Она смотрела на меня сквозь стекло, забрызганное дождем, смотрела грустным, туманным взором. То ли слезинка, то ли капелька дождя блестела на ее щеке. Потом она повернулась и пошла, остановилась, обернулась, последний раз взглянула на меня, и навсегда растаяла в тумане осенней ночи. Она была одета в красное платье с отложным воротником, на шее белый шарф, на голове красная шляпа.

Я проснулся. Видимо, это был сон. Странный, нелепый сон. Но женщина в красном казалась мне удивительно знакомой. Где-то, когда-то я уже встречал ее, или видел во сне, или в кино, или в какой-то другой жизни. Я встал, подошел к окну. Шел дождь, мелкий холодный дождь. Ветер бил по стеклу, раскачивая одинокий фонарь на столбе. «Куда же она пошла, в легком летнем платье в такую погоду?» — подумал я. Бред. Посмотрел на часы — десять минут пятого. «Ладно, все равно пора вставать». Я поставил чайник, приготовил кофе и стал собираться на аэродром.

Мне предстояло на тяжелом транспортном самолете, предназначенном для перевозки военной техники и десанта, вывозить семьи военнослужащих с территории, которая когда-то считалась своей. Армия уходила. Уходила с дальних рубежей нашей, некогда могучей Родины. Армия, не побежденная в войне, не проигравшая сражение, но преданная дипломатами, политиками и бывшим руководством бывшей страны, отступала. Отступала, бросая военное имущество, технику и вооружение, личные вещи офицеров и членов их семей. Брали только самое необходимое. Уходили, чтобы потом, вместе с семьями, долгие месяцы жить в холодных армейских палатках посреди полей. Страна, растеряв часть территорий, просто не знала, что делать с людьми, которые когда-то давали присягу защищать эти территории до последней капли крови. Теперь они просто стали не нужны ни стране, ни армии, ни народу. Те, с кем еще недавно мирно жили по соседству, помогая друг другу, с кем не раз делили пищу и кров, чьи отца и деды вместе с нашими отцами и дедами в одних окопах воевали в Отечественную войну, теперь толпами бродили вокруг военных городков и кричали: «Русские, убирайтесь домой!»

Аэродром просыпался после тревожной, неспокойной ночи. Шел дождь. Капли его возникали из тьмы и, на мгновение блеснув в свете прожекторов, снова исчезали во тьме, чтобы упав на бетон, вскрикнуть и умереть. И этот крик умирающих капель сливался в сплошной непрерывный гул. Но вот, сквозь шум дождя донеслось ворчание мотора топливозаправщика. Рассекая фарами тьму, он медленно пополз по мокрому бетону в сторону стоянок. Прикрываясь от дождя воротниками курток, к самолетам шли люди. Раздавались голоса, звуки команд и рев моторов аэродромной техники. Потом все это: и шум дождя, и голоса людей, и звуки моторов – потонуло в гуле запускающихся двигателей самолетов.

Есть особая прелесть в суете просыпающегося аэродрома, несравнимая ни с чем, разве что, с пробуждающимся морским портом. Но сегодня все казалось мрачным и унылым. Низкие осенние облака, мелкий дождь, пронизывающий сырой ветер усиливали чувство безысходности и осознание собственного бессилия, беспомощности. Земля, которую мы должны были защищать, нас отвергла. Небо, наша стихия, нас не пускало. Оно заволокло аэродром тяжелыми тучами, занавесило горизонт косыми дождями и, казалось, рассвет никогда не наступит.

Я смотрел, как женщины, дети и старики грузились в самолет. Это были семьи военнослужащих. Сами офицеры и прапорщики еще оставались в военном городке, чтобы вскоре тоже покинуть его навсегда. Когда-то они отправлялись в отпуска на комфортабельных авиалайнерах, а теперь их поглощал грузовой отсек Ил-76-го, пропахший маслом и керосином, где вместо уютных кресел располагались лишь откидные сидения для десанта. Я смотрел и думал, почему так случилось. Почему эта огромная, непобедимая страна, страна, выигравшая страшную войну, выжившая в послевоенную разруху, создавшая самую мощную в мире армию, первая, освоившая космос великая держава, вдруг рухнула, рассыпалась как карточный домик? Гитлер считал, Советский Союз «колоссом на глиняных ногах», стоит начать войну, и все народы, живущие на этой огромной территории, встанут против «коммунистической диктатуры», и Союз рассыплется в прах. Но этого не случилось, все народы, плечом к плечу поднялись против общего врага и победили. Так что же случилось теперь? В чем был просчет, в чем ошибка? Мысли не давали покоя. Ответа не было.

В авиации есть понятие: «минимум погоды». Это такие погодные условия: горизонтальная и вертикальная видимость, сила и направление ветра, при которых еще можно взлететь или сесть. Существует минимум погоды для каждого типа самолета и для конкретного экипажа. Сейчас и был тот самый минимум погоды, что требовало от экипажа максимальной сосредоточенности и напряжения всех сил. Обстановка осложнялась особенностями аэродрома. Расположен он в горах на высоте 820 метров в долине между двумя горными хребтами. Справа от взлетно-посадочной полосы хребет поднимался до высоты 1860 метров, а слева до 1210. Сразу же за полосой горное озеро. Поэтому радиостанции дальнего и ближнего привода[1] находятся только со стороны долины с посадочным курсом 120 градусов. Только с этим курсом обеспечивает посадку и курсоглиссадная система.

Мы вырулили на исполнительный старт[2]. Самолет развернулся по оси взлетно-посадочной полосы, огни которой уходили вдаль, растворяясь в утреннем тумане, и замер в ожидании. Сейчас прозвучит привычная команда руководителя полетов: «Взлет разрешаю», двигатели взревут, набирая полную мощность, и мы уйдем в темноту, оставляя эту землю, эти горы и этот народ, которому мы больше не нужны, оставляя вопросы, на которые никто нам не даст ответ.

«Читай молитву!» – говорю я бортрадисту. «Молитвой» пилоты называют карту контрольных проверок. Современный самолет – весьма сложная система, хотя каждый член экипажа много раз делал проверки на каждом этапе полета, и помнит их наизусть, на память надеяться не положено, слишком дорого может обойтись забытый переключатель, не правильное положение закрылок и прочее.

— Карта выполнена, все графы зашторены, — доложил бортрадист.

— Всем взлетный[3]!

— Двигатели на взлетном, параметры в норме.

— Экипаж, взлетаем, рубеж 210!

Я отпустил тормоза, и самолет медленно, не спеша начал разбег. Огни полосы все быстрее уходили под крыло. Они возникали из тумана и, сливаясь в светящиеся линии, исчезали во тьме. Штурман отсчитывал скорость.

— Рубеж!

— Взлет продолжаем!

Если самолет не наберет скорости рубежа за определенное время, то взлет прекращают, может не хватить длины полосы. Но пока все нормально.

— Подъем!

Я потянул штурвал на себя, и тяжелая машина, подняв нос, продолжала разбег. Еще, еще, еще немного. Самолет оторвался от полосы, зарываясь в низкие, тяжелые облака. Не видно ни земли, ни неба, и только стрелки приборов показывают положение самолета в пространстве.

Мы покидаем этот аэродром, эту землю и уходим в темное дождливое утро, веря в то, что там, за облаками нас встретят первые лучи восходящего солнца. Что все изменится к лучшему, как всходит солнце после дождливой ночи, как приходит весна после холодной, тяжелой зимы. Ни пассажиры этого самолета, ни члены экипажа еще не знали, что рассвет для них уже никогда не наступит.

Еще не зажглось тревожное табло на приборной доске, еще не было доклада бортинженера, но я уже понял, почувствовал каким-то чутьем – что-то не так, что-то изменилось в равномерном гуле моторов. В стройный звук оркестра вкралась фальшивая нота. Оборванная струна исказила аккорд.

«Пожар, внимание, пожар!» – прозвучал голос автомата. На приборной доске замигало табло, зажглась желтая лампочка над переключателем системы тушения.

— Пожар в гондоле первого двигателя! – крикнул инженер.

— Выключить двигатель, включить огнетушитель!

На самолете установлено три очереди системы тушения пожара, первая срабатывает автоматически, если это не помогает, то бортинженер включает остальные. Но потушить пожар не удалось.

Все, что могли – сделали. Осталось доложить на землю и заходить на посадку. Руководитель полетов дал распоряжение заходить с правым кругом. Разворот в сторону неработающих двигателей опасен возможностью срыва в штопор. Но, в принципе, развернуться можно в любую сторону, с креном не более 15 градусов.

Высота гор справа на 650 метров больше. Придется набрать большую высоту и выполнить третий разворот на значительно большем удалении от аэродрома. Потеря времени. Нам его отпущено и так слишком мало. И разворот в сторону работающих моторов выполняется дольше. Я принял решение заходить с левым кругом[4], принимая все меры предосторожности, и доложил руководителю полетов. Быстрее всего было бы развернуться на 180 градусов и сесть обратным курсом, но курс 300, обратный взлетному, не обеспечен радионавигационными средствами. Вслепую мы этим курсом не сядем.

— Спокойно, ребята, все нормально, выполняем первый разворот влево, закрылки не трогать, режим номинальный!

При пожаре уже нельзя изменять положение закрылок, они могут не убраться или не выйти на стороне горящего двигателя, и тогда будет трудно, а может и невозможно удержать самолет. Переходим в горизонтальный полет и выполняем второй разворот. Теперь мы летим параллельно взлетно-посадочной полосе. Не видно ни земли, ни неба. Там, внизу горы, но их тоже не видно. Где-то вверху, за облаками, блекнут звезды, светлеет небо, наступает рассвет. А у нас ночь, и уже не долететь, не дотянуть, не дожить до рассвета. Когда-то в детстве я видел, как под куполом цирка канатоходец шел с завязанными глазами. Все с замиранием смотрели на него, стараясь не дышать, ни проронить звука. Каждый шаг – это шаг в неизвестность. Вот он покачнулся и замер. Шаг, еще шаг, еще. Вести самолет с отказавшим двигателем в сплошных облаках – это все равно, что идти по канату с завязанными глазами. Небольшой крен вправо, в сторону работающих двигателей, и шаг за шагом вперед. Но нельзя остановиться и замереть, только вперед.

Посмотрите, вот он без страховки идет,

Чуть правее наклон, упадет, пропадет,

Чуть левее наклон, и его не спасти,

Но замрите, ему остается пройти

Всего три четверти пути!

Три четверти пути. По прямой до траверза[5] дальнего привода, когда стрелка радиокомпаса покажет 270 градусов, потом выпустить шасси, и дальше до третьего разворота. Когда окажемся на высоте точки входа в глиссаду[6], еще немного и третий разворот. Потом до четвертого разворота, четвертый разворот и по глиссаде на посадку. Как много, как много еще осталось пройти! А пламя вырывается из двигателя, лижет плоскость, оно разгорается все больше и больше. Оно сжигает крыло и последние минуты жизни. Успеем ли?

— Командир, траверз дальнего!

— Шасси выпустить!

— Шасси выпущены, три зеленых горят.

— Увеличить режим!

Нужно увеличить мощность двигателей, скомпенсировать дополнительное сопротивление, выпущенного шасси. Хватит ли мощности? Хватило. Скорость не падает, идем по горизонту.

— Выполняем третий разворот!

— Командир, рано! Мы выше точки входа в глиссаду[7]!

— Потом будет поздно! Разворачиваемся со снижением! Следи за высотой!

Снижаться можно было только после четвертого разворота, когда окажемся над долиной, сейчас под нами горный хребет. Но успеем ли мы пройти нужное расстояние? Слишком мало отпущено времени. Сколько, не знает никто. Сколько еще выдержит обожженный пламенем металл? Когда доберется огонь то топливных баков? Разворот со снижением. Радиовысотомер показывает нам расстояние до земли. Бортинженер держит руку на рычагах управления двигателями, чтобы при сигнале «опасно земля» увеличить режим до взлетного и уйти вверх.

— Командир, начинаем четвертый, снижение 7 метров[8]!

Начинаю выполнять четвертый разворот, еще немного и мы на прямой перед взлетно-посадочной полосой.

— Выводи! выводи! командир, выводи из разворота! Да выводи же ты…! Твою …! Это кричит штурман, пора выводит самолет на посадочный курс. Но я не могу ничего сделать. Самолет не выходит. Крен растет. Тряска. Вибрация. До хруста костей сжимаю штурвал. Тяну на себя, вправо. Правую ногу до отказа вперед! Самолет не реагирует. Он провалился. Растет левый крен. Сожженный пламенем пожара металл не выдержал. Крыло отломилось вместе с двигателем. Все. Конец. Крик ужаса застыл в горле.

Я не видел, что делалось в грузовом отсеке, где на боковых скамейках для десантников и просто на полу, на брезенте ютились пассажиры. Не видел искаженных ужасом лиц, не слышал предсмертных криков: «Спасите!», обращенных, скорее всего, к Господу Богу – больше их никто уже не мог бы спасти. Но каждую ночь, с той поры, я вижу их во сне, слышу их предсмертные крики, ощущаю ужас последних секунд жизни беззащитных людей в объятом пламенем самолете, камнем идущим к земле. И спокойный бездушный голос автомата: «Велик левый крен, велик левый крен». Голос был спокоен и чист, без надрыва, без хрипа, мелодичный женский голос, зачитавший нам приговор. Сквозь боль, отчаянье и ужас этот голос звучал как голос ангела смерти, того единственного, кто знает истину. Знает, что все тленно на этой земле, и оставшиеся в живых ненадолго переживут нас, голос, зовущий в вечность.

И тут я снова увидел ее, эту женщину в красном. Она смотрела на меня сквозь стекло кабины, смотрела долгим печальным взглядом. Слезинка дождя скатилась по ее щеке. Потом она повернулась и ушла, растаяв в тумане хмурого осеннего утра. Я хотел закричать, удержать, остановить ее! Но не смог. Она ушла. Все кончилось.

Когда я очнулся, увидел над собой белый потолок, стены, выкрашенные зеленой краской и окно с пожелтевшими занавесками. Вероятно, палата госпиталя. Передо мной мелькают какие-то лица, со мной что-то делают. Но я ничего не чувствую. Никого не слышу. Лишь один голос звучит в моих ушах. Спокойный голос автомата: «Велик левый крен».

