и посудомоечная машины избавили меня от лишних хлопот.

В последние годы, упрочив материальное положение, я вообще нанял домработницу. Тихую скромную девушку, которая приходила дважды в неделю и мыла квартиру, протирала мебель, вылизывала кафель в ванной и на кухне, и гладила постельное белье. Моя квартира сияла непривычной для России, нежилой чистотой, напоминая скорее шестизвездочный отель, нежели дом холостяка.

Привычка в педантизму, которая, вероятно, была во мне с рождения и развилась по-настоящему, когда я оказался на положении выживающего, дошла теперь до абсолютного совершенства. В моем доме всегда царил идеальный, мертвый порядок. Я мог запросто ходить в абсолютной темноте, не зажигая света – ни на что не натыкаясь и в находя все, что требуется. Не потому, что видел, как тигр; просто образцовый порядок, никогда и никем не нарушался, и я знал на память однажды определенное место любой вещи.

Привыкнув жить так, я уже представить себе не мог, чтобы в доме появился кто-нибудь, нарушающий этот уклад. Не обязательно женщина – пусть хоть собака или кошка. Даже домработница, если она задерживалась слишком долго, чересчур тщательно отмывая стены в туалете или перетирая по одной книги из шкафа, начинала меня раздражать, и несмотря на очевидную необходимость, я начинал мечтать, чтоб она поскорее ушла.

Я понял, что могу терпеть около себя лишь то, что имеет выключатель.

3

А женщины… Мог ли обходиться без них?

Женщины, конечно, были. Но и они не могли нарушить моей установившейся жизни.

Совершенно случайно встретившись еще шестнадцать лет назад с Викой, попробовав друг друга в постели и найдя опыт приятным, мы стали любовниками. И связь наша, возникшая спонтанно и даже не очень серьезно, оказалась неимоверно прочной. Я прожил с Викой, то ли восемь, то ли все десять лет.

Конечно, слово «прожил» тут не слишком подходит. Ведь мы не жили вместе, а остались любовниками, какими сделались в первую встречу. Правда, встречались мы часто. Иногда по несколько раз в неделю. Но при этом наши отношения, подчиняясь желанию Вики, шли так, что не приносили нам ничего, кроме удовольствия. Мы не отягощали друг друга никакими, даже малыми заботами, мы вообще избегали взаимного обременения и самых незначительных обязательств. Просто Вика звонила мне, когда хотела встретиться. Или звонил я – когда хотелось мне. Если наши параллельно текущие жизни допускали пересечение, то оно состоялась. Если же в данный момент кому-то мешали дела, которые нельзя просто так отменить – мы не встречались. Без обид и упреков откладывали свидание – зная, что пусть не сегодня, но уж завтра оно состоится.

Я настолько привязался к Вике, что – помню абсолютно точно! – за все годы нашей связи лишь однажды изменил ей с другой женщиной. Сам факт, что я, свободный и холостой, в сознании именовал тот случай именно изменой, говорит о многом.

Да и сама «измена» носила скорее спортивный характер, нежели была основана на чувстве. Это случилось еще на ВЦ, и объектом моих действий стала та недоступная замужняя женщина, что долго травила мои желания своими ногами в невыносимых блестящих колготках. Да, я все-таки добился ее – семейную и положительную, к тому же носящую совершенно дурацкое имя Настя, от одного которого могло упасть все. Точнее, я взял ее, не спрашивая разрешения. И, руководствуясь соображениями принципиального характера – стремясь, скорее всего, к удовлетворению каких-то подсознательных, внутренних амбиций.

---

Произошло событие в один из последних дней моей работы, когда я нашел себе хорошее место системного администратора и ждал лишь подтверждения вакансии. Наш ВЦ разваливался, не успев до конца создаться; вторая машина так и не пришла и даже не ожидалась, да и первая почти перестала функционировать; все, кто мог, давно разбежались, я был одним из последних. Остались работать – вернее, влачить невнятное существование, лишь самые старшие, которые не имели решимости уйти. Ногастая Настя оказалась в их числе; вряд ли она могла найти где-то иную работу, нежели полуквалифицированную должность оператора ЭВМ.

Несмотря на быстро совершающиеся перемены к худшему, она не менялась. И ноги ее, не потерявшие привлекательности, продолжали сиять золотом в опустевшем машинном зале. Возможно, хорошо зарабатывал ее, не известный мне, муж. А может, ее спокойный характер, граничащий с простой глупостью, не впускал внутрь отрицательных эмоций. Впрочем, для меня это не представлялось важным.

Важным было то, что мне все еще нравились ее ноги и я продолжал ее хотеть. Только теперь, встретив Вику и восстановив мужскую уверенность, я мало думал о чужом семейном положении. Я знал, что хочу ее любым образом.

И свое получил.

К тому времени я сделался инженером-программистом, белой костью, и не имел необходимости в ночных сменах – которые, благодаря плачевной ситуации, вообще стали сходить на нет. Однако в дни, когда не предстоял визит Вики, я обычно задерживался на работе допоздна, перебирая литературу или просто сидя с чашкой чая. Потому что мне было не к кому спешить домой.

Вот в один из таких поздних, безрадостных вечеров я по какому-то наитию спустился в машинный зал. Словно чувствовал, что именно сегодня Настя работает. И что в данный момент, из-за отлучки прочих, осталась одна.

Она стояла в углу машинного зала, склонившись к накопителю на магнитной ленте: вероятно, что-то заело в допотопном механизме.

Халата на ней не было: старая спецодежда давно истрепалась, а новой больше не выдавали. Короткая юбка поднялась выше предела, золотистые ноги слепили меня. И больше не осталось возможности их игнорировать.

Тихо подойдя сзади, я плотно прижался к ней, одновременно со всей наглостью взяв руками спереди. Настя ничего не ответила – наверное, просто не успела сообразить. И я не слишком хорошо отдавал отчет, что делаю, с какой целью и чем все может кончиться лично для меня. Но, потрогав сквозь одежду ее грудь и не найдя ничего существенного, схватился за гладкие прохладные бедра. Они оказались столь приятными на ощупь, что желание мое – накопленное за долгое время, хоть и сдерживаемое старательно – пересилило все остальное.

Удивительно ловко – даром, что имел лишь полторы руки – я скользнул под ее юбку. Не встречая сопротивления, одним рывком спустил колготки вместе с трусами. И не поняв даже, когда сам успел расстегнуться, уверенно приподнял Настин большой, влажный зад. На долю секунды запутался в неожиданно густой растительности, она вскрикнула — скорее от боли, чем от неожиданности.

Больше она не успела издать ни звука.

Я почти ничего не чувствовал, хотя и был уверен, что все получится очень быстро.

Когда, удовлетворенное, желание полностью спало, эта чужая, мокрая, некрасивая женщина сделалась противной. Особенно неприятно ударил ее запах. И хотелось скорее бежать.

А кругом все оставалось обычным; по-прежнему натужно жужжал неисправный накопитель – который, надо сказать, заело в наиболее подходящий момент…

Стреноженная бельем Настя – то ли с ступоре от случившегося, то ли ожидая чего-то еще – продолжала стоять, не одергивая юбку.

От вида этого мне стало дурно. Все связанное с сексом казалось мне сейчас невероятно мерзким и вызывало позыв к рвоте.

Я спешно покинул машинный зал, плотно закрыв дверь, и тут же ушел домой. Само белье мое сделалось мокрым и гадким. Я сбросил с себя все прямо на пороге квартиры, а потом долго плескался под душем, в несколько приемов отмывая с себя запах ее тайных мест – который, казалось, въелся в тело и обволок меня с ног до головы.

Все событие, на описание которого ушло гораздо больше времени, в реальности произошло так молниеносно, что я даже не успел по-настоящему насладиться телом этой женщины. Правда, если признаться честно, наслаждаться было нечем. При контакте оно оказалось вовсе не привлекательным: не то чтобы совсем увядающим, но совершенно неаппетитным. Настю стоило рассматривать как объект эстетического удовольствия – ноги ее издали смотрелись великолепно – а не сексуального. И акт с нею принес мне скорее умственное, нежели физиологическое удовлетворение. Прежнее желание основывалось на иллюзиях.

Кроме того, я с констатировал, что до сих пор ничего не понимаю в женской сущности. Я знал, что Настя семейная и сугубо положительная, я не видел с ее стороны малейших намеков на возможность побочной связи – ни со мной, ни с кем бы то ни было из сослуживцев. Набрасываясь на нее, как голодный волк, я руководствовался инстинктом. Рассудок молчал. В принципе я должен был сразу получить по физиономии. Но я взял ее легко и неожиданно. Ураганный налет обошелся без всякого насилия или принуждения: я просто сдернул с нее трусы, и она отдалась, не сопротивляясь. Такой парадокс не укладывался в мое сознание.

Я подозревал, что получил бы и по физиономии, и по всем прочим местам, начни свой подход к ней неторопливо, издали приближаясь к намеченной цели. Но у меня не имелось цели, и я никуда не приближался. Просто в течение нескольких минут мною владел бес, которому не нашлось отпора.

Это был единственный подобный суперменский, прямо-таки Джеймс Бондовский эксперимент за всю мою жизнь; ни до ни после я его не повторял – и честно говоря, не испытывал желания. Никаких ощущений я не испытал, просто проверил силу своего напора, убедившись, что он у меня есть. И попробовал эту самую Настю, чье обманное тело еще недавно появлялось в моих глупых мечтах.

Ее я тоже видел в последний раз. Вскоре я навсегда покинул ВЦ, наши пути больше не пересекались и ее конкретно я даже не вспоминал.

Сам этот случайный мой выверт вспоминался потом с легким стыдом. Стыдом за столь небрежное, потребительское отношение к ни в чем не повинной женщине. И… и чувством неловкости перед Викой – которая удовлетворяла меня во всех отношениях и не давала повода искать себе замену.

---

Всего один раз «изменив» Вике, я понял, что это бессмысленно. Конечно, справедливости ради стоит признать мое необъективное отношение в несчастной Насте: по сути, я не занимался с нею сексом, а лишь использовал ее как живую дырку, куда торопливо спустил продукт давнего вожделения.

Но ведь я много раз бывал с Викой точно в такой же позе, и испытывал при этом невероятное наслаждение, и не спешил выйти из нее, и ощущение липких струек, прокладывающих дорогу между нашими соединенными телами, было не противным, а ужасно приятным…

Дело было не с позе и не в методе – а именно в том, что любая женщина просто изначально оказалась бы для меня хуже Вики.

Мы с нею оказались просто созданными друг для друга.

В постели нам было прекрасно, а со временем становилось все лучше, потому что мы узнавали и учились предугадывать самые тайные желания. Но Вика никогда – даже в самых крайних случаях, когда мы встречались слишком поздно и чересчур уставали от свидания, или просто внезапно испытывали желание задремать в объятиях друг друга, чтобы, едва проснувшись, тут же продолжить занятие сексом – не оставалась у меня ночевать. В любое время она возвращалась к себе, в свой неведомый, не известный мне дом.

Обычно все происходило, как в самый первый раз. Набегавшись голыми по квартире, наигравшись и насытившись несколько раз до изнеможения, мы выбирались из постели и шли в душ. Иногда повторяли там все то же самое напоследок. Потом неторопливо пили кофе на кухне без далеко идущих целей. Потом Вика быстро приводила себя в порядок, целовала меня в щеку и уходила. Запирая за ней, я слышал, как медленно затихает на площадке и звонкий цокот ее каблуков. До следующего свидания.

Я совершенно не знал, как она живет вне меня и чем заполнена ее жизнь в те дни, когда я ее не вижу. Мы не перезванивались просто так, не поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. Мы выходили на контакт в единственном случае: когда кому-то из нас хотелось заняться сексом. Возможно, она встречалась так не только со мной; возможно, в ее жизни был и еще какой-то мужчина, а может быть, и не один. С тем же успехом и я, встречаясь с ней, мог параллельно иметь еще нескольких любовниц – только мне этого было не нужно; мне хватало одной Вики, а все остальное время занимала работа.

Мы никогда ни о чем не спрашивали друг друга. Мы жили взаимным влечением наших тел, не делая ни шага в сторону.

И я очень быстро понял, насколько права была Вика, отказав в глупой и внезапной просьбе выйти за меня замуж. Насколько мудра была она вообще в своем понимании интимных отношений. На моих глазах возникали и разрушались новые браки среди моих знакомых и сослуживцев – а мы с Викой продолжали встречаться, не чувствуя хода времени и не привыкая друг к другу. Вероятно, ее теория о несовместимости брака и нормальной половой жизни имела-таки разумный смысл. Во всяком случае, для большинства людей.

Хотя и в наших отношениях уже стало проявляться нечто напоминавшее брак. В смысле того, что даже наш секс вошел в некоторое привычное, хотя и неизменно приятное русло. Конечно, в более поздний период, когда я обзавелся современной техникой, мы иногда включали видеомагнитофон и пытались копировать акробатику из порнофильмов. Иногда устанавливали видеокамеру и запечатлевали собственный вариант. А потом – обычно в тот же день – тихо сидели рядышком на диване и смотрели снятый фильм, сопереживая самим себе на экране. Но обычно мы развлекались так довольно редко; наши с нею занятия любовью принимали все более спокойный и устоявшийся характер. И совсем редко мы занимались экспериментами, которые рождены были в первые месяцы нашей связи сексуальным опытом Вики и ее буйными фантазиями.

Мы много времени стали проводить просто в постели – даже не соединяясь, а просто тихо и нежно лаская друг друга.

Вспоминая уже в нынешнем возрасте наши первые месяцы с Викой, я неизменно чувствовал какой-то запоздалый стыд – как мальчишка, некогда занимавшийся детским грехом и не забывший о том во взрослом возрасте. Мне казалось непостижимым, что встречаясь с нею, я оставлял где-то в стороне интеллектуальное человеческое достоинство и превращался в биологический автомат для совокупления – причем не простым, а самыми разнообразными способами. Порой мне даже хотелось вычеркнуть из прошлого такую память о связи с Викой. Но потом, еще раз взглянув на все истинно взрослым, трезвым взглядом, я понимал, что все это не может считаться ненормальным. Ведь тогда – в нашу самую лучшую, полную совокупительных феерий пору – мне не было даже тридцати. То есть я находился в том возрасте, когда именно секс во всем его разнообразии составляет для мужчины основной смысл жизни. И теперь, вспоминая, стоило лишь порадоваться, что несмотря на увечье и неадекватное самоощущение, я все-таки нашел Вику и смог взять то, чего не могли получить иные, более удачливые во внешнем смысле сверстники.

---

Думаю, мы могли бы так жить с нею хоть до сих пор – миновав свою молодость, слегка постарев, но оставаясь по-прежнему привязанными друг к другу телами. И жили, если бы в один прекрасный день громом не грянуло сообщение Вики о том, что она выходит замуж за итальянца и уезжает из России навсегда.

