Место для года

Место для года

1

Хрипло каркнув, здоровенная кладбищенская ворона слетела с березы.

Сидя боком, опершись на палку щетинистым подбородком, Иван Петрович в странном оцепенении наблюдал, как неторопливо качается встревоженная птицей ветка.

— Го… кх… готово! – прокашлявшись, сообщил главный из мастеров, солидный и с золотым зубом – Гляди, отец!

Он разогнулся, плюхнул в корыто тряпку, которой вытирал с памятника цементные брызги. и отошел, давая посмотреть. Второй мастер – молодой пацан, лохматый и мокрогубый – подмигнул с усмешкой. Третий, паршивенький доходяга непонятных лет, за всю работу не проронивший словечка, сосредоточенно греб землю, пытаясь замаскировать отколотый угол цветника.

Иван Петрович не сразу оторвался от все еще дрожавшей ветки, глянул – и вздохнул с облегчением. Хороший памятник вышел; даром что самый дешевый, из четырех полосок мрамора склеенный. На верхней черную звездочку выбили. Пониже две эмалированных бляхи с фотографиями. Еще ниже имена. И в самом низу два цветка переломленных. Гвоздики. Или розы, хрен разберет. что за цветы у них на уме были: по образцу ведь заказывал. Да большая ли разница?..

Глубоко вогнав набалдашник землю, Иван Петрович поднялся со скамейки, шагнул к памятнику, рукавом отер складскую пыль с плоских, безжизненных лиц.

— Э-эй, отец! – солидный поймал его за локоть. – Раствор еще не схватил, стелу завалишь! Обожди пару дней, пока возьмет как следует, потом ведро под горой наберешь, вымоешь все аккуратно. Стирального порошка подсыпь, тогда и разводов не останется.

— Зря пожмотничал, дедуля! – растараканил жиденькие усики молодой. – Пристегнул бы еще стольник, ё-тво, мы кирпичный фундамент подвели бы. Площадку залили бы путем, стоял бы твой монумент, как мавзолей. А так, сколько ни тилипайся, весной цветник к едреной…

— Чего языком трепешь? – оборвал его солидный. – Внизу развалится, где грунтовые воды близко. А тут горка, место сухое. с глины любой дождь сбежит. Так что, отец, зря не боись.

— Пару лет простоит, и то ладно. А там все одно обратно землю ворошить придется.

— Это почему же? – тщательно обтершись пучком травы, солидный достал сигареты. – Подороже памятник будешь ставить? Небось, в очередь на глыбу записался, в ветеранскую?

— Почему-почему, — буркнул Иван Петрович, хотя сам и затеял разговор. – Потому что, перекись марганца…

— Дед. а кого ты тут закопал? – молодой с неожиданным участием скособочился перед памятником. – Смирнова Антонина Алексеевна. Тысяча девятьсот двадцать первый – восемьдесят третий. Смирнов… Девятьсот девятнадцатый… Т-тю-уу! Глянь, Борисевич – Сашка Ломакин опять забухАл, ё-тво! Сплошняком рак гонит, с-сука! Но той неделе плиту за ним перешлифовывали, и тут вон… Ты что, дед – каким местом на стелу смотрел, когда сгружали? Теперь же все ломать придется! Твоего Смирнова год смерти забыли выбить!

— Не забыли, — Иван Петрович насупился и неожиданно для себя всхлипнул. – Много ты понимаешь.

— Погоди, дед! Кого ты закопал? Портрет такой… Брат, что ли? Или?!..

— Да я это! Я! Молод ты еще понять, умереть полбеды, о себе еще и на том свете позаботиться надо!

— А ты что, отец, один остался? – солидный аппетитно разогнал дым перед носом. – Неужто и позаботиться о тебе некому?

— О-дин… То есть нет, не один, конечно… ну, в общем, это… — Иван Петрович встряхнулся и затараторил поспешно, не давая густеть печальным мыслям. – Ладно, сынки! Спасибо вам за труд! Вот, полста рублёв новыми, как и договоренось!