Потом мне рассказали: я единственный, кто остался в живых. Самолет не врезался в землю, а упал на горный склон. Он скользил, ломая деревья и разваливаясь на части. Пилотская кабина оторвалась от фюзеляжа, покатилась по склону, меня выбросило. Топливо вылилось из разрушенных баков и вспыхнуло, все, кто еще оставался в живых, сгорели в пламени пожара. Я оказался на значительном расстоянии от огня, и выжил. Нашли меня не сразу, через сутки. Уже никто не надеялся, что кто-нибудь уцелеет. Собирали трупы, фрагменты тел. Меня положили на землю рядом с обгоревшими телами, кто-то неосторожно наступил мне на ногу, и я застонал.

Не знаю, сколько времени находился я без сознания, не помню, когда мне разрешили вставать и ходить по палате. Приходили какие-то люди, возможно, это были друзья, сослуживцы, члены комиссии по расследованию происшествия, но я никого не узнавал. Меня спрашивали о чем-то, я что-то отвечал, не придавая никакого значения ни вопросам, ни ответам.

Ночью пытался уснуть, мне кололи какие-то лекарства, но как только я засыпал, тут же просыпался от кошмарного сна, который снится мне до сих пор. Каждую ночь я вижу людей, охваченных предсмертным ужасом в объятом пламенем самолете, слышу их крики, вопли о помощи и спасении. Вижу, как мать прижимает к своей груди ребенка, как старик в предсмертной молитве поднимает руки к небесам, слышу, плывущий над всем этим ужасом спокойный голос ангела смерти: «Велик левый крен». Просыпаюсь, до утра хожу по комнате и думаю, думаю только об одном. Воспроизвожу в памяти каждую секунду полета, и ищу, ищу решение.

Кажется, я схожу с ума, а может быть, это уже произошло, это обычное мое состояние. Но, Боже мой! Как это больно, как мучительно, когда сходишь с ума. Когда в горячечном бреду ищешь решение, но знаешь, знаешь заранее – правильного решения нет! А если оно и существует, то все равно ничего уже нельзя изменить, нельзя вернуться в прошлое и исправить какую-то ошибку, нельзя вернуть к жизни тех людей, что погибли в горящем самолете.

Когда расследование было закончено, я узнал, что меня ни в чем не обвиняют. «Действия командира и экипажа признаны правильными» – так значилось в акте комиссии. На что я, кажется, ответил, что правильные действия не приводят к катастрофе. Меня успокаивали, говорили, что бывают обстоятельства выше нас, сильнее наших возможностей, но от этого легче не становилось. Как не будет легче родственникам погибших, матерям, потерявшим детей, детям, потерявшим родителей, семьям, потерявшим близких. За какие грехи Господь так наказал меня? Для чего он сохранил мне жизнь? Чтобы мои друзья, родственники погибших отворачивались при встрече со мной? Чтобы в ушах вечным упреком звучали последние слова автомата: «велик левый крен»?

Я жив, и со здоровьем все нормально. Я летчик, и умею только летать. Ничего другого не умею, да и не хочу. Любая комиссия признает меня годным к летной работе, но кто теперь доверит мне штурвал? Нет, я уже не летчик, я когда-то был им, а теперь остался только психически сломленный человек с навязчивой идеей – найти правильное решение и вернуть ушедшее время. Но этого сделать уже невозможно, никогда.

Я служил в группе Советских войск в Германии, и когда пришла пора замены, мне предложили Дальний восток, незаменяемый район. Офицеров, которым приходится служить в отдаленных районах с тяжелыми климатическими условиями, через определение время переводят в более привлекательные места, поближе к центру. Это, так называемые, «заменяемые районы».

Остальные – «незаменяемые», служи до хоть пенсии, если благоприятный случай не изменит твою судьбу. Но, поскольку климатические зоны не имеют четких границ, а чиновникам из Министерства обороны нужно каким-то образом границы эти обозначить, то бывает, что находятся рядом две войсковые части, офицеры даже обедают в одной столовой, но один район считается заменяемым, а другой – нет. Вот, один из таких, незаменяемых, районов мне и предложили. Я отказался, и попал сюда.

Если бы я тогда согласился! Не было бы этого полета, и все были бы живы. Но я отказался. Я очутился в этом тихом, спокойном южном городке, где тогда никто не стрелял, все жили мирно, дружно и счастливо. Ели шашлыки, пили кавказское вино, и не знали, что все это скоро кончится. Если бы Горбачев не пришел к власти, если бы … Да что толку в этих бесконечных «если бы». Случилось то, что случилось, и исправить это уже никак нельзя.

А если вдуматься, то не так и счастливо мы жили тогда. Я летал в Афганистан, возил гробы на «черном тюльпане», как окрестили тогда самолет с «грузом двести». Я видел лица матерей, чьих сыновей я привозил в цинковых гробах. Они не плакали. Они уже выплакали все слезы. Они смотрели на меня так, как будто бы это я посылал их сыновей на войну. Они не прощали нас. Однажды меня сбили ракетой, но я сумел посадить самолет с горящим мотором, тогда я думал, что все могу. И кто же мог предположить, что разлетевшийся подшипник двигателя и лопатки разрушенной турбины, перебившие топливопровод, навсегда поставят точку в моей летной биографии?

Город призраков

Я не следил за временем, находясь в госпитале, знаю только, что тот роковой полет был осенью, а сейчас за окном уже цвели вишни. В палату вошел главный врач.

— Сейчас Вы практически здоровы, – сказал он. – Мы Вас выписываем, но потребуется еще лечение, психика Ваша не совсем восстановилась после трагедии, мы направим Вас в клинику психологической реабилитации.

— Это что, сумасшедший дом?

— Да нет, что Вы! Никто не собирается определять Вас в сумасшедший дом! Это нормальная клиника, клиника доктора Вагнера, говорят, он чудеса делает!

— Доктор Вагнер, он что, немец?

— Из русских немцев, предки его еще при Петре приехали, его прапрадед был лекарем при царском дворе.

«На кой черт мне какой-то доктор Вагнер с его клиникой! – подумал я. — Что он сможет вернуть время, исправить ошибку, оживить всех, кто погиб в этой катастрофе?»

— Как хотите, – ответил я, – хоть дурдом, хоть клиника, хоть тюрьма – мне все равно.

— Ну, о чем Вы говорите! О тюрьме вообще речи нет! Поймите, в происшедшем нет Вашей вины! Вас подлечат, и все еще будет хорошо!

— Нет, ничего уже не будет, все, что было хорошего, уже было, рано или поздно все кончается. Ладно, черт с Вами, везите меня к вашему Вагнеру.

Я не помню, сколько времени меня везли и на чем, и куда. Мне тогда все было безразлично. Безразлично мне было и то, где находится эта клиника, в каком городе и в какой стране.

Меня встретила девушка из медперсонала, то ли врач, то ли медсестра, но на ней не было привычного белого халата.

— Приветствуем Вас в клинике доктора Вагнера! – сказала она заученную фразу и улыбнулась казенной улыбкой, такой улыбаются продавцы универсама, благодаря за покупку. – Я покажу Вам вашу комнату.

Здание, к которому мы подошли, ничем не напоминало больничный корпус. Скорее оно напоминало гостиницу, хотя и не очень фешенебельную. Комната располагалась на втором этаже, и вполне соответствовала номеру гостиницы среднего уровня. В номере была одна комната, ванная, туалет и небольшая прихожая. В комнате кроме кровати, стола, тумбочки и платяного шкафа, не было ничего. На тумбочке стоял телефон.

— Куда отсюда можно позвонить? – спросил я.

— Никуда, – ответила девушка. – По этому телефону можно вызвать дежурного врача, если в этом возникнет необходимость. Завтрак, обед и ужин внизу в столовой. А сейчас Вы свободны.

— А когда меня примет доктор, ведь, как я понимаю, он должен назначить какие-то процедуры?

— Доктор Вагнер никого не принимает и никого не осматривает, да и процедур никаких не будет.

— Как? – удивился я. – Ведь должен же быть какой-то курс лечения?

— Определенного курса лечения не существует. Просто гуляйте по городу, дышите воздухом и все.

— И все?

— Да, еще можете посещать кафе, рестораны, заказывать любые блюда, платить ни за что не надо, все это входит в курс лечения, за это уже заплачено.

— И кто же оплатил мое лечение?

— Не знаю. Да это и не имеет значения.

— Ну, в чем же, собственно, это лечение или реабилитация заключается?

— Не вдавайтесь в подробности, просто отдыхайте. Свежий воздух и хороший сон – вот лучшее лечение.

Она ушла, оставив меня одного. Лежать на кровати и смотреть в потолок не хотелось. И я подумал: «А не воспользоваться ли ее предложением, не пойти ли перекусить?» До обеда еще далеко, а завтрак, судя по расписанию на стене, я уже пропустил.

Я вышел на улицу. Прохожих было немного, они шли куда-то по своим делам, но обычной городской суеты не чувствовалось. Справа от гостиницы располагался небольшой скверик с несколькими скамейками. Все скамейки пустовали, лишь на одной из них сидел старик, и отрешенно смотрел на прохожих. Слева, прямо на открытом воздухе, на площадке, накрытой тентом, находилось маленькое кафе, где за столиками сидели несколько посетителей. Играла тихая музыка.

Я вошел, занял свободный столик, заказал сосиски и кружку пива. Мое внимание привлекло то, что посетители не разговаривали между собой. Лишь через два столика от меня сидели два человека, они оживленно беседовали о чем-то. Из-за музыки мне не удавалось расслышать, о чем они говорили. Они спорили, жестикулировали, явно доказывая что-то друг другу.

Было что-то необычное в этом городе, казалось, люди просто не замечали друг друга, в их лицах была какая-то отрешенность, безразличность ко всему, что происходило. Я попытался расспросить официанта, но он не разговаривал ни о чем, что выходило за рамки меню. Он не был ни вежлив, ни груб, он просто не замечал моих вопросов. Он вел себя как робот, запрограммированный на понимание определенных ключевых фраз, а на остальные просто не реагировал.

В кафе вошла молодая, прелестная женщина, но никто из посетителей даже не обернулся. На их месте любой, даже самый дремучий старик, и то бы обернулся, но не обернулся никто, ее даже и не заметили. Она подошла к моему столику и села, заказав апельсиновый сок. При этом не проронила ни одной, обычной для таких случаев фразы: «не возражаете?», «свободно?» и тому подобное. Просто молча села, будто меня и не было.

Мне показалось, что это была она, та женщина в красном, которую я видел в бреду или во сне, по крайней мере, очень похожа на нее. То же красное платье с отложным воротником, тот же белый шарф, та же элегантная шляпка, то же лицо. Какое поразительное сходство! А может быть, я действительно схожу с ума? Она смотрела сквозь меня, прямо в мои глаза, но взгляд не останавливался на мне, а проникал куда-то вдаль, так, что невольно хотелось оглянуться.

У той женщины, призраке моих видений, был совершенно другой взгляд, другие глаза, полные боли и отчаянья. Эти же глаза не выражали ничего.

Я хотел заговорить с ней, но не решился. Ведь для нее меня не существовало, она была одна, одна в целом городе, в целом мире. Допив апельсиновый сок, она поставила стакан на стол, промокнула салфеткой губы, осторожно прикоснувшись к ним, и ушла.

Подошла к трамвайной остановке напротив кафе. На остановке стояли еще несколько человек. Приближался трамвай. На удивление, он не снизил скорость перед остановкой. Водитель пытался затормозить, но трамвай все больше и больше набирал скорость и раскачивался. Из-под колес сыпались искры. Вот он сошел с рельс, его развернуло, и он врезался в стоящих на остановке людей. Все оборвалось у меня внутри. Я оцепенел. Эта женщина, которая только что сидела рядом со мной, в одно мгновение погибла под колесами трамвая.

Я хотел побежать, закричать, позвать на помощь, но не мог двинуться с места. Странным было то, что кроме меня, никого это происшествие не удивило и не взволновало. Прохожие шли мимо, не обращая никакого внимания на лежащих рядом, на тротуаре людей, шли по своим делам, со своими бедами и печалями, даже не взглянув в сторону трамвайной остановки. Двое мужчин продолжали спорить о чем-то своем, бармен подавал напитки и закуски, все было так, будто ничего не произошло.

Вскоре подъехал кран и машина, похожая на карету скорой помощи. Трамвай подняли. Из машины вышли три человека в униформе, собрали в мешки искалеченные, бездыханные тела и погрузили их в машину. Кровь смыли, трамвай увезли. Больше ничего не напоминало о трагическом происшествии.

Я вышел из кафе и пошел по улице. Я пытался заговорить с прохожими, но они словно не замечали меня.

Думал я, что теперь не увижу я скоро лагерей, лагерей,

Но попал в этот пыльный, задумчивый город без людей, без людей, Бродят толпы людей, на людей не похожих, равнодушных, слепых,

Я заглядывал в темные лица прохожих, ни своих, ни чужих.

В мозгу звучали строки из песни Высоцкого. На лавочке в скверике все так же сидел старик. «Не возражаете?» – спросил я и присел рядом. Старик кивнул. Он был единственный, кто хоть как-то отреагировал на мое присутствие. И тогда я решил попытаться заговорить с ним.

— Что происходит в этом городе? Почему люди не замечают друг друга? – спросил я.

— Что происходит? Да ничего не происходит, – ответил старик. – Люди, как люди, все со своими проблемами. Им просто нет дела до других.

— А это происшествие с трамваем?

— В каждом городе происходят транспортные происшествия, ну и что?

— Но ведь никто не обратил на это внимания!

— Почему, обратили, те, кому положено. Очень быстро все убрали.

— Но прохожие, они не пытались помочь. Просто проходили мимо!

— А что, если в вашем городе сойдет с рельс трамвай, полгорода сбежится посмотреть? Чего глазеть, если помочь все равно уже нельзя.

— Все равно, что-то не так в этом городе.

— Все так. Вы пытались заговорить на улице с людьми, но они не хотели говорить с Вами. Вы пока смотрите на город со стороны, Вы еще не живете в нем, Вы успеете свыкнуться со всем, что тут происходит, и здешняя жизнь перестанет Вам казаться странной. Ведь если в вашем родном городе какой-то сумасшедший незнакомец попытается заговорить с Вами, будет спрашивать: «Что здесь происходит?», Вы попросту пошлете его к черту, и пойдете своей дорогой, ведь так?

— Пожалуй, что так.