Сказав это, она тут же добавила, что решение ее никоим образом не связано с переменой взгляда на замужество и интимную жизнь, что будущего своего мужа она нашла по переписке и ни разу в жизни не видела – и, честно говоря, не горит желанием видеть, и ей все равно, какая у него пиписька и есть ли она вообще – но просто для нее остался единственный шанс уехать из этой проклятой страны, найти нормальную работу и как-то устроить жизнь.

Чем она занималась здесь, я не представлял: наше непроникновение в личную жизнь за пределами постели было столь полным, что я даже не знал, где она теперь работала.

Я даже не стал вторично предлагать ей выйти за себя замуж и обещать больше, чем мог дать неизвестный итальянец; я как-то мудро и печально осознал, что Викой сейчас движет не логика, а как раз полное ее, чисто женское отсутствие. И любые слова бесполезны, если она зациклена на отъезде, хотя и видит заранее неромантическую его сторону.

Но все-таки я видел, что Вике грустно расставаться со мной. И перед ее отбытием мы провели вместе целых две недели. В течение которых она наконец-то жила у меня – хотя это было вызвано не желанием насытиться друг другом напоследок, но тем, что уезжая, Вика обрубила за собой все мосты, продала квартиру и ей было просто негде ночевать последних две недели.

И, надо сказать, к исходу этих недель я в очередной раз понял, сколь права была она в своих суждениях. Нам было хорошо, как всегда. Но все-таки прежде, когда оба оставались абсолютно свободными и не связанными никаким общим бытом, было чуточку лучше.

Потом я проводил ее в аэропорт. Мы нежно и мучительно поцеловались – гораздо, горячее, чем в свое время с моей законной женой Инной, уезжавшей как будто на четыре месяца, но в самом деле навсегда. Поцеловались с нею прежде, чем помахать друг другу в последний раз.

---

Пару лет я ничего о ней не слышал.

Я заводил себе новых женщин и расставался с ними через некоторое время. Ни одна из них не претендовала на серьезные отношения – вероятно, тоскуя телом и душой по уехавшей Вике, я подсознательно выбирал себе любовниц, похожих на нее даже характером. Они приходили и уходили, сменяли одна другую, не оставляя в душе малейшей зацепки.

Ни одна из них так и не смогла занять в моей жизни место, оставшееся пустым после отъезда Вики.

Я не говорю в отношении постели: было глупо даже надеяться найти вторую такую же идеально подходящую сексуальную партнершу как в чисто физическом плане, так и по темпераменту. Только оставшись без Вики, я по-настоящему оценил ее уникальность – ее религиозное поклонение сексу и строгое отграничивание от всего прочего.

Женщины, которых я находил после, на первый взгляд казались даже участливее. Они с удовольствием оставались на ночь, некоторые даже подавали мне кофе в постель. Но при этом ни одна из них – ни одна, в отличие от Вики! – не способна была очертить нашу связь строгими рамками контакта половых органов. Уже после второй или третьей встречи эти женщины – как когда-то предупреждала Вика — начинали строить какие-то внешние отношения, которые всегда оборачивались попыткой наложения на меня обязательств. Не жениться, нет – об этом речи не шло, поскольку я никогда не связывался с мокрощелками, мечтающими лишь о ЗАГСе. Просто каждая из них в той или иной форме пыталась вытянуть из меня что-либо, получить для себя бенефит, причем сразу, немедленно и в очень открытой форме. Просьбы высказывались самые разные: от безобидных вроде необходимости обеспечить автомобиль с водителем на автовокзал к пяти часам утра в воскресенье для встречи приезжающей деревенской бабки, до вполне серьезных, касающихся устройства на работу в банк – почему-то именно в банк, хотя я никогда в жизни не работал в банке и даже не имел ни одного знакомого банкира – детей или племянников.

Едва столкнувшись с вымогательством услуг, я немедленно порывал с этой женщиной. Не потому что просьбы оказывались неимоверно обременительными; некоторые я мог выполнить, всего лишь подняв трубку телефона. Но я не хотел делать ничего из принципа: я не мог понять, почему обязан помогать всем этим, в общем-то случайным и абсолютно чужим для меня женщинам. Тем более, что с некоторого возраста – пожалуй, сразу, как только остался без Вики, — я с неприятным удивлением обнаружил, что гораздо больше даю удовольствия женщинам, чем получаю от них сам.

Вика не выходила у меня из памяти, и я ничего не мог поделать.

А, возможно, дело было даже не в ней, а в переменах, происходящих во мне самом.

Точнее, все-таки именно в Вике, вызывавшей такие перемены. Ведь получилось так, что в момент, когда я был еще молод, внутренне здоров, полон жажды и стремления к женскому теплу, мне встретилась именно она, проповедавшая теорию чистого секса и отвергавшая саму идею семьи и замужества. Тогда я был еще действительно податлив душой. Мне хотелось участия, которое я мог бы испытывать не только в короткие моменты соприкосновения наших голых тел, а всегда – утром, днем и ночью. Хотелось дома, который был бы освещен женской заботой. Возможно, захотелось бы даже детей. То есть тогда я был готов попробовать еще раз – после неудачной попытки с Инной – и построить нормальную семью.

Но мне встретилась Вика. Равнодушная в общем-то ко всему, кроме чистого секса, ради которого жила сама и научила жить меня. Она насытила мое тело и сумела убедить, что так лучше. И понемногу, не испытывая уже недостатка в женщине, я привык к одиночеству в доме. И понял, что такая вот удовлетворенная независимость есть очень хорошее состояние жизни. И постепенно желание иметь жену, дом, семью, рассосалось само собой.

Как ни странно, прожив фактически вместе столько лет, притеревшись друг к другу и идеально найдя отражение собственных желаний, мы никогда не заговаривали о любви; мы вообще почти не разговаривали: нам хватало стонов и вздохов и редких замечаний о процессе. За пределами сексуальных отношений нам было просто не о чем говорить. Любила ли Вика меня в том понимании, какое обычно вкладывается в заезженное слово? И любил ли я ее? Думаю, ответ на оба вопроса окажется отрицательным. Более того, в какой-то момент – уже после нашего расставания – я понял, что с истинно любимым человеком невозможно полноценно заниматься сексом. Потому что любовь, сколь бы мало я в ней ни смыслил, все-таки основана на нежности. А секс – на взаимном обладании, по животному резком и грубоватом, как его ни маскируй. И эти два понятия в принципе несовместимы.

---

Потом, уже оставшись без Вики и анализируя проведенные с нею годы, я думал – а что было бы, найди я в свое время Ольгу? Ведь она, в отличие от Вики, никогда не была «кошкой, гуляющей сама по себе», и тогда, во время сбивчивого разговора на деревенской платформе я понял, что ей-то как раз хочется семьи, тепла и покоя. Хочется быть любимой и нужной. Быть может, с Ольгой у меня возникла бы семья, и все пошло совершенно по-другому. Возможно, если бы в тот переломный год я смог отыскать ее – единственную, как казалось мне теперь, из встреченных мною в жизни женщин, способную на глубокую привязанность и человечность в отношениях – жизнь моя оказалась бы иной.

Впрочем, скорее всего, помня нашу единственную встречу, я просто идеализировал Ольгу. И на самом деле реальная, взбалмошная и наверняка избалованная женщина имела мало общего с образом, хранившимся в моей памяти. Хотя, конечно, убедиться в этом я теперь не мог.

Да и вообще не имело смысла сокрушаться о том, чего не было и уже не будет. Я стал действительно абсолютно иным, сам не заметив как.

Мне уже не хотелось, как прежде, женского тепла. Шестнадцать лет назад я говорил себе и верил — и это было действительно правдой — что страстно люблю свою жену Инну. На которой и женился в неполных двадцать лет по дикой, страшной любви. Но с течением времени сама потребность любить и быть любимым из меня улетучилась. И дело, я думаю, было отнюдь не в том, что я относился к упертым индивидуумам, способным на любовь лишь раз в жизни и до сих пор думал о бросившей меня Инне. Скорее всего, моя душа оказалась в принципе не способна любить всерьез.

Возможно, метаморфоза произошла одновременно с переворотом моей жизни. А может, я таким и родился – а то, что испытывал когда-то к Инне, представляло лишь обычную юношескую влюбленность, помноженную на глупые и светлые идеалы, которыми все мы, двадцатилетние, жили в те годы.

---

Помню, как году в девяносто седьмом я сидел вечером на своей кухне, не спеша попивал водку и бездумно смотрел в окно.

С моего девятого этажа открывался прекрасный вид неба, лишь в левом нижнем углу испорченный домом, стоявшим во дворе.

В ясные темные вечера и тем более ночи я легко мог наблюдать звезды, медленно плывущие в черной непонятной дали – это чем-то напоминало колхоз и наполняло меня легкой, уже почти безболезненной печалью.

А в тот вечер мое внимание привлекла яркая светящаяся полоска, напоминавшая инверсионный след самолета. Не пассажирского, а военного, который идет на страшной высоте и тянет за собой короткую, быстро тающую черточку. Я подумал о таком самолете — и тут же понял, что никакой самолет не может оставлять следа, видимого ночью.

И почти сразу вспомнил, что народ уже долгое время обсуждал появление на околоземной орбите какой-то очень яркой кометы – кажется, ее именовали кометой Галлея, но я уже не помню, точно ли было правильное название, или она называлась как-то иначе.

Меня это не волновало; меня потряс факт того, что впервые в жизни я увидел это таинственное и загадочное небесное тело, причем невооруженным глазом и даже из собственной кухни.

Комета висела в моем окне, очень медленно передвигаясь по небу, неделю или две.

Через пару дней я достал где-то бинокль и рассмотрел эту странную гостью как следует.

У кометы ясно виднелось более яркое ядро и вытянутый, угасающий к концу хвост. В человеческом восприятии любая комета всегда представлялась как некое твердое тело, летящее с бешеной скоростью и оставляющее за собой хвост из сгоревших обломков. Но я откуда-то знал, что на самом деле все не так; что газообразное ядро движется по какой-то определенной орбите, как любая из обычных планет — а хвост, образованный какими-то частицами, направлен в сторону, противоположную той, откуда дует солнечный ветер. Что такое солнечный ветер, я понимал не очень хорошо, однако представлял, что излучение солнца каким-то образом отталкивает от себя эти эфемерные частицы, поэтому хвост кометы постоянно меняет свое направление в зависимости от положения ее на орбите.

Я смотрел на эту яркую полоску среди тусклых звезд, с каждым днем чуть-чуть меняющую угол наклона к горизонту – и сам себе казался кем-то или, скорее, чем-то вроде безымянной кометы, движущейся в пустоте космоса и теряющей оставшиеся годы, месяцы и дни жизни, выдуваемые из меня этим самым непонятным «солнечным ветром».

4

Однажды мы встретились с Катей. Не специально, а точно так же, как когда-то с коляской и недавно рожденной дочерью – на улице. В первый момент я был даже рад ее видеть. Хотя узнал не сразу: она стала уже не черной, а рыжеватой и сняла очки, давно перейдя на линзы. И походила совсем не на ту хрупкую французскую актрису, фамилию которой я так и не вспомнил, а на самую обыкновенную разъевшуюся русскую бабу, приближающуюся к сорока годам. Мы разговорились. Потом я пригласил ее к себе – посидеть и чего-нибудь выпить, вспомнить былое и поговорить.

Она легко и с радостью согласилась.

К тому времени она была уже разведена, причем во второй раз. С отцом моей тезки Евгении рассталась почти сразу же после ее рождения. Потом вышла за Славку – удовлетворила-таки свою скрытую любовь. И он, кажется, был настолько счастлив этому, что взял ее с ребенком. Но и со Славкой прожила всего пару лет, потому что на поверку он оказался таким же никчемным идиотом, как и ее первый муж. Ну, конечно, если верить ее словам. В момент нашей встречи она искрилась полнотой жизни. Потому что сумела как-то выскочить из окружающей среды и даже устроилась по специальности бухгалтером в один из процветающих коммерческих банков, и имела все надежды на будущее.

Вышло так, что в конце концов мы как-то естественно разделись и пошли в постель. Впрочем, занятие сексом, вероятно есть совершенно нормальное завершение встречи двух взрослых людей. Тем более, что нынешняя Катя не имела ни капли общего с той маленькой черноволосой девушкой, к которой некоторое количество лет назад испытывал столь невероятно идеалистические чувства, что отворачивался от ее груди в голубом лифчике купальника и не помышлял даже притронуться пальцем, а способен был лишь ограждать ее от внешних бед.

Сейчас же мы были просто взрослыми одинокими людьми, оказавшимися в благоприятных для необременительного секса условиях.

В постели Катя оказалась никакой – самой обыкновенной женщиной, без всяких выдающихся способностей. До Вики ей было далеко; впрочем я и знал, что второй Вики мне все равно не найти. И внешность Катина тоже не представляла ничего особенного; только когда она разделась в первый раз, я отметил, что при обычной коже у нее оказались на удивление темные, почти черные соски. Как у мулатки или даже негритянки: теперь, когда зайдя на любой порносайт, за пять минут можно было увидеть и узнать больше, чем за целую жизнь в советское время, я прекрасно разбирался в женских особенностях.

И впервые увидев ее натуральную грудь, подумал, что ей бы оказалось легко жить в куртуазном XVIII веке. Ведь в те благословенные и кажущиеся нам воздушно-возвышенными времена женщины выезжали на бал в предельно открытых платьях, не зная еще такого великого изобретения, как бюстгальтер. Во время бешеных танцев их молочные железы прыгали во все стороны, и ничем не спрятанные соски то и дело показывались на свет. Но их и не требовалось прятать: как я прочитал в том же Интернете, в то время соски считались естественным украшением женщины. Более того, иметь их бледными, сливающимися с кожей было столь же неприличным, как в наше время ходить с перхотью в голове – и отправляясь на бал, женщины тщательно красили себе соски красной краской…

Помню свои ощущения во время нашей первой интимной встречи. Мне было скучно; контакт с ее невозбуждающим телом не приносил ожидаемого удовольствия. Отключившись, я думал о странной вещи. Мое существование длилось во мне с самого рождения; я менялся ежесекундно вплоть до своего нынешнего возраста и состояния – но ни одна из этих самых секунд не выпала из общего строя. То есть я менялся непрерывно; поэтому-то, наверное, несмотря на все перемены жизни и ощущал себя до сих пор практически тем же, каким был в детстве. Хотя со стороны казался людям совершенно иным человеком. И Катя сама в себе менялась незаметно, и лишь для моего стороннего взгляда она нынешняя не имела ничего общего с ею же прошлой.

Я думал и думал, а между тем наш акт шел как бы сам по себе. Катя лежала на спине, я лежал на ней и ощущал, как мягкие бедра ее сжимают мою поясницу, по спине моей ритмично колотят ее пятки: первоначально она хотела закинуть ноги мне на плечи, но их длины на это не хватило, и пришлось ограничиться таким вариантом.

За мыслями я почти не замечал, ее ощущений. И даже удивился, услышав Катин голос:

-…За попу меня возьми, пожалуйста! И сдвинь ее посильнее.

