Пьяная крыса на кухне

…Ты прекрасно знала, зачем тебе эта старая засохшая кисть; и баночку с водой ты не случайно так старательно запрятала подальше, за батарею, чтобы никто не увидел...

***

… Они ложились спать рано. Но это уже после нескольких месяцев совместной жизни, после нескольких месяцев страшного пира, устроенного по поводу твоего неожиданного одиночества.

Услышав металлический скрежет дивана, скрежет, издаваемый железными потрохами старого бабушкиного дивана, ты мысленно представляла себе Савушкина, пыхтящего и подпирающего своим животом самую тяжелую его половину. Савушкина, свободной рукой вытаскивающего из-под трухлявого диванного днища подушки и скомканные простыни. Соня представлялась тебе сидящей на пуфе с банкой крема в одной руке и каким-нибудь одеколоном в другой; ты словно видишь, как елозит она босыми ногами по ковру, как капризно, в нетерпении, расчесывает свои буйные, огненные кудряшки...

Савушкин стелит постель, а Соня видит его отражение в синем от зимнего вечера, не зашторенном окне, и улыбается ему улыбкой гремучей змеи.

Все это было дико только на первых порах, когда ты тихо

сходила с ума, давясь сигаретным дымом на кухне до самого

утра, в то время как за стеной, тогда еще законный муж,

заводил проигрыватель и танцевал с чужой женщиной. Ты

несколько ночей подряд слышала ее детский смех, грохот передвигаемой мебели, звон битого стекла и взрывы смеха. Но ведь и тогда еще Савушкин был тебе дорог, он жил в тебе, хотя его уже не было рядом. Ты чувствовала на себе, на своей щеке его дыхание и силилась вызвать в своем воображении его внешнюю оболочку. До боли в глазах вглядывалась в несовершенный плод своей расстроенной фантазии, видела его сутулую фигуру, одутловатое лицо без шеи, переходящее в круглую, с ежиком серебряных волос, голову.

***

Ресторанный, разнузданный, надрывающий душу, джаз; запах подгоревшей яичницы, липкие от пива пустые бутылки, глянцевые картонки из-под тортов, засохшие бисквиты и грязные кофейные чашки — среди этого застольного хаоса твоя сгорбленная фигурка в черном свитере вызывала, как тебе казалось, смех Савушкина. Нет-нет, конечно, он никогда не посмел бы посмеяться в открытую, больше того — он старался лишний раз вообще не показываться на глаза. Но ты слышала его смех за стеной, и тебе было достаточно этого, чтобы заподозрить его.

Соня? А что Соня? Зачем обманывать себя? Ведь тебе было страшно любопытно рассмотреть ее вблизи и постараться взглянуть на нее глазами Савушкина, мужчины, которого ты всегда считала тюхой-матюхой и вслух обзывала теленком. Тебе хотелось его понять. Поэтому ты ждала ее. Ты видела, как ее растрепанная головка просовывается в кухню, и нахальный носик, чуть подрагивая, как у хищного зверька, начинает остро реагировать на запах гари. В синем дыму, усмехнувшись сгоревшей дотла яичнице, под которой ты никогда — даже под страхом смертной казни — не выключила бы огонь, она сбрасывала туфельки и забиралась на кухонный стол.

Худенькая, в домашнем синем халате из тонкого ситца, сквозь который просвечивало тело малоразвитой женщины, она поднималась на цыпочки и распахивала форточку...

***

В доме морили крыс. По квартирам ходила женщина в белом халате и отсыпала жильцам из банки мор. Грязная кишка мусоропровода пропиталась изнутри смердящим запахом карболки, дуста и еще какой-то гадости. На лестницах стали появляться крысиные трупы со вздутыми животами.

Первое время тебя тошнило от этой дикой травли, а по ночам слышались подозрительные звуки, похожие на тяжелые шлепки крыс по паркету. Твой белый плащ. который ты сушила на плечиках, подвешивая его на дверцу шкафа, напоминал тебе грозную и безмолвную санитарку.

