Уставшее сердце

  Эта улица была старой, тихой, неприметной и, пожалуй, какой-то даже застенчивой. Единственное, на чём мог остановится скучный взгляд прохожего, так это — маленькое, едва заметное, уютное кафе, затерявшееся в конце улицы.
        Признаюсь, мне нравилось в нём бывать… Этакое совсем простенькое кафе, так себе — ничего особенного, и музыка отчего-то всегда была грустная, но что-то притягивало меня сюда, влекло... 
        Этого кафе давно уже нет и в помине, да и улица стала шумной, бойкой. Вероятно, нет уже и тех посетителей, что соблазнялись неоправданными надеждами и опрометчивыми желаниями… Но тогда, здесь каким-то образом, словно сговорившись, собиралась компания своих, чем-то близких и, в то же время, не похожих друг на друга уже немолодых людей. Такое ощущение, что они приходили сюда, чтобы не растерять окончательно свои желания… Да-да, именно — заглянуть в глаза надежде. Ведь не напрасно же между собой они называли это кафе "Приют одиночества". Надо ли говорить, что каждый прожитый день, — не только радость, но и — боль. Боль утраты ещё одного дня, упущенной навсегда возможности, несостоявшегося, как случай — счастья...
       О, я уже слышу со всех сторон, — что дескать, "Надо радоваться каждому прожитому дню, как дети" и я, соглашаюсь, нехотя кивая головой. Но, позвольте!.. Куда деть то, что безутешно громоздится за этой, полной соблазна, фигурой речи?..
       Однажды я случайно забрёл в это кафе. Совершенно случайно, как и всё, пожалуй, в этой жизни.Тогда всему виной был дождь, и если бы не он, то я прошел бы мимо, так и не прочитав, этой трогательной страницы жизни.
        Воскресными вечерами кафе оживало после будничной скуки… За маленький круглый столик возле окна, что стоял в углу, постоянно садился один и тот же седой человек с грустными глазами, уставшим лицом и аккуратно подстриженными усами, на вид не больше шестидесяти. Поговаривали, что у него очень больное сердце.
        Обычно он заказывал бокал красного вина, затем равнодушно оглядывая посетителей, и не найдя ничего, что могло бы живо заинтересовать, доставал колоду карт для пасьянса. Предвкушая приятный вечер, аккуратно набивал трубку табаком и, пуская клубы ароматного дыма, начинал разминать руки. И вскоре этот пасьянс, ставший в большей степени повинностью, чем забавой, сменялся чашечкой кофе или новым бокалом вина.
        Все почему-то называли его "доктор", и когда он входил, то приветствуя его, кто-нибудь непременно спрашивал: "Как поживаете, доктор?" — и он, без особого внимания и интереса, слегка небрежно, покачивая головой, отвечал всегда одно и тоже: "Как видите, прелюдия продолжается!"
        Но иногда, будучи в превосходном настроении, ему нравилось всё, что так дивно окружало вокруг, что сулило надежду, что предвещало перемену к лучшему. В такие минуты он снисходил до тонкого юмора,  подбросив сидящим за соседним столиком какой-нибудь свеженький анекдот, от чего те валились с хохоту.
        Позднее у меня сложились с ним добрые отношения, и однажды я спросил, что значит эта "прелюдия"?    
        — Видите ли, — он допил вино, — Как бы вы не были счастливы, рано или поздно будете обречены на одиночество, и в итоге, вся ваша жизнь — не что иное, как прелюдия к смерти.
        В тот день он был в прекрасном настроении и чувствовалось, что ему хотелось поговорить, и не просто, а впустить к себе в душу.
       — Я слышал, что вы пишите… И о чем же? — и тут же он поспешил ответить за меня, — О любви… я угадал?
        — Ну, в общем-то, — смутившись, я замялся, ёрзая на стуле, — Пожалуй, что вы угодали, отчасти.
          — Тогда вам следует обратить внимание на ту парочку, что сидит там, за столиком, — и он бросил взгляд в глубь зала. — Заметьте, он все время держит её за руку. Они вместе уже больше тридцати лет и ни на один день не расставались. Это ли не сюжет, а?
        Он попросил еще вина и, заметив мой неодобрительный взгляд, с грустной ухмылкой сказал:
        — Сердце — это пустяк, мелочь… Душа — это главное в человеке, а если она еще болит, то… Знаете, я вот думаю, что однажды споткнувшись о несчастную любовь, человек всю оставшуюся жизнь потом прихрамывает. Не замечали? Хотя вы ещё очень молоды, в молодости вся жизнь сводится к одному — удовлетворению желаний, — немного помолчав, он продолжил, слегка захмелев, — Я жалею только об одном, что поздно понял, как надо проживать свою жизнь. Да-да, очень, очень поздно.
