Место для года
1
Хрипло каркнув, здоровенная кладбищенская ворона слетела с березы.
Сидя боком, опершись на палку щетинистым подбородком, Иван Петрович в странном оцепенении наблюдал, как неторопливо качается встревоженная птицей ветка.
— Го… кх… готово! – прокашлявшись, сообщил главный из мастеров, солидный и с золотым зубом – Гляди, отец!
Он разогнулся, плюхнул в корыто тряпку, которой вытирал с памятника цементные брызги. и отошел, давая посмотреть. Второй мастер – молодой пацан, лохматый и мокрогубый – подмигнул с усмешкой. Третий, паршивенький доходяга непонятных лет, за всю работу не проронивший словечка, сосредоточенно греб землю, пытаясь замаскировать отколотый угол цветника.
Иван Петрович не сразу оторвался от все еще дрожавшей ветки, глянул – и вздохнул с облегчением. Хороший памятник вышел; даром что самый дешевый, из четырех полосок мрамора склеенный. На верхней черную звездочку выбили. Пониже две эмалированных бляхи с фотографиями. Еще ниже имена. И в самом низу два цветка переломленных. Гвоздики. Или розы, хрен разберет. что за цветы у них на уме были: по образцу ведь заказывал. Да большая ли разница?..
Глубоко вогнав набалдашник землю, Иван Петрович поднялся со скамейки, шагнул к памятнику, рукавом отер складскую пыль с плоских, безжизненных лиц.
— Э-эй, отец! – солидный поймал его за локоть. – Раствор еще не схватил, стелу завалишь! Обожди пару дней, пока возьмет как следует, потом ведро под горой наберешь, вымоешь все аккуратно. Стирального порошка подсыпь, тогда и разводов не останется.
— Зря пожмотничал, дедуля! – растараканил жиденькие усики молодой. – Пристегнул бы еще стольник, ё-тво, мы кирпичный фундамент подвели бы. Площадку залили бы путем, стоял бы твой монумент, как мавзолей. А так, сколько ни тилипайся, весной цветник к едреной…
— Чего языком трепешь? – оборвал его солидный. – Внизу развалится, где грунтовые воды близко. А тут горка, место сухое. с глины любой дождь сбежит. Так что, отец, зря не боись.
— Пару лет простоит, и то ладно. А там все одно обратно землю ворошить придется.
— Это почему же? – тщательно обтершись пучком травы, солидный достал сигареты. – Подороже памятник будешь ставить? Небось, в очередь на глыбу записался, в ветеранскую?
— Почему-почему, — буркнул Иван Петрович, хотя сам и затеял разговор. – Потому что, перекись марганца…
— Дед. а кого ты тут закопал? – молодой с неожиданным участием скособочился перед памятником. – Смирнова Антонина Алексеевна. Тысяча девятьсот двадцать первый – восемьдесят третий. Смирнов… Девятьсот девятнадцатый… Т-тю-уу! Глянь, Борисевич – Сашка Ломакин опять забухАл, ё-тво! Сплошняком рак гонит, с-сука! Но той неделе плиту за ним перешлифовывали, и тут вон… Ты что, дед – каким местом на стелу смотрел, когда сгружали? Теперь же все ломать придется! Твоего Смирнова год смерти забыли выбить!
— Не забыли, — Иван Петрович насупился и неожиданно для себя всхлипнул. – Много ты понимаешь.
— Погоди, дед! Кого ты закопал? Портрет такой… Брат, что ли? Или?!..
— Да я это! Я! Молод ты еще понять, умереть полбеды, о себе еще и на том свете позаботиться надо!
— А ты что, отец, один остался? – солидный аппетитно разогнал дым перед носом. – Неужто и позаботиться о тебе некому?
— О-дин… То есть нет, не один, конечно… ну, в общем, это… — Иван Петрович встряхнулся и затараторил поспешно, не давая густеть печальным мыслям. – Ладно, сынки! Спасибо вам за труд! Вот, полста рублёв новыми, как и договоренось!