Савушкин, казалось, ничего не знал о травле крыс и жил своей, ничем не омрачаемой, жизнью. Но вскоре случилось событие, потрясшее всех вас. Это было, кажется, в четверг… Ты чистила картошку. Соня плескалась в ванной, а Савушкин прибивал полку в прихожей. И вот тишину вашего маленького гарема разорвал душераздирающий крик Сони. Так кричат люди, по ошибке открывшие дверь в холодильную морга. Савушкин, бросив молоток, ворвался в ванную и вышел оттуда побелевший, с трясущейся челюстью, держа на руках бесчувственную Соню. С ее волос стекала вода, и Савушкин, глядя сквозь запотевшие стекла очков на тебя, вдруг забывшись, сказал:

— Маша, чего стоишь? Где у нас нашатырь? Не видишь разве?

Ты молча повиновалась, не решаясь даже спросить причину сониного обморока. Но проходя в сторону кухни, все-таки обернулась, и, не увидев в ванной ничего особенного, пожала плечами.

Через некоторое время ты сидела в их спальне, в изголовье постели и подносила к лицу Сони вату, смоченную нашатырем.

Ты ждала, когда она откроет глаза, чтобы уйти, чтобы не видеть этой постели, этой комнаты, где на каждом шагу были разбросаны ее вещи. Ты дотронулась до ее щеки и поняла, что обморок еще не кончился. Едкая вата жгла руку, тебе хотелось, чтобы этот кошмар поскорее кончился. Ты еще не знала, что тебе предстоит испытать через несколько минут...

… Крыса вскарабкалась на подвешенную мыльницу и, полоща в зеленоватой воде ванны свой толстый, похожий на резиновый шнур, хвост, осмотрелась. После падения из вентиляционной отдушины и человеческого визга, оглушительного и неожиданного, ей было трудно сориентироваться. Она четко видела Савушкина, застывшего в дверях с молотком, и, выбрав момент, спрыгнула на пол...

Молоток пришелся ей прямо по темени. Издавая хлюпающие звуки и хрипя, она заметалась по тесной ванной, опрокидывая банки с жидким мылом и коробки с порошком. Ты в это время стояла за спиной ошарашенного собственным поступком Савушкина и тряслась от нервного озноба. Вид крови, размазанной по белому кафелю пола, забрызганные алым полотенца и обессилевшая, с оскаленными зубами, бившаяся в судороге, крыса — от всего увиденного кружилась голова. Но это был все же не страх. Хотя вид самого Савушкина, возбужденного и в то же время испуганного, наводил ужас: таким ты его никогда не видела.

На какое-то мгновение он стал прежним Левой и обратился к тебе, как к жене:

— Что Соня? — он совершенно искренне полагал, что тебя это должно интересовать ничуть не меньше, чем его.

Ты понимающе кивнула головой и вернулась к Соне, которая уже пришла в себя от обморока и лежала теперь на постели с открытыми глазами и тихонько всхлипывала.

— Я вас очень прошу, не думайте, что Лева предпочел вам

меня лишь потому, что я моложе… Возраст здесь ни при чем.

Ты равнодушно пожала плечами, понимая, что теперь от разговора не уйти.

— Знаете, человек рожден для радости, — сказала она так, словно шла к этому выводу всю жизнь, — вы постарайтесь его понять. Ты не собиралась поддерживать разговор и сделала попытку уйти.

Соня приподнялась, хотела что-то сказать, но рухнула без сил на подушки и тяжело задышала. Нездоровый румянец выступил на скулах, под простыней угадывались маленькие, с выпуклыми ознобными сосками, торчащие груди и острые, чуть согнутые колени.

— Я знаю, — слабо проговорила она, делая неопределенное движение рукой, — что вы ненавидите меня… Вы не можете любить меня.