Он протянул солидному аккуратную пачечку в газете.

— Н-ну, дед! Н-ну дает! Сам себе при жизни монумент отгрохал! Голова-а, ё-тво!

— Да. вот еще! – Иван Петрович спохватился, пошуршал в авоське и неловко, горлышком книзу, выудил прохладную поллитровку. – Вот вам за доброе к старику отношение!

Молодой оживился, отвлекаясь от памятника.

— Не обессудьте уж, сынки, — добавил он суетливо, будто кто-то намеревался отказаться. – Выпейте, Тоню мою помяните!

— Спасибо, отец! – кивнул солидный, ловко утопив бутылку куда-то вовнутрь синей спецовки. – Выпьем и помянем.

— А кто же вам год смерти выбьет? – неожиданно подал голос замухрыжка, присыпав наконец цветник и теперь взявшись выправлять торчащие сикось-накось звенья жестяной оградки.

— найдется добрый человек… — тихо промолвил Иван Петрович и поспешно отвернулся от памятника, в упор глядящего на него вытянутыми глазами фотографий.

А внизу под горой исходил раскатистым треском экскаватор «Беларусь», весело копая ров для новых могил.

2

В квартире дрожал уютный дух субботних пирожков. Чувствуя приятное возбуждение от завершенного дела. Иван Петрович побегал взад-вперед у себя; потом не утерпел – выбрался на кухню.

Там принимали пищу сын с женой и двое внуков. Все четверо жевали сосредоточенно, остерегаясь лишних звуков; даже младшенькая внучка молча ковыряла пирожок, не поднимая головы. Никем не примеченный, Иван Петрович боком прокрался к окну, взял свой чайник, шагнул обратно к мойке.

А Тоня-то всегда смеялась, что я обед с чайника начинаю, — привычно и больно кольнула память.

Веселая струя ударила во всю силу, звонко грохнула об

дно водяной пылью – Иван Петрович вздрогнул, поймав затылком ледяной взгляд снохи, и опасливо привернул кран. Сыне сидел спиной; толстые уши его ритмично подергивались в такт еде.

Может, рассказать ему, что мамане памятник сделал? Три года прошло, как-никак… — подумал было Иван Петрович и мгновенно сник. – Да нет, ни к чему сейчас. Завтра. Утречком…

Он бесшумно посадил чайник на огонь и вышел вон.

Плотно затворив дверь, Иван Петрович опустился на кровать в ожидании своего обеденного часа. Из нищи серванта поверх пузырьков, корвалола и глазных капель, спокойно смотрела жена в железной рамочке – старое. для похорон еще увеличенное фото.

— Вот так-то, мать, — вздохнул он и добавил привычно, не в силах выразить словами смысл этого самого «так-то»: Перекись марганца…

В соседней комнате невнятно забубнил телевизор, рассыпались звонкие голосишки внучат. Но сквозь веселый гам тренированное ухо Ивана Петровича различало звуки, летящие с кухни: плеск воды и сердитый лязг тарелок в железной раковине. Сноха сражалась с посудой, убежище покидать не срок.

Зря только чайник до времени поставил, зудА старая! – укорил он себя. Да ладно, выключит кто-нибудь, не убежит.

-…Деда-а!..

Заговорщически скрипнув, приотворилась дверь, и сквозь щель просунулась внучка с надгрызенным пирожком в кулачке:

— Деда! На вот тебе, покушай!

— Спасибо, кукуруза! – Иван Петрович растроганно погладил светлую девочкину головку. – Спасибо… Ну, давай-давай, беги, не то мамка тебе сейчас всыпет перцу!

Освобождение кухни почувствовалось моментально: шум за стеной смолк, и даже бормотанье телевизора сделалось каким-то виноватым.

— От-бой воздушной тревоги! скомандовал Иван Петрович, подымаясь с кровати.

