Предчувствие

— Когда вырастем, — говорю я, не глядя в глаза Ванде, — обязательно женюсь на тебе.

На улице жарко. Мы сидим в бассейне, а Марек, дед Ванды, учит под зонтом роль, время от времени прикладываясь к стакану с виски, набитому доверху кубиками тающего льда. Он играет в театре и очень гордится этим.

— Что? — переспрашивает Ванда.

— Когда мы вырастем, я на тебе женюсь.

Ванда отрицательно мотает головой.

— Почему? — спрашиваю я.

Она сжимает губы и молчит.

Меня зовут Алекс Кэннон. Мне десять лет. Я живу с мамой в Уайт Роке, городке в Британской Колумбии на самой границе с Америкой. Моя мама русская, а отец черный американец из Сиэтла. C нами он не живет, но каждое Рождество присылает открытку.

Мама работает медсестрой в госпитале, что в часе езды от нашего дома, и с каждого дежурства возвращается усталая.

Мама любит русский язык, а я не говорю и не читаю на нем, хотя могу составлять из букв слова, а потом произносить их по слогам.

Мама верит, что рано или поздно научит меня своему языку. Точнее, «нашему» языку, как говорит она, и поэтому читает мне на ночь книжки по-русски.

Я люблю слушать ее голос, даже если ничего не понимаю. Порой мы просто смотрим вместе картинки. Они чудные: бородатый дядька тянет по небу здоровенного парня в кольчуге, который норовит отрубить старику бороду и убиться, грохнувшись с высоты на землю; черный кот, вихляясь, гуляет по золотой цепи вокруг дуба, а рыжая белка лущит орехи с такими же, как и цепь, золотыми скорлупками. Наш дантист вряд ли бы это одобрил.

Мама настаивает, чтобы в свободное время я пытался читать книжку самостоятельно, но мне больше нравятся комиксы про трансформеров и покемонов.

А еще у нас есть другая книга, и мама иногда читает из нее по-русски вслух, нараспев и всегда со слезами на глазах.

Поскольку в Канаде до двенадцати лет детей нельзя оставлять дома без присмотра, мама отправляет меня после школы к Дануте и Мареку, нашим соседям. Они на пенсии и могут посидеть со мной до ее прихода.

У них есть внучка Ванда. Ее тоже оставляют у них после школы.

Ванда почти на голову выше меня. А еще Марек говорит, что у нее одни кости да кожа, поэтому Данута все время стряпает «pierogi»^[1] со сметаной и пытается внучку ими кормить, но та потихоньку перебрасывает их в мою тарелку и прикладывает палец к губам, чтобы я не выдавал.

А я и не собираюсь.

Во-первых, потому, что люблю, когда Ванда прикладывает теплый палец к моим губам.

Во-вторых, «pierogi» тетки Дануты мне нравятся, и я готов их есть каждый день хоть полную тарелку, хоть даже две.

У Ванды длинные светлые волосы, и Данута заплетает их в косу, когда мы идем в бассейн, но мне нравится, когда волосы у Ванды струями спадают на плечи.

По сравнению с тростинкой Вандой я просто здоровяк. Марек называет меня мортирой. И не только из-за моей фамилии и крепкого сложения. Ко всему прочему у меня абсолютно пушечный бросок, когда мы играем в хоккей. Так все говорят: и тренер, и мама, и ребята.

Я гоняю шайбу с пяти лет. Иногда по утрам, когда мама еще не вернулась с ночной, Марек возит меня на стадион. В это время лед дешевле, так что подниматься приходится ни свет ни заря. Но Марек не возражает. Он знает толк в хоккее и ни одного нашего матча не пропускает. Говорит, что я — будущая звезда НХЛ. Не знаю. Только очень хочу, чтобы однажды он взял с собой Ванду. Вот было бы здорово!

Марек репетирует неподалеку от нас в сценическом костюме с высоким воротником и пышным черным бантом на шее, как у поэта из маминой книжки. Только у того бакенбарды и курчавые волосы, а Марек совсем-совсем лысый. Театральный наряд, говорит он, помогает вжиться в образ. Это уж точно. Марек на сцене нисколечко не похож на Марека дома. Знаю наверняка. Уже три спектакля смотрел.

Ванда молчит.

— Почему нет? — повторяю вопрос я.

— Потому, — наконец отвечает она, — что ты коричневый.