— Ну вот, чему же Вы удивляетесь? Просто люди одиноки, всегда одиноки, в любом городе, в любом обществе, в любой стране. Они одиноки даже в своей семье. Муж не понимает жену, жена мужа. Родители не понимают детей, хотя считают, что только они знают, что им надо. Дети не понимают родителей, считая их слишком нудными в своих нравоучениях. Так было всегда, так есть и так будет.

— Пожалуй, все это так, но раньше я не ощущал этого.

— Раньше Вас окружали родственники, друзья. Вы думали, что понимаете их, а они Вас, но нет, вы просто привыкли друг к другу. А здесь Вы совершенно один, в чужом городе, и никому нет до Вас дела. Вы не замечали, что когда Вы приезжаете впервые в новый для Вас город, он, поначалу, всегда кажется Вам чужим и странным? Вокруг другие дома, другие люди, прохожие не так одеты, не так говорят. Но, когда Вы приезжаете туда во второй, в третий раз, Вы привыкаете.

— Вы считаете, что все дело только в привычке? Мне кажется, что люди, все-таки, стремятся понять друг друга.

— А Вы не замечали, как люди беседуют между собой? Каждый хочет сказать, но не хочет услышать. Они говорят все громче и громче, перебивают один другого, хотят быстрее рассказать, пока его не перебили.

— Воспитанные люди не перебивают собеседника, а дослушивают до конца его рассказ.

— Да, но не потому, что хотят услышать, а только потому, что воспитаны. Они соблюдают правила приличия и не больше. Все хотят поделиться своей болью, своими проблемами с кем-то, но никто не хочет воспринимать чужие проблемы как свои, никто не хочет брать на себя чужую боль, каждому достаточно своей.

Старик сидел и смотрел вдаль, во время разговора он ни разу не повернулся ко мне, а мимо шли люди со своими бедами и печалями, и им не было дела до нас, как и нам не было дела до них. В этом городе не было ни друзей, ни близких, ни даже просто знакомых.

— Но, что бы Вы ни говорили, не станете же Вы отрицать, что существует любовь, дружба, привязанность, наконец?

— Существует, но это не меняет сути дела. И в дружбе и в любви, а особенно в любви, проявляется крайняя степень эгоизма. Вы обращали внимание, как люди переживают потерю любимого человека? «Как я буду без него?» – говорят они. «Я» – вот что на первом месте! Мои чувства, моя боль, мои страдания! Люди ревнуют, даже способны убить из-за ревности. Все потому что он изменил мне. Мне! Вот что главное! Если он любит меня, он должен думать как я, делать как я, чувствовать как я, он должен понимать меня! Но никто не желает понимать его, думать как он, чувствовать как он! Ни любовь, ни дружба, ни привязанность не меняет сущности людей. Потому люди и одиноки, одиноки везде, даже рядом с любимым человеком. Вот Вы сказали о воспитании. Воспитание лишь ставит определенные ограничения в поведении, но не меняет сущности людей.

Старик разговаривал со мной, продолжая все так же смотреть в пространство, казалось, что он вечно сидит здесь, от начала мира. Вёсны сменялись зимами, проходили года, столетия, постоянно менялся этот сумасшедший, этот безумный мир, и только старик все так же сидел на скамейке, и смотрел в пространство, будто времени не существовало для него.

Я ушел, даже не попрощавшись со стариком. Я просто знал, что сейчас нужно уйти. Все, что он говорил, казалось мне сплошным бредом. Нет, это не клиника психологической реабилитации, это сумасшедший дом, обыкновенный сумасшедший дом. Я чувствовал, что еще немного, и я окончательно сойду с ума, стану таким же, как все эти люди, безразличным, замкнутым, не видящим никого вокруг.

Я бесцельно бродил по городу, просто потому, что нужно было как-то дожить до вечера. Было невыносимо ходить по улицам и всюду натыкаться на призраки тех, которые когда-то были людьми. Смотреть в пустые, невидящие глаза, ощущать безысходность и одиночество. Я вернулся в номер, поднял трубку телефона, чтобы поговорить с дежурным врачом, но мне никто не ответил. С ужасом ждал я наступления ночи.

Ночь наступила, я пытался уснуть, но один и тот же кошмар снова мучил меня. Я видел искаженные предсмертным ужасом лица людей в горящем самолете, слышал их крики о помощи и спокойный, бездушный голос автомата: «Велик левый крен». Странно, когда падал самолет, я не мог видеть, что творилось с людьми. Может воспаленное воображение рисует мне эти картины, но я отчетливо вижу лица, каждую ночь одни и те же видения преследуют меня. Измученный мозг отчаянно ищет решение, ищет, но не находит. Мне снится, что я разворачиваю самолет на 180 градусов и сажусь обратным курсом. Еще немного, и я увижу посадочные огни. Я вижу их, но они не по курсу, а где-то в стороне. Я вижу, как горящий самолет врезается в ангары, дома, и вот уже весь аэродром объят пламенем пожара. Я просыпаюсь в холодном поту, и снова слышу голос ангела смерти: «Велик левый крен».

И тогда я понял почему. Почему эти видения каждую ночь преследуют меня. Дело не только в том, что они погибли, а в том, что я не смог их спасти. Я, пилот первого класса, выходивший из разных ситуаций, проанализировав каждую, известную мне авиакатастрофу, был уверен, что со мной ничего подобного не случиться. И тут я не смог, не смог посадить самолет с горящим мотором. Значит дело не в катастрофе, дело во мне.

Безумный мир

Было душно, я вышел на балкон. Возле балкона рос высокий пирамидальный тополь. Полная луна висела над самой его верхушкой. Светом ее был залит весь город: аллеи, скверы, крыши домов. Было что-то безумное в бледном свете полной луны. Казалось, именно она сводит с ума людей, делает их одинокими и несчастными. Лунный свет проникал в глаза, в сердце, в душу, лишал надежды и покоя. Я не смог заставить себя снова лечь в постель и попытаться уснуть. Мне было душно в этой комнате, тревожно и жутко спать при полной луне, и я вышел на улицу.

Я брел по самым темным переулкам, желая убежать, спрятаться от этого лунного, проникающего всюду света. Я оказался в каком-то узком переулке без тротуаров. Темные громады домов, без единого освещенного окна казались мертвыми. На покосившемся столбе тускло горел одинокий фонарь. В конце переулка я заметил фары автомобиля. Он двигался с большой скоростью прямо на меня. Я отошел в сторону, уступая ему дорогу. Но и автомобиль, пытаясь объехать меня, свернул в ту же сторону. Я метнулся в противоположную сторону, автомобиль тоже. Возникли, как иногда бывает, зеркальные действия водителя и пешехода. Я не мог убежать от автомобиля, а водитель не мог избежать наезда, он резко затормозил, но было поздно.

Я понял, что это конец, яркий свет фар возникал из тьмы и, заполняя собой все пространство, слепил глаза. Он проникал в зрачки, в мозг, в душу, он сжигал все мое существо. Смерть лишь на время отсрочила свой визит, оставив меня возле горящего самолета, она снова вернулась, чтобы раздавить колесами автомобиля. Видимо, это была расплата. Я ощутил страшный удар. Наступила тьма.

Проснулся я утром в своей постели. За окном пели птицы, светило солнце, я был жив, ничего не болело. Я осмотрел свое тело. Ни следов удара, ни царапин не было. Чувствовал я себя прекрасно, бодрым, отдохнувшим, хотя знал, что не спал почти всю ночь. Что это было? Сон, бред? Но я точно помню, что попал под автомобиль, я помню визг тормозов, звук удара и боль, страшную боль, пронизавшую меня. Я достал из шкафа одежду. Видимо кто-то раздел меня, а одежду аккуратно повесил в шкаф. На рубашке след от протектора, значит, автомобиль все-таки переехал меня, это был не сон и не бред – это было. Рубашка вконец испорчена. Я достал из чемодана другую, оделся и отправился на завтрак. Но завтрак в столовой уже закончился, я его проспал. Мне ничего не оставалось, как снова идти в кафе.

В кафе все было так же, как и вчера. Играла все та же музыка, за столиками сидели все те же посетители, и двое все так же о чем-то спорили. Чтобы спокойно поразмыслить над тем, что случилось, я заказал бутылку вина и горячий шницель. Ночное происшествие никак не укладывалось в трезвую голову. Я пил вино, ел шницель и думал, но никакого объяснения происшедшему придумать не мог. И тут снова появилась она, та вчерашняя женщина в красном.

Она, как и вчера, сидела за моим столиком и пила апельсиновый сок. Сегодня она жива и здорова, хотя я сам видел, как вчера она попала под трамвай. Она все так же смотрела сквозь меня куда-то вдаль, но что-то изменилось в ее взгляде. Мне показалось, что в глазах ее появилась мысль, она даже улыбнулась краешком губ. Улыбнулась не мне, она по-прежнему не замечала меня, улыбнулась чему-то своему, своим мыслям или воспоминаниям.

«Что здесь происходит?» – подумал я. Может быть, вообще ничего не происходит, и это все только сон? И авиакатастрофа, и этот город, и эта женщина – все это только сниться мне. Стоит проснуться, открыть глаза и ничего этого не будет. Мне захотелось проснуться, проснуться маленьким мальчиком. Мама будет будить меня, говорить, что пора вставать, собираться в школу. Стоит только зажмуриться крепко-крепко, а затем открыть глаза, и я увижу маму, обязательно увижу. Так в детстве я верил, что стоит проснуться, открыть глаза, и все плохое пройдет.

Когда-то я случайно уронил и разбил мамину любимую чашку. Была какая-то доля секунды, когда я еще смог бы ее поймать, но я не успел. Я плакал, глядя на разбитую чашку, я хотел вернуться на несколько минут назад, что бы исправить ошибку. Но вернуться назад, и исправить ошибку было уже невозможно. Я представлял, как расстроится мама, и плакал. Мама простила меня, и снова все стало хорошо. Сейчас упал самолет, вместе с ним разбились те, кто были в нем, и судьбы тех, кто остался жив, в том числе и моя. И уже ничего невозможно исправить. И я уже никогда не увижу маму, она умерла пять лет назад. Я даже не смог приехать на похороны. А она перед самой смертью все смотрела в окно и ждала. Я знал, что она тяжело больна, мне сообщили, о том, что жить ей осталось совсем немного. Я был далеко, очень далеко и не смог приехать сразу. А когда приехал, было уже поздно. И этого тоже нельзя уже вернуть и изменить. Она жила одна. Неверное, самое страшное одиночество – это одиночество матерей, дети которых разлетелись по свету. И они ждут, ждут их всю оставшуюся жизнь.

Женщина в красном сидела передо мной как вчера. Может быть, время возвратилось на день, чтобы дать возможность кому-то исправить ошибки прошлого? Вчера она погибла под колесами трамвая, а сегодня снова жива, может быть сегодня – это вчера? Нужно что-то сделать, чтобы сегодня не случилось того, что произошло вчера. Но что для этого нужно, заговорить с ней? Так ведь она по-прежнему не замечает моего присутствия. Сейчас она встанет и уйдет, а я останусь сидеть здесь и ничего не сделаю. Нужно что-то делать, что-то делать, но что? Вот она уже допивает апельсиновый сок, осталось совсем немного, но что, что нужно сделать? Вот она делает последний глоток, ставит стакан, вытирает губы салфеткой и уходит; уходит, и идет в сторону трамвайной остановки.

Я хотел встать, закричать, позвать ее, но не смог даже пошевелиться. Я сидел и с ужасом смотрел, как стоит она на остановке, но сегодня, почему-то одна, и как неумолимо подходит трамвай. Сейчас трамвай остановиться и ничего не случится. Но он, как и вчера, не мог затормозить, он сошел с рельс и вылетел на трамвайную остановку. Женщина успела сделать шаг назад, и трамвай прошел мимо. Я не понимал, что происходит. Руки и ноги дрожали, мысли путались в голове, все казалось каким-то сплошным кошмарным сном.

Если здесь возникают какие-то петли времени, если сегодня повторяется то, что было вчера, то почему на остановке трамвая она была одна? Ведь вчера те, другие, тоже попали под трамвай? Но их нет на остановке, значит, они действительно погибли, и только она осталась жива, ее удалось спасти. Но если так, то она должна была бы еще долго находиться в больнице. Я сам видел, как ее вытаскивали из-под трамвая, синяками тут не отделаешься. Да и если бы сегодня – это вчера, то я бы не мог помнить своего ночного происшествия, ведь для меня его бы не было. Я допил бутылку вина, мысли окончательно затуманились, думать больше не хотелось, и я вернулся в номер.

Что это было за вино? На вид и на вкус белое полусладкое, ординарное вино. Но я с удивлением отметил, что никак не могу вспомнить, что было написано на этикетке. Такое впечатление, что я выпил целую бочку этого вина. Голова была тяжелая и теплая, глаза закрывались, ноги стали ватными и передвигались с трудом. Я добрался до кровати и лег. Уснул я мгновенно, будто провалился в темную, мягкую бездну.

Проснулся ночью. Безумная, полная луна висела над самой верхушкой тополя. В голове было ясно и чисто, никаких следов похмелья. Что же это за вино? Сперва окосел от одной бутылки, а сейчас как будто бы и не пил ничего. И тут я с удивлением отметил, что впервые за все время после катастрофы, меня не преследовал мой ночной кошмар. Спать уже не хотелось. Я боялся, что стоит мне закрыть глаза, и я снова увижу горящий самолет и услышу голос ангела смерти. Было душно. Я оделся, вышел на улицу.

Бредя наугад, просто так, я вдруг заметил, что снова попал на ту же улицу, что и вчера. Все тот же одинокий фонарь горел на покосившемся столбе. Мне показалось, что кто-то пристально смотрит на меня из темноты, я обернулся, но никого не увидел. В конце улицы прямо на меня двигался автомобиль. Я шарахнулся в сторону, в ту же сторону метнулся и автомобиль. Все повторяется, и если я буду так метаться, то опять окажусь под колесами. Я застыл на месте. Я смотрел на автомобиль, как заяц на орла, и когда понял – водитель уже не сможет изменить направление, отскочил в сторону. Автомобиль промчался мимо меня и исчез, будто растворившись в темноте ночи. Вконец обалдевший и ошарашенный стоял я посреди улицы и смотрел на одинокий фонарь. Ощущение того, что на меня смотрят, не проходило. Я внимательно огляделся, и увидел его.