За кухонным столом над развалом лиловатых чертежей сидел сын, мусоля какой-то страшенно толстый справочник. Чайник плясал на полном газу, шипя остатками кипятка. Иван Петрович долил его заново и вынул из своего холодильника свой привычный обед – судок вчерашнего борща, взятый в соседней столовой. Сын молча сдвинул бумаги. высвобождая край стола.

3

Теперь бы еще тут распоследнее дело сделать – и гора с плеч, думал Иван Петрович, переминаясь перед дверью и слушая знакомые шаги. откликнувшиеся на его звонок.

— Здоров-живешь, Сергей Матвеич! – не слишком уверенно произнес он, когда на пороге вырос громоздкий долговязый старик. – Один дома, что ли?

— Аа, Иван… Здравствуй, здравствуй! – сосед улыбнулся, точно все уже знал и хотел его приободрить. – Один, Вера с утра к Матвею уехала. Заходи, чаи погоняем.

Иван Петрович протопал на кухню, осторожно толкнул под себя табурет. Сел, навалился локтями на стол. Посмотрел на хозяина. Тот грохотал чайником у плиты.

Как начать-то? – Иван Петрович с внезапным смятением понял, что просьба его, такая вроде бы простая, в самом-то деле заковыристая, и неясно, как к ней лучше подобраться. – Это ведь только сказать, что сам себе при жизни памятник поставил! Засмеет еще. чего доброго!

Иван Петрович вобрал побольше воздуху – но не успел рта раскрыть, как заговорил сосед.

— Молодец, Иван, что зашел. Давно хотел поболтать с тобой.

— А я… – вставил было он, чувствуя, как горло перехватывает накатившимся исподтишка волнением.

— Да-а-вно-о, — не слушая, продолжал Сергей Матвеевич. – Ты как живешь, Иван? Вон, локти уж насквозь продрал!

Иван Петрович быстренько сдернул руки со стола, пока Матвеич на разглядел и обмахрившихся вконец обшлагов старой рубашки. И самому неприятно, но дело известное: не рвалось бы да не ломалось – после дедов бы осталось…

— Да чего ты, ей-богу! Я же не для того, чтобы тебя стыдить! Но неужели твоего Витьки кикимора твои вещи в порядок не может привести?!

Иван Петрович промолчал; разговор сразу потек не туда.

— Давай хоть к нам приноси! Вера тебе заштопает.

— Ладно-ладно, — кивнул поспешно Иван Петрович, а сам невольно отметил, что Тоня про рваные вещи говорила не «заштопать», а «зачинить», и он всегда смеялся, что к тряпью применяется инженерно-техническое слово.

Стоило лишь вспомнить о Тоне, и сердце опять заныло, точно все было вчера. И по щеке, застревая в щетине, совсем уж не к месту, поползла всегда готовая слеза. Иван Петрович дернул головой, стряхивая ее прочь.

— Принесу, стало быть. Так вот что, Сергей Матвеич…

-И опять вчера Вера видела, как ты кастрюли из столовой тащишь. Господи, да неужели семья нормальная одного старика не прокормит?!

Ну, пошел-поехал, – сокрушенно вздохнул Иван Петрович. – Теперь только скажи ему, что нам с Тоней памятник стоит – враз догадается, что Витька к этому делу не приложился, совсем разругается. Ну да ладно, я-то помру скоро, а Витьке на этой лестнице жить да жить. А и врать как-то не того…

— А помнишь, Сергей Матвеич, как мы с тобой познакомились-то? – ни с того ни с сего брякнул он: воспоминания обычно умасливали крутой нрав соседа. – Как в одна тысяча девятьсот сорок втором году я с завода на фронт удрал?

Сергей Матвеич молчал с непонятным выражением лица.

— Это ведь вспомнить только! Мать честнАя, до Куйбышева ведь на разных поездах добрался! А там аккурат патруль-то меня и ссадил. да под конвоем обратно на Моторный отправил. Еще легко отделался, по-военному-то: начальник цеха побранился, да к тебе на политбеседу послал.

