Почему ты ненавидишь мою родину?

Почему ты ненавидишь мою родину?

Рассказ

В классе висела тягучая тишина. Спокойным отчетливым голосом я диктовал глаголы, которые не употребляются с временами «Continuous»[1]. Готовились к тесту по грамматике.

Рьоко Ито, черноглазая девушка с конопушками на носу-пуговке, подняла руку. Я замолчал и кивнул ей.

— Почему глагол «hate»[2], — по-английски спросила Рьоко,  — относится к группе «глаголов любви»?

— Потому, — ответил я, остановив свое привычное вышагивание вдоль доски, — что «ненавидеть» — это «любить»… только наизнанку.

Рьоко сконфуженно наморщила носик, потом — Эврика! — понимающе закивала, соглашаясь со мной.

Я продолжил диктовать глаголы: «Believe, think, remember, understand...»[3], но уже не слушал себя. Мои глаза брели по огромной карте мира, висевшей на противоположной стене. От Портленда, штат Орегон, через всю страну до Нью-Йорка, а оттуда, перемахнув Атлантику, в Европу. К Черному морю. В город на побережье.

***

— Нет, ты мне скажи, — отец взял меня за плечо и развернул к себе. — Как на духу скажи.

— Что сказать, папа? — спросил я, снимая его тяжелую натруженную руку.

— А то и скажи, — после пол-литра язык его с трудом шевелился, — почему ты мою Родину ненавидишь?

Отец мотнул головой, откидывая назад чуб, и уставился на меня глазами в красных прожилках.

— У нас одна Родина, — ответил я, стараясь не смотреть ему в глаза. — Она такая же твоя, как и моя.

— Врешь! — взвился отец и со всего маха стукнул кулаком по столу так, что посуда подпрыгнула, испуганно дзинькая.

Хайди, сидевшая рядом и почти ничего не понимавшая, вздрогнула, прижалась ко мне.

— Нет у тебя Родины! — крикнул отец, подаваясь вперед всем телом. — Продал ты ее!

— Is something wrong?[4] — испуганно зашептала Хайди. — Please, don’t drink anymore[5].

— Что она сказала? — сурово посмотрел на мою жену отец.

— Ей кажется, что мы ссоримся, — ответил я.

— Правильно кажется, — ухмыльнулся отец и достал из-под стола еще одну бутылку «Русской». — Так ты ответишь мне или нет? За что Родину так ненавидишь?

— Я не понимаю вопроса.

— Не понимаешь?

Отец ловко ухватил блестящий хвостик пробки-бескозырки и одним движением откупорил бутылку.

— От армии улизнул, — сказал он и загнул палец. — Это — раз.

— У меня была отсрочка, — возразил я, но отец не слушал.

— Пусть пиндоска огурцов соленых принесет из холодильника, — он разлил водку, позвякивая по краям рюмок. — Последние от матери остались.

Мама умерла полгода назад. Долго болела, но перед самой смертью успела нас с Хайди благословить.

— Ее зовут Хайди, — сказал я.

— Да плевать мне, как ее зовут.

— Will you bring some pickles from the fridge?[6] — попросил я Хайди.

Она с мольбой посмотрела на меня. Я погладил ее руку и улыбнулся.

— Музыку слушаешь буги-вуги, — отец загнул второй палец, — опять же ненашенскую.

— Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст? — скривился я. Над маразмом пенсионеров-активистов посмеиваться было куда легче, чем выслушивать этот бред от родного отца.

— Правильно, — сказал он. — Именно так.

— Папа, это — смешно. При чем тут Родина?

— И последнее, — отец насупился и загнул третий палец, — пиндоску в жены взял.

— Так ты подпишешь бумагу или нет?

— Бумагу? — отец ухмыльнулся. — Может, подпишу… А может, и нет.

— Как так?

— А вот так, сынок, — отец поднес рюмку к бледным истончившимся губам и одним махом вылил ее содержимое в себя.

— Я не понимаю.

— А что тут… — отдувался скривившийся отец, —… что тут не понимать?

Хайди принесла маленькие пупырчатые огурчики, плавающие в мутном рассоле. Отец подцепил один вилкой и сунул в рот. Захрустел им, зачавкал, закачал головой:

— Хорошо мать огурцы делала. Твоя так не умеет.