Он протянул солидному аккуратную пачечку в газете.
— Н-ну, дед! Н-ну дает! Сам себе при жизни монумент отгрохал! Голова-а, ё-тво!
— Да. вот еще! – Иван Петрович спохватился, пошуршал в авоське и неловко, горлышком книзу, выудил прохладную поллитровку. – Вот вам за доброе к старику отношение!
Молодой оживился, отвлекаясь от памятника.
— Не обессудьте уж, сынки, — добавил он суетливо, будто кто-то намеревался отказаться. – Выпейте, Тоню мою помяните!
— Спасибо, отец! – кивнул солидный, ловко утопив бутылку куда-то вовнутрь синей спецовки. – Выпьем и помянем.
— А кто же вам год смерти выбьет? – неожиданно подал голос замухрыжка, присыпав наконец цветник и теперь взявшись выправлять торчащие сикось-накось звенья жестяной оградки.
— найдется добрый человек… — тихо промолвил Иван Петрович и поспешно отвернулся от памятника, в упор глядящего на него вытянутыми глазами фотографий.
А внизу под горой исходил раскатистым треском экскаватор «Беларусь», весело копая ров для новых могил.
2
В квартире дрожал уютный дух субботних пирожков. Чувствуя приятное возбуждение от завершенного дела. Иван Петрович побегал взад-вперед у себя; потом не утерпел – выбрался на кухню.
Там принимали пищу сын с женой и двое внуков. Все четверо жевали сосредоточенно, остерегаясь лишних звуков; даже младшенькая внучка молча ковыряла пирожок, не поднимая головы. Никем не примеченный, Иван Петрович боком прокрался к окну, взял свой чайник, шагнул обратно к мойке.
А Тоня-то всегда смеялась, что я обед с чайника начинаю, — привычно и больно кольнула память.
Веселая струя ударила во всю силу, звонко грохнула об
дно водяной пылью – Иван Петрович вздрогнул, поймав затылком ледяной взгляд снохи, и опасливо привернул кран. Сыне сидел спиной; толстые уши его ритмично подергивались в такт еде.
Может, рассказать ему, что мамане памятник сделал? Три года прошло, как-никак… — подумал было Иван Петрович и мгновенно сник. – Да нет, ни к чему сейчас. Завтра. Утречком…
Он бесшумно посадил чайник на огонь и вышел вон.
Плотно затворив дверь, Иван Петрович опустился на кровать в ожидании своего обеденного часа. Из нищи серванта поверх пузырьков, корвалола и глазных капель, спокойно смотрела жена в железной рамочке – старое. для похорон еще увеличенное фото.
— Вот так-то, мать, — вздохнул он и добавил привычно, не в силах выразить словами смысл этого самого «так-то»: Перекись марганца…
В соседней комнате невнятно забубнил телевизор, рассыпались звонкие голосишки внучат. Но сквозь веселый гам тренированное ухо Ивана Петровича различало звуки, летящие с кухни: плеск воды и сердитый лязг тарелок в железной раковине. Сноха сражалась с посудой, убежище покидать не срок.
Зря только чайник до времени поставил, зудА старая! – укорил он себя. Да ладно, выключит кто-нибудь, не убежит.
-…Деда-а!..
Заговорщически скрипнув, приотворилась дверь, и сквозь щель просунулась внучка с надгрызенным пирожком в кулачке:
— Деда! На вот тебе, покушай!
— Спасибо, кукуруза! – Иван Петрович растроганно погладил светлую девочкину головку. – Спасибо… Ну, давай-давай, беги, не то мамка тебе сейчас всыпет перцу!
Освобождение кухни почувствовалось моментально: шум за стеной смолк, и даже бормотанье телевизора сделалось каким-то виноватым.
— От-бой воздушной тревоги! скомандовал Иван Петрович, подымаясь с кровати.