— Да, было дело… — вздохнул сосед, разгладив морщины на слегка помягчевшем лице.

Отходит помаленьку, — облегченно решил Иван Петрович. – Теперь – скорее его другим резцом…

— Было, было… — он тоже вздохнул, жалостливо подперся ладонью. – Давно было. Мно-ого мы с тобой на свете пожили. Сергей Матвеич. Зажились, можно сказать Я вон уже и помирать думаю. Хожу, значится, а сам так мыслю: что, как завтра расшибет меня кондрашка, завалюсь в кровать и десять лет пропластаюсь, перекись марганца…

— Нет, Иван, не ляжешь ты на десять лет! Смерть – она ведь, как и жизнь, каждому своя дана. Ты, Иван, в одночасье умрешь. Сам не намаешься и другим в тягость не станешь. Потому что если человек хороший, то и смерть у него легкая… Ладно, нашли о чем говорить! Давай-ка лучше чаю!

Он поднялся, зазвенел чашками в буфете.

А что стесняться-то, — подумал Иван Петрович, глядя на согбенную спину старого товарища. – Оба старики уже! Ну. поставил памятник сам себе. так ведь жизнь заставила. Ну, попрошу год смерти потом выбить – что тут такого?!

— Так вот, Сергей Матвеич, тем более. Собрался – значит, не сегодня-завтра могу и того… полозья отбросить!

— А ты чего это вдруг засобирался? – обернулся сосед с неожиданной усмешкой. – Я тебя на восемь лет старше, а не спешу пока что туда!

— Ну и не спеши. тебе-то что! Ты не помрешь еще, Сергей Матвеич, потому как ты не один. Вера с тобой. Да и Матвей с Зиной, и Кирюха ихний, и дочки твои, хоть и по разным городам разлетелись. Нужен ты им всем, и потому вперед меня помереть ни-и-как не можешь!

— А ты один? Не нужен никому? Витька – твой сын?!

— Оно, конечно, мой. Да только как тебе… — Иван Петрович отмахнулся, не дав себе договорить. – И вообще молодым везде у нас дорога. И жизнь у них своя.

— Неправильно рассуждаешь, Иван! Сам виноват: что посеял, о и пожал. Между прочим, я тебя об этом и десять лет назад предупреждал, и двадцать, да ты не слушал. Не все же такие, как твой Витька!

— На своих намекаешь? Правильно. Только я тебе так скажу: если б ы ты своих детей людьми сделать не сумел, то хрен бы тебе цена, образованному. Хотя, может, и твоя правда…

Он замолчал, с неожиданно защемившей, детской какой-тот завистью глядя, как беззаботно плещется солнечный зайчик в раскрытой форточке соседнего дома.

Сказать – не сказать? – мысль заворочалась в голове и не нашла себе места. – Всю жизнь таили. Да ладно уж, может, на Витьку не будет так злиться…

— Тайна это была, Сергей Матвеич, да теперь все одно помирать. У нас ведь ребеночек в войну кончился; думаешь, из-за чего я на фронт-от сорвался? А Тоня в цеху на разгрузке еще в первую зиму застудилась, потом женскими страдала. Через это и в Питер из эвакуации не вернулись, потому как врачи здешний климат особо хвалили. Маялись мы с нею, маялись, да все одно ничего не вышло. Вот Витьку-то… Витьку и взяли в доме грудника. То есть когда брали, никакой еще не Витька был, ясно дело. Ма-ахонький такусенький сверточек; орал все и глазки гноились. Тоня чаем промывала, на базар покупать ходила…

— Ну и что? – жестко отчеканил Сергей Матвеевич. вроде бы нисколько не удивившись. – Какая разница, сам родил или нет? Главное, вырастил – значит, ты ему отец. без никаких!

— То-то и оно! Вот мы и боялись, как бы не прознал он, что неродной. Потакали, значится, лишку. Где бы подрать надо было – так лаской все старались. Перестарались, видать. Да и вообще, из меня что за воспитатель? У самого-то всего и есть, что год техникума с до войны, А что техникум – только и помню, как браниться старшие ребята обучили: «Ангидрит-твою в перекись марганца», значится, вот и все.