— Не умеет, — согласился я. — Зато она печет маффины.

— Что?

— Кексы с изюмом, — ответил я, поднял налитую всклень рюмку и выпил залпом.

Дыхание перехватило, судорога пробежала вдоль позвоночника. Я замотал головой, в панике цапнул из рассола огурец и принялся быстро зажевывать обжигающую горечь.

— Забористая? — хихикнул, глядя на меня отец. — Не ихняя. Не пижонская. Наша!

— У-ух, — тяжело отдувался я. — У-ух!

— А ты «кексы» говоришь, — продолжал посмеиваться отец.

— Па, а может, не надо никаких бумаг? — отдышавшись, сказал я. — Может, все-таки с нами, в Орегон, а?

Отец перестал жевать, поднял пьяные глаза и, кажется, впервые за тот вечер посмотрел на меня снисходительно, даже ласково, как смотрят на неразумное, заплутавшее дитя.

— Мы бы… — продолжил было я, но отец не дал мне закончить.

— Погоди.

Оперевшись на край стола, он поднялся и нетвердым шагом подошел к огромному, двухсотлитровому аквариуму, его гордости. Закатал по плечо рукав рубашки и, распугивая гупий, меченосцев и вуалехвосток, сунул руку в аквариум. Загреб со дна целую жменю пестрых камешков и, капая на ковер, вернулся к столу.

— Вот, — сказал он, высыпая аквариумное добро на белую скатерть, — гляди!

Камешки, гладкие, переливающиеся, нарядно блестели мокрыми боками. Некоторые из них, как на подбор круглые, были похожи на перепелинные яйца, рябые, в темно-коричневую крапинку. Другие, плоские, сияли россыпью цветов: от густого горчичного до небесно- голубого.

— Красиво, — улыбнулся я отцу. — Только..?

— Смотри, — перебил он.

— They’re fading[7], — сказала Хайди.

В спертом воздухе гостиной, наполненном тяжелым духом спиртного и неумело приготовленной пищи, под люстрой с тремя шестидесяти ваттными лампочками, на застиранной скатерти, промокашкой всасывающей влагу, камешки быстро подсохли. Их прежнее многоцветье потускнело и сменилось одной, грязно- серой, невзрачной краской.

— Понял? — посмотрел на меня отец. — А ты: «в Орегон».

Он смахнул камни, точно кучку щебенки, в ладонь, вернулся к аквариуму и плюхнул их в зеленоватую воду. Оставляя за собой пузырчатый след, камешки улеглись на дно и снова заиграли разноцветьем.

Отец вернулся к столу и задумчиво поглядел на подсыхающие следы на скатерти.

Дзинькнул звонок, входная дверь шумно распахнулась, и в прихожей громко затопали.

Хайди вопросительно посмотрела на меня.

— Здравия желаю, командир, — в комнату ввалился Валя по фамилии Рок, сослуживец отца, высоченный кряжистый мужик с заплывшим до узкой щелки правым глазом и разбитыми в кровь костяшками огромных рук-клешней. — Такая хренотень заварилась. Если бы не Сан Сан, торчать мне всю ночь в «обезьяннике».

Не здороваясь ни со мной, ни с Хайди, он подошел прямиком к столу. Отец отодвинул в сторону рюмку, вытащил из буфета граненый стакан и налил в него доверху водки. Потом подвинул поближе в Вале миску с огурцами.

— Мне, — гудел Валя Рок. — Ветерану! Орденоносцу! Сидеть со шпаной подъездной!

Он ухватил стакан, громко выдохнул и несколькими глотками выпил водку до дна.

— Закуси, — распорядился отец. — И расскажи.

— Да ничего особенного, товарищ майор, — услышал я вкрадчивый голос из прихожей.

Вслед за Валей Роком в гостиную вкатился кругленький, краснощекий человечек в дорогом пиджаке из твида и до голубизны белой рубашке, стянутой на вороте алым галстуком.

— Я этому козлу-военкому говорю, — шумел за столом Валя Рок, наливая себе второй стакан, — как это мне ветеранские не положены?!!! Мальчишкам-афганцам положены, а мне — шишь?

— Александр Александрович Чесных, — поклонился вошедшщий толстячок Хайди, а мне протянул руку.

