Дура

Бабушкам и дедушкам нашим посвящается...

x-minus.pro/track/24059/-
 
— Манька, ты чё хоть?! — раздался сердитый возглас. — Опять в окна глазеешь? Глянь-ка, котлеты погорят.
 
Тоненькая невысокая девчушка в неброском ситцевом платьице с покрытой белым платком головой и курносым носом быстро отскочила от большого, почти во всю стену, окна хуторской столовой. В ярких, словно весеннее небо, голубых глазах притаилась вина, густые чёрные ресницы смущённо трепетали. Тихий вздох никто и не услышал, его скрыл шум скворчащего жира, дробный и частый стук ножей, звон посуды.
 
— Небось ненаглядного своего в окошке увидала, — послышалось звонкое и насмешливое.
 
Маша, вспыхнув как маков цвет, склонилась над огромной чугунной сковородой, ловко переворачивая подрумянившиеся котлеты. Скоро обед, и столовая заполнится шумными школьниками, учителями, администрацией сельсовета. Подъедет бессменный шофёр дядька Вася и кто-то из поваров повезёт обед колхозникам на поля. Густой аромат свежесваренного борща смешивался с запахом жарившихся котлет. Крепкие руки тётки Оли, старшей сегодняшней смены, быстро толкли сваренную картошку. Любаша и Нюрка-насмешница мелко шинковали капусту и огурцы для салата.
 
Наверное, Маше повезло. Она попала в хорошую бригаду. Тётка Оля, хоть и грубоватая, но справедливая, не жадная до знаний. Все секреты поварского дела открывает, не прячет. Вот, например, лук мыть перед жаркой не надо, не получится золотистая корочка. А горячий борщ плотно накрывать крышкой нельзя, иначе цвет потеряет. В фарш для котлеток надо немного молока добавить, нежнее будут. И много всего разного. Нюрка только уж сильно досаждает. Хоть и молодая, а язык острый, злой. Зато с Любашей подружились. Добрая Любаша.
 
— Дура ты, Мань, — между тем продолжала Нюрка. — Он же на десять лет тебя старше.
 
— На восемь, — тихо возразила Маша.
 
— А мы округлили, — засмеялась Нюрка, — и потом, он птица не твоего полёта — зампредседателя колхоза по хозяйственной части.
 
И, оперевшись обеими руками об обитый тонким железом стол, остро глядя на Машу, добавила:
 
— Есть у него уже пара. С Валькой Бобриной гуляет, училкой по химии. Говорят, свадьба по осени будет.
 
Маша вздохнула. Повернувшись к Нюре, сказала, словно сердце открыла:
 
— Знаю. А мне ничего от него и не надо. Смотреть на него только, да знать, что живой и здоровый.
 
— Дура, — вынесла свой вердикт Нюрка, — ой, дууура...
 
— И пусть, — твёрдо произнесла девушка, снимая готовые котлеты, — не твоя жизнь, моя.
 
— А ну цыть! — прикрикнула в сердцах тётка Оля. — Ты, Нюрка, за собой смотри. Хахалей у тебя, как цыплят на птицефабрике. То один, то другой. Неча чужие судьбы языком обмолачивать, со своей разберись.
 
Старшей смены нравилась Маша. Вот о такой невестке Ольга всегда мечтала: работящая, скромная, улыбчивая, уважительная. Красива красотой неброской, словно василёк в поле, и не заметишь поначалу, а как разглядишь, и глаз оторвать не сможешь. Мишке бы её такую, да где там… С Пашки своего глаз не сводит. И видно, что любит, по-настоящему. Не блажь это. Как увидит его, светиться вся начинает. А у того своя жизнь. Эх, доля бабья...
 


Ранним утром небо ещё только серело, а Павел уже шёл вдоль лесополосы по разбитой колёсами грузовиков колее к полям. Начиналась посевная, и колхозники готовили поля под сев. 

Сапоги чавкали и хлюпали весенней грязью. Утренний воздух, холодный и хмельной запахами талой воды, просыпающейся прелой земли, бурого снега, бодрил, будоражил, врывался в лёгкие, выбивал на щеках румянец. Весенний ветер то резко нападал, ерошил волосы, раздувал полы фуфайки, то отпрыгивал назад и затихал до нового прыжка, словно играл с человеком. 