Обшарпанный рыжий кот смотрел на меня из подворотни желто-зелеными глазами. «Хоть ты мне можешь сказать, что здесь происходит?» – спросил я кота. «Мяу!» – ответил кот, и скрылся в темноте. Нет, на петли времени это не похоже, вчера кота не было. Как я добрался домой, как лег спать – уже не помню. А когда проснулся, то понял, что завтрак я, как обычно, проспал. Нужно идти в кафе. А может не нужно? Черт с ним, с этим кафе, именно с него все начинается, надо как-то по-другому начать день. Но я знал, как бы я не старался, начать день по-другому я не смогу. Я оделся и не спеша поплелся в кафе. Все было как всегда. Те же посетители сидели за столиками, играла все та же тихая музыка, и все так же двое вели свой бесконечный спор, не замечая никого вокруг. Я заказал кофе и бутерброд. Помня вчерашний день, вино брать я уже не стал.

Она появилась как обычно, села за мой столик и заказала апельсиновый сок. Все так же смотрела она сквозь меня, смотрела куда-то вдаль, будто меня и не было. А может быть, меня действительно нет? Я не существую для них. Возможно, правы были и Юм, и Мах, и Авенариус, считая, что мир вокруг нас – только плод нашего воображения. Меня нет в их воображении, вот они и не видят меня. Все они настолько одиноки и несчастны, что в их воображении нет ничего, корме их самих, собственные горести и проблемы полностью поглотили их, и ничто другое для них просто не существует. А разве мы не так живем в обычной жизни?

Женщина допила сок, поставила стакан, промокнула салфеткой губы и ушла. Она снова шла на трамвайную остановку. Что же произойдет на этот раз? Неужели этот чертов трамвай снова сойдет с рельс? Но трамвай подошел, спокойно снизил скорость и остановился. Женщина обернулась, как-то странно посмотрела в мою сторону, села в трамвай, он тронулся. Мне казалось, что на этот раз она посмотрела на меня, именно на меня, как тогда ночью перед полетом. Возникло странное ощущение, что больше я уже никогда ее не увижу.

Время потерянных истин

Допив свой остывший кофе, я встал и пошел в сторону сквера, где на скамейке все так же одиноко сидел старик. Я поздоровался с ним и сел рядом.

— Ну, как, – спросил он, – начинаете понемногу осваиваться в нашем городе?

— Скорее наоборот, начинаю понемногу сходить с ума. Для нормального человека, все происходящее здесь – сплошной бред.

— А Вы считаете себя нормальным? Напрасно. Нормальных людей вообще не существует, как и нормального мира. Нормальным мы считаем то, что видим каждый день, к чему привыкли. Мы привыкли к тому, что солнце всходит на востоке и заходит на западе, и для нас это нормально. Если вдруг произойдет наоборот, это будет ненормально. Но половина людей этого просто не заметят, не обратят внимания, и будут по-прежнему считать, что солнце всходит на востоке. Потому, что для них это нормально, к этому они привыкли, и они никогда не заметят, что на самом деле все уже изменилось, все совершенно не так.

— Я понимаю, что люди поглощены своими бедами, и не видят ничего и никого вокруг. Поначалу меня удивляли двое, которые постоянно о чем-то спорят, когда все остальные молчат. Но, видимо, их нужно воспринимать, как единое целое.

— Ну, вот, что-то Вы уже начинаете понимать. Не таким уж бредом кажется все вокруг, если вдуматься.

— Пожалуй, что так, а кто эти двое?

— А, это два капитана! Совершенно безнадежный случай!

— Два капитана? – я вдруг вспомнил роман Каверина, которым зачитывался в детстве. Прочитав его, я долго бредил авиацией, полярными трассами, и решил окончательно, что непременно стану летчиком. И вот, в результате я оказался здесь, в этом странном сумасшедшем городе.

— Нет, нет, – как будто прочитав мои мысли, возразил старик, – роман Каверина здесь совершенно ни при чем. Это капитаны двух судов, столкнувшихся при выходе из залива. Наверное, помните, это было несколько лет назад. Пассажирское судно затонуло, погибло много людей. Капитанов приговорили к длительным срокам заключения, но вскоре они сошли с ума и были определены в клинику доктора Вагнера. Каждый день они встречаются и спорят, кто кого должен был пропустить. Они ищут решение, и не находят его.

— Даже если они и найдут решение, то, что толку? Ведь вернуться в прошлое и исправить ошибку уже невозможно.

— Зато у них есть смысл жизни, у них есть дело, которым они будут заниматься до конца своих дней, не беда, что у задачи нет решения, есть процесс – а результат не важен.

— У меня такое впечатление, что мы все чем-то похожи на них. Даже там, за пределами этого города. Мы живем, не видя цели, что-то делаем, суетимся, нам кажется жизненно важным то, что по сути своей не имеет никакого значения, а то, самое главное, для чего стоит жить, мы уже давно потеряли.

— Время потерянных истин, – задумчиво произнес старик. – Такое время теперь настало для всех, живущих на земле. То, что казалось незыблемым, вечным, рушится, как песок, рассыпается, течет сквозь пальцы, и невозможно удержать песчинки в руках. В поисках истины люди всегда обращались к Богу, но как только Бог открывал ее, всегда находились те, кто присваивал себе абсолютное право на истину, они провозглашали себя служителями Бога, и требовали от людей, чтобы люди служили им.

Три тысячи лет в древнем Египте жрецы, познав истину, решили скрыть ее от людей. Ведь Бог создал людей свободными, и если они узнают об этом, то не захотят быть рабами у жрецов. Жрецы имели власть и над фараонами, ибо человек работает на себя в меру своего знания, а в меру незнания – на того, кто знает больше. Потому жрецы и не делились знаниями даже с фараоном. Они разделили людей на господ и рабов, и хотели, чтобы так продолжалось вечно, но продолжаться вечно так не могло, и Бог открыл истину фараону, по имени Аменхотеп IV, который взял себе имя Эхнатон, и объявил людям, что во вселенной есть только один Бог – Атон. Он отстранил от власти жрецов, объявил верховным жрецом Атона себя, и запретил почитать всех прочих Богов. Высшей ценностью религии Атона была любовь, Эхнатон и его жена, красавица Нефертити, являли собой образец такой любви. Египет во времена Эхнатона не вел ни одной войны, расцвело искусство, искусство Амарнского периода.

Но знал Эхнатон, что когда он отойдет от власти, жрецы Амона уничтожат новую религию, вернут прежних богов и прежнюю власть. И он решил для спасений новой веры вынести ее за пределы Египта. Для этого выбрал он народ иудейский, который должен был принять и сохранить веру в единого Бога. Пророк из рода фараонов, по имени Ра Мозес, что означает дитя Солнца, должен был возглавить этот народ и вывести его в новые земли. Иудеи называли его – Моисей.

— Но, насколько мне известно, Моисей был иудеем, – возразил я. Но старик утверждал обратное, он говорил так, будто сам был свидетелем событий библейской древности. Кто знает, сколько лет прожил этот старик, над которым не властно время.

— Ветхий завет гласит, что Моисея нашла и воспитала семья фараона, но это вымысел. Царская семья никогда не стала бы воспитывать подкидыша, член царской семьи наследует власть, а власть не могут передать тому, в чьих жилах течет чужая кровь. Нет, Моисей был египтянином, он даже с трудом владел иудейским языком, и к нему был приставлен переводчик, Аарон, названный в Ветхом завете его братом, который сыграл злую роль в судьбе Моисей. К тому времени, как вывел Моисей народ иудейский из Египта, Эхнатона уже не было среди живых. Жрецы Амона отравили его, вернули прежних богов, и извратили учение, которое Моисей должен был даль людям. Вместе с Моисеем и иудеями ушли и левиты, посвященные жрецами Амона, и лишь им одним дозволялось исполнять обязанности священников среди иудеев. Тайно сопровождал странствующий народ иудейский великий жрец Ур Табит. Он с помощью левитов подстрекал недовольных к восстанию против Моисея, участвовал в заговоре и Аарон, сделавший золотого тельца, он объявил его богом, который вывел народ иудейский из Египта, и призвал людей молиться идолу.

Моисей, вернувшись с горы Синая после молитвы, был поражен вероломством своего соратника, Аарона, восставшие убили пророка, разбили скрижали с заветами Божьими. Восстание было жестоко подавлено левитами, и место Моисея занял жрец Ур Табит, чтобы народ не заподозрил подмены, он покрывал свое лицо во время беседы с людьми, сославшись на то, что от лица его исходит сияние, которое может напугать людей. Вместо разбитых скрижалей он показал людям новые, на тех, разбитых, было начертано: «Бог – есть любовь», а на тех, что были даны взамен: «Око за око – зуб за зуб».

С той поры и исчисляется время утраченных истин. Людям позволено выбирать между одной и другой ложью, истина скрыта от них. Бог открывал истину Христу, Магомету и Будде, но находились те, кто извращали учение пророков, они узаконили рабство на Земле, объявив всех людей рабами Божьими. Люди разделены на элиту и толпу, но ни толпа, ни элита не обладает истинным знанием. Смысл жизни перевернут с ног на голову – человек потребляет для того, чтобы жить, но если смысл жизни скрыт, то все меняется местами – человек живет для того чтобы потреблять, получать удовольствие от еды, выпивки, секса, зрелищ, роскоши, и так далее. Те, кому это доступно в полном объеме – составляют элиту, класс господ, остальные – это толпа, рабы. Но потребительское отношение к жизни ведет человечество в тупик, с ростом производства растет и потребление, причем растет безгранично.

Еще на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков Томас Мальтус заметил, что народонаселение растет в геометрической прогрессии, а производство товаров потребления – в арифметической. Рано или поздно наступит предел, планета не сможет прокормить человечество.

Элита поняла, что уже сегодня возможности Земли прокормить шесть миллиардов населения подходят к концу, и всполошилась. Они организовали, так называемый, Римский клуб, основателем которого считается вице-президент фирмы «Оливетти» Аурелио Печчеи. Исследования, проведенные по их заказу, показали, что существовать безбедно, продолжая тенденции неограниченного потребления, может на Земле на более одного миллиарда человек, остальные обречены на вымирание от голода и нехватки энергоресурсов. Так возникла теория «золотого миллиарда». Нужно искусственно ограничить рост населения, предоставив представителям элиты возможность безграничного потребления, объединить общей системой США, Западную Европу и Японию, а остальные страны использовать лишь в качестве сырьевых придатков.

— А если народы этих стран не согласятся с отведенной им ролью? Тогда что, опять война?

— Локальные войны и так идут беспрерывно, но они не решают проблемы в целом, а мировая война с изобретением ядерного оружия – просто бессмысленна, в этой войне не будет победителей. Но военное оружие – это еще не все. Есть и другие, например, генетическое. Табак, алкоголь, наркотики, генетически модифицированные продукты. Военное оружие убивает только воюющее поколение, генетическое закладывает программу деградации личности на несколько поколений вперед. Народ, потребляющий более восьми литров алкоголя на душу населения обречен на деградацию, в России сейчас потребляют более двадцати. Смертность превышает рождаемость. Вот вам и решение проблемы народонаселения не военными средствами.

Есть и психологическое оружие – это музыка, кино, телевидение, средства массовой информации. Музыка действует непосредственно на подсознание, минуя сознание, тяжелый рок разрушает психику человека, и именно его так усиленно внедряют в жизнь молодежи. Пропаганда секса, насилия, потребительского отношения к жизни звучит с экранов телевизоров и кино, проводится в печати, в литературе, в рекламе, во всем, что человек может увидеть и услышать.

Если человек ежедневно выпивает хотя бы одну бутылку пива, курит, смотрит сериалы, слушает тяжелый рок, он постепенно теряет свои человеческие качества и превращается в рабочий скот, в зомби, в биоробота. Ему уже не до поиска истины, ему нет дела до проблем человечества, ему нужно только одно – пива и зрелищ, остальное его не волнует.

Сейчас все направлено на то, чтобы лишить человека личностных качеств, сделать из него некий биологический механизм для производства продуктов потребления, не способный думать, принимать решения и восставать против своих хозяев. Пропасть между элитой и толпой растет, дальше работает наследственность, из черни никогда не родится князь. В Индии сейчас около четырехсот миллионов людей живут не просто за чертой бедности, они живут хуже бродячих животных. Это низшая каста – «маленькие люди», у них нет имен, нет работы, нет жилья. Но ни один борец за «права человека» ни одним словом не обмолвился об их существовании, никто не вступился за их права. Это идеал будущего общества: элита и безликая толпа, то к чему ведет теория «золотого миллиарда».

Несколько минут на том свете

Время шло. Проходили дни за днями. Каждое утро ходил я в кафе, в котором все повторялось, так же как и прежде. Все так же тихо играла музыка, все те же посетители сидели за столиками, все так же вели свой бесконечный спор два капитана. Но женщина в красном больше не появлялась.

На этот раз я решил не опаздывать на завтрак. Я собирался и думал, чем бы заняться сегодня, когда раздался стук в дверь. Я открыл, на пороге стояла та самая медсестра, которая встретила меня в этой клинике.

— Доброе утро! Собирайтесь, я провожу Вас к доктору!

— Что-то случилось? – удивился я. Я уже привык к тому, что был предоставлен сам себе, а тут, вдруг, меня собирается принять доктор!

— Ничего не случилось, просто Ваш лечащий врач, хочет побеседовать с Вами.

Ничего не ответив девушке, я последовал за ней. Кабинет, в котором ждал меня доктор, находился тут же, в здании гостиницы. Была ли это гостиница или лечебный корпус, я точно определить не мог.

— Заходите сюда, – сказала мне медсестра, указав на дверь, и решив, что на этом ее миссия окончена, не сказав ни слова более, удалилась. Я вошел, и увидел довольно просторный кабинет. Прямо напротив двери, у окна находился стол, за которым восседал доктор, лет тридцати, брюнет с выражением лица опереточного героя-любовника. Аккуратно постриженные усы не опускались ниже верхней губы, из-под белого халата был виден воротничок рубашки, идеально белый, тщательно накрахмаленный.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич! – приветствовал меня доктор, как старого знакомого. – Садитесь, как мы себя чувствуем? – он протянул мне руку. – Доктор Розенберг, Иван Семенович, ваш лечащий врач. Правда, лечения, как такового, практически нет, скорее я Вас наблюдаю, а не лечу. Да, и лечить-то Вас вовсе не нужно, поверьте мне, Вы абсолютно здоровы, просто некоторое время нужно за Вашим состоянием понаблюдать, да и некоторые Ваши навыки восстановить.