-Н-нда…- непонятно поморщившись, промычал сосед.

— Зато уж Витьку выучили. Костьми легли. но диплом получил. Я вон как в Ваньках ходил, так и помру Ванькой А мой уже – Виктор Иваныч!

— Ты, Иван, всепрощенец, — ответил Сергей Матвеевич. – С тебя бы иноков смиренных рисовать. А я, будь помоложе, уж этого бы Виктор Иваныча…

— Ну зачем так, Сергей Матвеич! Он же мне того… это самое… деньжатами помогает! – соврал он как можно убедительнее. – Да и вообще не для того я его растил, чтобы на старости лет собою попрекать. Покуда Тоня жива была, у нас семья имелась. Теперь я один стал – не пришей к… — осекшись под укоризненным взглядом друга, не переносившего матюгов, он сглотнул и сказал не то слово, что намеревался: — …К носу рукав. Жена у него больная, ей врачи дома покой прописали. Квартира у нас сам знаешь, какая6 он вон с чертежами на кухне мается. А я обуза нынче сплошная. Что я – пацан, не понимаю?.. Ничего, скоро освобожу площадь. Не помру – так в богадельню…

— В богадельню?! – на лице Сергея Матвеевича взыграли желваки. – Да если этот пентюх тебя в богадельню сдаст, я его со света сживу, так и знай. Найду управу, не сомневайся!

— Нет-нет, это я так, для словца ввернул! – замельтешил Иван Петрович и тут же попытался залить огонь привычным средством: — А помнишь, Сергей Матвеич… Помнишь, как ты на Моторном еще парторгом ЦК был, и как на собрании по случаю Сталинградской победы…

— Ну-у, заладил, Иван! – оборвал сосед с неожиданным раздражением. – Опять про войну! Смерть да война, война да смерть – неужто тебе кроме войны и вспомнить нечего в жизни?

— А бес его знает… Вроде так. Войну помню здорово. Все-о помню. Бомбежку под Рыбинском, когда «юнкерс» с сиреной от солнца на нас падал. И здесь – тоже все до копеечки. как полуторки со станинами с вокзала в гору на себе волокли. И как фанера вместо крыши на стенах. И собрания помню. «Смерть фашистским захватчикам, Победа будет за нами, встава-а-айстранаогром-ная!..» А что потом было – убей бог. Вроде и не было вовсе ничего.

— Вот-вот, — удовлетворенно кивнул Сергей Матвеевич. – Именно так. Правильно в газетах пишут. Все мы – жертвы нашего времени. Жертвы системы, которая из нас все соки выжала, а потом на дожитие сплюнула. И тебя, и Тоню твою.

— Ну не-ет! – Иван Петрович ощутил укол непонятной обиды. – Насчет жертвы это ты брось. Никакая я не жертва!

— Жертва, Иван, поэтому и не понимаешь. Сам посуди. Вкалывал всю жизнь хуже. чем на каторге. Учиться времени не нашел, жилы себе порвал. Теперь вон с клюшкой ковыляешь, как хоккеист. А пенсию такую дали. что смех один. Но зато…

— Хреновина все это! – перебил Иван Петрович, взрываясь вопреки своему характеру. – Хре-новина! Жертву отыскали, вишь ты?! Кто это меня обзывает, кто мою жизнь судить взялся? Сопляк какой-нибудь навроде Витьки? Брешут, сук-кины дети! Так надо было, значится, так и жили. Ты вспомни, как мы с тобой на Моторном работали! И «яки» на наших движках сколько фрица накрошили? Так по кому праву это все заря было?!

Сосед что-то вставил, но Иван Петрович уже не слышал.

