Памяти меня самого –

тридцатилетнего,

не растерявшего иллюзий

и верившего в возможность счастливой жизни

«Жизнь твоя будет висеть пред тобою,

и будешь трепетать ночью и днем,

и не будешь уверен в жизни твоей;

от трепета сердца твоего, которым ты будешь объят,

и от того, что ты будешь видеть глазами твоими,

утром ты скажешь: «о, если бы пришел вечер!»,

а вечером скажешь: «о, если бы наступило утро!»»

(Втор. 28:66,67

Часть четвертая

4

— Юрочка, с работы пораньше возвращайся, — попросила мама утром тридцать первого декабря. – Или у тебя планы?

— А что, гостей решили назвать? – я почувствовал, как внутри что-то противится самой просьбе. – Готовиться надо?

— Да нет, гостей не будет, — папа покачал головой. – В своем кругу посидим у телевизора, сдвинем бокалы за новое счастье.

— Я торт испеку, — добавила Юлия. — «Птичье молоко»…

— Будем семейно общаться, – по-доброму усмехнулся брат.

— И меня учить жизни, так? – постоянно взведенная пружина злости с радостью сорвалась со стопора. – У вас процесс остановился, или новые учебные планы еще не согласовали?

— Ну зачем ты так, Юра! – мама всплеснула руками. – Зачем ты так говоришь? Тебе добра желаем – искренне и бескорыстно, как никто другой.

— А он у нас такой, — пояснил брат. – Верит всем кроме тех, кто действительно желает ему добра.

— Да, верю! — с вызовом огрызнулся я, счастливый тому, что выпала нежданная возможность поругаться. – А что думаешь – полпятого с работы приду, сяду лапки крестиком и буду слушать рождественскую проповедь от том, какой ты у нас талантливый и преданный науке, да?!

— Можешь в пять прийти, — усмехнулся брат. – Можешь в полшестого, можешь вообще не приходить.

— Олег, ты что… — мама деланно всполошилась. — Юра..

-…А то валяй рыбачить. На подводной резиновой лодке — может, теперь не спустит!

— А пойду! – отрезал я, хотя еще пять минут назад собирался тихо и мирно вернуться вечером домой. – Буду встречать новый год, как сам того желаю, а не как вы мне диктуете!

— Давай-давай, — поддакнул брат, тоже входя в раж. — Встречай со своими пьяндыгами!

— Да, с пьяндыгами! С ними самыми, а ты как думал? Всю ночь будем веселиться! Пить политуру и заниматься развратом! Групповым сексом, – уточнил я, с молниеносным удовольствием отметив, как вытягивается квадратная Юлина физиономия, принимая форму прямоугольника. – И отлично встретим новый год, не то что вы – научные горшки с дистиллированной водой!

Резко оттолкнув стул, я вскочил из-за стола и побежал одеваться.

* * *

Весь день мы ничего не делали.

Геша с Саней, как всегда, тянули предвыходную волынку.

Я поначалу принялся сбивать очередную раму, но вдруг ощутил прилив новой, неизведанной прежде злости.

Что я – негр, в конце концов?! Всем можно, а мне нельзя, никому не надо, а мне позарез?!

Хватит, пора становиться таким, как все.

И я тоже спустил рукава.

После обеда в воздухе повисло нечто, побуждающее к действиям.

— Слышь, Петрович, уважаемый ты наш индивидуум, — приблизившись по обыкновению боком, Саня опустил татуированную пятерню на мое плечо. – Праздник сегодня!

— Завтра, — поправил я, блюдя правила игры.

— Ну завтра – один хрен! Все равно повод для аболиции. Или не повод?

— Повод, — я кивнул, потеряв желание продолжать жмурки. — Иду. Готовь станок.

* * *

Любаша выглядела иначе, нежели обычно.

На ней синел всегдашний халат с наполовину расстегнутыми пуговицами, но сверху в темноту между толстых грудей спускалась нитка искусственного жемчуга, а снизу сетчато переливались черные чулки.