Павел жадно вдыхал утреннюю свежесть и улыбался. Он не замечал ни разбитой колеи, ни грязи. Небо совсем уже посветлело, и солнце вскоре войдёт в силу, тёплыми поцелуями согреет землю, обсушит, и самая смелая первая трава выглянет под те поцелуи понежиться. Вон, грачи галдят, прилетают к самой посевной, приносят весну на крыльях. Теперь ночные морозы всё дальше и дальше отходить будут. Звонко затинькала синица, весну встречает. Земля примет в себя семя, сбережёт, согреет, напитает, и семя прорастёт, будет хлеб у людей. Жизнь кругом. Эх… красота...

Павел шёл, и душу наполнял тихий восторг и какая-то, непонятно откуда взявшаяся, щемящая нежность. Ветер ударил в грудь неожиданно и хлёстко и тут же отступил. Повернувшись в сторону распевшейся синицы, Павел сказал неожиданно даже для самого себя:

— Хо-ро-шо! 

Рядом, зашумев, рыкнул мотор и замолчал, продолжая лишь тихонько урчать.

— Пал Николаич, садитесь, подвезу, — раздался молодой голос.

Рядом с Павлом остановился грузовик. Колхозный шофёр, молодой, веснушчатый, рыжий парень, открыл дверцу кабины для зампредседателя колхоза.

— Не шуми, Егор, — улыбнулся Павел. — Тишину спугнёшь. Подвези.

Он легко взобрался в кабину. Мотор заурчал сильнее, и машина тронулась.

— Пал Николаич, а хотите я Вам подснежники покажу? Это настоящее чудо, — предложил вдруг Егор.

— Подснежники? Хочу. Покажи.

— Только нам придётся в сторону съехать, — смутился паренёк.

— Ничего. Вези к своему чуду.

Машина свернула в сторону и ехала минут пять совсем уж по бездорожью. 

— Теперь пройти немного надо, — сказал водитель, соскакивая с подножки кабины на землю.

Ещё минуты три по снегу, пока не растаявшему в тени деревьев, и они вышли к небольшой проталине, усыпанной сине-голубыми цветами. Цветы пробивались сквозь снег и лёд, маленькие, хрупкие… и такие сильные. Первоцветы… какая в них сила жизни и в то же время беззащитность. Тонкие стебельки держали скромно склонившиеся головки раскрывающихся цветов, узкие ярко-зелёные листочки бесстрашно смотрели острыми кончиками вверх. Павел присел на корточки и осторожно притронулся к маленькому чуду жизни. 

А цвет-то какой. Как весеннее небо. Как бьющий над речкой никогда незамерзающий ключ. Как… как глаза Маши… Маша… И зазвенело что-то в сердце, разлилось теплом и радостью, и болью нежданной, и тоской, и надеждой. И сами первоцветы, как Маша, — небольшие, неброские, а глаз не оторвать, и сильные, и беззащитные. Маша. Девочка, живущая по-соседству. И когда в душу-то успела войти? Столкнулись с ней возле колонки, когда она воду несла в вёдрах. Подскользнулась, чуть не упала. Поймал её Павел, да так и застыл на месте, окунувшись в лучистые синие глаза, полные благодарности и затаённого трепета. Утонул тогда в этой синеве. Так и держал Машу, пока та сама не попросила отпустить. И что теперь? Губы сами улыбаются, когда слышит её смех. Кровь стучит в висках, когда поймает её взгляд, брошенный на него украдкой. Ноги сами несут к её калитке. Увидит её, и на сердце спокойно становится. Ой, дурак старый...

— Не тронь, — осадил хрипло Егора, протянувшего руку к цветам. — Пусть растут. Не для нас весна эту красоту разбудила.

Поднялся и вздохнул:

— Поехали. Время.

Тётка Оля строго осмотрела своих помощниц. Только что повара накормили первую партию учеников — начальные и средние классы. Примерно через час пожалуют старшеклассники и хуторская администрация.