— Ты сумасшедшая, — не выдержала ты и резко поднялась с кровати, — за что это, собственно, мне тебя любить? За то, что ты совращаешь леву? В таком возрасте с мужчинами случается подобное, но скоро проходит, поняла? Про-хо-дит!

Он еще вернется ко мне...

Столкнувшись в прихожей с Савушкиным, который домывал пол, уничтожая следы недавней кровавой битвы, ты с ходу бросила:

— Она истеричка, Лева. Тебе крупно не повезло.

Он швырнул тряпку в угол и сжал кулаки:

— Ты же ничего о ней не знаешь! Не смей! — У Савушкина сорвался голос, он закашлялся.

— И знать ничего не хочу. Надеюсь, тебе не надо это объяснять.

— Мне вообще ничего не надо, только оставь нас в покое.

— Еще как надо! Протрезветь тебе надо, придти в себя!

— О чем таком ты говоришь?

— Видишь ли, милый, когда мальчик превращается в мужа --

это нормально, естественно, но когда наоборот — то уже болезнь.

— Я живу, понимаешь? Я только сейчас и начал жить! — Он старался говорить шепотом, чтобы не услышала Соня, но шепот у него получался свистящий, громкий.

— Подумай хотя бы о своем здоровье...

— Я здоров, здоров! Я силен!

— А куда ты дел бедное животное? — Переменила ты тему, оборвав его на полуслове.

— Какое животное? — Савушкин изменился в лице.

— Которое прибил.

— Выбросил в мусоропровод.

— А ты уверен, что она мертвая?

— Конечно, уверен. А что? — Он нервно захлопал глазами.

— Да так, ничего...

Мрачный, он поднял с пола тряпку и поплелся в ванную.

***

Окровавленные полотенца стирала Соня. Стирала и плакала.

Если б знать раньше причину этих слез, может, и не пришлось бы тебе идти поздним зимним вечером по снежной аллее в обнимку с добрым Владимиром Александровичем… Но ты приписывала все слабым нервам, ничего не зная о Соне...

***

… Сначала кисть обмакивалась в банку с чистой водой, и тогда следы становились просто мокрыми. Но когда в воду подмешивалась красная гуашь, следы получались кровяными, жуткими. Цепочка таких вот крысиных лапок тянулась по всей квартире и обрывалась у дверей их спальни. Ничего не подозревавший Савушкин, просыпающийся обычно раньше Сони, торопливо вытирал их тряпкой. Ты видела это через замочную скважину, замирая от наслаждения у себя в комнате. Но тебе этого было мало. Тебе уже хотелось Сониного испуга, крика. Ты ждала этого долгих три дня, и, когда наконец ты услышала крик, то не поверила своим ушам. натянув на нос одеяло, ты замерла и вся обратилась в слух.

— лева! Она жива! Она выползла из мусоропровода… Лева!!! Ну где же ты?! — Кричала Соня душераздирающим голосом, прерываемым истеричным плачем, который действовал на тебя исцеляюще. Ты на некоторое время успокаивалась, но через несколько дней в ход снова шла кисть, хотя на этот раз твоя природная изобретательность, долгое время искавшая выход, нашла более изощренный прием игры.

***

Судя по всему, они собирались в театр или на концерт. Ты варила кофе, но даже кофейный аромат не мог приглушить запах Сониных духов. В прихожей появились синие вечерние туфли; Соня выходила в прихожую, чтобы сбрызнуть лаком прическу, она делала это там из-за аллергии Савушкина к аэрозолям.

Лева же без конца бегал в ванную, потом заглянул на кухню, и, жалобно скосив глаза к повязанному морским узлом, галстуку, умоляюще посмотрел на тебя. Ты молча перевязала ему галстук и вернулась к плите, когда кофе кипящей шапкой уже поднялся и хлынул на газ. Ты оглянулась, в надежде упрекнуть Савушкина во всех смертных грехах, но его уже не было. Послышалась возня в прихожей, и в приоткрытую дверь ты увидела Соню в темном мерцающем платье, торопливо обувающую туфли. Ты не могла не заметить ее новую прическу: рыжие волосы были высоко подняты и уложены совсем по-взрослому на макушке. Что-то невозможно трогательное было в ее открытом затылке, суетливых движениях хрупкой фигурки, и ты не могла не почувствовать внезапную тяжесть своего шерстяного свитера и грубую шероховатость джинсов, с которыми расставалась лишь перед сном.