— Юро-чка!.. – сладким голоском пропела она, выставив на прилавок политуру. – Где новый годик думаешь встретить?

— Не знаю, — я пожал плечами, до сих пор еще ничего не решив. – А что?

— Задержись на работке – вместе встретим… А?

Она улыбнулась, склонив голову и выставив колено.

Я вышел, ничего не ответив.

* * *

За окном среди голых ветвей пустого сада, охватившего корпуса нашей галереи, кружил мохнатый снег.

В столярке дрожал острый запах свежеоткупоренной политуры, весело завывал сверлильный станок, а на подоконнике томилась газетка с неизменными огурцами.

— Слышь, Юр-ррр-расик! – длинно и сладко рыгнул Геша. – Мы новогод решили встречать… Саныч, как ты сказал? «В духе перестройки»!

— То есть? – не понял я.

— На рабочем месте. У Любашки в кладухе. Мы с Санычем, еще Ванька-шофер. Баба одна на всех, правда, — он гоготнул. – Зато какая! Пошли?

— Пошли! – не успев осознать предложения, согласился я. – Что для этого надо?

— Три купюры на праздничный табльдот, — ответил Саня, жестом иллюзиониста вынимая из-под шпинделя готовую бутылку.

— Возьми пять, — сказал я, достав бумажник.

* * *

Небо давно высинелось до полной черноты.

Звеня минутами, бежали последние часы года.

Мы сидели, забившись в дальний угол склада, образованный глухими стеллажами. Я прежде никогда тут не бывал, даже не подозревал о существовании этого закоулка – но едва переступил порог, как с невнятной дрожью в теле понял, что именно здесь Любаша обслуживает своих пользователей.

БОльшую часть этого тайного кабинета, меблированного столом, табуретками и даже старым телевизором на ящике из-под белил, занимало ложе из хостов – заерзанное, грязное, покрытое желто-бурыми пятнами, в происхождении которых было трудно сомневаться.

На столе среди грязной бумаги, селедочных объедков и мятых консервных банок торчали пять бутылок «Каберне», добытые шофером Ваней в нашем безалкогольном городе. Мы вчетвером, охмелев от питья и предчувствий, полулежали на тряпках, а Любаша, упрятав среди необъятного зада табурет, восседала перед нами. Раскоряченные коленки ее тускло сверкали под светом пыльной лампочки. Время от времени Геша тянулся к ним своей корявой лапой – Любаша увертывалась так, что груди катались пушечными ядрами, грозя порвать халат и с девчоночьим визгом била его по пальцам, отчего вся компания икала от хохота.

-…Разве это питье? – Саня покривился, скручивая красную головку последней бутылки. – Это же баловство для гимназических девственниц перед обрядом дефлорации! Вот Полина Федоровна…

— Поддать бы, как след-быть, — Гоша сглотнул, дернув куриным кадыком. – А, Любашк?..

— А что я-то?! – усмехнулась она, кутаясь в халат.

— Что-что… кабудто не знаешь, что. Политурки дай!

— Может, тебе еще чего дать? – она взмахнула полами, точно бабочка крыльями, ослепив белизной бедра над черным краем чулка.

— От этого тоже не откажемся, — осклабился шофер. – Только поначалу надо заправиться! Выдай горючки!

— Все равно завтра остатки будешь списывать, — добавил Саня.

— Столярка-то у вас опечатана. Как будете гнать?

— Опечатана так же, как и твой склад! – Саня ухмыльнулся. – Дай, щедрая гетера, не губи пропащие в абстимонии мужские души и тела, сапиенсы и пенисы!

— Прилипли – чисто как смола…

Любаша вздохнула и ушла за стеллажи, играя телесами.

— Ну баба… — Геша плотоядно облизнулся. – Отвали, моя черешня!

— Звизда рулем, — кивнул Ваня. – КамАЗ с прицепом!

При упоминание о КамАЗе с прицепом внутри меня что-то передернулось, и я спешно допил свое вино, к которому до сих пор почти не притрагивался.