Слова лились из него, как из динамика магнитофона, работающего на повышенной скорости воспроизведения. Манерой выражать свои мысли он и впрямь напоминал опереточного актера.

— Как себя чувствуем? Что беспокоит, как сон, аппетит? Надеюсь, здесь Вас уже не преследуют ночные кошмары?

— Да, вроде бы все нормально, кошмары действительно сейчас не так мучают. Но, совсем недавно, со мной произошел довольно странный случай. Понимаете, на пустой, совершенно пустой улице, я угодил под грузовик. Причем, переехал он меня колесами так, что живым остаться я не мог. Но, когда утром очнулся, то не было никакой боли, никаких повреждений на теле!

— Да, не может быть! – доктор рассмеялся. – Это обычный комплекс пациента: бывает, палец порежут, а считают, что все, конец, даже сознание теряют. Повезло Вам, голубчик! Невероятно повезло! Шофер успел затормозить прямо перед Вами, не причинив Вам никакого вреда! А Вы в оброк упали, нервы не выдержали. Я тогда на скорой дежурил, выезжал на место происшествия. Еще чуть-чуть, и все могло бы обернуться для Вас не столь благополучно!

— Но, я почувствовал удар бампера по голове, была страшная боль, потом…, – Я вспомнил о следе протектора на рубашке, но промолчал. Что-то не то, совсем не то, почудилось мне в напускной веселости доктора.

— Ну, дорогой Вы мой, почувствовали Вы то, чего ожидали. Вы ждали удара, вот его и ощутили. Все это, знаете ли, особенности нашей психики, мой друг, и не более! Существует только наша мысль, голубчик, только мысль и ничего более. Именно мысль вызывает у нас ощущение боли, страдания, радости, счастья.

Я хотел спросить его о той женщине, которая погибла под колесами трамвая, но на следующий день живая и невредимая сидела в кафе, за столиком напротив меня. Но понял, что ответа я не получу, скорее всего, он убедит меня, что все это произошло только в моем воображении. А может быть, это и в самом деле, было все именно так?

— А, теперь, – сказал доктор, – мы должны приступить к тренировкам. Психологическая реабилитация, знаете ли, заключается не только в том, чтобы избавить Вас от ночных кошмаров. Вам нужно еще и восстановить утраченные навыки, скорость реакции, и так далее. Надеюсь, Вы уже достаточно отдохнули, а теперь приступим к работе, к серьезной работе! Идемте за мной в тренажерный зал.

В тренажерном зале я увидел центрифугу, именно такую, на которой проходят тренировки пилоты истребительной авиации и космонавты для адаптации организма к перегрузкам.

— Ну, как? Знакома Вам такая карусель?

— Вполне.

— Вот, и ладненько! Тогда садитесь, начнем работать. Все просто: загорается лампочка – нажимаете кнопочку. А я буду постепенно увеличивать перегрузку.

Я занял свое место и приготовился к работе. С первого взгляда, кажется все просто, но это совсем не так. Чем больше перегрузка, тем сложнее следить за загоранием ламп. Автомат фиксирует время реакции и количество пропущенных операций.

— Готовы? Ну, тогда, как говорил Юрий Гагарин, – поехали! Доктор включил центрифугу.

Сперва перегрузка была небольшой, я вовремя нажимал на кнопки при загорании лампочек. Двукратную перегрузку переносит нормально любой здоровый человек, даже не подготовленный. Дальше – хуже. Чем выше перегрузка, тем труднее поднять руку, чтобы дотянуться до кнопки, когда перегрузка доходит до пяти, кровь отливает от мозга и начинает темнеть в глазах.

Я уже стал пропускать некоторые сигналы, не успевал поднять руку, в глазах темнело, по лбу катился градом пот, а перегрузка росла. Последний раз я проходил такую тренировку еще тогда, когда летал на истребителях, в транспортной авиации у нас этих тренажеров не было. За это время привычка к работе в таких условиях была утрачена. По результатам, которые выдала машина после тренировки, я не дотягивал даже до «троечки».

— Ничего, – успокоил доктор, – для первого раза вполне неплохо! Сейчас идите, отдыхайте, а завтра продолжим. Жду Вас здесь, в это же время.

Я доплелся до своей комнаты, и обессиленный свалился на кровать.

Тренировки продолжались изо дня в день, кроме центрифуги, были и другие тренажеры, развивающие мышцы, вестибулярный аппарат, укрепляющие психику. Нагрузки постепенно увеличивались. Меня уже перестали мучить по ночам кошмары, не терзали вопросы о загадочных происшествиях в этом городе. Идя по улицам, я уже не замечал прохожих, так же как и они не замечали меня. Даже старик, сидящий на скамейке в парке, меня больше не интересовал. Он был прав, я привык к этому городу, и ничего в нем не казалось мне необычным. Но однажды произошло то, что заставило меня серьезно задуматься.

Была обычная тренировка на центрифуге. Я уже окончательно выбился из сил, но перегрузка продолжала расти. В глазах потемнело, сознание угасло, как догорающая свеча, наступила полная тьма и небытие. Потом я увидел, откуда-то сверху, свое неподвижное тело, распластанное на столе, к которому были подключены какие-то трубочки и провода. Два доктора склонились надо мной. Одним из них был мой лечащий врач, доктор Розенберг, другой был мне не знаком. Это был немолодой, лысеющий человек. Лица его я рассмотреть не мог, сверху мне отчетливо была видна лишь его лысина. Он выпрямился, посмотрел на Ивана Семеновича, и начал его распекать.

— Что Вы наделали, доктор? Вы явно перестарались! Такие перегрузки не дают даже космонавтам! В результате – остановка сердца! Вы испортили материал! Да, с Вами просто невозможно работать!

— Но, я каждый раз увеличиваю перегрузки, Вы же знаете. Просто материал оказался не пригодным к дальнейшей работе. Он и первоначальный тест, с автомобилем, не прошел с первого раза. Никакой реакции, полная растерянность, его раздавило как котенка! Не стоило его брать в работу!

— Стоило или не стоило – это мне решать, а не Вам! Не все с первого раза проходят тест! Но, после клонирования, он тест прошел, и довольно успешно! А, сегодняшняя остановка сердца – это результат Вашей полной безответственности!

— А, может быть, клонируем его еще раз?

— Что? Да, что Вы несете?! Вы, хоть что-то соображаете, доктор? Да, представляете ли Вы себе, сколько это все стоит? Вы бездарный, безответственный человек! Вы меня просто разорите! И зачем только я взял Вас в клинику! Выгоню! Выгоню, к чертовой матери! Пойдете работать фельдшером в районную поликлинику! Нет, санитаром! Да Вас, вообще, к медицине и близко подпускать нельзя!

Доктор Розенберг стоял молча, низко понурив голову. От его былой самоуверенности не осталось и следа.

— Короче так, доктор, – подвел итог незнакомый мне врач, – если не запустите сердце, материал списываю, а Вас увольняю! Да, что же Вы стоите как студент, потерявший шпаргалку? Принимайте меры, а то будет поздно! Что, я должен за Вас все делать?!

Сознание возвращалось ко мне, нарастало ощущение тяжести тела, вместе с болью и усталостью. Я открыл глаза и увидел озабоченное лицо Ивана Семеновича, склонившееся надо мной. Кроме него, в кабинете больше никого не было.

— Ну, наконец-то, пришли в себя! – облегченно вздохнул доктор.

— Что случилось со мной, – спросил я, – что это было?

— Ничего, ничего страшного. Просто Вы переутомились, потеряли сознание. Нужно немного отдохнуть. Идите к себе, отдыхайте – и сегодня, и завтра. Потом продолжим физические тренировки, но в более облегченном режиме.

Я вернулся в свою комнату и лег на кровать. Что же все-таки произошло? Действительно, остановка сердца? Значит, некоторое время, я был мертв? Клиническая смерть? Мне не раз приходилось читать и слышать, что иногда, люди в состоянии клинической смерти, видят свое тело, как бы со стороны. Но со мной такого еще ни разу не происходило. Что это: сон, или бред угасающего сознания? Они что-то говорили о клонировании, неужели меня клонировали? Тогда, когда я попал под машину? Значит, меня действительно раздавил грузовик? Клонирование, клонирование … Бред какой-то! Все, что я когда-то слышал о клонировании, никак не соответствовало тому, о чем говорили эти люди. Да, где-то, то ли в Англии, то ли в Америке, ученые клонировали овцу. Но об опытах с людьми мне ничего слышать не приходилось. Мои скудные сведения о клонировании, основанные на информации из телевизионных новостей и заметок в газетах, сводились к тому, что на основе клетки можно вырастить копию живого организма, но чтобы сразу, так, получить дубль погибшего человека? О таком слышать мне еще не приходилось.

Если то, что я услышал, находясь между жизнью и смертью, а может быть после смерти, правда, то что же все-таки происходит в этой клинике?

Искушение ангела смерти

Вскоре физические тренировки закончились, вернее они продолжались, но не так интенсивно, и с меньшими нагрузками. Основное время стали занимать занятия на авиационном тренажере. Но это был не настоящий тренажер, сделанный на основе кабины реального самолета. Это была компьютерная программа, моделирующая полет. Я сидел перед экраном монитора и, держа в руках джойстик, вместо штурвала, пилотировал летательный аппарат, который представлял собой всего лишь компьютерную модель.

Но это был не Ил-76, на котором я летал, а американский транспортник «Геркулес», С-130. Мой инструктор, подполковник авиации, сказал, что более походящей модели в компьютере просто нет. Я взлетал с различных аэродромов, вел самолет по маршруту, садился в сложных метеорологических условиях, выполняя разнообразные задачи, которые ставил мне инструктор. Аэродромы эти располагались где-то в Африке, в Азии, и еще черт знает где, но только не в России. На мой вопрос, а нет ли здесь наших аэродромов, он только пожал плечами:

— Ничего не могу сказать, программа-то, американская.

Время шло, задачи усложнялись, и, хотя я не слишком доверял реализму компьютерного тренажера, выполнить их порой было не так уж просто. Я вновь и вновь мысленно возвращался к обстоятельствам катастрофы, которая привела меня сюда. Поскольку доступ к компьютеру, где была программа тренажера, мне никто не ограничивал, то в свободное время я находил наиболее подходящие аэродромы, и пытался снова и снова смоделировать тот роковой полет.

Скрупулезные расчеты и анализ различных вариантов показали, что ни при каких обстоятельствах при построении прямоугольного маршрута, я бы не успел посадить самолет. Даже при разворотах с креном 45 градусов, и высоте менее 50 метров над горами, самолет бы развалился на прямой перед самой полосой еще до высоты принятия решения[9]. Оставался единственный вариант – это посадка обратным курсом. Посадка вслепую, без средств радионавигации.

Разворот на девяносто, потом на двести семьдесят градусов, и самолет окажется на посадочном курсе. Нужно только строго выдерживать постоянную скорость и крен. Но… Вот тут то и начинаются всякие «но», которые неизбежно приводят к ошибке.

Во-первых, разворот в сторону работающих двигателей выполняется медленнее, значит, радиусы правого и левого разворотов не будут одинаковыми. Погрешность можно компенсировать креном[10]. Крен правого разворота должен быть больше, чем крен левого.

Во-вторых, ветер, какого бы он ни был направления, превратит круг в эллипс. Где-то в процессе разворота следует увеличить, а где-то уменьшить крен. Но все равно, погрешность неизбежна. Хотя она и должна быть не слишком велика, точно выйти на посадочный курс не удастся. При нормальной видимости это не страшно, пару доворотов вправо, влево и мы на посадочном. Но видимости нет, нет и средств радионавигации.

Стоп! Почему же нет? Есть ведь приводные радиостанции[11] на противоположном курсе! Ближний привод становится дальним, а дальний – ближним. Но они расположены с другой стороны полосы, а нужны контрольные точки глиссады. Что же толку в этих приводах, если мы над ними не проходим! Все это так, но ведь створ посадочной полосы по ним определить можно. Можно, но ошибка даже на небольшой угол приведет к значительному линейному уклонению. Полградуса – сорок метров в сторону от полосы. Много.

Курсоглиссадная система[12] работает на противоположный порог, но кое-чем помочь сможет. С глиссадой все ясно. Глиссадный маяк[13] не спасает. А вот курсовой[14] может пригодиться. Дело в том, что любая, даже узконаправленная антенна излучает два лепестка, один вперед, другой назад. Задний лепесток значительно слабее, но все-таки, мы должны его увидеть вблизи полосы. А раз увидим, то увидим все с точностью до наоборот. Если вертикальная стрелка прибора отклоняется вправо, то нужно будет довернуть влево, чтоб исправить погрешность. Вот и решение! На душе стало легче, оттого что правильное решение все-таки может существовать.

Я проверил эту методику на компьютерной модели. Первый заход оказался неудачным, я вышел правее посадочной полосы. Но после ряда попыток, я добился того, что при любом направлении ветра, и минимальной видимости я уверенно выходил на посадочный курс.

Время шло. И, хотя я по-прежнему не общался ни с кем, жизнь в городе стала казаться не такой уж невыносимой. Я уже привык к нему, к его обитателям, я узнавал их, мысленно здоровался с ними, желал удачи, скорейшего выздоровления и прочее. Затем я вообще перестал считать, что они больны. К каждому из них у меня сложилось свое, определенное отношение. Я искренне сочувствовал двум капитанам, любил как дочь девушку с вечно растрепанной прической, пробегавшую каждое утро мимо кафе, ненавидел грязного старика, собиравшего окурки на трамвайной остановке. Но больше всего я хотел увидеть ее, эту женщину в красном, не она ли была призраком моих видений и снов? Но она больше не появлялась, и я подумал, что неверное уже не увижу ее никогда.

Мы, жители этого города не знали ничего о том, что происходит в мире. У нас не было ни газет, ни телевидения, ни радио. Сперва меня это раздражало, но потом и к этому я привык. Я не знал, сколько мне еще придется прожить здесь, но со временем это перестало меня беспокоить. Я привык.

Так прошло лето, наступила осень. Тяжелые, низкие облака поплыли над городом. Ветер срывал желтые листья, кружил их по улицам, скверам и дворам. Косыми дождями занавесило горизонт, становилось холодно и печально. Кафе на улице закрыли, столики перенесли в помещение. В нем каждое утро собирались все те же посетители, все так же молча ели они свой завтрак, играла все та же печальная музыка, и вели свой нескончаемый спор два капитана. Но, несмотря на дождь, холод и ветер, на скамейке в сквере, в любую погоду, по-прежнему сидел старик.