Они ушли, и ты долго смотрела из окна им вслед, пока они не скрылись из виду. Они ушли, но перед твоими глазами все еще стояла живая картина: улица, побелевшая от снега, и лева, обнимающий свою маленькую спутницу. Тебя он никогда не обнимал вот так: бережно и нежно.

Ты с силой захлопнула форточку, которая, зацепившись за штору, оборвала несколько петель сверху. Кусая в досаде губы, ты села на табурет и не мигая уставилась на залитую кофе плиту — в твоих глазах стояла слезы...

Зная, что теперь они вернутся нескоро, ты вошла к ним в комнату, остановилась перед высоким трельяжем и, сорвав в каком-то исступлении с себя одежду, всматриваясь до боли в глазах в отраженную женщину, с трудом узнавала в ней себя.

Ты не хотела поверить, что это у тебя такой нездоровый, землистый цвет лица, такие взлохмаченные, дикорастущие волосы, такие фиолетовые круги под глазами, сухая пожелтевшая кожа и похудевшие ноги. Нет, не такой ты была в своем недавнем замужестве, не такую тебя обнимал твой дорогой Левушка. А прошло-то всего два года, всего-то два года...

***

… Перед тобой замелькали сцены вашей недолгой семейной жизни, и ты, не сознавая еще в полной мере своей вины перед вчерашней любовью и не находя ответа на мучивший вопрос: когда же начался весь этот кошмар? — тихо застонала от бессилия. Рыдания давили тебе грудь, но слезы оставались невыплаканными. Ты не плакала и при Леве: такая сила и уверенность переполняли тебя в то время.

Насытившись любовью в первые месяцы совместной жизни, и успокоившись, ты полностью отдалась своей лаборатории, куда тебя, наконец, назначили главной, и что самое важное — тебе дали тему диссертации, ту самую тему, о которой ты мечтала еще со студенческой скамьи. Все складывалось как нельзя лучше, хотя и с опозданием. ты ждала радости сопереживания от Савушкина и, к счастью, находила: ведь он жил тобой.

Ожидая от брака каждодневных сенсаций, ты вскоре разочаровалась в размеренности и расслабляющем покое семейной жизни и, поняв это, использовала эту теплую пору своей неодинокой теперь жизни в благих, как тебе казалось, целях: возвышение своего больного "я" за счет Левиной любви. Нашлась и причина — диссертация.

Тебе казалось, что тебя увлекает этакая умственная пытка над ненавистными в душе учебниками и высасыванием из чужих работ строчек, непосредственно касающихся твоей темы. Но ты всячески создавала видимость глубокой и серьезной деятельности, чем вызывала трепетное к тебе отношение Савушкина. Зная о его работе лишь то, что он ведущий инженер в производственном объединении "Сапфир", ты воспринимала его, как ремесленника, способного лишь на однообразный повтор запрограммированных действий. Ты перестала бывать дома. Ты придумывала тысячи причин, чтобы только подольше задержаться после работы то у подруги, то просто оставалась в лаборатории, где вязала допоздна, а то и вообще одна ходила в кино. Познакомившись у подруги со скорняком, ты загорелась каракулевой горжеткой, мех для которой был куплен на премию Савушкина, но ты даже не поинтересовалась, за что он ее получил.

Иногда, проходя вечером мимо булочной, ты вспоминала о том, что дома нет хлеба, и увидев через витрину длинную очередь, молила Бога о том, чтобы Лева сам позаботился об ужине.