— И вообще – каждому году место свое. И не дело его задним числом на свой аршин перемеривать!.. А насчет пенсии – бр-рось меня жалобить! Вот возьму и вообще неграм ее отдам! В Фонд мира спишу. пускай пляшут голозадые! Вот так! – Иван Петрович перевел дух и наконец решительно приступил к своему: — Ну, а так я умру, и Витька…

— Хватит о Витьке твоем! – рявкнул Сергей Матвеевич. – Слышать о нем больше не желаю! И о смерти хватит. Давай бери чашку и пошли в зал, по телевидению бразильскую картину показывают, девятая серия. Твои-то тебя разве позовут смотреть?

Ну вот, «сходил-попросил» называется, — сокрушенно вздохнул Иван Петрович, выбираясь из-за стола. – Такой ты и есть, Иван Смирнов, не зря фамилия дадена. Нет в тебе твердости, через то и жизнь свою колесом пустил…

Он крякнул вполголоса и засеменил вслед за другом.

4

Среди ночи он проснулся от тяжкого грохота, который перекатывался по тесной комнате, дробясь и отдаваясь в углах. Это ревели на испытательных стендах могучие моторы Климова. Иван Петрович моргнул в темноте, повернулся с левого боку на спину – и увидел, что в ногах кровати стоит жена.

— Тоня… — хрипло вымолвил он. – Пришла. Спадись, давай.

Жена молчала. чернея углем на синеватом фоне окна.

— Я вот, Тонюшка, памятник нам с тобой вчера справил!

Она, кажется, что-то сказала, да гром моторов с недальнего завода глушил собой все звуки.

— Ты чего говоришь, Тоня? То…

…Да прах-то забери! — вздрогнул Иван Петрович, с неожиданной остротой осознав дикость происходящего. – Какие моторы. какой Климов?! Война сорок лет как кончилась, кто их теперь по ночам-то гоняет?! А Тоня… Тоня же померла давно!!!

Почувствовав, как мгновенно вспыхивает на лбу холодная испарина, он рванул шнурок торшера. Резкий свет ослепил, ударил по глазам и наполнил ночную комнату спокойной явью. Нету Тони – пиджак чернее на окне. С кладбища приехал, на форточку повесил, да прибрать запамятовал. И моторов нет, это Витькин храп гремит через стенку.

— Ф-фуу, прибластится же такое, перекись марганца… — пробормотал Иван Петрович, с трудом выпроставшись из одеяла и сел, оперся на прохладную стенку.

Левый бок тянул книзу чужой, свинцовой тяжестью, а сердце выскочило из своего гнезда и горячим воробышком трепыхалось у самого горла, грозя выпорхнуть вон.

Вот дурак старый, — он погрозил седенькому отражению в мутных стеклах серванта. – Надо же было вчера Матвеичу насчет смерти трепаться! Так ведь накаркаешь себе, да и впрямь среди ночи концы отдашь…

Часы за стеной равнодушно отмерили четыре долгих удара.

5

Проснувшись, Иван Петрович первым делом увидел желтую лампочку торшера, еле заметную в утреннем свете: так и задремал, стало быть, сидя у стены. Он выбрался из постели, натянул брюки, отметив, что пуговица совсем уж на живой нитке, и надо бы пришить, да разве руки-то дойдут…

Стараясь не хлопать тапками, он пробрался на кухню, тишайше водрузил на огонь кастрюльку для каши. Чуть нагревшись, молоко злорадно выпало в осадок.

— Спортилось, перекись марганца, черти б его забрали, — сокрушенно пробормотал Иван Петрович. – Надо же… Теперь к Марье в бочку придется топать!

Он тихонько вернулся к себе, выкатил из-под кровати бидон, нахлобучил полотняную кепку, надел для порядка и пиджак – не тот, почти новый, «кобеднишный», в котором ездил на кладбище, а старый, с разными пуговицами – и бесшумно скользнул в коридор. Но когда, держась локтем за стенку, нагнулся зашнуровать ботинки, стоявшая у косяка палка предательски хлопнулась на пол, разбила выстрелом утреннюю тишину.

Эх ты, будь трижды проклято… — успел подумать он.