Однажды, в полусонном бреду осенней ночи, я снова увидел ее. Она смотрела на меня сквозь оконное стекло долгим, печальным взором. Слезинка дождя застыла на ее щеке. Она хотела что-то сказать, но не могла, и только смотрела сквозь стекло, грустными, полными печали глазами. Потом она повернулась и ушла. Она остановилась, обернулась, еще раз взглянула на меня, и растаяла в тумане осенней ночи. Она была похожа, и в тоже время не похожа на ту женщину из кафе, еще мне казалось – что-то изменилось в ней, взгляд ее по-прежнему был печален, но не было в нем той безысходной тоски, как в ту ночь, перед роковым вылетом.

Я встал, подошел к окну. За окном шел дождь, монотонно завывал ветер, раскачивая тополь у балкона. Он обрывал пожелтевшие листья и, кружа их в каком-то неистовом танце, уносил во тьму. За окном была только сырость и мрак. В дверь постучали.

Впервые за время моего пребывания в этом городе кто-то постучал в мою дверь. До этого никто никогда ко мне не обращался, кроме доктора Розенберга и моего инструктора, но ко мне в комнату никто из них не входил. Не было ни стуков в дверь, ни телефонных звонков. Я сам несколько раз пытался позвонить, но мне никто никогда не отвечал. Возможно, мне это только показалось, и в дверь никто не стучал, но стук повторился. Я подошел к двери и, не спрашивая, открыл. На пороге стоял мой инструктор, подполковник авиации. Он вошел.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич, – сказал он.

— Здравствуйте, проходите, – ответил я, – чем обязан?

— Извините, что беспокою Вас среди ночи, но нам срочно требуется Ваша помощь.

— И чем же я могу Вам помочь?

— Вы, наверное, уже знаете про землетрясение?

— Нет, ничего не знаю, ни газет, ни телевидения, ни радио у нас нет, так что не знаю ничего, что творится в мире.

— В горах Армении произошло землетрясение. Полностью разрушен город, пострадали близлежащие села. Мы подготовили самолет с ротой десантников для оказания помощи пострадавшим. Но случилось несчастье. По дороге на аэродром командир Ил-76-го, который должен сейчас вылетать, попал в аварию. Его только что отвезли в госпиталь, жизнь в не опасности, но за штурвал он сможет сесть не скоро.

— И чем же я Вам должен помочь?

— Но Вы же были командиром Ил-76-го!

— Вот именно, был. Я уже год не летал после катастрофы. Я не могу сесть за штурвал. Ввод летчика в строй после большого перерыва, особенно связанного с летным происшествием, – длительный и не простой процесс. Нужна серьезная подготовка. Это Вам не автомобиль – сел и поехал. Что у Вас нет другого экипажа?

— Ни другого экипажа, ни другого командира у нас нет.

— И самолет у Вас единственный в ВВС? Вызовите самолет с другого аэродрома!

— На это уйдет масса времени, а счет идет на часы, даже на минуты. Чем позже мы туда прилетим, тем меньше шансов спасти тех, кто еще остался в живых.

— А как Вы расцениваете шансы угробить тех, кто должен лететь на помощь пострадавшим?

— Но Вы же опытный летчик, что Вы такое говорите!

— Потому и говорю, что опытный летчик. Я был летчиком, понимаете, был! Летчик должен летать, а я уже год сижу на земле! Я не могу лететь прямо сейчас, без подготовки. Вы же авиатор, должны понимать, что пилот без постоянной практики теряет свою квалификацию.

— У нас многие пилоты не имеют той летной практики, которая необходима. С тех пор как Вы последний раз сидели за штурвалом, многое изменилось. Самолеты стоят на земле. Нет горючего. Каждый вылет, это событие. Летные училища выпускают офицеров, пилотами их назвать нельзя, они не имеют ни единого часа налета! Мы с таким трудом собрали этот экипаж, нашли единственный самолет с ресурсом, и на тебе! Командир едет на аэродром, спешит, его заносит на скользком повороте, машина переворачивается, и он с сотрясением мозга оказывается в госпитале.

— Но ведь то, что Вы предлагаете – это бред! Вы не могли придумать ничего лучшего, как взять бывшего летчика из сумасшедшего дома и посадить за штурвал самолета! Ну ладно, я живу в городе сумасшедших, но Вы-то живете в нормальном городе, в нормальной стране!

— Мы живем в нормальной стране? – подполковник рассмеялся. – Да вся наша страна превратилась в сплошной дурдом! Вы даже не представляете себе, что творится в государстве и в армии!

— Неужели все так плохо?

— Лучше не спрашивайте, сами увидите! А насчет Вас, так это напрасно. Во-первых, это не сумасшедший дом, а клиника психологической реабилитации. А во-вторых, мы уже справлялись о Вашем состоянии, Вы прошли полный курс, и Вас на днях должны выписать.

— А как на счет заключения медкомиссии о пригодности к летной работе? Кто меня допустит к полету без медицинских документов?

— Ну, это не более чем формальность. Это я беру на себя.

— А не слишком ли много Вы берете на себя? Лететь-то мне! Хотя бы один вывозной полет, для восстановления уверенности в себе Вы мне дадите?

— У нас нет такой возможности. Но Вы прекрасно справлялись с самыми сложными задачами на тренажере. В Вашей подготовленности я ничуть не сомневаюсь.

— Сравнили! Компьютерную программу и реальный самолет! Да, самый совершенный тренажер не дает полного реализма полета! А тут это недоразумение в виде экрана с джойстиком!

— Напрасно Вы так относитесь к возможности компьютерного моделирования. Уверяю Вас, за этим стоит большое будущее!

— Как бы там ни было, а за штурвал без подготовки я не сяду.

— Будет Вам подготовка. Предполетная.

— Смеетесь? Я говорю о другой подготовке, о вводе пилота в строй после длительного перерыва.

— Знаете, как готовили пилотов во время войны? Взлет, посадка и в бой!

— А у нас, что война?

— У нас критическая ситуация, стихийное бедствие, у нас не учебные полеты, мы летим спасать людей. Решайтесь, всю ответственность я беру на себя.

— Ответственность берет на себя тот, кто поднимает самолет в воздух, и не только за себя. После того, как он отдаст команду: «Экипаж, взлетаем!», уже никто не сможет взять на себя ответственность за то, что произойдет в воздухе по его вине!

Я понимал, что все это похоже на какой-то невероятный бред, что я не должен соглашаться ни в коем случае. Но, прикрыв глаза, я увидел кабину самолета, ощутил теплую рукоятку штурвала, услышал ровный гул моторов и голос руководителя полетов: «Взлет разрешаю!». Может быть, больше мне никогда не представится возможность взлететь. Каким бы безумием это ни казалось, я согласился.

К рассвету мы были уже на аэродроме. Светало. Низкие, тяжелые облака уходили на запад, дождь кончился, и на востоке появился краешек светлого неба. Познакомившись с экипажем, я приступил к изучению маршрута. Условия взлета были обычны. Метеоусловия тоже не обещали быть слишком сложными. А вот аэродром посадки. Слишком уж он напоминал мне тот, с которого я в последний раз поднимал самолет. Он был также расположен в горах, вернее в долине между гор. И радионавигационные средства были расположены только со стороны долины, и горное озеро в конце полосы. Но прогноз погоды был обнадеживающий. Казалось, что на этот раз все должно быть хорошо, худшего, чем случилось, уже случиться не может.

Но при подготовке к полету выяснилось, что на два двигателя вообще отсутствует документация, а у двух других ресурс был на пределе. Позднее, уже после полета, я узнал, что эти движки были сняты с другой машины, и считались списанными и утилизированными. Ресурс планера тоже вызывал сомнение, по одним документам его, вроде бы продлевали, а по другим – нет. Было такое впечатление, что самолет собирали из запчастей перед самым полетом. Подполковник, который обещал взять всю ответственность на себя, как выяснилось, лететь с нами не собирался.

— И где же ваш самолет с ресурсом? – ехидно спросил я.

— Но другие машины еще хуже!

— Что, в военно-транспортной авиации не осталось ни одной нормальной машины?

— Все нормальные машины давно продали коммерческим структурам, все равно они на земле стоят без горючего. Что осталось, на том и летаем!

Но это было еще не все, при загрузке самолета оказалось, что кроме десантников, погрузили еще и инженерную технику, и взлетный вес на пять тонн превышал максимально допустимый. Оставалось только одно, посадить за штурвал летчика из сумасшедшего дома, так как ни один нормальный и здравомыслящий пилот лететь бы на таком самолете не стал.

Общаясь с людьми, которые жили, в отличие от обитателей нашего города, в обилии телевизионных программ, радио и газет, я узнал, как изменился мир за время моего пребывания в клинике доктора Вагнера. Большая, могучая страна, которую когда-то мы гордо называли Родиной, рассыпалась, как карточный домик. Множество независимых государств, которые образовались на просторах бывшей «великой и могучей», хотели непременно иметь свою армию, свой флот, и уж конечно, свою авиацию, но денег на все это не хватало. Город, в котором я жил спокойной и беззаботной жизнью, оказался на территории Украины. И мне было совершенно не понятно, почему на всей территории бывшего Союза Советских социалистических республик только в независимой, «самостийной» Украине, только в этом городе, нашелся единственный почти исправный самолет, способный, может быть, даже взлететь, для того чтобы спешить на помощь пострадавшим от землетрясения жителям независимой Армении. Мне, привыкшему к логике и спокойной жизни обитателей сумасшедшего дома, была совершенно не понятна логика реального мира постсоветского пространства. Все казалось мне в нем абсурдным и нелогичным.

Что же это такое? Не успел я найти решение задачи, как мне предлагают на практике проверить свои расчеты? Неужели я забыл, как звучит голос ангела смерти? «Велик левый крен». Все повторяется. Аэродром, самолет, который может подвести в любой момент. Что это? Искушение? Искушение ангела смерти. Эта женщина, она снова предупреждала меня.

Послать бы все к чертовой матери и вернуться в свой город сумасшедших, который стал казаться мне раем по сравнению с тем, что творилось в нормальном мире. Но вернуться я уже не мог. Не чувство долга, не сострадание к людям, очутившимся в беде, заставляло меня лететь на перегруженной машине с моторами, которые могли отказать в любой момент. Нет, сам себе я хотел доказать, что еще на что-то годен, что я могу сделать то, чего не могут, от чего непременно отказались бы другие. Искушение оказалось слишком велико.

Двигатели взревели на взлетном режиме, заполняя пространство рыком льва, готовящегося к прыжку. Самолет разгонялся крадучись и прижимаясь к земле, как зверь, настигающий свою жертву. Скорость росла, а самолет все не отрывался от земли, он все бежал и бежал, и полоса заканчивалась. Земля никак не отпускала в небо перегруженный самолет. Я тянул штурвал на себя, но машина упрямо не хотела поднимать нос. Тормозить было уже поздно, либо мы сейчас взлетим, либо выкатимся за пределы полосы и разобьемся. Холодный пот струйками стекал по спине, руки впились в рукоятки штурвала. Мы оторвались с последней плиты и шли в нескольких метрах от земли, медленно набирая скорость. Хорошо, что впереди была только степь, гладкая, ровная степь, ни гор, ни леса. Я перевел самолет в набор высоты. Метр за метром, не спеша, отдалялись мы от земли. Наконец самолет набрал высоту и лег на курс. Полет до аэродрома посадки прошел без происшествий.

После посадки выяснилось, что мы были далеко не единственными, и даже не первыми, кто спешил на помощь пострадавшим. На стоянке уже были два российских «Ила» и один украинский «Ан».

В процессе разгрузки из разговора десантников, состоящего из смеси русских и украинских слов, мата и пожеланий кому-то, чего-то, куда-то в определенном количестве, я понял, что техника, из-за которой мы чуть не разбились на взлете, оказалась совершенно бесполезной, так как впопыхах забыли погрузить какое-то оборудование, без которого применение этой техники в горных условиях было невозможно.

После того, как тяжелая техника выползла из фюзеляжа, мы отправились на обед в столовую, где уже собрались другие экипажи. Там я встретил тех, с кем когда-то вместе служили, встречались, учились в училище и в академии. Завязался обычный для такого случая разговор. Мы вспоминали прошлое время, старых друзей, из которых не все дожили до нынешних времен, делились своими радостями и бедами. У кого-то оказалась бутылка спирта, мы выпили за встречу, помянули погибших и умерших и выпили за то, чтоб количество взлетов совпадало с количеством посадок. Мы снова были одной семьей, у нас были одинаковые проблемы, одинаковые беды, мы летали в одном небе. И нам было совершенно не важно, что у нас разные государства, разные правительства, разные президенты – мы были прежними.

— Помнишь Колю Клименко? – спросил майор, штурман российского «Ила».

— Который летал правым пилотом на Ан-26-том?

— Да, потом он переучился на Ми-8 и стал командиром эскадрильи на севере.

— Это редкость, когда летчики на вертолеты уходят.

— На «Анах» он еще бы долго в правом кресле катался, а тут уже через год стал командиром, а вскоре и эскадрилью получил, мы с ним еще майора вместе обмывали.

— Давно я уже его не видел, с тех пор как он на вертушки ушел, не встречал его больше.

— А я на севере с ним встречался, на одном аэродроме служили. А потом…

— Что потом?

— Да, потерялся он, где-то в Афгане. Сбили его, попал в плен. Говорят, видели его потом, вернулся, сейчас лежит в каком-то дурдоме.

— Да, всякое бывает.

Я вкратце рассказал свою историю, умолчав о том, что за штурвал сел прямо из сумасшедшего дома. В это вряд ли бы кто поверил. Рассказывал подробности того полета, говорил о госпитале, но ни слова о клинике доктора Вагнера я не сказал.

Доктор Архангельский

Тут же, на территории аэродрома разворачивался полевой госпиталь. Полковник медицинской службы, руководивший этой работой, оказался моим старым знакомым. Это был доктор Архангельский, Станислав Викторович, высокий, стройный, седеющий мужчина, с задумчивым выражением лица, граничащим с печалью. Тот самый доктор, начальник хирургического отделения военного госпиталя, который буквально собрал меня по частям после неудачного катапультирования с Су-11, и вернул в авиацию, к летной работе.