— Здравствуйте, Сан Саныч, — сказал я, пожимая его пухлую, не мужскую руку с перстеньком на мизинце.

— Так этот сучий сын военком, — гудел Валя, отдуваясь после второго стакана «Русской», — говорит, что в списке нас нет. Понимаешь, командир, нет!

— Как нет? — нахохлился отец.

— А вот так! — кипятился Валя. — Во Вьетнаме воевали, в Эфиопии и Афганистане тоже, а в Анголе нас не было!

— Как не было? — хмурился отец.

— Не было, — захохотал Рок. — И под Луандой мы не высаживались. И «гусей диких» в Намибии не резали. И кости пацанов наших там в джунглях не гниют.

— Так у тебя же два ранения и орден «За храбрость»!

— А насрать им на это, — задохнулся Валя Рок и выплеснул в свой стакан из бутылки остатки водки. — У тебя единственного, командир, тропическая лихорадка в этом городишке. С неба свалилась? А наград сколько?

— Ничего не понимаю.

— Командир, по- ихнему все мы, — Валя посмотрел на отца и Сан Саныча, — служили в базе. Безвылазно.

— А ранения?

— На учениях. И ордена тоже. Так что ветеранские нам, — Валя скрутил огромную фигу, — получи-распишись.

— Гады! — прохрипел отец. — Сволочи!

— А я о чем! За грудки его схватил. Подполковника хренова. Так они дубинками меня. Кулаками по морде!

— Ты, Валентин Егорович, тоже хорош, — вмешался Сан Саныч. — Из «стечкина» изрешетить грозился. Слава богу, ребята понимающие попались.

— Сан Сан, дай я тебя, крысу интендантскую, обниму, — Валя сгреб Сан Саныча и поцеловал его в розовое блестящее темечко. — Если бы не ты...

Валя вдруг отпустил упирающегося Сан Саныча, вскинул огромные руки и сжал ими виски.

— Э-э-э, — протяжно застонал он и стал оседать. — Э-э-э...

Отец, опрокинув стул, бросился к нему. Он успел поднырнуть Вале под руку. Сан Саныч подхватил с другой стороны. Ноги Вали подкосились.

— Что смотрите?! — гаркнул на нас отец, и мы с Хайди бросились помогать.

— В спальню его. На кровать.

— Пусть отдохнет, — поправил сбившийся галстук Сан Саныч. — Накуролесил сегодня, не приведи господь.

— Может, «скорую»? — спросил отец.

— Сам отойдет, — сказал Сан Саныч. — Вы же его знаете, товарищ майор.

— Знаю, — ответил отец и полез под стол за новой бутылкой. — Выпьешь?

— Если только стопочку, — сказал Сан Саныч. — Дела.

Он посмотрел на нас. Потом на отца.

— Я тут черновичок подготовил, — Сан Саныч достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу. — Приложение, так сказать.

Он развернул листок и протянул мне:

— Прошу ознакомиться.

Я взял бумагу. Хайди заглянула в нее через мое плечо.

Это был бланк фирмы Сан Саныча с логотипом из якоря и сидевшей на нем чайки.

— Что это? — спросил я.

— Черновик иншурэнса[8], — прикладываясь к рюмочке, сказал Сан Саныч. — Для четкого понимания ваших обязательств и нашей страховки.

— Страховки от чего? — недоумевал я.

— От забывчивости, молодой человек, — оттопырив мизинец с золотым перстеньком, Сан Саныч ухватил пухлыми пальчиками скользкий огурец и с хрустом надкусил его. — От забывчивости.

Я еще раз посмотрел в бумагу и вслух прочитал:

— Раздел один: Денежное довольствие. Обязуюсь ежемесячно до первого числа текущего месяца выплачивать содержание в размере 250 долларов США. Ежегодно сумма пересматривается с учетом процента инфляции.

Я глянул на отца. Он, насупившись, точно провинившийся ученик, смотрел на стол.

— Раздел два: Ремонт квартиры по адресу… — читал я дальше. — Раздел три: Оплата медицинских издержек...

— Отец!?

— That's O.K., — потрепала меня по плечу Хайди и потянула бумагу из моих рук. — That's business[9].

— Папа, — растерянно глядел я на отца, — неужели без этого, ты думаешь, я… мы...