        — Интересно!?.. Это как? — с недоумением вырвалось у меня.
        — Нет… Конечно же, не в буквальном смысле, а более, как бы это… Всякий раз жить как бы внутри впечатления, словно под оболочкой его… Жить, если это возможно, в развитии содержания впечатления. Ведь в сущности, мы пребываем в каком-то постоянном волнении души, и главное здесь — уметь сходиться так, чтобы становилось близко, доверительно, без запинок, чтобы легко дышалось… Понимаете меня? Этого я никогда не умел, и меня иногда посещает такое ощущение, что все вокруг меня живут полной жизнью, а я будто стою в стороне и просто наблюдаю...
         Раскурив потухшую трубку, он помолчал, потом, пробежав по мне грустным взглядом, продолжил:
          — Вы приятны мне, молодой человек, это, возможно, подкупает меня ваша молодость… Но представьте, что я тоже был молод, да… и любил и был любим… Все когда-то кончается, — и вконец растроганный разговором, достав что-то из кармана пиджака, вдруг неожиданно предложил мне:
          — Хотите почитать письмо? Вчера только получил… и, вероятно, это уже последнее… — и он протянул мне сложенный попалам конверт, — Читайте… читайте!
        Я вынул из конверта письмо, и мне бросилась в глаза одна особенность: почерк был явно женский, но чересчур, как мне показалось, какой-то очень уж нервный...
        "Дорогой мой, любимый мой Ёжик! Это невыносимо. Нет я люблю тебя безумно, но пойми меня, это невозможно. Я очень, очень люблю тебя, но я не могу её оставить, это убъет её. Она так трудно жила, всю жизнь её обижали, она не вынесет удара… О, Господи, я не могу убить свою мать! Даже во имя нашей любви, ради тебя, нас… Понимаешь меня, Ёжик? Ты понимаешь???...
Когда мы были вместе, то все казалось возможным, но теперь я испытываю отчаяние, меня преследует мысль, что всё кончено… Она не отпускает меня, я слышу как зовет. Какой же надо быть жестокой, чтобы даже намекнуть ей, я не в силах это сделать. Ёжик, нельзя чтобы она узнала… Неужели ты в душе не согласен со мной… Я не переживу, всё так ужасно, я даже не знаю, хочу ли я ехать обратно. Мысли путаются, я боюсь думать, что будет с тобой, Ёжик...
Мне осталось проститься...  Нет, не пугайся. Не будешь? Нет?.. Я не могу… Всё. Не пиши мне… У меня не хватит сил ответить тебе. Прости меня… Не люби меня. Нет, люби, люби… Умоляю, люби меня, свою Мусю… Люби!
        — Ну, что вы скажите на это? — спросил он, когда я окончил читать.
        Но я был настолько ошеломлен, что ничего кроме какого-то щемящего чувства сострадания во мне не было.
                                                ***
        Так сложилось, что я был вынужден на некоторое время уехать. Меня долго не было в городе и как только я вернулся, то тут же поехал в кафе. Едва появившись на пороге, ко мне устремилась пожилая пара, по обыкновению, держа друг друга за руку, со словами:
          — Куда же вы пропали, голубчик… Как жаль… Вас так давно не было видно?
          — Добрый вечер! — сказал я вместо ответа и, увидев пустой столик в углу, спросил, — А где же наш "доктор", я что-то не вижу его?
         Они мельком переглянулись и немного помолчав, он ответил: — Прелюдия окончена...
         С дрожью в голосе, она добавила: — Сердце… Да, он так и сказал: "Мое сердце устало..."  Он ждал вас, очень хотел с вами проститься и просил передать вам вот это, — она достала из сумочки перевязанную ленточкой пачку писем.
          — О, Господи, я же совсем зыбыл! — словно ужаленный встрепенулся её спутник, — Вас спрашивала одна женщина, недели две назад.
          — Что за женщина? — насторожился я.
          — На вид, лет сорок, не больше, и мне показалось, что как-будто бы — иностранка, одета уж очень не по-нашему, но говорила прекрасно, на отличном русском.
          — Что-нибудь просила передать… Как зовут её?
          — Нет, ничего… только: — "Просто скажите, что  спрашивала Муся."
          — Муся!? — неожиданно вырвалось у меня с каким-то трепетным, не то удивлением, не то восторгом.