— Знаешь, милый, — щебетала ты ему еще с порога, непринужденно стряхивая с норковой шапочки снег, — в Москве согласились со мной и даже прислали письмо… Знаешь, я позабыла его на столе в лаборатории… Так я по свежим следам поработала чуток, потому и задержалась… Ты рад?

Лева, раскрасневшийся от долгого стояния у плиты, торопливо промокал руки о передник и нежно прижимал тебя к своей груди. От него пахло жареным луком, и ты терпеливо ждала, улыбаясь лицом, когда же кончится эта неприятная процедура.

— Ты покормишь свою непоседу? — ластилась ты к нему, обезоруживая своей ребячливостью.

После ужина, глядя на сутуловатую фигуру Савушкина, расположившегося в кресле с книгой, на серебристый ежик его волос, широкие фланелевые брюки и постоянно расстегивающийся на животе короткий вязаный жилет, ты представляла в кресле другого мужчину, который мог бы быть твоим мужем.

— Лева?! — Притворно ласково окликала ты его, погружаясь в свои вечерние грезы.

Не отрываясь от чтения и не чувствуя иронии, сквозящей не столько во взгляде, сколько в самом тоне, с которым ты к нему обращалась, проникался готовностью внимательно выслушать тебя и понять.

— Да нет-нет, — словно очнувшись от наваждения,

перепугано восклицала ты, — это я так, не обращай внимания...

Ты понимала, что Савушкин давно уже перестал интересовать тебя, как мужчина. Последней каплей, подтверждающей это, стало открытие невероятное: ты застала Леву за… вышиванием!

Ты зашла на кухню и от неожиданности выронила журнал из рук:

— Лева, что это?

Он вытянул из пучка разноцветных ниток розовую мулине и извиняюще посмотрел на тебя поверх очков:

— Знаешь, Маша, очень успокаивает...

— А что случилось-то? — Ты не смогла сдержать своего раздражения.

— Работа, Машенька… Успокойся, пожалуйста, ничего особенного не произошло...

Сказал, как вздохнул, вернее подавил в себе тяжкий вздох Савушкин, и ты не могла этого не заметить.

"Это старческий маразм", — подумала ты, хотя Лева был

старше тебя всего на восемь лет.

***

А потом он тяжело заболел. Теперь некому было лгать, и всей тяжестью легла на твои плечи забота о доме и больном муже: аптеки, магазины с дикими очередями за самым необходимым, изнурительные стирки постельного белья, которое приходилось менять по нескольку раз в день. И если первое время ты еще как-то старалась вылечить Савушкина, отпаивая теплыми отварами трав и сухой малины, то уже через несколько дней тебе стало все равно: выздоровеет он или нет. Ты упорно гнала мысли о смерти, но они все возвращались, то пугая, то вдруг успокаивая тебя. Ты не раз намекала навещавшему Леву врачу Владимиру Александровичу, что неплохо было бы положить его в больницу. Причем, говорила это в присутствии Левы, полагая, что в полубессознательном состоянии он не услышит твоих просьб — но каждый раз получала один и тот же ответ: что, мол, лучше лечиться дома на чистой постели, чем чахнуть на сквозняке в больничном коридоре.

У тебя волосы зашевелились на голове, когда после одного из таких разговоров, после ухода Владимира Александровича, Савушкин, долгое время лежавший в забытьи, вдруг приподнялся на локте и, тяжело дыша, сдувая выступившие на лбу капельки пота, прохрипел: "Маша, Машенька, не отдавай меня в больницу… Очень тебя прошу… Я умру там..."

— Другие не умирают, и ты не помрешь, — проговорила ты, подавляя в себе волну отвращения, — пойми, там уход, сестры по ночам дежурят… а вдруг случится что?

— Машенька, я тебя очень прошу… — Голос его дрожал, но

ты также спокойно и рассудительно ответила:

— Это, наконец, не я решаю. Как скажет Владимир Александрович, так и будет...