-…Получ-чай, фашист, гр-ранату!

Неслышно подкравшаяся Любаша метнула одну за другой четыре янтарных бутылки.

Геша с Саней умчались в столярку. Любаша соскользнула с табурета на холсты и, обдав запахом цветочных духов, тиснула мой бок мягким бедром.

Я слегка отодвинулся – глядя в телевизор, она придвинулась опять. Я больше не шевелился: мне стало все равно.

А Любаша блаженствовала, придавив мое плечо тяжелой грудью, источающей сквозь халат потоки плотского тепла.

Ваня-шофер неожиданно засуетился, словно протрезвев – вспомнил, что его ждут дома, что теща устроит «та-акой прокол» за неявку к новому году, и быстро собрался уходить.

— Я тебя провожу, дорогу отсюда не найдешь! – забеспокоилась Любаша, проворно поднимаясь.

Они ушли и я остался один. Через пару минут явились мои коллеги, держа готовую к употреблению политуру.

Не буду, — я покачал головой, вытолкнув свой стакан из-под бутылки.

Компания пропустила по стаканчику и веселье вспенилось ключом.

Саня сыпал похабными анекдотами, Геша ржал, завалясь на спину. Потом вернулась Любаша – вся размякшая, в криво застегнутом халате и перекрученном чулке.

Я смотрел то на нее, то на бурые пятна подстилки – и ощущал, как внутри все напрягается в предчувствии чего-то очень грязного, но всесильного и грозящего подмять меня с головой.

Потом я взглянул в телевизор – и мне почудилось, будто кто-то плеснул ледяной водой на больной зуб.

Там шли танцы – широкая и эффектная, показательная композиция. Звук был завернут, но по фигурам я понял моментально: пара танцует вальс-бостон.

На партнере чернел фрак, партнерша танцевала в светлом переливчатом платье с туго взбитыми пачками и открытой гибкой спиной. Они двигались слаженно и неторопливо, и душа моя трепетала от вида их плавных движений и нежно замирающих поз.

— Смотрите! – зачем-то сказал я. – Танцы… Я ведь тоже так могу!

-…Ну так вот, — продолжал Саня какой-то рассказ, начала которого я не разобрал. – Американцы изобрели средство: выпьешь перед едой – и твой экскремент, то есть дерьмо, пахнет ночной фиалкой!

— Фиялкой?! Гы-гы-гы!!!!

Геша рухнул плашмя и забился от хохота.

— Я тоже так умею! – выкрикнул я, глядя, как застывает пара в глубокой поддержке на бедро.

— Что – умеешь? Срать фиалкой?! – переспросил Саня.

— Не фиалкой! Я танцевать умею! Так же, как эти! Вы не знаете! Я танцор! Профессионал! мастер спорта! Я тоже выступал! На гладком паркете, с красивой партнершей! Слышишь, Любаша?!..

Ненужные слова рванулись вон, словно горячая вода из перержавевшей трубы. Мужики гоготали над этими самыми фиалками, не обращая внимания на мои вопли.

А там, за тысячу километров отсюда, на мягко подсвеченной сцене жил иной мир: высокий мужчина, женщина в вечернем платье, замедленное скольжение по кругу – вальс-бостон.

-…Я… я тоже. Я так же… Вы не верите мне…

Я задохнулся и смолк, ощутив бессмысленность попыток.

— А что там по телеку? – зевнул Геша. – Фу, танцульки, тягомотина! Мультики надо поискать!

Он загремел переключателем каналов. По другой программе в самом деле шел мультфильм. Маленькая темноволосая девочка прыгала по полю, набирая букет белых ромашек.

— И то лучше, — одобрительно рыгнул Геша и снова заржал, отчаянно тряся башкой. – Ц-цветочки! Говно цветочками воняет – ну д-даешь, Саныч!!!

— Налей, — сдавленно попросил я, протянув стакан.

— Давно бы так, — усмехнулся Саня. – Аква вита!

И забулькал политурой, стуча горлышком по краю стакана.