Для сравнения она протягивает руку и приставляет ее к моей. Кожа у Ванды белая, как простынь, только точечки родинок рассыпаны то тут, то там.

— Вот видишь, — торжествующе говорит она. — Коричневый.

— Это неправда, — сержусь я, поднимая глаза и глядя на нее в упор. — Я не коричневый. Я — микс^[2].

Марек перестает жестикулировать в такт словам роли, отхлебывает из стакана виски и строго поглядывает на нас. Он не любит, когда мы ссоримся. Но мне уже все равно. Я загребаю воду ладонями и плещу Ванде в лицо. Она возмущенно визжит и брызжет водой в ответ. Я выпрыгиваю из бассейна и пускаюсь наутек. Ванда гонится следом. Марек что-то кричит вдогонку сначала по-польски, а потом по-английски, но я не слышу.

Выскочив со двора, я успеваю добежать до своего дома и захлопнуть дверь перед самым носом Ванды, которая зло тарабанит в нее голой ногой.

Мокрые после бассейна трусы липнут к телу, и капли щекотно скатываются по ногам.

Я поднимаюсь в свою комнату, чтобы переодеться. По пути смотрюсь в зеркало: правда, коричневый. Летом на солнце моя кожа всегда становится темнее.

Переодеваюсь в сухое и брожу по дому.

На глаза попадается мамина книжка. Я открываю ее. На первой странице смуглый курчавый поэт. Вот тебе и русский! Я кошусь в зеркало и провожу пальцами по коже на лице. Мне вдруг становится весело и легко. Я дотрагиваюсь до пружинок своих волос и чуть придавливаю их. Гляжу на русского в книжке и, смеясь, снова придавливаю волосы.

Потом открываю книгу там, где заложено закладкой. Шевелю губами, стараясь соединить диковинные буквы в слова, а слова в стихотворные строчки. Откашливаюсь и читаю громко, как мама.

Слова непонятные, но музыка слышна. Я читаю еще раз. А затем еще, и еще, и еще. Вот и слов-то больше не произношу, а просто мычу нараспев, словно пою песню. Мне весело и грустно одновременно. А еще замирает сердце. Так бывает, когда случается что-то необыкновенное, чудное и совсем-совсем неожиданное. Например, гол, который я забил в меньшинстве ричмондским «Тиграм».

Продолжая мычать, я бегу к холодильнику и вырываю чистый листок из блокнота «Shopping List»^[3].

— — I .., I.., I.., — повторяю нараспев по-английски, стараясь не упустить мелодию стихотворения, — still recall… that magic… instant...^[4]

Торопливо записываю придуманные строки, разрывая ручкой бумагу.

Закрываю глаза. Вижу Ванду, осторожно бредущую по воде с распущенными волосами.

— ...still recall that magic instant, — еще раз повторяю про себя. — … the fleeting vision… very distant...

В дверь тихонько стучат.

Я срываюсь с места и несусь открывать.

На пороге стоит Ванда. Ее распущенные волосы растекаются по плечам и отливают золотом на солнце. Она смотрит на меня, склонив чуть-чуть на бок голову:

— Ты занят?

— Да, — говорю я. — То есть нет, — комкаю листок и засовываю поглубже в карман.

— Дедушка может взять нас на репетицию в театр. Обещал разрешить померить костюмы. Тебе и мне.

— Правда?! — я пропускаю Ванду внутрь. — Обоим?

— Так он сказал. Поедешь?

Усилием воли я сдерживаюсь, чтобы не завопить во всю мочь: «Да! Да! Да!» Кручу в руке ненужную теперь ручку, переступаю с ноги на ногу, скребу затылок и наконец отвечаю:

— Подожди минутку.

Стремглав поднимаюсь в спальню, соображая, во что бы одеться для театра. Из кармана выпадает бумажный комок. Я поднимаю его:

— «I still recall that magic instant…

the fleeting vision, very distant...», — перечитываю и тут же, представив Ванду в лучах солнца, дописываю: «The essence of the purest grace...»

Бросаю бумажный обрывок на комод и, путаясь в штанинах, переодеваюсь в новые джинсы.

                                                                                ***

Лена стояла в комнате сына и, бережно разглаживая мятую бумажку, в который раз перечитывала неровные строки, накарябанные рукой ее мальчика. Губы тихонько шевелились, а в глазах стояли слезы. Она была счастлива.