— Нюрка, ты сегодня на поля обед повезёшь.

— А чё я? — подбоченилась та. — Вон, Маня ещё ни разу обеды не возила. Пусть попробует. 

Старшая смены нахмурилась.

— Как станешь начальницей, так и будешь командовать. А пока делай то, что велят. Не умничай.

Нюрке и самой хотелось вырваться из душной кухни. Распоряжению старшей она в тайне обрадовалась. Спорила больше из вредности и по привычке. Об этом все догадывались, и Маша, улыбнувшись про себя, всё же осмелилась спросить:

— Тёть Оль, а меня когда-нибудь пошлёте обеды возить? 

— А мы с тобой, девка, вместе поедем, как только у школьников каникулы начнутся. Покажу, что и как делать, — ответила та, наливая горячий узвар в крупный бидон. 

Маша всегда удивлялась поварской таре. У бидонов стенки двойные. Нальёшь туда горячее, оно даже на морозе не остынет. Не бидон, а огромный термос. Тётка Оля закрыла крышку и намертво прижала её к горлышку бидона хитроумной защёлкой. Теперь ничего не прольётся, даже если бидон опрокинется. 

Повара приготовили у дверей тару с обедом и ящики с посудой для колхозников. За окном мелькнул сероватого цвета уазик и вскоре дверь кухни с чёрного хода отворилась. 

— Ну, что, девчата, готово? — весело спросил густой бас с хрипотцой.

— Готово, Ерофеич, готово. Ты дверь-то прикрой, холоду напустил. Щас вынесем, — тут же отозвалась тётка Оля. — Куда распаренная? — прикрикнула она на Машу, подхватившую судно с салатом. — Пальто накинь, заболеешь.

Наконец, уазик загрузили, и Нюрка устроилась на сидении машины рядом с водителем. 

— Ну, всё, — звонко крикнула она, — я поехала.

— Езжай уже, — махнула рукой старшая и, вытерев пот со лба, устало велела: — Пошли, столы для старшеклассников и администрации готовить надо. Потом ужин для интернатовских. 

Уазик, выстрелив выхлопными газами, развернулся и уехал, а повара вернулись в свою вотчину. Вскоре пришли дежурные ученики по столовой от школы и стали помогать поварам расставлять тарелки с первым и вторым и стаканы с компотом на столах. 

Маша направилась ко входу. Ровно через две минуты прозвенит школьный звонок. Маша встречала двух девочек, росших без матери. Та умерла совсем недавно. В ладони лежали несколько карамелек для сестёр — девочки были нездешние. В школе учились ребята и из других хуторов, дальних. Колхоз для них отстроил двухэтажное здание интерната. Там и жили ребята до выходных или каникул. Повара готовили для них и завтраки, и обеды, и ужины. Иногда Маше хотелось приготовить для ребят что-нибудь необычное, побаловать, и тогда из под её рук выходили булочки в виде слоников, кораблей, черепах, птиц.; пироги, украшенные цветущими садами и полянами цветов. Тётка Оля только головой качала на все её художества, но не запрещала. Иногда даже совет давала, как лучше с тестом поладить, чтобы и слушалось, и мягким, живым, оставалось.



— Ох, и язык у тебя, Нюрка, чисто бритва, — с досадой крякнул Василий Ерофеевич, шофёр уазика, после очередной словесной перепалки со своей пассажиркой. — Ты ж мужу всю плешь проешь, со свету сживёшь, ежели что не по тебе. 

— Так пусть всё по мне делает, — заливисто засмеялась Нюрка, — и будет у нас с ним совет да любовь.

— Да какой с тобой совет? Ты своему мужику дохнуть свободно не дашь, -хмуро возразил дядька Вася.- Всё, приехали. Высаживайся. 

Колхозники уже спешили на перерыв. Кто-то помогал Нюрке вытаскивать бидоны с обедом и ящики с посудой. Три длинных стола и скамьи вокруг стояли под навесом, туда и понесли всё при везённое Нюркой. Вскоре стало шумно. Колхозники галдели и просили повариху налить борща погуще, а положить котлету побольше, а ещё лучше, сразу две. Нюрка с удовольствием острила и отшучивалась в ответ. Павел глянул на повариху и захотел увидеть Машу. Желание было таким сильным, что, подчиняясь ему, Павел попросил:

— Ерофеич, отвези меня в хутор. Потом вернёшься.