Давясь воздухом, я опрокинул в себя мерзкую, воняющую химией жидкость.

Свирепый вихрь метнулся через глотку и смрадным пламенем заплясал в желудке.

— Е…ще, — выдохнул я. – За новый год! За все! За…

* * *

Углы тесного закутка выдавали ча-ча-ча по зондер-классу, складываясь и распрямляясь, выгибаясь и закручиваясь винтом.

Я на миг зажмурился – и тут же с удивлением обнаружил, что сосредоточено перебираю пальцами скользкие жемчужины Любашиного ожерелья, а сама она сидит на моих коленях, утопив меня в жарком разливе своих ягодиц.

Я оглянулся в смущении, надеясь убедиться, что рядом никого нет, но голова тотчас опять пошла плыть и, восстанавливая равновесие, я опять нырнул в спасительную темноту.

А вынырнув, уже не увидел ожерелья: передо мною торчала Любашина грудь.

Гладко надутая, покрытая вязью голубых прожилок, оплетающих твердый на вид сосок – лилово-коричневый, слегка вытянутый тяжестью, весь в сероватых пупырышках и перетяжках, из которых выпирала шишечка с неровным углублением посередине.

Отсюда молоко льется, — умилился я и потянулся, пытаясь ухватить сосок губами.

Любаша рассыпалась мелким смехом, точно ее щекотали.

Что такое? Новый год? Какой новый год? Все ерунда… — рывками думал я. – Все, все, все – все, кроме атласно белой Любашиной груди, манящей к себе этими нежными пупырышками соска…

Изловчившись, я все-таки ее поймал, крепко стиснул дрожащими пальцами – упругую и мясистую, переливающуюся в руке, подобно горячей медузе.

Новый год?

Новый год, кстати…

Мама говорила – ждут меня, — протолкнулась еще не до конца отключившаяся память. – Ждут и еще, чего доброго, приедут сюда искать!

— Слу-шай… мне позвонить надо, — пробормотал я, удивляясь звуками собственного голоса.

Любаша продолжала хохотать, ничего не слыша.

— Позвонить надо мне! – закричал я, жестоко стиснув ее пальцами.

— Оой, ты что?! Ляльку мне оторвать хочешь?.. Чего тебе? Звонить? Куда звонить?

— Домой…

— Потом позвонишь!

— Н-нет, сейчас надо! Где тут у тебя те… телефон?

— Ну звони, раз уж терпенья нет! – раздраженно ответила Любаша.

И отдернув грудь, сползла с моих колен.

Я заметил, что сзади на ее халате поступило влажное пятно.

— У двери телефон, под прилавком. Через девятку, не забудь. Быстрее давай!

Я встал – сперва на четвереньки, затем с трудом разогнулся — и побрел к выходу, держась за стеллажи.

* * *

— Где ты?! – взметнулся в телефонной трубке испуганный мамин голос. – Юрочка, сынок – что с тобой? Мы тут волнуемся!

— Ни…че…го… — прохрипел я, с трудом ворочая свой язык, распухший и шершавый, как соленый огурец. – Все в по…рядке…

— Иди быстрее домой! Новый год уже скоро!

— Б-братца дай! – не слушая, выдохнул я. – Мил-лого моего!

Я перевел дух, из всех сил стараясь не потерять сознания.

— Юра! – тревожно отозвался брат. – Ты…

— Олежек! Свет мой с-солнышко! П-поздравляю тебя с нов-вым годом! Д-дай я тебя поц-целую!!!..

Захлебываясь вонючей слюной, я чмокнул грязную сетку мембраны.

-…Жел-лаю тебе в этом году! Чтоб ты защитил и дальше! Чтоб ты доктором стал не просто… Членкор-ром! Ак-ик-демиком!!! В общем, чтоб стоял!!! И еще…. Юльку поц-целуй! Жена ак-кадемика должна… Я т-тебя люблю и ув-важаю, понял?!..

— Юра?! Ты что?! Ты где? Я сейчас за тобой…

Не слушая, я бросил трубку на аппарат.