Встретиться и поговорить мы смогли только вечером, когда работы по развертыванию полевого госпиталя были завершены. Он пригласил меня в свой кабинет, оборудованный в салоне автомобиля, покрытого, бессмысленной с точки зрения практики, но являющейся непреложным атрибутом военных объектов, маскировочной сетью. Но у меня, привыкшего к военно-полевому быту, эта маскировочная сеть не вызвала ощущение дисгармонии, как и другие маскировочные сети на территории нашего лагеря, включающего военно-полевой госпиталь, палатки спасателей, штаб и узел связи.

Стемнело. Станислав Викторович шел впереди, освещая фонариком путь; заглушая пение цикад, стрекотали дизель-генераторы, обеспечивающие электроэнергией наше хозяйство. По лесенке мы поднялись в салон автомобиля, доктор включил свет. В салоне находился стол, кресло, две лавки-кушетки по бокам, да шкаф с медицинскими препаратами. Станислав Викторович достал из портфеля колбасу, хлеб, сало и флягу медицинского спирта, разбавленного родниковой водой, и настоянного на апельсиновых корочках.

Когда алюминиевые кружки с глухим звуком сошлись над столом в заздравном тосте, и приготовленная в полевых условиях настойка приятным теплом согрела наши уставшие тела, слово за словом потекла беседа встретившихся случайно, близких друг другу людей.

Я рассказал ему все, что приключилось со мной в этом странном городе, а так же о разговоре, подслушанном в состоянии клинической смерти. Доктор смотрел в пространство мимо меня, словно вспоминая что-то давно забытое.

— Да, – сказал он, – приходилось мне сталкиваться с таким явлением, когда пациенты, в состоянии клинической смерти, видят, как бы со стороны, события, что в операционной происходят. Известны подобные случаи в медицине. Думаю, это не бред, разговор врачей ты слышать мог. Но само содержание разговора, честно говоря, ставит меня в тупик. В области клонирования генетиками, действительно, получены значительные результаты. Но что бы так, за короткое время создать копию погибшего человека, ни о чем подобном мне не ведомо. В генетике я не специалист, но если бы что-то такое было, мимо бы не прошло, говорили бы об этом в научных кругах. Доктор этот, либо шарлатан, либо гений.

Станислав Викторович нарезал сало тоненькими ломтиками, положил их на хлеб и предложил мне.

— Вот попробуй, отличное сало, жена покупала, а она у меня в этом деле толк знает.

Откусив от своего бутерброда кусок, тщательно прожевав его, он продолжал:

— То, что произошло с тобой, не имеет к клонированию никакого отношения. По крайне мере к тому, что об этом известно мне. При репродуктивном клонировании ядро клетки с генами клонируемого организма внедряется в яйцеклетку и полученный таким образом эмбрион, вынашивается в теле матери в течение определенного природой для данного вида срока. Ни о каком быстром получении взрослой особи и речи не может быть.

— Так что же это было? Всего лишь бред моего больного воображения?

— На бред это не похоже, но может быть, ты не все понял, о чем говорили медики? Ведь сам термин: «клонирование» – означает производство копий, идентичных оригиналу. Существующая технология, насколько мне известно, не позволяет получить результат, о котором говоришь ты. Возможно, что есть работы в этой области, о которых я ничего не знаю, я ведь хирург, а не генетик. В любом случае, клонирование человека запрещено законодательством всех стран мира. Если такие работы и проводятся, то естественно, под большим секретом.

— Так что же это значит?

— А значит это то, Сережа, что либо ученые-фанаты работают чисто в научных целях, бывают такие, что идут на все, лишь бы получить научный результат, но это вряд ли, для таких работ нужно финансирование, причем очень серьезное, нужен научный коллектив, время гениев-одиночек прошло; либо другое – работы ведутся и интересах спецслужб, или по заказу влиятельных коммерческих структур. Как, ты говоришь, фамилия этого доктора?

— Вагнер.

— Вагнер!? – доктор задумчиво посмотрел в пространство, будто что-то вспоминая. – Он что немец?

— Да вроде бы из обрусевших немцев, еще с петровских времен.

— Тааак! – произнес доктор Архангельский, побледнев; рука его сжала кружку так, что кончики пальцев побелели, руки слегка дрожали.

— Что с Вами, Станислав Викторович?

-Вагнер! Вагнер! Нет, не может быть! Не может быть! Неужели тот самый Вагнер? Нет! Этого просто быть не может!!!

— Вы о чем?!

— Погоди. Налей еще по чуть-чуть. Что-то мне уже призраки прошлых лет мерещатся.

Я налил, мы выпили молча, не чокаясь. Доктор немного успокоился, и продолжал:

— Помнишь, я тебе когда-то говорил про отца? Он пропал без вести в сорок первом году.

Я кивнул.

Он был хирургом, военным хирургом, доцентом кафедры военно-полевой хирургии, в академии, в Ленинграде. Но занимался он немного другими проблемами, его научные работы касались онкологии. Он изучал причины бесконтрольного размножения раковых клеток на генетическом уровне, и пришел к выводу, что дело все во временной синхронизации процессов, происходящих в организме.

Время – понятие субъективное, не относительное, как говорил Эйнштейн, а именно субъективное! Весь наш мир – это совокупность взаимовложенных колебательных процессов. Земля вращается вокруг своей оси, вокруг Солнца, Солнце вращается вокруг центра галактики и так далее. Какой-то процесс мы принимаем за основной, и относительно него рассматриваем все другие. Вращение Земли вокруг своей оси – сутки, Земли вокруг Солнца – год. У каждого из нас свое, собственное время. Ты замечал, как иногда кажется, будто время остановилось? И ты не можешь никак дождаться окончания чего-то? Или тебе кажется, что время бежит так, что ничего не успеваешь? Ты что-то делаешь, куда-то спешишь, время бежит стремительно, а другой в этот момент лежит на диване, и для него время течет медленно и лениво.

Любой процесс требует временной синхронизации с другими процессами. Все процессы в организме, в том числе и процессы размножения клеток, имеют внутреннюю и внешнюю синхронизацию. Внутренне они синхронизируются с атомарными колебаниями, а внешне – с колебаниями космоса. Когда происходит срыв внешней синхронизации, в клетке, она начинает стремительно размножаться, потому что внешней синхронизации нет, и у клетки возникает свое, субъективное время, в котором основой являются внутренние, атомарные колебания.

— А почему происходит такой срыв синхронизации?

— По разным причинам. Точно этого не знает никто. За внешнюю синхронизацию отвечают тонкие структуры нервной системы, их работа может быть нарушена, так называемыми, канцерогенными веществами, алкоголем, табаком. Алкоголь снимает заряды с эритроцитов; в нормальном состоянии эритроциты имеют одинаковый заряд, и отталкиваются друг от друга; когда заряда нет, они слипаются, образуются тромбы, которые закупоривают капилляры, питающие нервные клетки, клетки погибают. В результате возможен инсульт, инфаркт и срыв синхронизации процессов, происходящих в организме. Табак приводит к спазмам сосудов, и результат тот же самый.

— Так зачем же мы курим и пьем?

— Дурацкая традиция, вбитая веками в подсознание. Но дело не в этом, отец обнаружил, что процессами синхронизации можно управлять. Это можно использовать для ускорения регенерации организма, быстрейшего заживления ран. А это уже согласуется с тематикой кафедры военно-полевой хирургии. Можно за несколько минут заживить сложную хирургическую рану. Представляешь, какие это открывает перспективы, особенно в боевых условиях!

— Почему же это направление не получило развитие? Я еще нигде об этом не слышал, во всех больницах все идет по-прежнему.

— Все оказалось не так уж просто, а потом, после гибели отца никто этим серьезно не занимался. Хотя идея не нова. Знахари, колдуны могут воздействовать на раны так, что они заживают прямо на глазах. Об этом было известно еще нашим предкам. Но вот, как они воздействуют на временные параметры регенерации – никто не знает. Да и сами они ничего объяснить не могут. Обладают даром, и все!

В сорок первом году отец ушел на фронт вместе с начальником кафедры, профессором Невельским. Они считаются пропавшими без вести. Все, что мне удалось узнать, так это то, что оставались они в полевом госпитале возле города Лиепая, когда наши войска отступали. Больше ничего об отце мне разузнать не удалось. Но однажды, работая над диссертацией, я столкнулся с интересными документами в библиотеке военно-медицинской академии.

Когда, в 1945 году, наши войска вошли в Берлин, спецслужбы обнаружили секретные немецкие архивы, принадлежавшие тайному обществу Аненербе, где проводились научные исследования под личным патронатом Гиммлера. Были обнаружены документы, касательно медицинских исследований в области генетики. Документы эти передали в военно-медицинскую академию для анализа, но, видимо, немцы основную часть этого архива вывезти, все же, успели. А из того, что осталось, сделать какие-то выводы, и тем более, применить это в науке, не представлялось никакой возможности. Так, сюжет для фантастического романа, не более. Такого термина, как клонирование, там не встречалось, речь шла о восстановлении на основе генов погибшего, нового, жизнеспособного организма. Но были ли какие-то реальные результаты, или нет – не ясно.

Работы велись в секретной лаборатории гестапо под руководством доктора, Вагнера. Но самое страшное было в том, что в списке сотрудников секретной лаборатории я нашел фамилию своего отца! Ты не представляешь, какой для меня это был шок! Что мне пришлось пережить! Я никогда, никому об этом не говорил! Я не мог поверить в то, что мой отец работал на немцев!

— Может, фальсификация?

— Все может быть, не мог мой отец сотрудничать с врагом! Хотя тематика его работы, не прямо, но косвенно могла иметь отношение к тем проблемам, над которыми работал доктор Вагнер.

Станислав Викторович скомкал салфетку, и стал вертеть рукой пустую кружку. Я потянулся к бутылке, но он взглядом остановил мою руку, и я спросил:

— А КГБ? Ведь на Вас оформляли допуски к секретным документам, они должны были проверить, и, если у КГБ возникли сомнения, Вы бы не получили допуск.

— Нет, с КГБ у меня проблем не было, либо они не все проверяли, либо эти документы – фальшивка. Но зачем? Кому нужно было порочить имя моего отца?

— А Вы не пытались выяснить истину у соответствующих спецслужб: КГБ, разведка? Ведь Ваш отец мог быть внедрен в секретную лабораторию службами нашей разведки?

— Нет, не пытался, я просто испугался. А если это правда? Если мой отец, действительно работал на немцев? Что тогда? С этим грузом в душе я живу уже тридцать лет! И вот опять доктор Вагнер, и та же тематика! Словно мистика какая-то!

— Вы думаете, что это тот самый доктор Вагнер?

— Да, нет, вряд ли. Он должен быть уже глубоким стариком. Хотя, современным ученым удалось выделить ген старения.

— А если немцам это удалось сделать раньше? И это именно тот доктор Вагнер?

— Да, нет, Сережа, не думаю, чтобы это был именно тот доктор. Он бы наверняка сменил фамилию. Да, и какое имеет значение, тот это доктор или другой? Важно то, что на нашей территории существует научное учреждение, где продолжатся исследования, начатые в фашистской Германии. И работы эти проводятся под безобидной вывеской клиники психологической реабилитации!

— Тогда необходимо срочно сообщить об этом нашим спецслужбам! Должны же органы государственной безопасности заинтересоваться этим вопросом!

Доктор усмехнулся и, посмотрев на меня, с горечью в голосе сказал:

— А, вот этого, делать как раз не следует.

— Но, почему?

— Такие работы ведутся с согласия глав государств, под надзором тех самых спецслужб, которым ты собираешься передать эту информацию. Помнишь скандал с тюрьмами ЦРУ на территории некоторых западных государств? Корреспонденты подняли шум, но доказать ничего толком не смогли. Может ли Америка построить на территории чужой страны секретный объект, регулярно направлять туда свои самолеты, привозить и вывозить заключенных, без прикрытия таких мероприятий спецслужбами этой страны, и разрешения президента?

— Думаю, что нет.

— Вот, то-то. Так что никому, никуда сообщать об этом не стоит.

— А если подключить к этому журналистов?

То, что рассказал доктор, не укладывалось в моей голове, происходило что-то ужасное, циничное и жестокое, одно дело, когда про такие вещи читаешь в газетах, другое – когда это происходит на твоих глазах, и чувство беспомощности, невозможности противостоять злу комом подкатывает к горлу.

— Бессмысленно! Журналистам нужны факты, документы, фотографии, а не догадки и рассуждения. На основе наших с тобой размышлений и домыслов ни один журналист не напишет статью. Вот если бы удалось добыть документы, подтверждающие наши соображения, тогда можно было бы и рискнуть.

— Но как?

— Надо бы мне поближе познакомиться с этой клиникой, каким-то образом попасть туда. Если там ведутся работы, начатые в фашистской Германии, то у них должны быть сведения о моем отце! Я должен узнать правду!

— Если это не тот доктор Вагнер, то вполне возможно, что имя Вашего отца ему ни о чем не говорит, да и как Вы сможете попасть в клинику?

— Попасть в клинику можно только либо в качестве пациента, либо в качестве сотрудника. Но сотрудников они подбирают себе сами, не думаю, чтобы при клинике был отдел кадров.

— Хотите прикинуться сумасшедшим и попасть туда в качестве пациента?

— Прикинуться сумасшедшим не так просто, как тебе кажется, а потом их интересует определенный контингент, они сами решают, кто подходит им, а кто нет. Да и пребывание в качестве пациента ничего нового не даст. Тебе просто повезло, невероятный случай! Не каждому приходится пережить состояние клинической смерти, да еще и при этом подслушать столь интересный разговор!

— Значит, попасть Вам туда просто не реально. Что же делать, Станислав Викторович?

— Есть у меня одна мысль. Нужно сообщить им, как бы невзначай, что мне что-то известно о секретной лаборатории гестапо. Если в твоей клинике действительно ведутся работы, начатые немцами, то они должны забрать меня, чтобы выяснить, что мне известно, а если так, то у меня есть реальный шанс разрешить вопрос, который мучает меня уже тридцать лет!

— Кому же Вы собираетесь это сообщить?

— Да, хотя бы твоему подполковнику, полечу с тобой, а там посмотрим.

— Но ведь это огромный риск! Если Вас и заберут, то не для того, чтобы снабдить секретными документами и выпустить не свободу! А могут и не забрать, а грохнут где-нибудь, да и дело с концом.