Как ни странно, я уже умел почти полноценно сдвигать партнерше ягодицы с помощью своих полутора рук. Через несколько секунд, в течение которых я старался не сбить прежний ритм, Катя выгнулась мостом, напрягаясь всем телом. И почти сразу обмякла, испустив несколько привычных, чисто женских стонов,

— Я – все, — простым и обыденным тоном известила Катя, словно я сам ничего не понял. – Ты кончать так будешь? Или позу сменим?

— Так, — ответил я. – Сейчас постараюсь…

В какой-то момент я вдруг вспомнил, что Вика никогда не оповещала меня о своем оргазме; мне вдруг захотелось перевернуть Катю на живот, схватить одну – две я не мог! – одну ее грудь из подмышки, зажать между пальцами сосок и, не видя лица, представлять, что подо мной распласталась Вика… Но я не стал этого делать, а лишь еще крепче стиснул Катину задницу и приник к ее губам в жестоком поцелуе. А потом уткнулся лицом в ее горячую подмышку.

Она встала, с трогательной заботой пытаясь на запачкать мою простыню и юркнула в душ. А я лежал на постели и продолжал думать.

И сейчас, когда акт был завершен, вдруг понял, что у нас с Катей получилось в общем даже неплохо – без страсти, но как-то уютно и даже с первой попытки по-домашнему. И, возможно, мы смогли бы с нею встречаться и даже жить.

Потом мы встречались еще несколько раз и повторяли то же самое без разнообразий.

А потом я понял, что больше не могу продолжать наши встречи. Вероятно, в душе моей, хоть и закостеневшей за последние годы, все-таки оставался жить образ романтической девушки, которой я был по-дурацки платонически увлечен в колхозе – настолько, что подставил свою руку под удар, спасая ее. Теперь же даже во время секса мне мешало недоумение от факта, что прежняя маленькая Катя и нынешняя грубоватая, раздавшаяся во всех направлениях женщина с черными сосками – одно лицо, причем пережившее метаморфозу непрерывно, секунду за секундой… Даже разговаривать с нею мне было порой тяжело: надо мной опять довлел прежний воздушный образ, между тем настоящая Катя, выросшая и заматеревшая, не отличалась ни тонкостью суждений, ни чрезмерным умом, который бы меня привлекал. Я не мог понять, в чем дело: так ли сильно изменилась она с тех пор, или изменился я и, сбросив романтические очки стал видеть людей такими, какие они есть на самом деле?

И, хотя вроде бы я давно уже обо всем забыл и перестал даже думать, но теперь при встречах с Катей меня опять стало угнетать запоздалое сожаление по поводу тех дней. Подумалось, что какими бы уловками я ни пользовался сейчас, жить с двумя здоровыми руками куда лучше и приятнее, чем с полутора. Что я был дураком, заслоняя ее; стоило все-таки посильнее прыгнуть и просто вытолкнуть ее с линии падения осколков. А еще лучше, если бы я вообще не страдал по ней и не связывал свою жизнь в колхозе – и, быть может, все сложилось бы иначе. Как именно, я не знал – но точно иначе. Разумеется, я рассуждал неверно в корне: стал калекой я не из-за Кати, а по собственной пионерско-комсомольской дурости, оставшись вкалывать вместо того, чтобы сразу уехать в город. Я знал это в глубине души, но не мог ничего с собой поделать. И принимая ее простенькие ласки, ощущал подспудно растущую неприязнь к ней как к бессмысленной причине, исковеркавшей мне жизнь. Поэтому в конце концов сделал так, что встречаться мы больше не стали.

Катя же, судя по всему, ничего не поняла вообще: она, кажется, давно утратила способность что-то чувствовать, ее интересовала теперь только собственная жизнь и карьера. И в общем-то по понятным причинам; ей предстояло вырастить дочь.

---

Потом уже недавно, года четыре назад, снова проявились Вика. Прислала из Италии Е-мэйл, неизвестно как узнав мой адрес. И мы стали с нею переписываться. Сначала немного скованно, потом снова привыкли друг к другу. Она сообщила мне, что брак ее и следовало ожидать, оказался неудачным, что мужа-макаронника она терпеть не может и старается видеться с ним как можно реже, но тем не менее, ей, кажется, получается наладить собственную жизнь, и, возможно, даже развестись, поскольку несмотря на все требования, католичества она не приняла. Постепенно переписка сползла на сексуальную тему – мы взахлеб вспоминали, как хорошо нам было вдвоем несколько лет назад и писали такие вещи, от которых краснели мониторы наших компьютеров.

В прошлом году Вика написала, что наконец развелась, живет одна, имеет нормальную работу и дом – и приглашала приезжать. Съездить для меня в Италию теперь было не проблемой: в последние годы я вообще отдыхал только за границей. Но навестить свою прежнюю, самую сладкую любовницу и почти жену я так и не собрался. Сам не знаю, почему. Думаю, даже не из боязни найти совсем не то, с чем расстался много лет назад.

---

И, кроме того я вдруг понял, что с какого-то момента женщины практически перестали играть роль в моей жизни. Не то чтобы я стал к ним равнодушен, нет – мне доставляло удовольствие созерцание красивого женского тела в фильмах или даже на пляже во время летнего отпуска. Но мне уже не хотелось напрягаться ни капельки, чтоб удовлетворить нормальные желания. Которых у меня как-то поубавилось.

Да, как ни странно – несмотря на то, что достигший успеха сорокалетний мужчина считается лучшим любовником и охотником до женского пола, меня эта проблема перестала волновать. Я опередил свой возраст, и мне было не сорок, а намного больше.

Я не знал, в чем крылась причина такого самоощущения. Возможно, виной оказалась та давняя катастрофа, сломавшая что-то в естественном течении процессов моего организма. Ведь недавно я где-то слышал или случайно прочитал в Интернете, что даже небольшие раны воздействуют на генотип организма и оказывают влияние на всю дальнейшую жизнь. Или, возможно, сама жизнь, выпавшая на долю моего поколения, оказалась такой жесткой, что в борьбе за существование мы состарились до срока?

Впрочем, нельзя было сказать «мы» — правильнее следовало выразиться «я»; поскольку, случайно встретившись со Славкой после многолетнего перерыва в отношениях, я нашел его нисколько не изменившимся с послеинститутских времен.

Но во всяком случае, вспоминая своего отца в ту пору, когда ему было примерно столько, сколько мне сейчас, я находил себя в сравнении с ним абсолютным стариком. Или, может, он казался моложе и веселее в те годы мне, совсем молодому. Нет, конечно, там срабатывал как раз обратный эффект: если мне, восемнадцатилетнему, сорокалетний отец казался моложавым и бодрым, то значит, в самом деле он был еще бодрее. И уж совсем не таким, каким стал сегодня я.

Помню, что у отца – в те счастливые времена, когда он еще не был насмерть замордован мамой — имелась масса друзей, которые постоянно приходили к нам в дом. Редкие выходные обходились без чьего-нибудь визита; в доме постоянно звучал смех, и не вымученный а искренний и веселый. А уж какими веселыми казались его дни рождения… На них даже мама расслаблялась и переставала быть жестким тираном, каким оставалась в обычное время – превращалась в нормальную веселую маму, которую можно было даже любить.

А мне хотелось одиночества. Приходя в дом, я тщательно запирал на восемь замков две своих стальных двери. В принципе ни двери эти, ни обилие замков мне не требовались: квартира стояла на сигнализации, помимо которой я имел охранный брелок с тревожной кнопкой, к тому же в тумбочке около кровати у меня лежал пистолет.

Хороший пистолет. Современный тяжелый двенадцатизарядный «Браунинг», который мне контрабандой привезли из Германии, спрятав в коробку с системным блоком. Особенно ценным – почему я и заказал именно эту модель – являлся двусторонний предохранитель. То есть пистолет был изначально рассчитан на случай, что из него можно стрелять с левой руки. Что мне и требовалось.

---

Возникновение пистолета имело свою, не очень приятную историю.

Все деньги, полученные от продажи родительской квартиры, я в свое время вложил в ресторанный бизнес. Но хозяин сети, с которым я договаривался, оказался, мягко говоря, не очень честным человеком. Некоторое время он платил проценты, а потом сделал так, что мне пришлось уволиться из системы, к тому же он заявил прямо, что знать ничего не хочет и денег не вернет.

Я, разумеется, не собирался терять свои капиталы. Кое-что разузнав, я выяснил, что помимо меня, он должен астрономическую – по меркам нашего города – сумму еще нескольким людям. Скооперировавшись, мы начали атаку на него: пытались действовать через гражданские суды, потом добились возбуждения уголовного дела по линии экономических преступлений, и так далее. Но законными путями нам ничего не удалось. Более того, с помощью подручных он жестоко избил одного из нас, а мне лично звонил домой и угрожал убить. Вот тогда-то я всерьез подумал о своей безопасности. Раздобыл бронежилет и обзавелся пистолетом – причем самым сложным делом оказались поиски нестандартной кобуры для ношения на правом плече.

Мне удалось даже официально зарегистрировать оружие на себя, чтобы риск угодить в тюрьму не перевесил потенциальную опасность от моего прежнего компаньона. Пришлось прибегнуть к помощи бывшего одноклассника, полковника госбезопасности в отставке, ныне основавшего свое охранное агентство. Мы встретились с ним, я честно рассказал ситуацию, и он признал ее серьезной: в России убивали за меньшие суммы. И нашел выход. Оказав содействие в получении фальшивой медицинской справки у знакомых врачей, он принял меня сотрудником в свое агентство, благо после института я все еще оставался офицером запаса, хоть и не служил в армии ни дня. Агентство вооружало всех своих сотрудников. После прохождения специальных курсов мне выдали официальную лицензию на хранение, ношение и применение в определенных ситуациях моего оружия.

Слава богу, убить меня так и не попытались. Оружием пришлось воспользоваться всего один раз.

---

Однажды поздним вечером, практически уже ночью, я шагал домой со стоянки, от которой было примерно полкилометра. И мне чем-то не понравился «Мерседес» с зажженными фарами, стремительно нагонявший меня по пустынной дороге.

Остановившись, я достал пистолет. «Мерседес» приближался – темный, быстрый и зловещий. Я сделал предупредительный выстрел в воздух, а потом, увидев, что машина не сбавляет хода, забыл все наставления. Не стал дожидаться, когда они откроют огонь, и первым выстрелил два раза по фарам. Разумеется, не попал, потому что от неожиданности тряслись руки и мушка прыгала перед глазами. Но в отличие от того случая, когда в меня стреляли дезертиры на сборах, я не чувствовал сильного страха. То ли не успел, то ли перестал ценить свою, уже не особо нужную мне жизнь… К тому же меня вдруг охватил какой-то дикий азарт убийцы. Именно убийцы, поскольку, снимая предохранитель, я не задумывался о том, что, возможно, эта машина не имеет ко мне отношения, и я по ошибке могу убить невиновного человека.

Я чувствовал только жгучий выброс адреналина, да переполнившую меня дикую злобу – как будто я стрелял сейчас не в бог знает кого, а конкретно в того негодяя, что забрал мои деньги. Пистолет прыгал, как живой, и руку отбрасывало чуть ли не за спину.

Когда «Мерседес», летевший с прежней скоростью, был уже близко, я по инструкции упал на землю и несколько раз перекатился вбок, прикрывая голову руками. Черная машина просвистела мимо, не останавливаясь и не проявляя никаких действий против меня. Приподнявшись, я успел увидеть пустую корму и белый прямоугольник транзитного номера за задним стеклом. Я так и не узнал – то ли действительно спугнул бандитов, собиравшихся меня убить корявыми способами, но не знавших, что я вооружен, то ли просто попались на ночной дороге какие-то пьяные или накачанные наркотиками отморозки, которых я своей стрельбой лишил рассудка. А скорее всего, просто напугал безобидных транзитников, которые сами плохо представляли, куда несутся по темному чужому городу.

Это был второй раз в жизни, когда я стрелял в людей. Только на сборах, во время охоты на дезертиров, я отстреливался от нападения. Сейчас же напал первым.

Я поднялся, отряхнулся и пошел искать отлетевшую в сторону сумку с документами, которую пришлось бросить за неимением достаточного количества здоровых рук. Найдя, попытался отыскать еще и разлетевшиеся гильзы, но это оказалось уже за пределами возможного.

Потом поспешил домой. Грохот выстрелов был таким, будто я лупил по меньшей мере из базуки. Оглушительное эхо, попрыгав в пустоте между спящими домами, укатилось куда-то за реку. Меня охватили предчувствия, что сейчас откуда-нибудь раздастся вой милицейской сирены, покажутся синие мигалки и меня – именно меня, поскольку никого больше на улице не осталось – положат лицом на асфальт с завернутыми за спину руками, обыщут, изобьют, отнимут пистолет и несмотря на официальные документы наверняка заберут в отделение для разборок и неизвестно когда оттуда выпустят. И я быстро свернул с улицы и, почти бегом углубившись в квартал, пошел дворами. Но опасения оказались напрасными. Не было ни сирен, ни мигалок, ни топота автоматчиков в бронежилетах.

Больше всего меня поразил именно этот факт. В нашем спальном районе, где добрая половина квартир стояла на охране и даже днем почти в каждом квартале медленно ездили милицейские «Жигули», никто не откликнулся на стрельбу.

---

Ничего подобного не повторялось. Отчаявшись чего-то достичь законными путями, мы обратились в некое охранное агентство, занятое фактически выбиванием долгов. И по нашим распискам лихие ребята вытрясли из урода деньги. Правда, существенную долю они забрали себе – за исполнение услуг – но мы были довольны и тем, что удалось вернуть.

А потом этого человека убили. Я точно знал, что его заказали московские поставщики, которым он тоже задолжал круглые суммы. Убрали, а потом поставили на его место своего человека. Поскольку я относительно недавно работал в той системе, меня несколько месяцев вызывали на допросы в уголовный розыск, пытаясь расследовать дело. Само собой, я ничего не сказал; я не имел малейшего резона помогать в поиске убийц этого подлого человека: более того, я бы сам убил его со спокойной совестью и чистой душой, да меня опередили…

В конце концов от меня отстали, а пистолет сохранился напоминанием о тех напряженных и не очень приятных временах. Как остался и я числиться – для поддержания лицензии – сотрудником охранного агентства, занимая штатную единицу, за счет которой кому-то реальному платили дополнительную зарплату.

Не считая того случая с ночным «Мерседесом», стрелял я из «Браунинга» всего несколько раз, для тренировки и из любопытства, выезжая за город. И носил с собой редко – только когда по работе приходилось возить с собой крупные суммы денег. Остальное время пистолет лежал в ночной тумбочке, всегда рядом со мной. Его можно было достать за пару секунд, опустив руку и открыв ящик. И эта мысль грела мне душу.