— Поехали, Пал Николаич, — кивнул головой дядька Вася, туша папиросу о подошву сапога.

Машину трясло на колдобинах, а Павел улыбался. Скоро он увидит Машу, её смущённую улыбку, глаза. Хорошо-то как… Почему же так хорошо?



— Куда заворачивать, Пал Николаич? — спросил дядька Вася, подъезжая к хутору.

— К столовой, Ерофеич, — ответил Павел, щурясь тёплому солнцу и улыбаясь чему-то.

Уазик резко свернул, попрыгал ещё немного по кочкам и остановился.

— Приехали, — доложил водитель.

— Спасибо, Ерофеич, век не забуду.

Павел пожал шофёру руку и вышел из машины. 

Столовая была уже наполнена старшими школьниками. Завуч и классные руководители следили за порядком. Под строгим взором преподавателей школьники вели себя спокойно и чинно. 

Вон она, Маша, мелькает в окошке. То посуду грязную унесёт, что ученики выставят на стол, специально для этого предназначенный, то добавки компота нальёт, несмотря на ворчанье Ольги Матвеевны. Тоненькая, светлая, ловкая. Ну, точно, подснежник-первоцвет. Павел прислонился спиной к косяку двери и не отрываясь смотрел на Машу.

— Паша, ты ко мне? — услышал он вдруг. 

Красивая молодая женщина стояла рядом. Валентина. Улыбка медленно сходила с лица. Боль и понимание неправильности происходящего вновь вступили в сердце.

— Даже улыбаться перестал, — тягуче сказала Валя, задумчиво разглядывая Павла так, словно впервые увидела. — Не рад мне?

— Я на обед. Дел ещё невпроворот, — коротко ответил Павел, вздохнул и добавил решительно: — Валя, мне с тобой поговорить надо. Когда тебе будет удобно?

Женщина нахмурилась. Тёмные глаза сумрачно полыхнули. 

— Чувствую, ничего хорошего ты мне не расскажешь. Сегодня к семи вечера приходи.

Валентина резко развернулась и направилась к своему классу. Невысокие каблучки чёрных полусапожек глухо стучали по деревянному полу.

Павел смотрел ей в спину. А ведь красивая баба. До одури красивая. Держаться умеет. С мужиком может быть ласковой, что кошка. Голос, что у голубки воркующей. И захочешь прогнать, а не сможешь. И многие мужики откровенно завидуют Павлу. А вот не лежит к ней сердце. И сразу не лежало. Чужая, душа рядом с ней замерзает. Подруга сестрина. Вот сестра-то и свела их. Мать каждый день одну и ту же песню заводит: "Жениться пора. Внуков хочу увидеть". Поддался, как дурак, а теперь самому тошно. Мать вон их уже поженила с Валькой. Торопит, хоть сейчас готова свадьбу сыграть. Да что уж тут говорить, сам на себя удавку надел. А только ежели не снять её, задохнётся. Не сможет жить-то. Запьёт, Вальку возненавидит. Да и в постель с ней только с пьяных глаз-то и ляжет. Не жизнь будет, мучение одно. Уж сколько времени не прикасался к ней, не может. Щёчку на прощание мазнёт губами при редких встречах, да и то через силу.

Плохо. Ой, плохо. Мать плакать будет, кричать. Жаль её. Да только свою жизнь и Валькину Павел губить не будет.



Разговор получился сложным и тяжёлым. Знал Павел, непросто придётся, но не думал, что настолько.

Когда постучал в знакомую дверь, даже не предполагал, что его ждёт. Дверь открылась, и Павел попал в кольцо тёплых женских рук и жарких поцелуев. 

"Нехорошо всё. Неправильно", — с отчаянием думал Павел, стараясь освободиться от объятий.

— Погоди, Валентина. Не за тем я пришёл, — сказал он, с трудом отстраняя от себя женщину.