Он болел долго. Время замедлило свой ход, и тебе казалось, что болеет он всю жизнь. Вереница дней превратилась для тебя в сплошной серый поток с размытыми гранями дня и ночи. Ты становилась раздражительной и не умела это скрывать. В страданиях Савушкина ты находила долю наслаждения, вызванного сознанием своего здоровья и того, что его болезнь — не твоя.

Ты знала, что самыми мучительными для Левы были процедуры с судном, и понимала, что морально он страдает невыносимо, но не считала нужным помочь ему превозмочь этот стыд. Сдерживая тошноту и отворачивая лицо, ты убирала за ним, мыла его белое, рыхлое тело и не находила в себе силы, чтобы как-то успокоить его, приободрить.

Однажды, когда ты кипятила молоко, в прихожей что-то тяжело бухнулось, сотрясая посуду в буфете. ты выбежала и увидела Савушкина, распростертого возле раскрытой двери туалета, куда он, ослабевший от болезни, так и не дошел. И тогда тебя обожгло: как же так получилось, что со вчерашнего вечера он ни разу не поел? Ты трясущимися руками помогла ему встать и, не глядя на него, поволокла в спальню. В каком-то шоке ты варила ему кашу и торопясь, кормила его с ложечки, обжигаясь и пробуя сама. Он ловил твои взгляды, но ты отворачивалась, боясь выдать свое отвращение к нему: ведь тебе уже явно хотелось, чтобы Савушкин однажды упал и больше не поднялся… Ты боялась самое себя. Много позже ты узнала, что подобное происходит и со здоровыми людьми, когда наступает кризис, и как следствие — депрессия.

Воспаление легких — кто бы подумал, что это так серьезно, а главное — долго! Выздоравливая, лева раздражал тебя своим виноватым видом. Вы мало говорили. Конечно, он понимал, что испытание, выпавшее на твою долю в начале вашей совместной жизни вместо того, чтобы сблизить вас, лишь отдалило друг от друга, и поэтому старался не навязывать своего общества.

Внешне все постепенно восстанавливалось: Савушкин пошел на работу, а ты вернулась к прерванной диссертации.

А потом был тот злополучный звонок из Москвы — капля, переполнившая чашу твоего терпения: твой руководитель эмигрировал в ФРГ, и ты, ухватившись за редкую возможность отказаться от работы, решила сделать для себя передышку. Ты не учла главного: не стало той единственной причины, по которой ты могла не появляться дома вечерами.

Что-то сломалось в тебе, какая-то болезненность ощущалась во всем теле, пропало желание где-то задерживаться и куда-то спешить после работы. теперь задерживался Лева, но ты молчала, а он ничего не рассказывал, не объяснял.

По вечерам, когда вы сидели у телевизора, было невыносимо от тягостного молчания, нависшего над вами. Вы страдали оба, только Лева — от твоей нелюбви, а ты — от себя самой.

А потом Лева пропал. Явился через неделю в новом костюме и двумя чужими чемоданами. На следующий день пришла Соня.

***

Она была вся в черном, на голове — черная кружевная косынка. В прихожей появилась большая сиреневая ваза с сиреневыми розами.

Первый день ты удивлялась той тишине, которая воцарилась в доме; ты старалась почаще появляться на кухне, чтобы хотя бы услышать их голоса. Но было очень тихо и тебе начало казаться, что решилась. Однако вскоре все резко изменилось, и ты поняла, что это не сон, а явь: квартира согласилась нахальным, громким и ироничным хохотом саксофона. Это была какая-то истерика, протест против вчерашней боли и беды.

… Стоя перед трельяжем, ты примеряла ее платья, кофточки, сорочки, красила губы ее помадой, трогала надушенными пальцами мочки ушей, чернила ресницы и даже пыталась надеть ее крохотные туфельки...