Я не боялся воров или грабителей: закрывая тяжелые двери и защелкивая замки я полностью отгораживал себя от внешнего мира, его голосов и посторонних звуков. Телефон мой – вернее, маленькая микро-АТС с тремя аппаратами в каждом помещении и одним базовым блоком – постоянно стоял на автоответчике. Я никогда не брал трубку, если звонивший не начинал говорить и не называл себя. Приходя домой, я тут же отключал свой мобильный телефон и делался полностью изолированным от всех.

Когда же мне без причин становилось тоскливо, я прибегал к испытанному средству. Доставал из шкафчика бутылку водки. Выпивал две-три рюмки, потом глотал таблетку снотворного и ложился спать. К выпивке я пристрастился давно. И хотя постоянно выпадали разные поводы и в фирме, и в других местах, больше всего я любил пить именно так – в одиночестве. Пьянство в одиночку – первый признак настоящего алкоголизма, я знал это давно. Но не боялся превратиться в алкоголика. Помня о причине смерти отца, я был уверен, что сердце мое этого не позволит – прекратит опыты раньше, нежели я успею по-настоящему спиться.

И я продолжал пить. Если признаться честно, в последние годы это происходило почти ежедневно.

Правда, нельзя сказать, что одиночество было полностью вакуумным. Имея радиоинтернет по выделенной линии за счет фирмы, я пользовался неограниченным доступом к сети. В любой момент мог законнектиться с кем угодно, побродить по любым сайтам, какие приходили в голову. Поболтать в чате с совершенно незнакомыми собеседниками. Или просто написать письма друзьям по мэйлу. Да, у меня возникло много виртуальных друзей со всех концов света, найденных практически случайно, общение с которыми не несло ничего, кроме положительных эмоций. Этого необременительного для обеих сторон общения было мне вполне достаточно.

5

А настоящие друзья… Их у меня уже практически не осталось. Раньше существовали, но потом, в ходе жизненных передряг, совпавших по временем с эпохой крушения всего нашего общества, куда-то рассосались. А новых я не завел.

Может потому, что помнил, как много имелось друзей в молодости, и как мало было от них толку, когда со мной случилась беда.

Я не мог забыть, что спасли меня от затянувшегося падения в отчаяние не старые друзья, не прежние связи и опыты, а два совершенно случайных события. Внезапный акт с Виолеттой, после которого я, очертя голову, уволился из НИИ. И встреча с Сотниковым, застрявшим в своей хилой машине на снегу. Эти мелочи в общем и помогли мне выжить.

Пропуская через себя льющуюся непрерывным потоком телевизионную рекламу, где – особенно в пивной – каждый второй ролик воспевал «крепкую мужскую дружбу», я поражался ханжеской фальши самой темы. Которая, возродившись в рекламной форме, с повторяла мотивы песен семидесятых годов, некогда так любимых мною.

Не было на свете никакой крепкой мужской дружбы… Или, возможно, это я вышел таким моральным уродом, что она пролетела мимо меня?

Нет, в прежней жизни друзья у меня имелись – и Славка, кстати, искренне считал себя моим другом до сих пор.

Правда, некоторое время у меня был старый сосед дядя Костя. С которым мы пили и пели песни про Сталина, который не задавал лишних вопросов, но мне казалось, понимал меня.

Потом дядя Костя умер, и я остался совсем один.

Друзей-мужчин у меня так и не появилось; а женщина в принципе не могла стать другом.

---

Впрочем нет, один почти реальный друг у меня имелся, хотя мужчиной я бы назвал его с трудом: он был гомосексуалистом, причем истинным – пассивным. Звали его Лёва, и жил он во Владивостоке.

Мы познакомились с ним в Египте пару лет назад. Нестандартная ориентация бросалась в глаза с первого взгляда, да он и не старался ее скрывать. Познакомились мы совершенно случайно, причем по моей инициативе: Лёва притянул меня с первого взгляда именно тем, что разительно отличался от всей, довольно мерзкой, массы путешествующих соотечественников. Будучи моим ровесником, он не курил, не пил не только водки, но даже пива, и вообще был мягким, по-настоящему женственным. Но тем не менее общение с Лёвой доставляло мне неизмеримо большее удовольствие, чем пустые разговоры с пузатыми, увешанными золотом «настоящими» мужиками из России, которые не имели иных тем, кроме футбола и политики. И уж конечно – чем атаки одиноких женщин, которые, потряхивая голым телом на пляже, стремились затащить сначала в свою постель, а потом еще куда-нибудь.

Лёва же – его просто невозможно было назвать полным именем «Лев», данным родителями словно в насмешку над будущим предназначением – имел широкий кругозор, несовременно любил классическую музыку, очень много читал и отличался неимоверной и тоже совершенно несовременной любознательностью. Мог, например, часами с интересом расспрашивать меня о компьютерах, в которых почти ничего не понимал, но очень ими интересовался. Такого умного, тонкого и чуткого собеседника, как он, я никогда не встречал. Впрочем, вероятно, этим качествам Лёва был обязан именно своей голубизне, которая всю жизнь заставляла его соизмерять свои поступки с действительностью и оставаться всегда настороже – как еврею во времена идеологического диктата коммунистов.

Он оказался единственным за последние годы человеком, с которым я не испытывал скуки. Общаясь с Лёвой, я забывал, что он гомосексуалист – как, вероятно, и он не видел во мне существа фактически противоположного пола – нам было просто интересно друг с другом.

Мы проводили долгие часы в разговорах, лежа на соседних топчанах среди желтого египетского песка на пляже, и нам не хватало этого времени – вечером после ужина мы частенько продолжали общение, отправляясь болтаться по городу. Он рассказывал мне свою жизнь, а я ему свою; наши судьбы оказались не просто непересекающимися, а лежащими в разных измерениях: Лёва всю жизнь проработал режиссером в задрипанном дальневосточном театришке, который, правда, послал его отдыхать в Египет за победу в каком-то региональном конкурсе – но, как ни странно, это не мешало пониманию.

Думаю, что все окружающие – и накачанные пивом загорелые уроды, с которыми я не обсуждал футбол по причине моего полнейшего равнодушия к любому спорту, и отвергнутые мною грудастые хищницы – искренне считали нас настоящей парочкой геев. И, несомненно, перемывали наши косточки, осыпая законным презрением.

Но мне было абсолютно плевать на мнение чужих безразличных людей.

Короткая дружба не умерла после отпуска. Мы с Лёвой продолжали переписку по электронной почте. Причем это был не простой легковесный обмен информацией, как с другими корреспондентами: как дела? как здоровье? сдал ли сын экзамен? не бесчинствуют ли арабы в твоем Израиле? и что поделывают негры в твоей Америке? и пр… — а настоящие, полноценные письма, которыми мы обменивались регулярно. И даже иногда перезванивались, несмотря на разницу во времени.

Но все-таки и Лёва оставался скорее виртуальным, поскольку наше двухнедельный контакт вряд ли мог повториться, и теперь мы общались уже не как реальные люди, а как взаимно созданные образы друг друга…

Но больше у меня не было даже такого, как он.

Я остался без друзей.

---

Друзья…

Несколько минут назад я вспоминал их, перебирая россыпи колхозных фотографий, которые в свое время принес Славка.

Впрочем, у меня сохранились и другие снимки из моей молодости, юности и даже детства: институтские, школьные, еще какие-то. Но почему-то те, совсем старые, не вызывали во мне интереса. Глядя на них, я видел себя и в то же время то был не я, а некто другой, лишь внешней формой напоминавший мою суть. По-настоящему трогали и вызывали лавину воспоминаний только колхозные.

Наверное, потому, что он остались последними, сделанными в моей прежней, еще не обрушившейся жизни. Когда я был молод и абсолютно здоров, имел живых родителей, любимую и – как тогда казалось – любящую жену. И мог позволить себе такую роскошь: платонически ухаживать за другой женщиной, отвергая расположение третьей – вести себя, как рыцарь и одновременно как святой. В общем, как полный идиот.

Эти фотографии отражали завершение моей жизни. И зафиксировались в душе, словно кадр на оборвавшейся пленке допотопного проектора. Бывало так в кино моей юности: рвалась лента, прекращалось движение, и на экране оставался застывший кадр. И стоял так некоторое время, пока не покрывался черным пятном, сгорая под лучом проекционной лампы.

Так и эти фотографии остались во мне последним кадром. И даже не успели расплавиться, потому что сразу после обрыва пленки погас свет.

---

Теперь я иногда доставал их из кладовки и рассматривал, сам не зная зачем.

И думал о судьбах бывших товарищей. И о судьбе моего поколения. Ведь все мы были примерно ровесниками. И вошли в жизнь в одних условиях. А продолжать были вынуждены при иных.

Мы были вроде такими дружными, веселыми, уверенными в себе — и практически одинаковыми, несмотря на все различия, которые бросались в глаза на первый взгляд.

Казалось, пройдут годы, годы и еще годы, а мы останемся неизменными, только лишь вырастая вширь и ввысь, мужая и матерея.

Как та хрустальная сосна, о которой пел Визбор моим голосом у давнего костра.

Но она в самом деле оказалась именно хрустальной – под ударом времени рассыпалась на мелкие части, которые уже давно не составляют и не могут снова слить единого целого.

Любопытным могло показаться это со стороны: ведь удар внезапных сокрушительных перемен приняли на себя абсолютно все, кому выпало несчастье родиться в стране, которую когда-то мы воспевали как свою родину.

Но поколение родителей, выросшее и фактически прожившее жизнь при старом времени, сохранилось без изменений, держась за прежние идеалы – и отличаясь несравнимым с нами здоровьем, поскольку в молодости они не были вынуждены бороться за выживание.

Следующее за нами оказалось поколением людей принципиально новой формации. Они воспитывались и делали себя сами по-новому, и были в новых условиях как в естественной среде обитания.

А мы… Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам. Потому что мы были еще недостаточно старыми, чтобы не обращать внимания на перемены и продолжать жить прежней жизнью. И в то же время уже недостаточно молодыми, чтобы начать все по-новому.

---

Судьбы всех нас сложились по-разному.

Единицы смогли противостоять жесткому времени, поставившему все с ног на голову – именно единицы, считанные единицы.

Я не говорю про себя: меня вынудило бороться за выживание не само время, а моя собственная судьба.

Но все-таки очень редкие из нас сумели подняться. Как моя бывшая жена Инна, обладавшая жестким, практически мужским характером. Или как Вика, которая по-другому, но все-таки решила проблему для себя.

Большинство же рассыпалось, рассредоточилось и исчезло в общей массе, ничего не достигнув и даже не выбившись на свет.

Мой сослуживец Сашка Лавров, с которым мы сидели в одной комнате, от своей глупой и несчастной любви уехал на Север, да так и сгинул там.

Кто-то пытался заняться челночным бизнесом, некоторые даже слегка преуспели в нем – достаточно для того, чтоб жить, не умирая с голода. А многие сложили руки и смирились с судьбой. Остались в нашем умирающем НИИ до самого конца. Потом перебрались в аналогичные доживающие конторы, которые сохранились до сих пор.

Лет восемь назад я встретил Тамару. Разумеется, не я ее узнал, а она меня окликнула. От нее прежней, обладавшей манерами старой шлюхи, не осталось следа. Она пополнела и – как ни странно, даже помолодела. Мы разговаривали мало: я не хотел ничего рассказывать о себе, но она успела похвастаться, что вышла замуж за какого-то кавказца — грузина или азербайджанца — имеет от него троих детей и вполне счастлива. Она, пожалуй, была единственной из всех, кто оказался полностью счастливым после того, как прошли эти годы.

Да, помнится, еще совсем давно, работая на ВЦ, я наткнулся на Костю. Он настолько изменился, утратив облик неотразимого Морехода и превратившись в обычного упитанного мужика, что и его я узнал, лишь когда он положил мне руку на плечо, напомнив единственную сохранившуюся привычку. Оказалось, что сразу после колхоза он женился на секретарше Люде, и у них растет ребенок. Я поразился, как столь многоопытный хлюст попался в элементарную ловушку прозрачных трусиков. По тому, как Костя водил глазами, провожая девиц в мини-юбках, я понял, что внутренне он не изменился. И наверняка рано или поздно сбежит обратно в вольную жизнь, ведь вряд ли у той замухрышки хватит средств удерживать его слишком долго… Что стало с Костей потом, я не знал и не интересовался.

Почти так же давно, в начале девяностых, я видел Ольгу. Причем не вживую, а по телевизору. То есть никто не сказал, что это именно Ольга, я догадался каким-то внутренним чутьем. Чиновный муж ее, видимо, успел всплыть на мутной волне перестройки и уехал из нашего города, став депутатом Верховного совета – или чего-то еще; я никогда не интересовался политикой и не знал точно, как называются высшие органы власти, куда с боем пробиваются выходцы из народа. Я совершенно случайно включил интервью с ним, которое брал прямо на Красной площади выездной корреспондент местного телевидения; видимо, этот человек был достаточно большой шишкой. Я не слушал, что он говорит. Важным было другое: рядом стояла довольно моложавая женщина. По всему было ясно, что жена. Высокая и стройная, с черными короткими волосами. Она не говорила ни слова и вообще не смотрела в камеру – но по мимолетно схваченному изгибу бровей, по всему облику, несущему печать далекой и трагической красоты, я ее узнал. Что было с ней потом? Вернулись ли они в наш город? Или остались в Москве, или она вернулась уже без мужа? Я не узнавал, да и не смог бы узнать, поскольку фамилию этого народного избранника не разобрал.

Как ни странно, я и раньше, и потом думал об Ольге, хотя общался с нею фактически один раз в жизни. Особенно часто стал вспоминать ее в последние годы. И понимал, что имея продвинутого – вернее, обладающего большими возможностями – мужа, она уже в восьмидесятые годы познала и приняла то, что захлестнуло нас лишь в конце девяностых. Загранпоездки, наркотики, татуировки ради развлечения – все это, абсолютно закрытое и практически не существующее для меня, было для нее привычной и знакомой вещью. Она успела многое познать давным-давно. И что-то с нею стало теперь, когда не только западный, но и восточный мир сошел с ума?..

Однажды, уже в наши дни, на каком-то перекрестке я встретился с тентовой трудягой «Газелью», за рулем которой сидел седой мужик, очень напомнивший бывшего бригадира Володю, каким он мог стать через шестнадцать лет. Я был совершенно уверен, что это именно Володя: я знал, что многие инженеры из рассыпавшихся прежних НИИ пошли работать шоферами и даже слесарями — и несколько раз мигнул ему фарами. Мужик никак не отреагировал, скользнув по мне равнодушным взглядом. Впрочем, сам Володя всегда жил погруженным в свой собственный мир и, возможно, сейчас не помнил о моем существовании.