Промазал – она упала и осталась в воздухе, крутясь на запутанном шнуре.

Я расхохотался, услышав бурчание зависшего вверх тормашками братца – и оправился назад.

* * *

Обратный путь оказался долгим и трудным.

Я несколько раз падал, цепляясь за стеллажи, обрушивал собой какие-то ящики и банки – они катились и трещали и в отместку били меня по ногам.

Любашин закуток ударил в нос пьяным духом нашего угарного веселья.

Геша с Саней радостно заржали, увидев меня.

Разлитая политура капала на дощатый пол; этот мерный звук накрепко врезался мне в уши.

А на куче тряпья приплясывала Любаша, широко распахнув халат — под которым не было ничего, кроме пояса с черными чулками.

5

Серый свет нехотя расстилался по горизонту из-под криво лежащего небесного купола.

Сверху, в черных ветвях тополей, пасмурно кричали разбуженные этим светом вороны.

Сонное утро еле шевелилось, мучимое похмельем.

Я медленно брел по безлюдному городу – пошатываясь из стороны в сторону, изредка хватаясь за обиндевевшие стены домов. Шагал неизвестно куда, только лишь для того, чтобы не стоять на месте: в движении не так плыла голова и отступал вглубь томящийся у горла ватный ком. Под ногами скрипел снег – старый, пришедший из прошлого года покров. Тротуар еще не был тронут человеческой ногой, но углы сугробов уже желтели свежими пятнами собачьей мочи.

И не было ничего белого на свете.

Осталась лишь гадость.

Одна желчно-черная, выворачивающая душу гадость.

* * *

…Куда я пришел?

Я осторожно оглянулся, боясь упасть от головокружения – и осознал, что стою на театральной площади.

По периметру ее тянулся парапет из тесаных ледяных блоков, в углах торчали размалеванные фанерные ларьки.

Площадь была пуста.

На грязном снегу валялись обрывки сальной бумаги, недожеванные пирожки, смятые картонные стаканчики – мусор прошлогоднего праздника. Курился дымок над дотлевающими головнями, остро пахло пережаренным шашлыком.

А в центре высилась елка, окруженная сахарно-бесформенными снежными фигурами. Холодный ветер жестяно стучал смерзшимися флажками гирлянд. Между грубых облезших игрушек среди хвои, словно издеваясь надо мной, немо перебегали в четком ритме забытые с ночи цепочки елочных огней.

Красная, желтая, зеленая, синяя.

Красная, желтая, зеленая, синяя.

Красная, желтая, зеленая, синяя…

«Танцевала в подворотне осень вальс-бостон…»

Танцевала?

Я поскользнулся на блестящей гофрированной тарелке и сел на снег, обняв припорошенный парапет.

Здесь, здесь, именно здесь танцевали мы!

Здесь сладко ныло единственное на свете танго, пенисто разлеталось красно-белое платье, здесь Люда стала моею, повинуясь желанию моей руки.

Здесь Галя – маленькая, нежная и еще чистая для меняГаля умоляла не уходить.

Отсюда развернулась жизнь, именно с этой площади пошло валиться все, что худо-бедно дрожало в равновесии…

Елка глупо мигала огнями – против часовой стрелки, точно пытаясь пустить вспять секунды ушедшего времени.

…А потом был вечер с Людой и ночь без нее. И я точно так же, как нынче, в одиночестве бродил по ночному городу.

Точно так же?!

Чушь!

Я изо всех сил двинул кулаком равнодушную ледяную гладь.

Чушь!

Тогда я не шел – я летел на крыльях своим идиотским сознанием доброго дела. Я совершил великодушный поступок, поборол инстинкт природы, тогда со мной рядом шагал усатый лейтенант, и я был чист, как хрустальный рассвет над его заставой.

А теперь?

Я передернулся, вспомнив, как возвышалась Любаша посреди дышащего политурой закутка – раскинув полы синего халата, скрестив руки под неожиданно длинными грудями и вывалив живот с черной дырой пупка.