Ты ходила по ковру, представляя себя Соней, и разговаривала с Савушкиным ее голосом, ее тонким, чуть слышным шепотком. Ты беседовала с ним о себе, пытаясь вызвать на серьезный разговор; тебе хотелось услышать о себе что-то такое мерзкое, что давало бы тебе право упрекнуть его потом во лжи; ты плакала, бросая разочарованные взгляды на свое отражение, и понимала, что это лишь игра твоей распаленной ревности.

Сонины платья и кофточки ты аккуратно положила в шкаф, на место и вышла из комнаты. В ванной ты достала из-за батареи баночку с кистью и, отломив кусок мягкой алой гуаши, растворила ее в воде. Вернувшись в комнату, ты кистью наследила по паркету, светлому ковру, прошлась по белому плющу дивана, махнула по креслу, сделала кровавую лужицу на трельяже, вернулась на пол, оттуда направилась к шкафу и вылила остатки на белье...

Потом ты спрятала для надежности банку с кистью в унитазный бачок и долго, как хладнокровный убийца, отмывала руки. У себя в комнате ты переоделась, достала из серванта графинчик с ореховой настойкой, нарезала лимон и устроилась на кухне, ожидая возвращения Савушкина, вернее Савушкиных, ведь ты была уже не Савушкина, хотя в твоем паспорте все еще стояла эта ненавистная фамилия...

Ты курила и смотрела в окно. Когда стемнело настолько, что невозможно было разглядеть, что происходит на улице, ты зашторила окно и налила в рюмку граммов сто горькой настойки. Ты решила повеселиться, расслабиться. Ты не верила, а может, просто не хотела верить, что тебя могут заподозрить в этом кроваво-красном кураже. Хотя за несколько минут до их возвращения тебе вдруг стало страшно и даже захотелось поскорее собраться и ускользнуть куда-нибудь из дома. Но тут послышался скрежет замка и прихожую наполнил сладковато-снежный запах зимнего вечера.

Соня была в туфельках, значит, ехали на такси. А вот тебя Левушка не баловал, и вы всегда ездили с ним на трамвае, даже если на дорогу уходило два часа.

Сначала они ничего не заметили. Соня, стряхивая с кудрей снег, замерла, и ты сквозь мутное стекло кухонной двери увидела, как нежно Савушкин прижал ее к себе, поцеловал, а потом подхватил на руки и понес в спальню...

Ты хотела бежать, но в то же время надо было все до конца увидеть. Сегодня же у тебя праздник! Бросив взгляд на большой платяной шкаф, в котором хранились старые вещи, пересыпанные нафталином, ты, погасив сигарету, на цыпочках вышла из кухни в прихожую… Устроившись между пальто и плащами, ты припала к замочной скважине...

***

На какое-то время квартира погрузилась в тишину. Это длилось довольно долго и ты, устав от неудобной позы, попыталась вытянуть и растереть затекшую ногу. В шкафу было душно, и носоглотку щекотал едкий запах старого горького нафталина. И тут началось… Сначала душераздирающий крик, потом беготня; двери распахнулись; затопали, застучали по полу босые ноги...

Ее крик был ужасен. Он неожиданно оборвался на самой высокой ноте, и ты через замочную скважину увидела, как в замедленном движении, подобрав полы голубой ночной рубашки, Соня с разбегу ударяется о что-то, падает навзничь, как сводит судорогой ее тело, как со всего размаху задевает она головой дверной косяк и замирает. Изо рта ее тянется темная струйка крови, и Савушкин, зависнув над ее безжизненным телом, с молотком в руках, наверное, тоже, теряет сознание...