И еще, совершенно неожиданно, на моем горизонте всплыл Аркадий – изрядно полысевший и прореженный, и вообще сильно потрепанный жизнью, однако такой же мерзкий, каким был и шестнадцать лет назад, он вдруг начал вести по местному каналу передачу об эзотерической литературе. Я к этой дряни не имел склонности даже в худшие минуты своей жизни. Однако когда случалось, бродя по каналам, — если везде попадался лишь тошнотный футбол, американские мультфильмы для дебилов или олигофренические телешоу — нарваться на него, я даже радовался. Торопясь по-мальчишески, бежал за пистолетом, вытаскивал магазин, извлекал патрон из ствола и, с наслаждением щелкая пустым затвором, расстреливал в упор его экранную физиономию. Точь-в-точь, как выживающий из ума Джигарханян в «Тегеране-43». В принципе мои пути с Аркашкой давно разошлись – можно сказать, и не сходились никогда дольше, чем на тот колхозный промежуток. Да и не сделал он мне ничего плохого. Но… Но всякий раз, убив его в телевизоре, я чувствовал приятное, охлаждающее успокоение. Быть может, я и сам от одиночества постепенно начал становиться неадекватным?

Я не общался ни с кем.

Может быть, я встречал кого-то еще из прежних товарищей – но я не узнавал их, равно как и они меня. Она рассыпались, растворились и исчезли в изменившейся жизни.

В какой-то мере я презирал их как неудачников: никто из них не достиг хотя бы такого же положения, как я. И в то же время меня постоянно, неодолимо тянуло к старым фотографиям – хотя я и запрятал их подальше, чтобы не так удобно было доставать всякий раз, когда накатывало желание посмотреть. Это было алогично и парадоксально. Но именно так.

Узнавал новости я от Славки – считавшегося моим лучшим другом тогда и оставшимся единственным человеком из прошлого, с которым я поддерживал отношения. Вернее, это он пытался, а я молча принимал его попытки. На самом деле с ним мне было не о чем говорить.

6

Я встретил Славку уже после того, как он успел пожить и развестись с Катей. Он показался не то чтобы опустившимся, но совершенно смирившимся с жизнью. Я мог побожиться, что одет он был в ту же самую, потерявшую цвет, синтетическую куртку, которую носил в НИИ. Или это лишь казалось, просто куртка была очень старая, и сам он выглядел тоже сильно потрепанным. Он больше не женился, и работал учителем физики в школе – ничего лучшего так и не смог себе найти.

Но все-таки он зашел ко мне, и мы выпили водки; точнее пил в основном я, потому что он так и не приучился к нормальным напиткам. В школе среди таких же нищих толстозадых баб в вязаных платьях он употреблял всякую кислую дрянь с названиями типа «шепота монаха», «поцелуя любви» или «пёсьей розы»

Впрочем, и Славка сильно изменился за минувшее время – только в обратную сторону. Он посещал выставки и лекции, болтался по клубам, путешествовал автостопом. Минувшим летом, откуда-то раздобыв денег, даже летал в Индию: посетил «святые места» с группой каких-то шизоидов, коих развелось в последнее время небывалое количество. По сути, он и сам уже стал полным придурком.

Самым поразительным оказалось, что при всей своей никчемной придурочности Славка был абсолютно самодостаточен и счастлив, и радовался бытию – в отличие от меня, полностью приспособившегося к новому времени, но ставшему несчастливым и потерявшему вкус в существованию.

Он не чувствовал себя ущербным, догнивая в заплеванной школе, умел находить мелкие радости в том, что сам называл жизнью, сколь дурацкой ни казалась она с разумной точки зрения. Славка остался в молодости – в блаженных от безоблачности восьмидесятых годах. Когда и я был таким же, и тоже пил кисленькое винцо, интересовался всякой чепухой и умел видеть светлое в пустяках. Поэтому, вспоминая нашу очень давнюю и очень крепкую дружбу, я вдруг понимал, что она не являлась ошибкой. Что дружили два совершенно похожих человека: Славка и тот Евгений Воронцов, который остался в колхозе у сломанного измельчителя. Ну, или чуть раньше. И тогда наше полное взаимопонимание было искренним – но именно тогда. Потом физическое увечье искорежило мою душу и я переменился. А Славка, счастливец, так до сорока лет и пробегал подросшим мальчиком в капроновой куртке. И напоминал сейчас какого-то жалкого педрилу – хотя, в отличие от моего приятеля Лёвы, обладал нормальной ориентацией.

Но иногда… – истинный бог! – мне казалось, что лучше бы и я остался таким.

Побывав в моей – к тому времени только что отремонтированной и обставленной – квартире, Славка так и не понял, сколь различны сейчас наши жизни и проблемы. Не впал в комплекс и продолжал со мной общаться, несмотря на отсутствие горячего желания с моей стороны.

Однажды он принес специально переписанную кассету с моими песнями – которая, как ни странно, сохранилась у него до сих пор. Принеся, вдруг испугался, не в силах предугадать мою реакцию. Но я был совершенно спокоен: то прошлое давно перегорело и не вызывало никаких эмоций. Мы послушали кассету – я воспринимал ее как запись постороннего исполнителя; то был не я.

Славка оставил кассету мне. Потом я послушал ее еще раз, оценивая уже с точки зрения качества. Мне не понравились посторонние шумы, голоса и прочее, мешавшее восприятию. Тогда – в общем от нечего делать – я сбросил ее на винчестер, запустил Sound Forge, в котором разбирался в свое время из праздного интереса к популярной программе – и, провозившись не одну неделю, убрал все, вывел звук на нормальный уровень. Чтоб труд не пропадал зря, сформировал все как аудиодиск. Нарезал, послушал один раз, получая удовлетворение не от своих песен, а от достигнутого качества – и спрятал его среди других.

Это было уже не моим…

Как не моим было и рассредоточившееся по разным углам прежнее поколение.

Мы все казались одинаковыми, но на поверку вышли разными, и большинству не осталось поводов гордиться собой.

---

Единственно, что объединяло абсолютно всех – это распавшиеся семьи. Да, само собой, понемногу я узнавал, что мои ровесники – включая давно забытых школьных товарищей – оказались неудачливыми в семейной жизни. Мы вырастали в условиях жесткого отрицания эротики как необходимой составляющей человеческого существования. И в то же время свобода, давно царившая в цивилизованных странах, доносила до нас вольные струи. Мы не могли решить вопрос половой жизни иначе, как переженившись в самом раннем возрасте, когда только было возможно.

Глядя на нынешних тинэйджеров, я чувствовал жгучую, досадную зависть: их уже с детства ориентировали на сексуальные отношения как основную ценность раннего возраста. Они не задыхались под давлением ханжеской морали, их не травили за мини-юбки на комсомольских собраниях. Не ставили преград и запретов, а лишь предлагали меры, которые обеспечивали бы безопасность любимого занятия. Они знали, как предохраняться от болезней и ненужной беременности, как продлить себе удовольствие и чего ждать от партнера. Я не сомневался, что насовокуплявшись, как суслики, они через сколько-то лет заведут себе семьи уже не ради секса, а по внутренней привязанности. Или не заведут вообще, не мучая ни себя ни других – как давно уже сложилось в цивилизованных странах.

Для нас же путь к органам противоположного пола пролегал через ЗАГС. Без штампа в паспорте мужчину и женщину, решивших уединиться в спокойной обстановке, не пускали за деньги в гостиницу. Нам не оставалось ничего, как жениться или выходить замуж за своего партнера – которого иногда до свадьбы даже не видели в обнаженном состоянии. И, стиснув зубы, мы частенько женились на своих первых, в страхе и смятении познанных женщинах. А потом, по мере взросления, постепенно становилось ясно, что в пары объединились абсолютно неподходящие люди.

Ведь проблема заключалась даже не только во внешнем давлении, а в деформированности самого нашего восприятия межполовых отношений. Ведь ту же Тамару все – в том числе и я – воспринимали не иначе, как шлюху. Хотя, по сути, она была нормальной женщиной, любившей нормальные природные удовольствия и спешившей насладиться ими, пока не прошла молодость. И Вика, раздевшаяся на лугу, тоже опередила время и осталась не понятой мною. Подавляющее большинство моих ровесников, как и я, жили искусственно зашоренными – и что самое страшное, не понимали свой ограниченности и даже не пытались прорваться к свободе.

Потом в стране прошла революция, секс вышел из-под запрета, во всеуслышание признали, что интимная сторона жизни заслуживает того же внимания, как еда и питье. И если человек обделен в этой сфере, то жизнь его не может считаться удачной. И стали распадаться семьи, создававшиеся случайно, без проверки действительной совместимости и сходства характеров. В итоге девяносто девять процентов моих сверстников развелись. Кое-кто нашел новые семьи и был даже счастлив. Иные, подобно Кате, совершили по несколько попыток.

Но все-таки многие стали пытаться переделать свою жизнь слишком поздно. И остались к концу века одинокими.

Подобно мне.

7

В гостиной зазвонил телефон, вырывая меня из оцепенения.

Разумеется, я не стал брать кухонную трубку: я уже поздравил с наступающим Новым годом тех, кого еще продолжал поздравлять; и мне уже позвонили мэйл-френды из Иерусалима, Джаксонвилля, Канберры и Йоханнесбурга; родных в этом городе у меня не осталось, друзей тоже. Мне некому было звонить и я больше никого не ждал. Все-таки я прислушался, ожидая, чей голос раздастся в ответ на приветствие автоответчика. Но никто ничего не сказал – базовый блок издал несколько коротких гудков и отключился.

Я не собирался разговаривать с кем бы то ни было. В последнее время я каждый новый год напивался в сладостном одиночестве и считал такой способ встречать этот «праздник» оптимальным для себя.

Вероятно, кто-то ошибся номером, — подумал я. – Или…

Подтверждая мою внезапную догадку, почти сразу же заверещал сотовый. Не тот, известный половине города, который я использовал в рабочих целях и выключал, едва переступив порог квартиры — а другой. Чей номер знало всего несколько человек, имевших право доступа ко мне в неурочное время.

Я прошел в гостиную, взглянул на мигающий дисплей. Я знал этот номер. И, честно говоря, предугадывал звонок с него. Но отвечать не стал. Нажал красную кнопку, оставив телефон немо мигающим.

Я не знал почему; еще час или два назад мне в голову не пришла бы такая мысль – но сейчас я вдруг ощутил какую-то невнятную опасность. Точнее, вполне ясную угрозу всему моему не слишком счастливому. Но вполне размеренному существованию И потому решил, что на звонок с этого номера отвечать не следует.

Взглянув на часы, я подумал, что, пожалуй, пора готовить место для встречи нового года.

Я включил свет и стал накрывать журнальный столик перед телевизором. Принес бутылку водки, — походя пропустив еще рюмочку — минеральную воду, рюмку и стакан. Потом вазочку с маслинами, блюдечко консервированных моллюсков, еще одно блюдечко с креветками. Будучи одиноким, я и Новый год встречал по своему усмотрению – без всякого шампанского и обильной еды, обходясь водкой и любимыми мною морепродуктами. И еще, как обычно, пакетиком риса: в последние годы я, как китаец, предпочитал его другому гарниру.

Пока я носил из кухни припасы, сотовый звонил еще два раза, и все с того же номера. Наконец после третьего я не выдержал и отключил аппарат. Звонок вызывал неясную тревогу, нарушал одиночество и порождал ненужные мысли. Мне не надо было ничего этого. Я хотел тихо и в полном одиночестве встретить следующий век.

Наконец все было готово. Взгляд упал на разбросанные по дивану фотографии, которые я недавно смотрел. Я сгреб их в коробку из-под принтера, где они хранились. Затолкав ее обратно в кладовку, я зачем-то остановился посреди прихожей и посмотрел на себя.

Из зеркала на меня глядело привычное лицо, которое не имело ничего общего с Евгением Воронцовым, виденным сегодня на старых фотографиях. В зеркале жил совершенно другой человек.

Сухой, подтянутый, с довольно резкими чертами и очень глубокими складками около рта. Человек с таким лицом – я так и подумал «человек с таким лицом», будто и не себя вовсе рассматривал сейчас – судя по всему, много лет продолжал жить в постоянном напряжении, не расслабляясь даже во сне. Он казался молодым, этот жесткий незнакомец; тем более, что в последнее время, отметив оскудение волос, я стал стричься почти под ноль, словно молодой новый русский. Так их казалось больше, чем на самом деле. К тому же в коротких волосах не столь уныло смотрелась седина, которая стала появляться у меня то там, то тут.

---

Не знаю, зачем я стригся аккуратно, тщательно брился по утрам, надевал каждый день свежую белую рубашку и вообще заботился о своем внешнем облике, который меня самого не интересовал. Наверно, действовала давняя сила инерции и подсознательное ощущение, будто если я стану держать себя в образцовом порядке, то и в жизни все будет хорошо. Когда-то давно, шестнадцать лет назад, оставшись брошенным женой у разбитой жизни, я неимоверными усилиями не дал себе опуститься, зная, что это будет началом конца. И привычка действовала до сих пор.

В результате выглядел я не на свои сорок, а казался гораздо моложе. И несмотря на увечье, был до сих пор привлекателен для женского взгляда. В заграничных поездках мне не было отбою от одиноких женщин, которые меня в буквальном смысле слова преследовали, лишая покоя и нормального отдыха, точно каждая воображала, что именно ее внимание осчастливит меня, неприкаянного. Потому что на всех курортах женщин вообще встречалось гораздо больше, чем мужиков, а уж приличный мужчина попадался один на несколько десятков. Я привык и не реагировал на них: не мог же я, в самом деле, объяснять каждой, что сексуальные отношения почти перестали меня интересовать.

И никто из них даже не подозревал, каков я на самом деле внутри.

Я как бы состоял из двух частей. Снаружи был великолепен, удачлив, обеспечен и доволен жизнью. Но внутри, под этой блестящей оболочкой, жил истинный Евгений Воронцов. И он был трупом…

Вероятно, я и в самом деле начал стареть, обгоняя биологический возраст.

Во всяком случае, мысль о смерти, которая еще должна была быть неприятной, меня не страшила. Я не боялся умереть. Причем в любой момент. Когда угодно – хоть завтра, хоть сегодня ночью.

Я ждал смерти. Не благодаря своей наследственности: ведь от рака умерла мама и еще раньше, в моем раннем детстве, мой дедушка, ее отец. И не из-за сердца, которое начало побаливать, иногда мешая спать по ночам. Не потому даже, что сон мой, расстроенный в давние годы, так и не пришел в норму; и теперь, будучи совершенно уверенным в себе человеком, я не мог уснуть сам, если пересиживал слишком долго ночью, и прибегал к снотворному, не боясь к нему окончательно привыкнуть.

Просто мне стало скучно жить. Да, скучно – пройдя множество испытаний, по-новому сделав себя и достигнув определенных ступеней, я остался таким же, каким был и в молодости: человеком совершенно невыдающимся, самых средних способностей, не несущим в себе искры божьей и не имеющим ничего, что бы расцветило мою жизнь.

Вероятно, моим единственным талантом все-таки оставалось именно умение играть на гитаре; возможно, я был бы счастлив сейчас, работая ночным певцом в одном из многочисленных ресторанов – но судьба, словно в насмешку, лишила меня этого единственного шанса. Сделав заурядным, абсолютно неинтересным человеком.