А потом…

Я почувствовал, как к горлу подбирается липкая тошнота, но все-таки напрягся, затолкал обратно ее быстро тяжелеющий ком, и вспомнил все, как было дальше.

Как Любаша сбросила ненужный халат.

Как зачем-то сняла через голову и аккуратно сложила на стол дешевые бусы.

Как отшвырнула в сторону затасканный чулочный пояс из атласа.

Как жадно билось подо мной ее осклизлое от испарины тело.

Как лежала она потомсреди испачканных тряпок, вывернув мокрые ноги в прилипших к ним черных чулках, которые то ли забыла, тот ли просто не захотела снимать – точь-в-точь как шлюха с мерзкой картины Сердюка.

И как дружно ржали Геша с Саней – сначала от зрительского восторга, потом выясняя, чья теперь очередь…

Мне почудилось, что кожа моя горит под дубленкой там, где ее окропил нечистый Любашин пот.

Я вспомнил животный запах ее тела – и почувствовал, как тошнота спирает мне дыхание.

А ведь она…

Она…

Ее уже использовали сегодня – то есть вчера – прежде, чем она попала ко мне, — с мучительным отвращением напомнила память. — Кто? Геша? Саня?.. Ах да, Ваня-шофер, по пути со склада, не зря же она потащилась его провожать…

И Любаша легла под меня, уже наполненная доверху, из нее лилось и прилипало к моей коже, оскверняя меня низшей гранью падения.

И не отмыться теперь вовек…

Хватит, хватит, хватит!!!

Рухнув на колени, я до ломоты стиснул веки. И тут же какие-то клещи просунулись в меня через рот, добрались до желудка, впились с пронзающей болью и рывками пошли обратно – выворачивая меня наизнанку, ударяя лбом об лед, заставляя судорожно корчиться и в тщетных потугах облегчения выбрасывать наружу все, что еще недавно бурлило внутри.

Меня рвало жестоко и мучительно – рвало выпитой политурой, гадостной новогодней ночью, Любашей и самим собой, всей моей черной погнусневшей жизнью.

Конец, конец, конец… — толкалось сердце, не выдерживающее всего этого. – Больше не жить… Умру…Умру сейчас, прямо тут…

Умру от боли и безысходности…

Потом клещи разжались сами собой – и я упал набок в дымящийся свежей блевотиной снег.

А ведь это угол, — подумал я, упершись глазами в равнодушную ледяную стенку. – Угол, из которого дальше идти уже некуда.

* * *

В квартире дрожало желтое желе послепраздничного сна.

Перед холодным телевизором коченели остатки новогоднего ужина.

Я подошел к столу – и среди грязных тарелок и чашек, вазочек варенья и недоеденных салатов увидел чистый прибор.

Для меня оставили, то есть ждали меня. До последнего момента рассчитывали на мой приход…

Я почувствовал, как в горле вскипают отчаянные, немужские слезы.

Мне поставили тарелки.

Меня ждали – даже торта самого вкусного, с шоколадным верхом, сберегли кусок.

А я, я, я…

Слезы били меня, отдаваясь ознобом во всем теле.

Я вспомнил, что добрых полночи мотался по засыпанной снегом городу – и мороз пронзил меня, точно я вдруг очутился среди арктической пустыни.

Мне захотелось согреться.

Спящий чайник ожег ледяным никелем.

Я увидел, что на столе стоит бутылка, отпитая лишь на половину.

Бросая на скатерть пятна, я торопливо хлестнул полную рюмку – но стоило поднести ее ко рту и втянуть жаркий коньячный дух, как меня едва не вывернуло опять от одной лишь мысли о выпивке.

Под душ, — сообразил я. – Под душ и скорее. А там…

* * *

Когда я вышел из ванной, качаясь под ударами возвратившегося с теплотой хмеля, то увидел брата, сидящего за столом.

— Привет, Юра, — тихо вымолвил он. – Пришел?

— Пришел… С новым годом тебя, Олег, — произнес я дрогнувшим голосом и опять всхлипнул. – С новым счастьем…

— Ты как? В норме? – голос брата звучал непривычно тревожным участием.