За кухонным столом над развалом лиловатых чертежей сидел сын, мусоля какой-то страшенно толстый справочник. Чайник плясал на полном газу, шипя остатками кипятка. Иван Петрович долил его заново и вынул из своего холодильника свой привычный обед – судок вчерашнего борща, взятый в соседней столовой. Сын молча сдвинул бумаги. высвобождая край стола.
3
Теперь бы еще тут распоследнее дело сделать – и гора с плеч, думал Иван Петрович, переминаясь перед дверью и слушая знакомые шаги. откликнувшиеся на его звонок.
— Здоров-живешь, Сергей Матвеич! – не слишком уверенно произнес он, когда на пороге вырос громоздкий долговязый старик. – Один дома, что ли?
— Аа, Иван… Здравствуй, здравствуй! – сосед улыбнулся, точно все уже знал и хотел его приободрить. – Один, Вера с утра к Матвею уехала. Заходи, чаи погоняем.
Иван Петрович протопал на кухню, осторожно толкнул под себя табурет. Сел, навалился локтями на стол. Посмотрел на хозяина. Тот грохотал чайником у плиты.
Как начать-то? – Иван Петрович с внезапным смятением понял, что просьба его, такая вроде бы простая, в самом-то деле заковыристая, и неясно, как к ней лучше подобраться. – Это ведь только сказать, что сам себе при жизни памятник поставил! Засмеет еще. чего доброго!
Иван Петрович вобрал побольше воздуху – но не успел рта раскрыть, как заговорил сосед.
— Молодец, Иван, что зашел. Давно хотел поболтать с тобой.
— А я… – вставил было он, чувствуя, как горло перехватывает накатившимся исподтишка волнением.
— Да-а-вно-о, — не слушая, продолжал Сергей Матвеевич. – Ты как живешь, Иван? Вон, локти уж насквозь продрал!
Иван Петрович быстренько сдернул руки со стола, пока Матвеич на разглядел и обмахрившихся вконец обшлагов старой рубашки. И самому неприятно, но дело известное: не рвалось бы да не ломалось – после дедов бы осталось…
— Да чего ты, ей-богу! Я же не для того, чтобы тебя стыдить! Но неужели твоего Витьки кикимора твои вещи в порядок не может привести?!
Иван Петрович промолчал; разговор сразу потек не туда.
— Давай хоть к нам приноси! Вера тебе заштопает.
— Ладно-ладно, — кивнул поспешно Иван Петрович, а сам невольно отметил, что Тоня про рваные вещи говорила не «заштопать», а «зачинить», и он всегда смеялся, что к тряпью применяется инженерно-техническое слово.
Стоило лишь вспомнить о Тоне, и сердце опять заныло, точно все было вчера. И по щеке, застревая в щетине, совсем уж не к месту, поползла всегда готовая слеза. Иван Петрович дернул головой, стряхивая ее прочь.
— Принесу, стало быть. Так вот что, Сергей Матвеич…
-И опять вчера Вера видела, как ты кастрюли из столовой тащишь. Господи, да неужели семья нормальная одного старика не прокормит?!
Ну, пошел-поехал, – сокрушенно вздохнул Иван Петрович. – Теперь только скажи ему, что нам с Тоней памятник стоит – враз догадается, что Витька к этому делу не приложился, совсем разругается. Ну да ладно, я-то помру скоро, а Витьке на этой лестнице жить да жить. А и врать как-то не того…
— А помнишь, Сергей Матвеич, как мы с тобой познакомились-то? – ни с того ни с сего брякнул он: воспоминания обычно умасливали крутой нрав соседа. – Как в одна тысяча девятьсот сорок втором году я с завода на фронт удрал?
Сергей Матвеич молчал с непонятным выражением лица.
— Это ведь вспомнить только! Мать честнАя, до Куйбышева ведь на разных поездах добрался! А там аккурат патруль-то меня и ссадил. да под конвоем обратно на Моторный отправил. Еще легко отделался, по-военному-то: начальник цеха побранился, да к тебе на политбеседу послал.