Я понимал, что отсутствие интереса к самому себе означает старение и даже близость смерти. Но я продолжал жить, не обращая внимания ни на боль в сердце, ни на терзающую меня бессонницу – по-прежнему сидел ночами в Интернете, пил водку и кофе, не ограничивая себя в дозах.

Потому что интерес к жизни у меня пропал абсолютно. Мне уже не хотелось жить. А значит, было все равно, проживу я еще двадцать лет, или десять, или всего три года.

Меня это уже не волновало…

И… И если быть абсолютно честным по отношению к себе, в последнее время, особенно когда я выпивал больше трех рюмок водки, память о всегда готовом пистолете как-то особенно ласково и нежно грела душу… Пока она была еще совсем не страшной, эта мысль о совсем не том предназначении «Браунинга». Но все-таки казалась слегка тревожной. Хотя протрезвев как следует, я обычно о ней забывал.

Меня прохватывала иногда чудовищная, вселенская, сокрушительная тоска. Воспоминания о светлых днях моей молодости – которые я старательно гнал прочь — наваливались порой с такой силой, что хотелось грызть кулаки и выть, и биться головой об стенку. Я совершенно твердо знал, что готов отдать все: нынешнее благосостояние, спокойную жизнь и достаточно интересную работу – лишь бы вернуться назад, изменить одну минуту и дожить, точнее пережить жизнь заново. Жить, как жил прежде, влачить нищенское существование в убогом НИИ, потом гнить в какой-нибудь мерзкой школе, как Славка, ходить десять лет в потертом костюме студенческих времен, но… Но искриться весельем, играть на гитаре и петь песни, и ощущать замирание слушателей.

Жить именно такой жизнью, и быть счастливым, потому что жить адекватно и не стремиться к невозможному.

То есть остаться именно таким, каким я был в свои далекие и теперь уже кажущиеся нереальными двадцать четыре года.

Но я, конечно, был здравым человеком и знал, что возвратить ничего нельзя.

Я сделался, наверное, даже слишком здравым, потому что в какой-то момент почти с облегчением понял: возвратить потраченную жизнь нельзя, зато ее можно оборвать. Причем в любой момент, когда только захочется.

Вот поэтому «Браунинг» всегда лежал под рукой. Ведь право распоряжаться своей жизнью было у меня единственным и исключительным.

---

Усмехнувшись аккуратному плейбою в зеркале прихожей, я вернулся в гостиную и осмотрел столик. Все было готово, запаздывал только сам новый год. Я еще раз проверил почту – ничего нового не пришло, все уже прислали мне поздравления и серверные открытки – и выключил компьютер. Зажег елку, наполнив комнату особым предчувствием от перебегающих огоньков гирлянды.

Подошел к выключателю, чтоб убрать верхний свет.

И в этот момент в дверь позвонили.

8

Я даже не подошел к домофону, мне не требовалось смотреть на монитор, чтоб выяснить, кто сейчас стоит, ожидая, за моими бронированными дверьми. Я просто знал это. Точнее, догадывался на сто процентов.

Поскольку номер с пропущенными звонками и тем более с выключенным ни с того ни с сего сотовым мог пройти только у первоклассников.

Прячась от вызовов и отключая телефон, я фактически сам себя вел к этому звонку в дверь. И, возможно, даже ждал его – именно ждал, сделав все так, чтобы все произошло как бы без моего прямого участия.

Вот теперь оно и произошло.

Но я не мог понять – рад ли этому, или все-таки раздосадован.

Я не спеша отпер замки, одну за другой открыл двери.

Разумеется, я не ошибся – на пороге стояла именно она. Замерзшая на двадцатиградусном морозе, слегка припорошенная снегом, раскрасневшаяся и в то же время слегка смущенная и не вполне уверенная в радушности приема.

С маленькой блестящей сумочкой на плече и цветным пластиковым пакетом в руке…

Я молча смотрел на нее. Она так же молча смотрела на меня. Наверное, это длилось секунду, не больше, но мне показалось, что прошла неимоверно длинная пауза, какие бывают только в очень плохих мелодрамах.

— Можно к вам, дядя Женя? – первой не выдержала она.

— Можно, если осторожно, — не к месту неприлично ответил я, осекся, и тут же поправил себя: — Заходи… раз уж пришла.

— У вас телефон не отвечал, — невозмутимо пояснила она.

— Я в душе был, — мгновенно соврал я.

— И сотовый тоже.

— Я долго мылся.

— А потом вы его вовсе выключили!

— Батарейка села.

Она лукаво усмехнулась, влет раскусив мое глупое вранье. И мы продолжали стоять по разные стороны моего порога.

— У вас лифт не работает! — сообщила она, протиснувшись наконец мимо меня в переднюю, пока я с привычной методичностью запирал квартиру.

— Ну тогда тем более… стоит зайти, — сказал я, хотя пять секунд назад намеревался сказать прямо противоположное.

Следовало сходу наврать, будто собрался уходить сам и не пускать ее даже на порог – но я не сделал этого, а вместо того аккуратно принял ее шубку, встряхнул от снега и повесил на плечики. Потом подтолкнул ей маленькие женские тапочки, совершенно случайно сохранившиеся у меня от прежних времен.

— Вы один? – как бы невзначай спросила она, мельком поправляя собранные в узел волосы.

— Один, — не успев сообразить, честно признался я.

Еще оставался шанс на исправление ситуации: стоило поправиться: пока один, но ко мне вот-вот должны прийти. Однако момент был упущен. Хотя, конечно и это вряд ли бы помогло – тем более, что поворачиваясь перед зеркалом, она несомненно уже видела в гостиной мой холостяцкий столик, накрытый со всей очевидностью на одного человека.

— Тогда можно, я пройду в спальню, сниму лишние колготки, и все такое? – по-деловому спросила гостья.

Лучше любой жены она ориентировалась в моей квартире и безошибочно сказала, где может спокойно переодеться.

— Иди куда хочешь, Женя…- я обреченно вздохнул. – Снимай, надевай, переодевай. Можешь также принять душ, обесцветить волосы, завиться, подкраситься, напудриться… и что там еще делают женщины? Будь как дома.

— Душ я, пожалуй, в самом деле приму, — хихикнула она. – А то замерзла на улице…А волосы красить не буду, и так хороши.

Не понимая себя, я прошел в гостиную и вытащил из бельевого ящика желтое египетское полотенце.

— Я ведь тебя не ждал… На вот, возьми свежее!

— Но ведь рады, что дождались, правда? – в голоске девочки звучала просто-таки ангельская невинность.

Не ответив, я сел на диван и включил телевизор.

---

Да, это была она.

Женя.

Евгения – Катина дочка, за чье появление на свет я, по мнению Кати, в свое время поплатился рукой.

Именно ее я невнятно ждал и одновременно от нее прятался в этот вечер. И вел себя, как перезрелая девица, которой и хочется, и колется, и мама не велит: не подходил к телефону, не брал ее звонки на мобильный. Но, не спрашивая, открыл дверь – хотя мог взглянуть в монитор и сделать вид, будто меня нет дома.

С Катей мы не общались давно; попробовали друг друга и оба поняли, что от пребывания вместе особого счастья не будет.

Но дружеские отношения продолжали поддерживать: она поздравляла меня во всякие мелкие праздники, я иногда посылал ей Е-мэйлы на 8 марта. О ее неудавшейся, состоявшей из экспериментов семейной жизни я не думал. А уж о дочери ее, названной сгоряча моим именем – о чем, наверное, она потом не раз пожалела – и вообще забыл.

И вдруг в позапрошлом году Катя позвонила и спросила разрешения прийти ко мне с дочерью: той надо было разобраться в одной простенькой графической программе, которую в школе объяснили кое-как, а у них дома произошел компьютерный крэш из-за вирусной атаки: это происходило в районе тринадцатого числа уже не помню, какого месяца,.

Я искренне удивился, даже изумился: память обратилась к какой-то совсем давней ячейке и я вспомнил маленькое красное существо с мутными глазками, безмозгло чмокающее пустышкой в глубине необъятной коляски – зачем такому понадобилась графическая программа?!

Не имея своих детей, я совершенно не представлял процесс развития чужих. Катя поняла по телефону мое замешательство, и засмеялась, пояснив, что за прошедший отрезок времени мы с нею малость постарели, а вот дочери уже пятнадцатый год.

Я согласился. Мне, признаться, не очень хотелось принимать в доме чьего-то ребенка, тратить время, которое я мог отдать своему абсолютному одиночеству – но все-таки Катя была не просто бывшей кратковременной любовницей. Когда-то давно, не отдавая себе отчета, я даже по-настоящему был в нее влюблен. И поэтому не мог относиться к ней с той жесткой нетерпимостью, какую проявлял ко всем прочим женщинам.

В общем, мы условились и она привела свою дочь.

Я ожидал увидеть нечто маленькое, очкастое, напоминающее Катю давних лет, только еще и разожравшееся до неприличия, как большинство современных детей.

И очень удивился, когда в мою квартиру вошла высокая, тоненькая и стройная девочка. Серые глаза ее были большими и пронзительно ясными, а волосы отливали русым золотом. В общем, если бы следом не вкатилась низенькая и почти круглая Катя, я ни за что не поверил бы, что это ее дочь. Наверное, она уродилась в кого-нибудь из бабок или дедов, поскольку и на своего хмурого отца, Катиного первого мужа, нисколько не походила.

Мы прошли в гостиную, и я попросил у девочки дискету с программой. Но она возразила, что хочет попытаться сделать все сама; тогда я пустил ее на рабочее место, указав тот винчестер, на котором можно заниматься программой. Девочка села сосредоточенно и серьезно, вытащила из маленькой сумочки дискету, точным жестом – не перепутав, как обычно, верх и низ — вставила ее в дисковод и принялась за работу.

Чтоб не мешать, мы с Катей пошли на кухню пить чай с принесенным ею тортом. За вирусы я не волновался, имея мощную защиту. За сам компьютер тоже: будучи профессионалом, я мог быстро оживить систему после любого крэша – честно говоря, это доставило бы мне особое, ни с чем не сравнимое удовольствие — а важная информация была помещена на втором винчестере и защищена от доступа вообще.

Женя справилась достаточно быстро – только пару раз звала меня, когда надо было выяснить некоторые непонятные сообщения интерфейса. Я смотрел, как ловко она работает, и чувствовал невольное уважение: сероглазая девочка явно понимала, что делает.

С программой она разобралась сама. Потом я спросил, что случилось конкретно с их домашним компьютером. Узнав, что дома у них вообще нет антивирусной программы, я расщедрился, скинул на несколько дискет инстальник антивируса и крэк для него, объяснил, как и в какой последовательности нужно ставить программу и на прощание дал прямой телефон, разрешив звонить в экстренном случае.

---

Зачем я сразу дал ей свой тайный номер, который не был открыт даже Кате? Я сам этого не знал. Я ведь даже не разглядел как следует эту Женю. Просто мне понравилось ее серьезное отношение к компьютеру и выяснилось, что дома абсолютно не с кем посоветоваться, вот я и проявил душевную слабость, предоставив ей возможность контакта.

Назавтра я уже забыл об этом визите.

Но через день девочка Женя позвонила мне. Очень вежливо, несколько раз извинившись за беспокойство, поблагодарила за программу, сказав, что смогла все правильно сделать, обновила антивирусные базы и привела в порядок свой компьютер. А на прощание с невероятно серьезной, прямо-таки взрослой рассудительностью попросила разрешения прийти еще раз, потому что у нее накопились некоторые общие неясные моменты.

И я опять расслабился и разрешил.

Она пришла через пару дней. Уже одна, без матери, действуя совершенно самостоятельно.

Мы разговаривали о компьютерах, я показывал ей всякие тонкости в работе с системой, она слушала, понимала, и мне нравился ее интерес.

Само собой вышло, что и этим разом мы не ограничились. И Женя стала приходить ко мне довольно часто: информатику в школе преподавали из рук вон плохо, а ей, серьезно увлеченной компьютерами, хотелось достигнуть сути. А я неожиданно для себя ощущал радость, что нашелся человек, которому нужны мои знания, и не жалел об отданном ей времени.

Однажды, когда мы занимались, мне неожиданно позвонил партнер и попросил срочно переделать некоторую документацию и отослать ему по Е-мэйлу: как оказалось, завтра ему предстояла встреча с представителями американской фирмы. Я извинился перед Женей за неожиданную помеху, но она не ушла, а осталась рядом, наблюдая за моей работой. Я чувствовал, что она восхищалась скорости и точности, с какими я одной рукой управлялся с редактированием Экселевских таблиц. И черт бы меня побрал, если бы мне не было приятно ее молчаливое восхищение.

Закончив авральную работу, я устало откинулся в кресле и потер глаза. Женя спросила, что она может для меня сделать – и я, не задумываясь, попросил принести мне кофе.

Я сидел у компьютера, отдыхая, слышал ее возню на кухне, кричал в ответ на ее вопросы, где взять чашку, из какой банки и сколько насыпать – и это почему-то тоже было мне приятно.

И именно после этой первой, нечаянной чашки кофе я посмотрел на Женю иным взглядом.

Наверное, я должен был относиться к ней как к дочери. Но, живя без детей, я понятия не имел об отцовских чувствах. И поэтому взгляд мой, обращенный к ней, оказался взглядом мужчины, увидевшего женщину.

А Женя в самом деле была уже настоящей, хоть маленькой, женщиной. Нет, она не отличалась особо выдающимися формами; все в ней развилось лишь в меру возраста, и длинные ноги оставались по-девичьи тонкими, и вообще она не казалась старше своих лет. Но мелькало во всем ее облике, ее серых уверенных глазах, в манере говорить, наклонять голову, поправлять волосы и еще черт знает в чем – мелькало нечто неуловимое, позволяющее нормальному мужчине сразу распознать настоящую, готовую расцвести женщину. Поражала в ней и не по годам развитая самостоятельность.

И стоило отметить все это, как я сразу, тем же безошибочным чутьем понял, что она ходит сюда не из-за компьютеров. Вернее, не только из-за них. По тому, как она предложила, и как затем принесла мне кофе в моей любимой чашке, я вдруг догадался, что интересен ей как мужчина.

9

Мне нужно было испугаться этой мысли. Закончить занятия и больше их не повторять.

Но я почему-то не испугался, только удивился и подумал – неужели я. надоевший до чертиков самому себе, могу быть хоть чем-то привлекателен для девочки-подростка?! И почему ей, которая должна согласно возрасту, проявлять максимализм во всем, что касается внешности, не внушает отвращения мое физическое увечье?

И занятия продолжались. Но наши отношения принимали все более доверительный характер. Ей понравилось угощать меня кофе за компьютером. Иной раз, забывшись и совершенно отключась от реальности, я просил принести рюмку водки. Она безропотно наливала и несла мне на блюдечке. С кусочком сыра или еще какой-нибудь, на ее взгляд найденной, закуской. И тоже это казалось нормальным и совершенно естественным в наших неестественных отношениях.