Я кивнул – слезы опять принялись душить меня, не выпуская наружу слов.

-…Я тебя искал. В твою галерею ездил на такси, хотел домой увезти. Но там везде было темно и ворота заперты – вы что, в другом месте сидели?

— Там… — выдавил я. – Но с другой стороны. Свет от ворот не виден…

Брат покачал головой и грустно улыбнулся.

Я молча скользнул к себе.

* * *

Сон пришел к мне не сразу: он медлил, ожидая, пока я хоть чуть-чуть протрезвею,

Я лежал на спине – кровать дрожала и качалась подо мной, словно тонкий самолетный пол. Над головой в мутном свете первого дня слоистой облачностью серел потолок.

Люди говорили: «Как встретишь новый год, так его и проживешь».

Я перевернулся на бок, изо всех сил пытаясь заснуть.

Так и проживешь…

Потолок тоже дрожал, темнея углом в тени над окном.

Угол, — опять пришло мне в голову. — Безысходный, гадкий и заблеванный. Брат предупреждал, я отмахивался: «Такова жизнь!»

Да разве это жизнь?!

В тысячный раз у меня в голове пролетели картины существования.

Я не верил брату, смеялся над его теориями и над его Фрейдом — но он был прав. Я и в самом деле докатился до низу, дальше ехать было уже некуда.

Ведь Любаша даже не проститутка: те зарабатывали себе на жизнь. А эта – просто животная тварь, мучимая течкой двенадцать месяцев в году, что даже для животных противоестественно.

Я вспомнил о Любаше, и у горла опять вспух тяжелый ком.

Хватит!

Хватит, хватит!!!

Я перевалился на другой бок.

Хватит?!

Но ведь завтра все повторится опять – пройдя через весь зал, вальс-бостон поведет по тому же кругу!

В столярке над стаканом свежей политуры начнется деловое обсуждение того, что произошло наконец между Любашей и мною. Геша, нехорошо гогоча, станет выпытывать подробности моих ощущений. Саня примется делиться наблюдениями со стороны. А сама Любаша будет кидать через прилавок сообщнические взгляды, точно навек защемив меня в капкан своих жирных ляжек.

Не-ее-ет!!!

Я зачем-то сел на постели.

Ни завтра, ни послезавтра – никогда!

Из угла надо бежать.

В сторону, назад ли – неважно.

Но бежать!

Бежать. Куда?..

Танцы?..

Перевернутая страница. Зачеркнутая глава. Пройденный круг.

Но что же мне оставалось делать? Что еще было у меня?

Я мучительно зажмурился – и вдруг увидел серебряный «Ли-2», что боком шел на посадку, развесив по ветру черные ленты гари.

Хоть криво, но все-таки к земле, к своей единственной и верной полосе.

Может, и мне?..

Мысль шевельнулась ростком, напрягшимся в попытке нащупать выход из подземного мрака.

В летчики уже нельзя, ясное дело – но ведь есть же всякие иные профессии у края неба! Кем угодно… Ведь я однажды уже думал об этом – устроиться туда хоть столяром, наверняка там тоже есть необходимость в моих скромных умениях.

Поздно?.. Ерунда.

Лучше было поздно попытаться начать сначала, нежели вовремя упасть в углу.

1987 г.

*********************

Карьера мастера спорта, профессионального танцора – человека умного и тонко чувствующего – была оборвана нелепой автокатастрофой. Жизнь его покатилась по замкнутому кругу, не даря ни радости в настоящем, ни перспективы в будущем. Страдая в своих метаниях, герой время от времени пытается подняться к чему-то или к кому-то, способному наполнить смыслом его существование. Правда, остается неясным, не окажется ли очередная его попытка очередной неудачей.

© Виктор Улин 1987  г. 

© Виктор Улин 2007 г. – фотография.

© Виктор Улин 2018 г. – дизайн обложки.

226 стр.

ISBN 978-5-4490-4992-6