— А за чем же, Пашенька, родной, — шептала Валентина, стараясь прижаться к нему, притянуть к себе.

— Валя, — простонал Павел. — Да уймись же, иначе уйду.

Валентина резко отшатнулась и переменилась в лице.

— Проходи, — бросила она и первой вошла в комнату.

Павел разулся и прошёл следом. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, его ждали и тщательно готовились к встрече. Стол был накрыт на двоих, в центре стояла нераспечатанная бутылка водки, солёные огурчики, рассол. Над картошкой поднимался пар...

Эх… Валентина, Валентина… Павел стоял и мял в руках шапку.

— Что ж не раздеваешься? — спросила она.

— Незачем. Я ненадолго. Присяду? — спросил Павел, кивая на стул.

— Садись, — усмехнулась Валентина, садясь напротив. — Ну? Я тебя слушаю.

Как нелегко говорить женщине, что её не любят, что она лишняя в жизни мужчины. И как нелегко женщине услышать подобное и принять. Павел вздохнул и сказал то, что носил в сердце уже несколько месяцев, словно в омут с головой нырнул:

— Давай расстанемся, Валя. 

Лицо Валентины окаменело. С трудом спросила:

— Что так? Внезапно.

— Не внезапно, Валя. Давно хотел сказать, не знал как. Не люблю я тебя. Не смогу жить с тобой.

Женщина выпрямилась. Она не плакала.В тёмных глазах плескались гнев и обида. Ладони сжались в кулаки. Валентина не кричала, громко шептала.

— А теперь, значит, нашёл как сказать? Негодяй, — в звенящей тишине слова ударили кнутом. — Ты о чём думал, когда гулять со мной начинал? Когда по ночам ко мне приходил? Ты же… Ты же опозорил меня. На весь район опозорил.

— Валя, прости. Думал, сладится у нас с тобой. 

Павел повинно склонил голову. 

— Думал он… А мне-то, что теперь делать?

— Прости...

— Не прощу, слышишь? Никогда не прощу. И счастья тебе не пожелаю.

— Валь, да ты ж и сама меня не любишь. Так… Партия выгодная.

— Ну и что! — вскинулась Валентина. — Кто меня упрекнуть посмеет, что хотела жизнь хорошую построить? Любоооооовь! — зло скривилась она. — Много у нас по любви-то семей живут?

— Валь, да ты что? А если вдруг кого полюбишь, а я рядом болтаться буду?

Валентина не мигая смотрела на Павла. Такой мысли она даже не допускала. Жизнь по отношению к ней не была сладкой, и Валя научилась выделять главное. А главным было положение, престиж и комфорт. Любовь же могла помешать в достижении цели, поэтому была поставлена на последнее место, отброшена за ненадобностью. Валя верила, что поступает правильно, и планомерно шла к своей цели. Но Павел нарушил все её планы. Волна ярости волной окатила женщину.

— Ненавижу тебя! Чтоб ты сдох!

Красивое лицо исказилось, стало неприятным и отталкивающим. Настолько, что Павел растерялся.

— Валюш, успокойся, — попросил он, не зная, что сказать.

— А я спокойна, Паша. Я спокойна.

— Вот поэтому не могу с тобой. Злая ты, холодная, как зима лютая. И ласки твои неискренние. Холодно душе-то, — вырвалось у Павла.

— Злая? — женщина сделала глубокий вдох и шумно выдохнула. — Холодно тебе? Так другого найду, ему горячее будет. 

— Найди, Валя. Отпусти только.

— Отпустить… — Валя криво улыбалась, а в глазах такой холод был, что Павел поёжился. — Значит так, не ты меня оставил, я тебя бросила. Понял? Для всех.

— Понял, — согласился Павел.

Валентина ещё раз с ног до головы оглядела бывшего жениха и процедила сквозь зубы:

— Вон пошёл. 

Павел поднялся и вышел в сени. Когда обувался, в спину прилетело злое:

— И Маньке твоей счастья не пожелаю.

Павел вздрогнул. Сердце защемило от тревоги. Медленно обернулся.