Незаметно мы привыкли разговаривать с Женей о жизни. Именно от нее я услышал все перипетии неудачных Катиных замужеств. Узнал также, что сейчас у матери роман – точнее, даже не роман, а уже совершенно конкретный гражданский брак с заместителем председателя совета директоров банка, где она работает. Что Катя живет в основном у своего нового мужа, их прежняя квартира закрыта, а Женя переселилась к дедушке с бабушкой. Я понял, что до этой хорошей, умной и развитой девочки сейчас абсолютно никому нет дел. Как, впрочем, не было почти никогда в жизни: разведясь с первым мужем, Катя сразу бросила дочку на руки родителям, и фактически оставила там до сих пор. Ее, конечно, одевают, кормят, покупают дорогие украшения и дают кучу денег на карманные расходы, но в остальном она всеми покинута и не получает никакого внимания. Ведь как бы ни любили ее дед и бабка, но менталитет позапрошлого поколения не может дать ничего, кроме вреда растущему существу конца двадцатого века. И встречи со мной заменяют ей вообще все нормальное общение.

Я стал жалеть ее. И старался, сколько мог, подарить какое-то тепло, которого ей не хватало в своей непутевой семье.

А время шло. И я чувствовал, что Женя все сильнее привязывается ко мне. Я внушал себе, что это все-таки привязанность дочери к исчезнувшему отцу, не больше. Тем более, она сама, по моему молчаливому согласию, стала называть меня дядей Женей. Но знал, что обманываю себя.

Что играю в опасную игру, поскольку в какой-то момент совершенно точно осознал, что давно отношусь к девочке Жене не как к ребенку, а как к маленькому существу женского пола, заключенному пока в детскую оболочку.

Это, конечно, было смешным.

Но порой она подходила ко мне, сидящему перед монитором, и рассматривая что-нибудь, наклонялась низко, задевая меня своими волнистыми волосами. По-детски невинно опиралась сзади на мое плечо, и я чувствовал на своей щеке ее чистое дыхание. В такие минуты я нечаянно забывал о своем возрасте и казался сам себе Жениным ровесником, у которого впереди еще целая жизнь, и… Тут я рывком приходил в себя и запрещал думать дальше.

Да, игра была опасна. Я не имел прав и не хотел заменять девочке общение со сверстниками и вообще весь остальной мир. Я боялся ее растущей изо дня в день привязанности.

Умом я понимал, что наши встречи надо немедленно оборвать под каким-либо предлогом типа моей долгой командировки, а потом не возобновлять в надежде, что за время Женя отвыкнет от меня и жизнь ее пойдет нормальным образом.

Но… Но я все собирался и никак не находил в себе сил.

Потому что в какой-то момент вдруг сам с удивлением понял, что на всем свете кроме этой девочки не осталось ни одного реального и действительно близкого существа, которому бы я был рад, и которое было бы радо в ответ самому феномену моего существования.

И не важным виделся бесспорный факт, что наша взаимность в принципе никогда не могла стать истинными отношениями мужчины и женщины – смешным казалось даже называть по-настоящему женщиной шестнадцатилетнюю Женю — важно было, что мы испытывали радость и тепло, будучи рядом. А ничего большего, если признаться честно, мне уже и не требовалось.

Поэтому сегодня, скрепя сердце и чувствуя, что все-таки допускаю некоторую ошибку, я пустил ее в свой дом.

И сидел сейчас перед ярко кричащим телевизором, ожидая, пока она переоденется за дверью моей спальни.

10

-…А вот и я, дядя Женя!

Свежая после душа — который она и в самом деле приняла — переодевшаяся, подкрасившаяся, остро благоухающая французскими духами Женя вошла в гостиную и остановилась у порога. В неимоверно короткой темно-зеленой юбке, едва высовывавшейся из-под такого цвета же узкого пиджачка, с распущенными волнистыми волосами, в неизвестно откуда взявшихся туфлях на высоком каблуке, покачиваясь на своих длинных, тонких но сильных ногах, сверкающих юно и золотисто, она напомнила мне молодую, упрямо тянущуюся вверх сосенку, приткнувшуюся на опасном краю обрыва.

При чем тут сосенка и при чем тут обрыв? — я отогнал прочь непонятно пришедший образ, и сказал:

— Так что стоишь? Вошла, так садись.

— Это вам, дядя Женя, — девочка радостно сияла, протягивая мне коробку шоколадных конфет с коньячной начинкой. — С Новым годом вас!

— Ну, это уж совсем лишнее… Спасибо, конечно, — почему-то смутился я, кладя конфеты на столик. – А вот я-то тебе ничего и не приготовил…

— Лучший мой подарочек – это вы, — смеясь, пропела Женя и опустилась на мой узкий двухместный диван.

Села свободно, закинув ногу на ногу – так, что по-женски дорого одетые, но совершенно еще детские колени тепло сияли перед моими глазами, и у меня, при всем разуме, не хватало сил отвести от них взгляд. И в то же время было совестно и просто невозможно смотреть на ноги этой девочки так, как любовался бы я, сиди рядом взрослая женщина.

В этот момент в передней заверещал сотовый телефон. Женин, оставленный ею в кармане шубки.

— Извините, дядя Женя, я на секунду, — пробормотала она и выбежала из комнаты.

— Да… А что… Представь себе, встречаю! — слышал я ее отрывистые слова, произносимые резким, незнакомо жестким голосом.– Где-где… в Караганде! В общем, все. Ты меня уже затрахал своей душевной простотой. Надоел, как… Как не знаю, что. Ищи другую дурочку. И хватит. Хватит мне звонить. Все!

Раздался щелчок крышки, потом характерный длинный писк отключаемого телефона.

— Ну вот, наконец-то мы с вами вдвоем и ну их всех нафиг, — счастливо улыбаясь, Женя вернулась в гостиную.

Села рядом со мной, и принялась совершенно по-детски ерзать, устраиваясь удобнее в своей практически несуществующей юбке. И опять ее невозможно оголенные ноги сияли перед мной, не давая глазу оторваться. Я вздохнул.

— Так вы в самом деле один Новый год встречаете? – спросила она, усевшись наконец и выставив себя сильнее прежнего.

Из-под юбки ее уже виднелось нечто, отнюдь не предназначенное для стороннего взгляда. Я не к месту подумал — взрослая женщина сразу бы заметила, что оголилась выше приличного предела и одернулась хоть на пару сантиметров, а этой маленькой красотке было все нипочем… Она, судя по всему, вообще ничего не замечала: настолько естественно и легко получалось у нее демонстрировать свое юное, совершенное, гибкое и соблазнительное тело, созданное именно для абстрактного восхищения, и пока ни для чего более серьезного.

— Как видишь. Я всегда его встречаю один. По крайней мере, последние лет десять. Или даже больше, — серьезно ответил я. – А ты как собираешься встречать?

— То есть как это – «как»? – удивленно поднялись Женины брови. – Я его уже встречаю. С вами.

— В каком смысле — «со мной»? — пришел черед изумиться мне, как будто до сих пор я все еще принимал происходящее за игру. – Ты разве не по пути куда-то ко мне на минутку забежала?

— Нет, — она взглянула на меня в упор, обдав проницательным спокойствием своих взрослых серых глаз. – Я не по пути. И не на минутку. Я пришла к вам. Чтобы встретить с вами Новый год.

— Ко мне?.. Но… Не понимаю. В твоем возрасте этот праздник вообще-то дома встречают. Или в компании сверстников.

— Дома всем все по барабану. Мама упорола с Виталием – они своим банком ресторан откупили на всю ночь, не помню уж какой. Бабушка с дедушкой в полпервого лягут спать. Я вообще никому не нужна. А мои сверстники – прыщавые дебилы с мозгами между ног, — четко проговорила она, явно повторяя чьи-то чужие слова. – Навстречалась с ними в прошлом году, до пенсии теперь хватит.

— Нет, но все-таки…- я все еще не мог поверить, что эта девочка, которую я считал живущей своей собственной, по-детски полноценной жизнью, пришла встречать новый год ко мне. – Как же так…

— Ладно, дядя Женя, — она улыбнулась. – Вы что – не рады мне?

— Нет, почему же… Я очень даже рад.

— А если так, то скажите, где взять второй прибор – скоро все-таки Новый год, надо приготовиться.

— Будто сама не знаешь, где у меня что на кухне лежит… — вздохнул я, сдаваясь окончательно с удивившей меня легкостью.

Она ушла на кухню за тарелкой, вилкой и прочими необходимыми вещами. А я все сидел, ошарашено глядя на огромный экран своего телевизора, где пошло кривлялись одни и те же, переходящие из года в год и из века в век, раскормленные морды московских артистов. И пытался пережить, и пытался понять: что же это такое вдруг начало происходить со мной перед самым концом тысячелетия?

Принеся тарелки, Женя заняла свое место рядом со мной. Я больше не мог выносить вида ее голых ног. Встал, взял из ящика чистую салфетку и бросил ей со словами:

— На вот, прикройся, а то зальешь сейчас чем-нибудь!

А сам прошел к двери и выключил верхний свет. Погруженная во мрак, пробиваемый лишь сполохами ракет за окном, цветными бликами телевизора да елочными огоньками, гостиная сразу приобрела другой облик. И соседство моей внезапной гостьи уже не казалось таким странным. Словно упавшая темнота снивелировала возрастные различия. И мы наконец стали теми, кто мог и должен был быть на самом деле: мужчиной и женщиной, оставшимися вдвоем в полутемной, обещающей что-то новое комнате…

Стоп, — я оборвал сам себя. – Какой «женщиной»?! Со мной девочка и вообще все это какое-то наваждение, которого не должно быть.

— А дома ты что сказала? – спросил я, хватаясь за последнюю соломинку.

— Что к подругам ушла. Думаете, их это так волнует? Ошибаетесь. Даже не позвонят. Я же вам уже сказала: я никому не нужна. Аб-со-лют-но.

Мы посидели молча. Я открыл принесенные Женей конфеты.

— Вот только налить тебе под новый год у меня нечего, — спохватился я. – Поскольку не держу в своем доме ни шампанского, ни всякой другой кислой гадости.

— А что у вас есть?

— Что?.. То, что сам пью. Для тебя слишком крепкое. Водка, джин… Коньяк еще. Не пойдет.

— Я буду водку с вами пить.

— Нет, — очень жестко сказал я и добавил раздельно. – Водку пить со мной ты не будешь. Ни при каких условиях. Иначе сейчас же отправлю тебя домой. Ясно?

Женя молча кивнула, очевидно пораженная моим резким тоном.

— Конфеты есть с коньяком, сама же принесла, — сказал я, смягчаясь. – Тебе достаточно. И минералкой запьешь.

— Слушаюсь, — ответила она и глаза ее блеснули, отразив перебегающий огонь гирлянды.

На телеэкране несмешно острили дежурные юмористы.

— Они тебе нравятся? – спросил я, чтобы что-то сказать.

— Терпеть не могу этих жирных пидарастов.

— Так давай что-нибудь другое посмотрим… — я постарался не замечать ее сленг. — «Титаник» хочешь? Я недавно хороший диск купил.

— Не-а, не хочу. Фильм хороший, музыка классная. Но этот поросячий ососок Ди Каприо… — Женя опять кого-то процитировала. – Он меня просто раздражает. Хотя мама от него тащится.

Я хотел было сказать, что нехорошо применять слово «тащится» к своей матери, но не стал, чувствуя бесполезность воспитательных мер.

— Я лучше хочу послушать, как вы поете и играете, — добавила она.

— Я? Играю? – я невесело усмехнулся, помахав в полумраке правой рукой. — Милая девочка, я давно уже ничего не играю, поскольку играть мне нечем. И не на чем. Гитару выбросил уже не помню сколько лет назад. И вообще все это было давно и неправда…

— Да нет же…Мама говорила, у вас есть кассета с вашими прежними песнями.

«Мама говорила»… — внезапно отметил я. – Выходит, Катя, хотя внешне казалось иначе, тоже ничего не забыла?! Глупости. Не может того быть и не надо.

— Женя, эти песни давно уже не имеют ко мне никакого отношения, -спокойно сказал я. – Это давно прошедшее время. Прошедшее и умершее. Навсегда.

— Нет… Ну пожалуйста, дядя Женя… Мне так хочется послушать! Ну пожалуйста, только для меня – поставьте эту кассету, а?…

Она говорила почти умоляюще. Я слушал и не верил, что у этой девочки со всей будущей жизнью впереди, может существовать интерес к старым песням, которые когда-то пел теперь уже немолодой и покалеченный дядька… Но я все-таки встал и нашел среди других тот давным-давно нарезанный диск.

Записанный, как вдруг остро подумалось, Славкой в последний вечер, когда я мог петь и играть и по иронии судьбы оставшийся единственным свидетельством моего давнего таланта.

Я вставил его в лоток музыкального центра и выключил телевизор.

В комнате сразу стало почти темно. И тут же, ударив по мгновенно обострившемуся обонянию, потек от елки тягучий, тревожащий, сладкий и одновременно обещающий аромат леса. Запах прошлого, запах юности, запах надежд…

На дисплее пробежали номера дорожек, выбираемые в произвольном порядке; тихо щелкнув, началось воспроизведение – и в дрожащей, пробиваемой мерцающим светом темноте зазвучал голос.

Мой и не мой; знакомый и одновременно чужой:

Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,

Тих и печален ручей у хрустальной сосны…

Я давно не запускал этот диск. Послушал немного еще тогда, получив от Славки кассету, потом работал над качеством звучания. Но как-то уже не воспринимал его содержания. Не думал, что это мои песни, мой голос, моя игра. Воспринимал все совершенно отвлеченно, без всякой связи с собой и без малейшего волнения.

Но сейчас…

Сейчас, в этой комнате, пахнущей елкой, заполненной неверными, перебегающими и гаснущими, словно кусочки умирающих надежд, огнями – и ощущая рядом с собой внезапное тепло неизвестно как приблудившейся девочки, я вдруг осознал, что из динамиков льется не чей-то, а мой голос, и гитара звучит тоже не под чьей-то неизвестной, а под моей рукой.

Что звуки эти, пережив десятилетия, доносятся из страшного далека, от костра под огромным черным небом. Они все еще живут, долетая от меня, давно ушедшего – сидящего на отполированном бревне и обнимающего давно пропавшую гитару здоровыми руками. Наивного и глупого, но тем не менее полностью счастливого. Верящего в будущее и не имевшего даже понятия о том, что случится всего через несколько часов после того, как прозвучат эти песни.

Женя слушала тихо, как будто ее тут и не было.

А я ощутил физически, как нахлынуло, навалилось, задавило меня собственное прошлое – задушило своей огромной черной беспросветной и несчастливой толщей, не давая продохнуть и одновременно заставляя подступать к горлу чему-то похожему на слезы. Чей вкус и само существование я не помнил уже много десятилетий… Я не понимал, что со мною происходит, почему под звуками мертвых песен вдруг трещит и рассыпается тщательно создававшаяся мною железная оболочка, оставляя меня вдруг снова прежним – ранимым, чувствительным и беспомощным.