— Да, было дело… — вздохнул сосед, разгладив морщины на слегка помягчевшем лице.
Отходит помаленьку, — облегченно решил Иван Петрович. – Теперь – скорее его другим резцом…
— Было, было… — он тоже вздохнул, жалостливо подперся ладонью. – Давно было. Мно-ого мы с тобой на свете пожили. Сергей Матвеич. Зажились, можно сказать Я вон уже и помирать думаю. Хожу, значится, а сам так мыслю: что, как завтра расшибет меня кондрашка, завалюсь в кровать и десять лет пропластаюсь, перекись марганца…
— Нет, Иван, не ляжешь ты на десять лет! Смерть – она ведь, как и жизнь, каждому своя дана. Ты, Иван, в одночасье умрешь. Сам не намаешься и другим в тягость не станешь. Потому что если человек хороший, то и смерть у него легкая… Ладно, нашли о чем говорить! Давай-ка лучше чаю!
Он поднялся, зазвенел чашками в буфете.
А что стесняться-то, — подумал Иван Петрович, глядя на согбенную спину старого товарища. – Оба старики уже! Ну. поставил памятник сам себе. так ведь жизнь заставила. Ну, попрошу год смерти потом выбить – что тут такого?!
— Так вот, Сергей Матвеич, тем более. Собрался – значит, не сегодня-завтра могу и того… полозья отбросить!
— А ты чего это вдруг засобирался? – обернулся сосед с неожиданной усмешкой. – Я тебя на восемь лет старше, а не спешу пока что туда!
— Ну и не спеши. тебе-то что! Ты не помрешь еще, Сергей Матвеич, потому как ты не один. Вера с тобой. Да и Матвей с Зиной, и Кирюха ихний, и дочки твои, хоть и по разным городам разлетелись. Нужен ты им всем, и потому вперед меня помереть ни-и-как не можешь!
— А ты один? Не нужен никому? Витька – твой сын?!
— Оно, конечно, мой. Да только как тебе… — Иван Петрович отмахнулся, не дав себе договорить. – И вообще молодым везде у нас дорога. И жизнь у них своя.
— Неправильно рассуждаешь, Иван! Сам виноват: что посеял, о и пожал. Между прочим, я тебя об этом и десять лет назад предупреждал, и двадцать, да ты не слушал. Не все же такие, как твой Витька!
— На своих намекаешь? Правильно. Только я тебе так скажу: если б ы ты своих детей людьми сделать не сумел, то хрен бы тебе цена, образованному. Хотя, может, и твоя правда…
Он замолчал, с неожиданно защемившей, детской какой-тот завистью глядя, как беззаботно плещется солнечный зайчик в раскрытой форточке соседнего дома.
Сказать – не сказать? – мысль заворочалась в голове и не нашла себе места. – Всю жизнь таили. Да ладно уж, может, на Витьку не будет так злиться…
— Тайна это была, Сергей Матвеич, да теперь все одно помирать. У нас ведь ребеночек в войну кончился; думаешь, из-за чего я на фронт-от сорвался? А Тоня в цеху на разгрузке еще в первую зиму застудилась, потом женскими страдала. Через это и в Питер из эвакуации не вернулись, потому как врачи здешний климат особо хвалили. Маялись мы с нею, маялись, да все одно ничего не вышло. Вот Витьку-то… Витьку и взяли в доме грудника. То есть когда брали, никакой еще не Витька был, ясно дело. Ма-ахонький такусенький сверточек; орал все и глазки гноились. Тоня чаем промывала, на базар покупать ходила…
— Ну и что? – жестко отчеканил Сергей Матвеевич. вроде бы нисколько не удивившись. – Какая разница, сам родил или нет? Главное, вырастил – значит, ты ему отец. без никаких!