Из спальни послышался звон диванных пружин, возня и бормотанье, потом в коридор высунулся заспанный сын:

— Опять, отец, гремишь спозаранку! И в воскресенье тоже!

— Ухожу-ухожу, Витя! виновато пробормотал Иван Петрович.

Он осторожно запер дверь и скатился вниз по лестнице.

На улице сверкала влажная дымка. Уже горячее солнце выгоняло последнюю прохладу из тенистых уголков. Мягко туча резиновым набалдашником, Иван Петрович пересек двор. У помойки в куче столовских отходов урчали кошки.

— Цыть, ангидрит-вашу-в-перекись-марганца! – весело крикнул он, замахнувшись палкой – В-вот я вас!!!

Прижав уши, кошки порскнули врассыпную.

За молоком собралось человек пять, стоять пришлось пару минут. Но отойдя от бочки, Иван Петрович ощутил в себе страшную усталость – то ли от солнца, то ли от Марьиной болтовни, без которой не уходил ни единый покупатель. Что-то вкрадчиво закололо в левом боку, а бидон сделался пудовым.

— Да что она, болтуха старая, полный набрундучила, что ли?! – выругался он. – Просил же – половину!

Он поменял руки, но оказалось, что нести тяжесть в левой невозможно: пальцы не захотели ее держать.

У помойки, как ни в чем не бывало, копошились те же кошки, две серых и рыжая. Вид их ободрил Ивана Петровича, он хотел опять замахнуться, но палка выскользнула из рук. Едва не упав, он осторожно подобрал ее и остановился.

— Так ведь и до дому не дотопаю, перекись марганца, — сказал он, слушая бешено колотившееся сердце. – Роздых нужен.

Миновав подъезд, он опустился на скамейку. Примостил бидон на колено, стащил кепку, утер потный об. Сидеть оказалось куда лучше, чем идти. Иван Петрович улыбнулся, ощутив приятную сладость в членах. Неподалеку на асфальте миловалась пара голубей – надувшийся сизарь с ворчаньем охаживал застенчивую самочку.

— Ишь ты, ровно мы с Тоней в свое время! засмеялся он.

Тоня… Памятник новый – стоит наконец. Сколько трудов убито, одних денег триста рублёв с пенсии разве быстро наскребешь? Потом еще с заказом маета, потом… Ну ладно, все уж теперь. Только и осталось, что помыть через пару дней, как мастер наказал. Завтра, выходит… нет, лучше послезавтра, пусть бетон покрепче задубеет, не то еще спортишь все ненароком!

Иван Петрович зажмурился, вспомнил новенькое серое надгробие и пустой покуда короб цветника.

По весне каких-нибудь семян надо накидать. Хор-роший памятник! Звездочка, фотографии, имена… И место чистое – дня него.

Вот сейчас отсидеться маленько, потом прямиком к Матвеичу, и все выложить. И тогда уж и помирать можно.

Голуби, ничуть не опасаясь его, кружили у самых ботинок.

А зачем место оставил? – неожиданно подумалось ему. – Только людям морока. Вот дурень старый; надо было не мудрствовать от лукавого, а любой год выбить. Хоть прошлый.

Хоть будущий. Будущий… Или?..

Да хоть бы и нынешний! В душе ничто не дрогнуло, не дернулось, не оборвалось; мысль о смерти явилась куда проще.

А Тоня… — Иван Петрович почувствовал, как у него немеют руки. – Не показалось ночью, она ведь и впрямь приходила – за мной. Так, значится, сегодня? Не зря с памятником возился, ребят торопил: чуяла душа-то…

Сердце подпрыгнуло и замерло на краю провала. С левого бока потек холод Промчался по жилам, ледяными иголочками вспыхнул в кончиках пальцев.

Валидо-о-ол! – крикнул кто-то, продолжающий непослушными руками хвататься за жизнь. – Валидол, скорее, Иван!!!

Повинуясь, он ощупал карман – и с необъяснимым облегчением понял, что патрон в валидолом остался висеть в том пиджаке.