— Ты о чём, Валя? — спросил он тихо.

И та ответила ему, с наслаждением смакуя слова:

— Так ведь глаз с тебя не сводит. Весь хутор её дурой называет за это. А ты не знал? Не знал, — засмеялась Валентина и резко оборвала смех. — Только, вижу, не такая уж она и дура, раз и ты в её сторону смотреть начал. Только всё равно не будет у вас счастья. Не будет.

Валентина вытолкнула опешившего Павла на улицу и захлопнула дверь.

Павел шёл домой и сам не знал радоваться ему или печалиться. Горький осадок после разговора с Валентиной свербил душу, а по сердцу разливалась такая радость, что задохнуться было можно. И робость, и сомнения, а ну как всё выдумки людские? И не в силах больше сдержать себя, побежал к Машиному дому. Остановился возле калитки, не смея пройти дальше.

— Хозяева! — крикнул он. — Хозяева.

На зов вышел отец Маши дядька Сергей. Колхозный механик.

— Николаич, ты чего здесь? Случилось что?

— Спиридоныч, здравствуй. Маша дома?

— Да нет ещё, к девяти вернётся. Сегодня она второй ужин интернатовским раздаёт. Накормит, посуду приберёт и вернётся.

— Спасибо, Спиридоныч.

Павел побежал в сторону хуторской столовой.

— Да зачем она тебе, Николаич? 

Но Павел только рукой махнул. 

Маша уже переоделась. Ещё раз придирчиво посмотрела, всё ли в порядке, всё ли чисто. Поправила стулья в зале. Накрыла льняным рушником стаканы на подносах. Проверила все ли поварские инструменты на своих местах и с удовлетворением улыбнулась.

Стук в окно разорвал тишину.

— Пал Николаич? — удивилась Маша и зарделась от смущения.

Торопливо отодвинула тяжёлый засов на двери и отомкнула замок. Отворив дверь, вопросительно глянула на Павла.

Тот вошёл, прикрыл дверь, опёрся на неё спиной и, улыбаясь, стал смотреть на Машу.

Так они стояли и смотрели друг на друга. Время замедлило ход и рассыпалось возле них. Тишина окружила, темнота спрятала от посторонних глаз.

— Маша, — почему-то шёпотом спросил Павел. — Пойдёшь за меня замуж?

Сердце забилось где-то под горлом и ухнуло вниз, к самому животу. Ноги ослабели.

— Пойду, — тоже прошептала Маша и опустилась на пол.

Павел подхватил её на руки. Лёгкая, как пушинка. Губы сами нашли Машины, тёплые, мягкие, неумелые. 

"Нецелованные" — снова почему-то обрадовался Павел.

Когда оторвался от них, заглянул ей в глаза. Сияющая синева разливалась таким теплом и доверием, что у Павла перехватило дыхание от счастья. Девушка была настоящей красавицей, внезапно расцветшей нежной чарующей красотой. Осторожно поставил Машу на пол, не отпуская, прижал к себе, зарываясь лицом в её волосы, вдыхая в себя их запах, нежно целуя.

— Маша. Машенька. Девочка моя. Первоцвет мой. Родная. Люблю. Люблю. Не могу больше без тебя, — бессвязно бормотал он, снова и снова находя её губы, глаза, хрупкую шею. — И за что мне счастье такое?

ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Павел и Маша прожили вместе 15 лет. Счастливо. Ладно. Дружно. На удивление всем. Родили двух детей. Через 15 лет Павел умер. Сердце его оказалось больным. Маша больше так замуж и не вышла. До выхода на пенсию проработала в хуторской столовой. У неё пять внуков и уже трое правнуков. Мелькают светлые макушки в доме и смотрят на бабу Маню серые серьёзные глаза внуков и правнуков. Глаза её Павла. Смахнёт Маша украдкой слезу и улыбнётся. А на хуторском кладбище раз в неделю Мария Сергеевна навещает мужа своего Павла Николаевича и рассказывает обо всём и всех, рассказывает, кто похож на него. И получается, что все похожи. И лицом, и нравом. Святое наследство оставил ей Павел. Наследство, которое не отнимешь.