— То-то и оно! Вот мы и боялись, как бы не прознал он, что неродной. Потакали, значится, лишку. Где бы подрать надо было – так лаской все старались. Перестарались, видать. Да и вообще, из меня что за воспитатель? У самого-то всего и есть, что год техникума с до войны, А что техникум – только и помню, как браниться старшие ребята обучили: «Ангидрит-твою в перекись марганца», значится, вот и все.
-Н-нда…- непонятно поморщившись, промычал сосед.
— Зато уж Витьку выучили. Костьми легли. но диплом получил. Я вон как в Ваньках ходил, так и помру Ванькой А мой уже – Виктор Иваныч!
— Ты, Иван, всепрощенец, — ответил Сергей Матвеевич. – С тебя бы иноков смиренных рисовать. А я, будь помоложе, уж этого бы Виктор Иваныча…
— Ну зачем так, Сергей Матвеич! Он же мне того… это самое… деньжатами помогает! – соврал он как можно убедительнее. – Да и вообще не для того я его растил, чтобы на старости лет собою попрекать. Покуда Тоня жива была, у нас семья имелась. Теперь я один стал – не пришей к… — осекшись под укоризненным взглядом друга, не переносившего матюгов, он сглотнул и сказал не то слово, что намеревался: — …К носу рукав. Жена у него больная, ей врачи дома покой прописали. Квартира у нас сам знаешь, какая6 он вон с чертежами на кухне мается. А я обуза нынче сплошная. Что я – пацан, не понимаю?.. Ничего, скоро освобожу площадь. Не помру – так в богадельню…
— В богадельню?! – на лице Сергея Матвеевича взыграли желваки. – Да если этот пентюх тебя в богадельню сдаст, я его со света сживу, так и знай. Найду управу, не сомневайся!
— Нет-нет, это я так, для словца ввернул! – замельтешил Иван Петрович и тут же попытался залить огонь привычным средством: — А помнишь, Сергей Матвеич… Помнишь, как ты на Моторном еще парторгом ЦК был, и как на собрании по случаю Сталинградской победы…
— Ну-у, заладил, Иван! – оборвал сосед с неожиданным раздражением. – Опять про войну! Смерть да война, война да смерть – неужто тебе кроме войны и вспомнить нечего в жизни?
— А бес его знает… Вроде так. Войну помню здорово. Все-о помню. Бомбежку под Рыбинском, когда «юнкерс» с сиреной от солнца на нас падал. И здесь – тоже все до копеечки. как полуторки со станинами с вокзала в гору на себе волокли. И как фанера вместо крыши на стенах. И собрания помню. «Смерть фашистским захватчикам, Победа будет за нами, встава-а-айстранаогром-ная!..» А что потом было – убей бог. Вроде и не было вовсе ничего.
— Вот-вот, — удовлетворенно кивнул Сергей Матвеевич. – Именно так. Правильно в газетах пишут. Все мы – жертвы нашего времени. Жертвы системы, которая из нас все соки выжала, а потом на дожитие сплюнула. И тебя, и Тоню твою.
— Ну не-ет! – Иван Петрович ощутил укол непонятной обиды. – Насчет жертвы это ты брось. Никакая я не жертва!
— Жертва, Иван, поэтому и не понимаешь. Сам посуди. Вкалывал всю жизнь хуже. чем на каторге. Учиться времени не нашел, жилы себе порвал. Теперь вон с клюшкой ковыляешь, как хоккеист. А пенсию такую дали. что смех один. Но зато…
— Хреновина все это! – перебил Иван Петрович, взрываясь вопреки своему характеру. – Хре-новина! Жертву отыскали, вишь ты?! Кто это меня обзывает, кто мою жизнь судить взялся? Сопляк какой-нибудь навроде Витьки? Брешут, сук-кины дети! Так надо было, значится, так и жили. Ты вспомни, как мы с тобой на Моторном работали! И «яки» на наших движках сколько фрица накрошили? Так по кому праву это все заря было?!