Закрыв глаза, я протянул руку к столику, на ощупь взял бутылку, налил полную рюмку водки и опрокинул ее непривычным движением, не ожидая вкуса. И снова откинулся на спинку дивана, еще крепче стиснув глаза, чтоб какая-нибудь коварная слеза не смогла пробиться наружу.

Плечо мое ощутило теплую тяжесть, а к щеке тепло, ласково и щекочуще прикоснулись душистые волосы. И рука моя правая, не способная уже больше ни на что иное, действуя помимо воли, поднялась сама собой и осторожно легла на приникшие ко мне, совсем тоненькие и прозрачные на ощупь девичьи плечи.

— Мама рассказывала, что там в колхозе было очень здорово, — тихо проговорила Женя. – Это правда?

— Было… Здорово.

— Дядя Женя, а вы… Скажите – вы были там счастливы?

Вопрос застал меня врасплох. Моя жизнь складывалась по-разному, иногда я чувствовал себя удачливым, иногда разумным; сильно несчастным в последнее время я не был. Но счастливым… Я уже не представлял себе, что такое. Само это понятие шло как бы мимо меня. И стоило на секунду задуматься над Жениным вопросом, как стало очевидным, что в последний раз счастливым я был именно там – в колхозе, в последние две недели моей легкой, глупой и рано закончившейся молодости.

Вздохнув, я ответил честно:

— Да, Женя. Пожалуй, что именно там я был счастлив.

— А вы там больше ни разу не были?

— Нет… Ни разу… А что мне… там было делать…

Я говорил с паузами, потому что ненужные слезы душили меня, мешая словам.

— А я вообще нигде никогда не была. Если не считать этого вонючего парохода, куда мама меня с бабушкой и дедушкой каждое лето отправляет с глаз подальше… Знаете что, дядя Женя – давайте летом съездим в те места, а?

— Это же очень… далеко…- серьезно ответил я. – На машине четыре часа. А вообще… еще больше… Целых шестнадцать лет… И там, наверное… уже ничего… не осталось…

— И все равно – съездим?! Вы и я. Только мы. И только вдвоем. Договорились?

— Договорились, — ни с того ни с сего ответил я, хотя за минувшие годы такая мысль ни разу не приходила ко мне.

Но сегодняшняя новогодняя ночь, сразу перевернувшая все с ног на голову, располагала к неожиданным решениям.

Стоило мне лишь на подумать о том, что действительно можно туда съездить – пусть даже действительно с Женей – как свист ракеты за окном показался мне криком иволги. И что-то невнятное, неощутимое, нереальное беззвучной волной прошло по темной гостиной, обдав меня на секунду тем давним, дурманящим и тревожащим душу, и манящим куда-то к себе запахом лабазника, который я, казалось, уже давно забыл.

А песни следовали одна за другой, не давая передышки, каждая из них прошивала меня навылет, и слезы, мучительно сдерживаемые внутри, все росли и росли, грозясь вырваться наружу.

И вдруг я почувствовал осторожное прикосновение тоненьких пальцев к моим глазам, ко всему моему замершему в невозможном напряжении лицу. Я не мог проговорить ни слова, боясь, как бы постыдные мужские слезы не вырвались наружу. И тут же ощутил на себе нежные девичьи губы. А тонкие руки вдруг охватили мою шею.

— Женька, что ты делаешь….- бессильно прошептал я.

— Ничего, дядя Женя… Просто я…

— Господи, — я, кажется, очнулся, приведенный в чувство своим голосом, выпрямился и осторожно отстранил девочку. – Господи, зачем я водки-то выпил? Как я тебя домой повезу… Хотя если честно, я выпил еще до твоего прихода, я же тебя не ждал.

— Утром спокойно повезете, — тихо ответила Женя.

— Да впрочем, что я – совсем, — продолжал я, медленно приходя в себя. – По телефону такси вызову, отвезу тебя, и все дела… Утром? Ты сказала утром?! Каким это еще утром?!

— Утром следующего века.

— Ты что – до утра собралась у меня веселиться? – я все еще плохо соображал, что говорю. – Я ведь до утра не выдержу… Час-два, от силы… Возраст у меня не тот. Спать захочется.

— Ну и ляжем спать, — сказала она с абсолютным спокойствием. – А утром встанем, и вы сами отвезете меня домой. А может, и не утром, а ближе к вечеру. Или даже послезавтра. Как получится. Я к подруге уехала вообще на три дня.

— Ляжем… Куда ты ляжешь?! Этот диван не раскладывается, у меня нет второго спального места… Ладно, в спальне ляжешь. А я тут, на диване как-нибудь устроюсь, раз уж вышло.

— Нет, — твердо возразила Женя. – На диване вы не останетесь. Мы ляжем вместе. Чтобы вместе проснуться следующим утром.

— Что-о?! Что за «ляжем вместе»? – казалось, я ослышался. – Что ты болтаешь? Чего ты такое удумала?!

У меня даже мгновенно ушли непрошеные слезы, я снова подобрался и превратился в обычного, решительного человека.

— Ничего, — столь же спокойно сказала она. – Я хочу провести эту ночь с вами.

— Что значит «провести ночь»?! Женька, кончай свои шутки!

— То и значит. Как женщина проводит ночь с мужчиной?

Я задохнулся; в принципе я ощущал ее интерес ко мне, но чтобы все повернулось вот таким, искренним и совершенно недопустимым образом…

— «Женщина», «мужчина»… Какая ты, к дьяволу, женщина?!

— Самая обыкновенная. Со всеми положенными местами. Вы что думаете? Я…

— Женя! – строго перебил я. – Что ты говоришь?!

— Ладно. Можно по-другому. Вы, наверное, считаете, что я… Напрасно. Еще два года назад на этом самом пароходе я уже… Ну, в общем, вам нечего бояться.

— «Мне нечего бояться» — это надо же так сказать! Все она знает и все умеет! Тоже мне, Лолита выискалась…Женя, Женечка – ну подумай сама, что за вещи ты говоришь?! Тебе со ровесниками надо гулять. А ты…

— А я пришла к вам. Потому что мне плевать на своих отмороженных ровесников. А с вами мне будет хорошо.

— Нет, чушь какая-то…- взмахнув руками, я поднялся с дивана и зашагал по узкому пространству гостиной. – Я же… Я же тебе в отцы гожусь!

— Не говорите так, дядя Женя! Моя мама уникально умеет находить среди мужчин самый отстой, – она опять говорила чужими словами. – Ее нынешний обожаемый Виталий – просто какой-то гладкий полупедик…

Я невольно поморщился; чисто мужское бранное слово звучало просто-таки хрустальным звоном в ее детских устах, хотя пристрастие к нестандартной половой ориентации было явно навеяно кем-то извне.

-…Дядя Слава тоже был никчемным кретином. Но самым большим идиотом, отстойным придурком, был ее первый муж, мой отец…

— Ну ты загнула вообще, — зачем-то сказал я. – Между прочим, я его знаю… То есть видел один раз в жизни. Нормальный мужик был, как мне кажется.

Я мгновенно вспомнил хмурого Диму и говорил, здорово греша против истины, он ведь мне тогда, пятнадцать или около того лет назад, совсем не понравился. Хотя и налил водки.

— Полный придурок, — настаивала Женя.

— Как ты можешь так говорить? Твой отец подарил тебе жизнь!

— Как будто это так трудно сделать – подарить… Вот вы мне жизнь спасли, это так.

— Откуда ты взяла? – я вздохнул. – Тебе мама сказала?

— Да. Та железка, которая вам руку отрубила, могла попасть маме в голову. А я уже в ней тогда была. И как ни крути, без вас меня бы так и не появилось на свет. По сути дела, вы и есть мой настоящий отец.

— Глупости говоришь, — пробормотал я, тронутый этим внезапным признанием.

— Вы, дядя Женя! Вы…

— Я… Что «я»? Я же старый, как ты этого не понимаешь?! Мне жить осталось не знаю сколько лет. Ну пятнадцать, ну двадцать… А ты молодая. Не молодая даже, а просто маленькая, у тебя все впереди. Зачем тебе это?!

Я размахивал руками, произнося умные, но явно бесполезные в данной ситуации фразы – а сам вдруг со щемящей остротой вспомнил, как сам шестнадцать лет назад почти так же уговаривал Виолетту. И как она отказывала мне похожими словами, ссылаясь на возраст и разум. Я старше Жени на двадцать пять лет, и Виолетта была старше меня на двадцать три… Но мне самому тогда исполнилось двадцать пять, я все-таки уже сделался мужчиной, а тут… Тут…

Но я же не прошусь за вас замуж, — отчаянно проговорила Женя, сжав кулачки. – Я вообще замуж не собираюсь. Я буду учиться, делать карьеру, чтобы быть такой же сильной, независимой и самостоятельной, как вы…Я просто хочу иногда быть с вами. И мне этого будет достаточно…

— Замуж она не собирается… Карьера, независимость… — продолжал я. – Маленькая девочка, ты еще ничего не понимаешь. Для женщины главная карьера – это ее семья.

Женя слушала меня, но явно и не слышала ничего. Откинув с колен салфетку, она выпрямилась на диване, выгнулась всем телом, так что ее небольшие, но уже четко оформившиеся грудки натянули зеленую ткань пиджака.

— Дядя Женя, скажите честно…- она встряхнулась, словно желая обратить мое внимание на свое тело. – Я вам что, не нравлюсь совсем?

— Если задаешь такие вопросы, — неожиданно для себя серьезно ответил я. – То должна понимать, что не можешь не нравиться. Сомневаешься – выйди в прихожую, там большое зеркало. Свет включи, юбку задери еще выше… хотя и так достаточно. И представь себе, что на тебя смотрит мужчина. Нравишься. И даже очень. Довольна?

— И вы мне нравитесь. И я хочу вас. Хо-чу – понимаете?! И что в этом плохого?

— Ну вот что, Евгения, — со всей возможной жесткостью сказал я, делая последнюю попытку сохранять разум. – Все. Хватит. Этот разговор зашел слишком далеко. И он ни к чему хорошему не приведет. Вызываю такси и едем к тебе домой.

Я шагнул к столу, где стоял телефон. Женя вскочила с дивана, загораживая мне дорогу. Привстала на цыпочки и крепко обвила меня руками, не давая ступить ни шагу.

— Зачем тебе это? – глухо спросил я, вдруг поняв бесполезность борьбы. – Скажи только – зачем?

— Затем, что… я люблю вас, дядя Женя, — тихо продышала она мне в ухо. – Люблю… С самого первого раза, как мама меня к вам привела… Нет, я любила вас уже давно, как только мама рассказала мне про ваш подвиг и показала ваши фотографии. Но когда мы с вами наконец встретились в прошлом году… Я поняла, что, это очень серьезно. Я люблю вас по-настоящему. И уже давно не могу без вас жить … Я знаю, что не смогу быть всегда с вами. Но разрешите мне… Хотя бы раз… Хотя бы изредка… Ведь это так немного, чего я прошу…

«Люблю»…

Когда я в последний раз слышал такие слова? И слышал ли вообще? Меня никто никогда не любил, и сам я не любил тоже никого. Нет, ошибаюсь, я безумно любил свою жену Инну, и ей-то как раз говорил эти слова. А говорила ли она мне что-то в ответ? Тогда казалось, что говорила…А сейчас я уже не мог этого вспомнить.

— …Вы такой красивый и умный… Разве можно с вами сравнить моих уродов одноклассников… Или того слюнявого студента, что трахал меня на пароходе…Хотя неважно, что красивый и неважно, что умный… И даже то, что вы спасли мне жизнь. Это все уже потом. Я люблю вас просто так. За то, что вы есть на свете.

«За то, что вы есть на свете…»

Это было странно слышать и нереально воспринимать. Потому что сам я уже давно не радовался собственному существованию. И не мог представить, чтобы оно, это существование, оказалось светом в окошке для кого-то другого.

— Я люблю вас, дядя Женя. И хочу, чтобы вы были счастливы.

— А откуда ты взяла, что я несчастлив? — стараясь говорить уверенно, все-таки возразил я. – Я совершенно счастливый и адекватный человек. Потому что живу в точности так, как самому этого хочется. Водку, например, пью — когда захочу и сколько захочу.

Кажется, мне удалось этими словами убедить самого себя.

Высвободившись, я шагнул к журнальному столику, налил еще рюмку и выпил быстро, не смакуя. Голова моя плыла, поддаваясь ненужному наваждению, и ее требовалось срочно вернуть на место.

-…Хочу, чтоб вы стали немного счастливее со мной… — продолжала Женя.

Поймав мою изувеченную руку, она припала к ней, покрывая нежными, горячими поцелуями. Я вздрогнул: такого не проявляла ко мне ни одна из всех моих прежних женщин.

— Я ведь сильная и очень многое могу. Чтобы вам со мной было хорошо и спокойно. И чтоб вам больше не надо было столько пить…

— Откуда ты знаешь, сколько я пью? – вздохнул я. – На самом деле я пью гораздо больше, чем ты даже можешь себе представить…

Не отвечая, Женя опять прижалась ко мне и, щекоча мою щеку своими длинными ресницами, принялась сбивчиво шептать какие-то совершенно неожиданные, горячие и незнакомо ласковые мне слова.

И вдруг, заглушая ее шепот, во дворе с особой яростью взорвались ракеты, озаряя все небо призрачными красными и зелеными огнями.

— Новый год, что ли? — пробормотал я. – Давай телевизор обратно включим. А то так и новый век с тобой пропустим…

Я нашарил впотьмах пульт, нажал кнопку – через несколько секунд на экране всплыли часы Спасской башни. Куранты отбивали уже невесть какой удар. Я быстро налил Жене минералки и протянул ей стакан. Плеснул себе водки и мы чокнулись, ловя последние секунды уходящего века и вместе с нею вплывая в следующий.

— С Новым годом вас, дядя Женя…- почему-то очень тихо проговорила Женя.

— И тебя, тезка, с новым счастьем, — ответил я.

Нагнулся и поцеловал ее в лоб.

— Дядь Жень… Поздравьте меня… По-настоящему, — прошептала Женя, запрокинув голову и, привстав на цыпочки протянула ко мне свои губы.

Да будь оно все трижды проклято, — подумал я, закрывая глаза.

1986-2003 г.г.

© Виктор Улин 2003 г.

© Виктор Улин 2019 г. – дизайн обложки (оригинал частное фото).

****************************

«Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам.» Эти слова главного героя, встретившего свое 25-летие в преддверии перестроечного развала СССР, могли бы служить эпиграфом к роману. Где показана история человека, испытавшего все тяготы судьбы, но приходящего в финале к эфемерному счастью.

© Виктор Улин 2018 г. – дизайн обложки.


620 стр.

ISBN 978-5-4490-2742-9
Ссылка на произведение на www.litres.ru:
https://www.litres.ru/viktor-ulin/hrustalnaya-sosna-28953518/

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

0
17:15
812
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!