А пиджак-то знатный! Кобеднишный, с орденами! Два Трудовых Красных Знамени и медаль бронзовая с портретом Верховного Главнокомандующего, за доблестный труд. Да. еще что-то есть, после войны заработанное, а что? памяти нет, мать честнАя… И красная звездочка была с белым самолетиком – «Отличник Наркомата авиационной промышленности»; Витька пацаном потерял…

В этом пиджаке и в гроб, как Тоня наказывала. Не стыдно будет мертвому перед людьми. И на том свете тоже.

Голуби возились громко – хлопали крыльями, разевали клювы – но звуки не долетали к Ивану Петровичу, задавленные внезапной звонкой тишиной.

Хорошо, не дома, – вздохнул он спокойно, как о постороннем, чувствуя, как по всему телу струиться сладкое. успокоительное тепло. – Пусть поспят, выходной. А Матвеич сказало бы…

Матвеич? На миг он ощутил в себе тупой клин отчаяния. Ведь так и не сказал ему ничего! Ине знает никто, что рядом с Тоней место куплено! И памятник попусту, и все зря…

Иван Петрович дернулся, пытаясь вскочить со скамейки, но обнаружил, что у него уже нет ног.

А и прах с ним, — подумал он с внезапным, холодным безразличием. – Был бы нам с Тоней памятник, если б сына воспитали человеком. А на хрена этот мрамор, коли к нему и не придет никто? Если все мы теперь – ошибка сплошная?! Так пусть хоть под забором закопают, как собаку, один черт! Вот так…

Иван Петрович взглянул на небо и не увидел солнца. То есть оно, конечно, было, висело на месте, но уже нее горело прежним ослепительным расплавом, а потускнело, сделалось красновато-желтым. А вокруг медленно оседала дрожащая сетчатая темнота. как бывало в войну, когда падало напряжение подстанции. Иван Петрович раскрыл глаза что было сил, но свет не вернулся. Утро меркло, задергиваясь поволокой; тьма валилась теплым пеплом, заботливо укутывая его от самой земли.

— Все… — он уже не слышал своего голоса. – Отвоевался.

Тьма подступила к самым глазам. Умиротворяя душу, сквозь нее сверху провалилась надежная тяжесть знакомого, родного звука…

…Истребители шли лавиной, взрывая небо яростным грохотом тысяч могучих моторов…

…Эх, сверла забыл! – пробилось последним лучиком сквозь густеющую толщу небытия. — Сверла старые с победитовыми вставками, под кроватью в чемодане. Голова-два-уха, надо было Матвеичу для Кирюхи передать, а теперь пропадут почем зря, перекись мар…

Громко хлопнул оземь скользнувший с колена бидон. Поскакала в кусты звонкая крышка. Испуганно шарахнулись голуби.

Потом из-под скамейки выбралась серая кошка и, влажно жамкая длинным розовым язычком, принялась лакать растекающееся по асфальту молоко.

1988 г.

© Виктор Улин 1988 г.

© Виктор Улин 2019 г. — дизайн обложки.

Ссылка на произведение на www.litres.ru:
https://www.litres.ru/viktor-ulin/mesto-dlya-goda/

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

+3
09:34
727
RSS
Ты знаешь, сегодня кажется немного растянуто, со смысловыми повторами, но тогда у массового читателя был такой темп восприятия, так что ты правильно к нему обратился. Акценты психологическиее и сейчас не устарели.
12:21
Эх, Иосиф, дорогой!
Ты-то ведь меня понимаешь, это был именно 88 год.
При том, что опубликован был этот рассказ в «Вечерней Уфе» лишь в 91-м. Довольно долго правил, а потом еще Рамиль Гарафыч больше года не мог собраться написать для Яши вступительное слово к этому моему первому рассказу.
Но все-таки, ка я не устаю повторять, на гонорар купил своей 1й жене модное розовое пальто из синтепона.
Вот оно тут видно на обложке…