Сосед что-то вставил, но Иван Петрович уже не слышал.
— И вообще – каждому году место свое. И не дело его задним числом на свой аршин перемеривать!.. А насчет пенсии – бр-рось меня жалобить! Вот возьму и вообще неграм ее отдам! В Фонд мира спишу. пускай пляшут голозадые! Вот так! – Иван Петрович перевел дух и наконец решительно приступил к своему: — Ну, а так я умру, и Витька…
— Хватит о Витьке твоем! – рявкнул Сергей Матвеевич. – Слышать о нем больше не желаю! И о смерти хватит. Давай бери чашку и пошли в зал, по телевидению бразильскую картину показывают, девятая серия. Твои-то тебя разве позовут смотреть?
Ну вот, «сходил-попросил» называется, — сокрушенно вздохнул Иван Петрович, выбираясь из-за стола. – Такой ты и есть, Иван Смирнов, не зря фамилия дадена. Нет в тебе твердости, через то и жизнь свою колесом пустил…
Он крякнул вполголоса и засеменил вслед за другом.
4
Среди ночи он проснулся от тяжкого грохота, который перекатывался по тесной комнате, дробясь и отдаваясь в углах. Это ревели на испытательных стендах могучие моторы Климова. Иван Петрович моргнул в темноте, повернулся с левого боку на спину – и увидел, что в ногах кровати стоит жена.
— Тоня… — хрипло вымолвил он. – Пришла. Спадись, давай.
Жена молчала. чернея углем на синеватом фоне окна.
— Я вот, Тонюшка, памятник нам с тобой вчера справил!
Она, кажется, что-то сказала, да гром моторов с недальнего завода глушил собой все звуки.
— Ты чего говоришь, Тоня? То…
…Да прах-то забери! — вздрогнул Иван Петрович, с неожиданной остротой осознав дикость происходящего. – Какие моторы. какой Климов?! Война сорок лет как кончилась, кто их теперь по ночам-то гоняет?! А Тоня… Тоня же померла давно!!!
Почувствовав, как мгновенно вспыхивает на лбу холодная испарина, он рванул шнурок торшера. Резкий свет ослепил, ударил по глазам и наполнил ночную комнату спокойной явью. Нету Тони – пиджак чернее на окне. С кладбища приехал, на форточку повесил, да прибрать запамятовал. И моторов нет, это Витькин храп гремит через стенку.
— Ф-фуу, прибластится же такое, перекись марганца… — пробормотал Иван Петрович, с трудом выпроставшись из одеяла и сел, оперся на прохладную стенку.
Левый бок тянул книзу чужой, свинцовой тяжестью, а сердце выскочило из своего гнезда и горячим воробышком трепыхалось у самого горла, грозя выпорхнуть вон.
Вот дурак старый, — он погрозил седенькому отражению в мутных стеклах серванта. – Надо же было вчера Матвеичу насчет смерти трепаться! Так ведь накаркаешь себе, да и впрямь среди ночи концы отдашь…
Часы за стеной равнодушно отмерили четыре долгих удара.
5
Проснувшись, Иван Петрович первым делом увидел желтую лампочку торшера, еле заметную в утреннем свете: так и задремал, стало быть, сидя у стены. Он выбрался из постели, натянул брюки, отметив, что пуговица совсем уж на живой нитке, и надо бы пришить, да разве руки-то дойдут…
Стараясь не хлопать тапками, он пробрался на кухню, тишайше водрузил на огонь кастрюльку для каши. Чуть нагревшись, молоко злорадно выпало в осадок.
— Спортилось, перекись марганца, черти б его забрали, — сокрушенно пробормотал Иван Петрович. – Надо же… Теперь к Марье в бочку придется топать!