— Я буду переговаривать с вам, — сказала Хайди Сан Санычу. — Я не согласен с процент инфляция. Где вы взял такая цифра?

Отец на меня не смотрел. Отвернулся. После смерти мамы он сильно похудел. Плечи заострились. Спина ссутулилась. На автостоянке, куда он устроился сторожем, брал все смены подряд: не хотел оставаться в пустом доме один. Я-то всегда занят. И потом, Хайди.

Отец то сцеплял, то расцеплял пальцы. Узловатые, с обветренной морщинистой кожей и желтоватыми толстыми ногтями.

— Извольте, — Сан Саныч принес из прихожей кожаный портфель с накладными карманами, ремешками и медными застежками, уселся напротив Хайди и зашуршал газетой. — Вот данные «Финансового курьера».

— Папа...

Отец молчал.

— Мы же семья. У нас же больше никого нет. Неужели ты думаешь, что я тебя брошу? Как они… Вас всех… Неужели..?

— Молодой человек, — остановил меня Сан Саныч, пока Хайди водила пальцем по цифрам в газетной таблице, — не надо давить на эмоции. Это мое предложение. Дело серьезное. А вы...

— Wait a sec[10], — воскликнула Хайди и возмущенно глянула на него. — Вы не читал внимательно. Не найн процент, а сикс[11].

— Это с учетом непрогнозируемости финансовой обстановки, — парировал Сан Саныч.

— Отец… — я вскочил на ноги, сунул руки в карманы и вышел на балкон.

Несмотря на поздний вечер, уличные фонари не горели. Может, побили все лампочки? А может, отключили, из экономии? Все давным-давно приучились носить фонарики в карманах. Даже школьники.

— Я с вами, барышня, категорически не согласен, — торговался Сан Саныч. — Моему клиенту ваши предложения не подходят.

На заброшенном прежде пустыре, перед самым домом, строили частный гипермаркет из стекла и бетона. По углам площадки и на высоких, точно из «Лего» собранных, перекрытиях горели прожектора. Они по-дневному освещали стройку. Работа там шла даже ночью. Мягко поворачивал шею башенный кран, поднимая и опуская строительные поддоны. То там, то сям мелькали желтые и красные каски строителей. Подкатывали громоздкие бетономешалски с надписью «La Forge».

— Вы скупитесь! — негодовал Сан Саныч. — Гроши! Сущие гроши!

Часть рассеянно-призрачного света со стройки падала на балкон. Я увидел лопату с обернутым газетой штыком, маленькие грабельки и банку из-под краски-серебрянки: на прошлой неделе, в воскресенье, мы все ездили на мамину могилу.

— Вы — упрямица, — вскочил на ноги Сан Саныч. — С вами, миссиз, невозможно вести бизнес. Мой клиент...

— Хватит, — тяжело уронил на стол руки отец. — Давай бумаги.

Я видел, как Хайди вопросительно посмотрела на меня.

— Товарищ майор, — засуетился вокруг отца Сан Саныч, — не глупите. Времена теперь другие. Люди тоже.

— Это мой сын, — сказал отец, размашисто ставя подпись, — и… моя дочь.

— Как знаете, — Сан Саныч пожал плечами, свернул вчетверо черновик приложения и сунул его во внутренний карман пиджака. — Только я бы подстраховался.

— От детей не страхуются, — ответил ему отец. — Давай лучше по маленькой. Как в старые времена.

Сан Саныч протянул руку к бутылке.

— Сын! И ты, дочка, подсаживайтесь, — поманил нас отец.

— Командир, — на пороге спальни вырос заспанный Валя Рок, — а я?

Мы выпили по одной. Потом еще. Валя Рок плюхнулся лицом в тарелку и засопел. Сан Саныч, раскрасневшийся, с блестящими губами и красной лысиной, любезничал с Хайди.

— И все-таки скажи, сын, — отец положил тяжелую руку мне на плечо, — отчего ты...

***

— Teacher[12], — подняла голову Рьоко, — почему «believe»[13] относится к глаголам «чувств», а не «разума»?

— Потому, что верит только сердце, — ответил я, — а разум понимает, помнит и забывает. Приступай ко второму заданию, а то не успеешь до звонка.