***

Ты идешь на кухню, чтобы намочить полотенце и приложить к голове Савушкина, но на пороге останавливаешься пораженная: на столе, свесив длинный мокрый хвост, сидит крыса. Серым тяжелым комком грузно падает она на пол, увлекая за собой графин с остатками настойки и блуждая взглядом знакомых тебе глаз (Владимира Александровича!), как будто ищет что-то. Наткнувшись черным подрагивающим носом на чудом уцелевший графин, она вдруг жадно присасывается к его узкому горлышку и, свистя и причмокивая, осушает его… Потом тяжело взбирается на табурет, сцарапывает с блюдца отвратительной когтистой лапой кружок лимона и надкусывает его острым желтым зубом. Ты стоишь с полотенцем в руках как загипнотизированная, не в силах сдвинуться с места. Ты зажмуриваешь глаза, когда крыса вытряхивает, не торопясь, с сознанием дела, из пачки сигарету и, чиркая когтем о рыжее ухо, прикуривает таким образом.

— Ну что, милочка, — говорит она хрипловатым голосом, пропуская сквозь усы дым и нервно цыкая зубом, — доигралась? Ты знала, что у Сони родители полгода тому назад попали в катастрофу?

Ты сразу вспоминаешь черную кружевную косынку и сиреневые розы в вазе.

— Нет, не знала.

— Она от крови пряталась, потому-то так скоро к леве перебралась. Чтоб не спятить, значит, поняла? А ты чего ж? Иди, извинись перед людьми.

Ты идешь в коридор, но застываешь в дверях, не в силах унять дрожь: в прихожей, возле шкафа на двух табуретках стоит гроб. В нем Соня в розовом подвенечном наряде. Маленький белый лобик ее увенчан легкими рыжими кудрями, на груди — сцепленные навек белые алебастровые кисти, на безымянном пальце блестит золотое кольцо. В ногах большой черный бант, на котором жирной позолотой выведено: "Софье от Льва".

Вокруг стоят люди в темном, молчаливые и все понимающие, а ближе всех к гробу — Савушкин, замотанный в смирительную рубашку и с шелковым кляпом во рту. Ты выдираешь кляп, а санитары, поддерживающие его за локти, грозят тебе пальцем. Савушкин, отплевываясь, говорит:

— Маша, что же ты наделала? — И заливается глицериновыми слезами. Ты и сама не знаешь, почему именно глицериновыми. Санитары запихивают кляп обратно и хотят увести его.

— Стойте! — Кричишь ты, и вдруг Соня, приоткрыв глаза, садится в гробу.

— Простите меня! — кричишь ты.

— Давно бы так, — устало говорит Соня, развязывая черно-позолоченный бант и стряхивая с себя лепестки хризантем. — Поиграли и будет. лева, расплатись с людьми и отпускай. А ты, — обращается она к приползшей в коридор крысе, — оставь нам по стопочке… Нализалась… курить тебя, между прочим, никто не просил… Так и до инфаркта не долго довести человека...

Соня достает из-под шкафа синие туфли, накидывает шубу и, принимая из рук Савушкина букет фиолетовых роз, направляется к выходу.

— Сегодня "Тоску" дают… У нас ложа...

Савушкин, снимая с себя последние веревки и жгуты, которые ты приняла за смирительную рубашку, остается в английском костюме и золотыми львами на атласных лацканах.

— Можете быть свободными, — обращается он к молчаливым всепонимающим людям, и, бросив в толпу горсть мелочи, снимает со шкафа шляпу.

— "Тоска", так "Тоска"...

Все уходят, остается только пьяная крыса, но потом и она, икая и матерясь, исчезает...

***

… Налетает ветер, ты дрожишь от холода и ищешь глазами, чем бы укрыться, но ветер, распахнув все окна, бросается снежными хлопьями и заметает паркет… Небольшие сугробы мгновенно наметенные у порога громоздятся уже и на постелях. Снег скрипит под твоими каблуками и ложится тебе на плечи. Вдоль мебели выстраиваются маленькие, но быстро растущие уличные фонари. Они упираются в потолок и разламывают его уже сверху, превращая квартиру в заснеженный бульвар, по которому обнявшись, идут Соня и Савушкин...

***

Снег искрится и слепит глаза, сзади подходит Владимир Александрович и бережно укрывает тебя шубой, потом вы садитесь в машину и едете по белой аллее за удаляющейся парочкой.