Он тихонько вернулся к себе, выкатил из-под кровати бидон, нахлобучил полотняную кепку, надел для порядка и пиджак – не тот, почти новый, «кобеднишный», в котором ездил на кладбище, а старый, с разными пуговицами – и бесшумно скользнул в коридор. Но когда, держась локтем за стенку, нагнулся зашнуровать ботинки, стоявшая у косяка палка предательски хлопнулась на пол, разбила выстрелом утреннюю тишину.
Эх ты, будь трижды проклято… — успел подумать он.
Из спальни послышался звон диванных пружин, возня и бормотанье, потом в коридор высунулся заспанный сын:
— Опять, отец, гремишь спозаранку! И в воскресенье тоже!
— Ухожу-ухожу, Витя! виновато пробормотал Иван Петрович.
Он осторожно запер дверь и скатился вниз по лестнице.
На улице сверкала влажная дымка. Уже горячее солнце выгоняло последнюю прохладу из тенистых уголков. Мягко туча резиновым набалдашником, Иван Петрович пересек двор. У помойки в куче столовских отходов урчали кошки.
— Цыть, ангидрит-вашу-в-перекись-марганца! – весело крикнул он, замахнувшись палкой – В-вот я вас!!!
Прижав уши, кошки порскнули врассыпную.
За молоком собралось человек пять, стоять пришлось пару минут. Но отойдя от бочки, Иван Петрович ощутил в себе страшную усталость – то ли от солнца, то ли от Марьиной болтовни, без которой не уходил ни единый покупатель. Что-то вкрадчиво закололо в левом боку, а бидон сделался пудовым.
— Да что она, болтуха старая, полный набрундучила, что ли?! – выругался он. – Просил же – половину!
Он поменял руки, но оказалось, что нести тяжесть в левой невозможно: пальцы не захотели ее держать.
У помойки, как ни в чем не бывало, копошились те же кошки, две серых и рыжая. Вид их ободрил Ивана Петровича, он хотел опять замахнуться, но палка выскользнула из рук. Едва не упав, он осторожно подобрал ее и остановился.
— Так ведь и до дому не дотопаю, перекись марганца, — сказал он, слушая бешено колотившееся сердце. – Роздых нужен.
Миновав подъезд, он опустился на скамейку. Примостил бидон на колено, стащил кепку, утер потный об. Сидеть оказалось куда лучше, чем идти. Иван Петрович улыбнулся, ощутив приятную сладость в членах. Неподалеку на асфальте миловалась пара голубей – надувшийся сизарь с ворчаньем охаживал застенчивую самочку.
— Ишь ты, ровно мы с Тоней в свое время! засмеялся он.
Тоня… Памятник новый – стоит наконец. Сколько трудов убито, одних денег триста рублёв с пенсии разве быстро наскребешь? Потом еще с заказом маета, потом… Ну ладно, все уж теперь. Только и осталось, что помыть через пару дней, как мастер наказал. Завтра, выходит… нет, лучше послезавтра, пусть бетон покрепче задубеет, не то еще спортишь все ненароком!
Иван Петрович зажмурился, вспомнил новенькое серое надгробие и пустой покуда короб цветника.
По весне каких-нибудь семян надо накидать. Хор-роший памятник! Звездочка, фотографии, имена… И место чистое – дня него.
Вот сейчас отсидеться маленько, потом прямиком к Матвеичу, и все выложить. И тогда уж и помирать можно.
Голуби, ничуть не опасаясь его, кружили у самых ботинок.
А зачем место оставил? – неожиданно подумалось ему. – Только людям морока. Вот дурень старый; надо было не мудрствовать от лукавого, а любой год выбить. Хоть прошлый.
Хоть будущий. Будущий… Или?..
Да хоть бы и нынешний! В душе ничто не дрогнуло, не дернулось, не оборвалось; мысль о смерти явилась куда проще.
А Тоня… — Иван Петрович почувствовал, как у него немеют руки. – Не показалось ночью, она ведь и впрямь приходила – за мной. Так, значится, сегодня? Не зря с памятником возился, ребят торопил: чуяла душа-то…
Сердце подпрыгнуло и замерло на краю провала. С левого бока потек холод Промчался по жилам, ледяными иголочками вспыхнул в кончиках пальцев.
Валидо-о-ол! – крикнул кто-то, продолжающий непослушными руками хвататься за жизнь. – Валидол, скорее, Иван!!!
Повинуясь, он ощупал карман – и с необъяснимым облегчением понял, что патрон в валидолом остался висеть в том пиджаке.
А пиджак-то знатный! Кобеднишный, с орденами! Два Трудовых Красных Знамени и медаль бронзовая с портретом Верховного Главнокомандующего, за доблестный труд. Да. еще что-то есть, после войны заработанное, а что? памяти нет, мать честнАя… И красная звездочка была с белым самолетиком – «Отличник Наркомата авиационной промышленности»; Витька пацаном потерял…
В этом пиджаке и в гроб, как Тоня наказывала. Не стыдно будет мертвому перед людьми. И на том свете тоже.
Голуби возились громко – хлопали крыльями, разевали клювы – но звуки не долетали к Ивану Петровичу, задавленные внезапной звонкой тишиной.
Хорошо, не дома, – вздохнул он спокойно, как о постороннем, чувствуя, как по всему телу струиться сладкое. успокоительное тепло. – Пусть поспят, выходной. А Матвеич сказало бы…
Матвеич? На миг он ощутил в себе тупой клин отчаяния. Ведь так и не сказал ему ничего! Ине знает никто, что рядом с Тоней место куплено! И памятник попусту, и все зря…
Иван Петрович дернулся, пытаясь вскочить со скамейки, но обнаружил, что у него уже нет ног.
А и прах с ним, — подумал он с внезапным, холодным безразличием. – Был бы нам с Тоней памятник, если б сына воспитали человеком. А на хрена этот мрамор, коли к нему и не придет никто? Если все мы теперь – ошибка сплошная?! Так пусть хоть под забором закопают, как собаку, один черт! Вот так…
Иван Петрович взглянул на небо и не увидел солнца. То есть оно, конечно, было, висело на месте, но уже нее горело прежним ослепительным расплавом, а потускнело, сделалось красновато-желтым. А вокруг медленно оседала дрожащая сетчатая темнота. как бывало в войну, когда падало напряжение подстанции. Иван Петрович раскрыл глаза что было сил, но свет не вернулся. Утро меркло, задергиваясь поволокой; тьма валилась теплым пеплом, заботливо укутывая его от самой земли.
— Все… — он уже не слышал своего голоса. – Отвоевался.
Тьма подступила к самым глазам. Умиротворяя душу, сквозь нее сверху провалилась надежная тяжесть знакомого, родного звука…
…Истребители шли лавиной, взрывая небо яростным грохотом тысяч могучих моторов…
…Эх, сверла забыл! – пробилось последним лучиком сквозь густеющую толщу небытия. — Сверла старые с победитовыми вставками, под кроватью в чемодане. Голова-два-уха, надо было Матвеичу для Кирюхи передать, а теперь пропадут почем зря, перекись мар…
Громко хлопнул оземь скользнувший с колена бидон. Поскакала в кусты звонкая крышка. Испуганно шарахнулись голуби.
Потом из-под скамейки выбралась серая кошка и, влажно жамкая длинным розовым язычком, принялась лакать растекающееся по асфальту молоко.
1988 г.
© Виктор Улин 1988 г.
© Виктор Улин 2019 г. — дизайн обложки.
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!
Ты-то ведь меня понимаешь, это был именно 88 год.
При том, что опубликован был этот рассказ в «Вечерней Уфе» лишь в 91-м. Довольно долго правил, а потом еще Рамиль Гарафыч больше года не мог собраться написать для Яши вступительное слово к этому моему первому рассказу.
Но все-таки, ка я не устаю повторять, на гонорар купил своей 1й жене модное розовое пальто из синтепона.
Вот оно тут видно на обложке…