— Нет, заберут, обязательно заберут! Если они узнают, что документы из секретного архива гестапо попали в руки советских медиков, то они непременно захотят узнать, проводились ли подобные исследования в Советском Союзе, и какие результаты получены.

— Думаю, что их шпионы уже все выяснили, еще до того как Советский Союз развалился.

— Не всегда разведке удается добыть нужные сведения. Тем более что исследований таких не проводилось, значит и сведений у них быть не может. Но интерес должен возникнуть.

— А почему Вы думаете, что подобные исследования в Советском Союзе не проводились? Может быть, Вы просто о них не знаете?

— Нет. Точно не проводились. Иначе секретные материалы гестапо ко мне бы не попали. Их бы просто изъяли из библиотеки академии. Так, что нужно попытаться попасть в клинику.

— А потом? Что потом? Думаете, Вам удастся оттуда выбраться? Вы ведь не Джеймс Бонд, и не Штирлиц!

— Да, не Штирлиц, и уж точно, не Джеймс Бонд! Просто старый хирург предпенсионного возраста. Но, ты то, точно выберешься оттуда. Тебя официально направили в клинику для психологической реабилитации, следовательно, ты должен вернуться нормальным, здоровым, готовым к работе специалистом. Если бы пациенты бесследно исчезали в этой шарашке, то никто бы туда их не направлял. Значит, мне нужно будет каким-то образом передать тебе сведения, которые, надеюсь, мне удастся получить. Да и меня они должны вернуть. Меня будут искать, ведь я не частное лицо, а как-никак, начальник отделения госпиталя. А лишние проблемы им, как я понимаю, не нужны.

– Но, а если мне и не удастся выбраться оттуда, то все равно, мне важнее знать правду о моем отце, и я узнаю ее, чего бы это мне не стоило!

Мы решили остановиться на этом варианте. Доктор Архангельский летит со мной, якобы для сопровождения раненых, и пытается войти в контакт с подполковником, который встретит меня на аэродроме. Сомнения не давали мне покоя, мы брались явно не за свое дело, бросаться сломя голову в авантюру приключений уже не по возрасту ни мне, ни Станиславу Викторовичу. Это в кино хорошо смотреть, как герой-одиночка борется с мировым злом, на деле – все наоборот, не хочется, ох как не хочется лезть в петлю.

На честном слове и на одном крыле

Спасатели ушли. Колонны машин, урча моторами, заполняя долину запахом солярки и бензина, медленно втягивались в узкую дорогу, которая серпантином поднималась в горы. Прошел день, другой. И они начали возвращаться с первыми партиями пострадавших, сначала раненых, больных, потом и здоровых. Здоровых размещали в палатках тут же, в районе аэродрома, а раненых и больных, после оказания необходимой помощи в полевом госпитале, вывозили в города. Первым ушел с партией раненых украинский Ан, потом один из российских Илов. Наконец настала и наша очередь.

Погода испортилась, низкая облачность ползла над аэродромом, скрывая в тумане вершины гор и, цепляясь за мачты антенн радиостанций, уползала в долину, принося мелкий, холодный, моросящий дождь. Сырой ветер заползал в каждую щель и пронизывал душу какой-то непонятной печалью, разнося по аэродрому запах сосен, смешанный с запахом моторного масла и керосина. Сквозь ночь и осеннюю сырость, пронизывая мглу рулежными фарами, пробирался наш самолет к взлетной полосе на исполнительный старт. Мы вырулили и остановились, проводя последние проверки и настройки, перед тем как разбежаться и нырнуть в черную пустоту неба. Когда моторы уже взревели на взлетном режиме, и я отпустил тормоза, какое-то мрачное, тревожное предчувствие кольнуло сердце – «Что-то не так!».

Двигатель загорелся уже на взлете, после прохода рубежа, когда прекращать взлет было поздно. Выключить его на взлете тоже нельзя, нужно взлететь, набрать высоту, потом выключить двигатель и садиться.

— Заходим обратным курсом – доложил я о своем решении.

— Да, не сядем же мы ни хрена, командир! – воскликнул штурман, – вся радионавигация работает на противоположный порог полосы! Заходи по схеме! Иначе …!

— Посадку обратным курсом запрещаю! – гремел в наушниках голос руководителя полетов. – Набирайте высоту, заходите по схеме! Обратным курсом Вы не сядете! Вы поняли меня?

— Захожу обратным курсом, Вас не понял, – прохрипел я в эфир и, нажав кнопку СПУ[15], крикнул штурману:

— Сядем! Для выхода на посадочный курс берем створ ближнего и дальнего привода. А при подходе к полосе мы должны увидеть обратный лепесток курсового маяка. Так, что сядем! Сядем!!!

Я повернул штурвал вправо и надавил правую педаль. Разворот на девяносто с креном двадцать градусов. Главное сейчас вовремя переложить рули из правого разворота в левый. Постоянная скорость, высота и крен. Есть. Теперь разворот влево на двести семьдесят. Штурман корректирует радиус разворота по курсовому углу радиостанции. Крен чуть больше, чуть меньше. Сейчас два прибора для меня определяют судьбу. Навигационно-пилотажный прибор (НПП) и радиокомпас. Стрелка НПП, показывающая курс, должна приближаться к отметке посадочного курса с той же угловой скоростью, с которой стрелка радиокомпаса устремляется к нулевому значению курсового угла радиостанции. Если стрелка НПП вращается быстрее, то нужно уменьшить радиус разворота, если наоборот – увеличить.

— Выводи из разворота! – говорит штурман. Я вывожу.

— Мы на посадочном! Снижение 5 метров!

Мы снижаемся со скоростью 5 метров в секунду, мы на курсе и на глиссаде, по крайней мере, мы на это надеемся. Если приборы не врут и штурман правильно рассчитал скорость снижения, то скоро мы должны увидеть огни полосы. Вертикальная стрелка НПП дрогнула и заняла положение чуть правее от центра.

— Командир! Есть сигнал курсового маяка! Вижу! Полоса справа от нас, доверни вправо!

— Да нет же, нет, не вправо, влево! Это обратный лепесток! Мы все наоборот видим!

— Сто метров! Восемьдесят! Шестьдесят! – штурман отсчитывает высоту.

Она все меньше и меньше, с каждым отсчетом штурмана я чувствую, как капли холодного пота бегут по моей спине, по лбу… Полосы не видно.

— Оценка!

— Решение!

Мы подошли к высоте принятия решения. На вопрос штурмана: «Решение» я должен ответить, какое решения я принял: мы садимся или уходим на второй круг. Если до высоты принятия решения не установлен надежный визуальный контакт с землей, то есть если я не вижу ни земных ориентиров, ни огней полосы, нужно уходить на второй круг. Если я не отвечу, то помощник командира[16], правый пилот, должен сам перевести движки на взлетный режим и уходить. Ни земли, ни огней полосы я не вижу. Но уходить на второй круг нельзя! Уход – это смерть.

— Садимся! – хриплю я и сжимаю штурвал до боли в кистях, до хруста. Глаза мои впиваются в ночную тьму, но полосы я не вижу! Впереди только ночь, только облака, словно ничего больше нет в этом мире, кроме мрака и тьмы. Где-то там, за этой пеленой дождя и тумана, на аэродроме, десятки пар глаз всматриваются в темноту, стараясь разглядеть идущий на посадку самолет, в чреве которого те, которые пережили кошмар землетрясения, и снова находятся между жизнью и смертью. Пламя горящего мотора освещает их искаженные ужасом лица. Но я не должен, не должен думать об этом. Нет, сейчас я не человек, у меня нет эмоций и чувств, я машина, я часть этого самолета, только железная воля и холодный расчет, и больше ничего. Я не имею права на ошибку. В салоне пассажиры. Посадить самолет – еще не все. Нужно обеспечить их эвакуацию из горящей машины.

— Бортоператоров[17] в салон! Подготовить аварийные выходы!

— Вижу, вижу полосу! – кричит штурман, – Командир, вижу, вижу!

— Полосу вижу, сажусь!

Огни посадочной полосы возникли из мрака ночи именно там, где мы должны были их увидеть. Мы вышли точно! Пора выравнивать. Двигатели на малый газ, штурвал на себя, еще, еще чуть-чуть, крен убрать. Машина дрогнула, коснувшись земли, она покатилась по бетонке, колеса шасси гудят на стыках плит. Мы сели. Но праздновать победу еще рано. Полет считается законченным, когда машина уже на стоянке и двигатели выключены. А у нас еще скорость выше нормы, и двигатель горит. Переводим на реверс два симметрично расположенных двигателя, чтоб нас не развернуло на полосе. Скорость падает, теперь можно тормозить. Мы остановились в самом конце полосы. Вокруг нас уже суетятся люди, машины, пожарные уже тушат горящий мотор. Все. Мы сели. Мы живы! Нет, не все! Еще не все! Нужно эвакуировать пассажиров из горящего самолета, среди которых больные и раненые. Не допустить паники. Когда весь этот ужас был позади, когда потушили горящий мотор, и пассажиров увезли с летного поля, я опустился на траву возле полосы и подставил лицо летящим из темноты каплям дождя. Мы сели. «На честном слове и на одном крыле», как в той старой песне. Все было кончено.

Но я ошибся, все только начиналось. Когда страсти улеглись, меня заставили писать длинные объяснения произошедшего. Откуда-то взялся старший следователь военной прокуратуры, в звании майора и начал с обвинений в мой адрес:

— Вы грубо нарушили Наставление по производству полетов с данного аэродрома. Вы не имели права заходить обратным курсом. Вы должны были набрать высоту, и заходить по схеме. Вы не выполнили указания руководителя полетов.

— Если бы я выполнял заход по схеме, то Вы бы сейчас не беседовали со мной. Максимум, что Вы могли бы сделать, так это положить цветочки на мою могилу, и на могилы тех, остальных членов экипажа и пассажиров. Я принял единственно правильное решение в данной ситуации, и спас самолет и людей!

— Что было бы в том случае, если б Вы выполнили все требования – не нам судить. Думаете, победителей не судят? Нет, судят! И я не беседую с Вами, а веду допрос. А это разные вещи.

Затем последовали вопросы, на которые я не мог дать ответ. Почему в моей медицинской книжке нет записи об окончании курса лечения? Почему нет выписки из заключения медицинской комиссии о пригодности к летной работе? Кто и почему дал мне право командовать воздушным судном после значительного перерыва в летной практике, без ввода на должность командира? Ответить на эти вопросы я не мог, а подполковника, который обещал взять всю ответственность на себя, рядом не было.

«Странно, – подумал я, – когда я не смог справиться с ситуацией, когда погибли люди, меня ни в чем не обвиняли, мои действии были признаны правильными. А сейчас, когда все окончилось благополучно, меня обвиняют во всех грехах. Нет, под суд меня отдать не могут. Я сумел предотвратить катастрофу. Но те нарушения, на которые я вынужден был пойти, не могут сойти безнаказанно. Какое же последует наказание? Понижение в должности, снижение в звании? Но дело в том, что той войсковой части, из которой я был направлен в госпиталь, а потом в эту клинику, уже не существует. Как не существует уже и военно-транспортной авиации, и той армии, и того государства которому я давал присягу. Для того чтобы лишить меня воинского звания, его сначала нужно мне присвоить, а для того, чтобы понизить в должности, на эту должность меня нужно сперва назначить». Абсурдность ситуации рассмешила меня.

— Чему Вы улыбаетесь? – спросил следователь.

— Скажите, майор, – спросил я, – не знаю уж как Вас назвать: товарищем или господином, кого Вы представляете?

— Я представляю военную прокуратуру!

— А какой армии, и какого государства?

— Что это значит?! Я представляю армию независимого государства Украина! Вы пилотировали украинский самолет, и отвечаете перед законом Украины за свои действия!

— Но я не служу в украинской армии! Я не давал присягу украинскому народу и правительству этой страны, и никогда этой присяги не дам! Офицер дает присягу один раз в жизни. Я даже не гражданин Украины! Я гражданин Советского Союза, офицер Советской армии. По каким законам Вы собираетесь меня судить?

— По законам Украины. И не иронизируйте. Советского Союза не существует, не существует и Советской Армии. Вы просто лицо без гражданства, и по законам Украины Вас могут обвинить в попытке угона самолета, так как никто Вас на должность командира Ил-76-го не назначал. А это уже куда существенней, чем обвинение в нарушении Наставления по производству полетов. Вам грозит длительный срок тюремного заключения.

— Вот это да! Никогда бы не подумал, что так может все обернуться!

— А зря. Никогда не лишне подумать о том, к чему могут привести Ваши необдуманные действия.

— А мне некогда было думать о последствии своих действий, я думал, как посадить самолет, как спасти людей!

— Я имею ввиду не то. Думать надо было тогда, когда Вы принимали командование этим воздушным судном. Ведь Вас никто не мог принудить сесть за штурвал. Вам предложили, а решение принимали Вы сами. Вы ведь прекрасно понимали, какие вопросы Вам будут задавать в случае возникновения нештатной ситуации. Вы же не новичок в авиации, все Вы знали, и все же согласились взять на себя такую ответственность. А раз взяли, так отвечайте. И не важно, какое теперь государство, и какая армия. В любом государстве, в любой армии одинаковые законы, и Вы это понимаете не хуже меня.

Я понял, что влип. Едва вырвавшись из сумасшедшего дома, я уже стоял на пороге тюрьмы. Я понимал, что майор не шутит. И никакой доктор Вагнер уже не спасет меня. Вряд ли ему нужны проблемы с властями. Тогда зачем ему нужен был этот полет? Или он не предвидел такой вариант развития ситуации? Нет, не может быть. Он должен был и это предвидеть. Тогда зачем? Что толку тратить деньги и время на мою подготовку, чтобы потом сгноить в тюрьме? А может быть все же тюрьма лучше, чем сумасшедший дом? Тогда, когда произошла катастрофа, хоть меня и ни в чем не обвиняли, я был готов ко всему. Но не теперь!

Следствие закончилось также неожиданно, как и началось. Мне никто ничего не объяснял. Просто вернули все документы, и сказали, что я могу возвращаться в клинику для завершения лечения.

Мышеловка

На свой аэродром я вернулся на другом самолете, в качестве пассажира, вместе с ранеными и сопровождающим их доктором Архангельским. В городе, где был расположен этот аэродром и эта клиника, была неплохая больница, куда и определили пострадавших от землетрясения. На аэродроме меня встретил подполковник.

И тут я вспомнил о нашем авантюрном плане, разработанном за бутылкой самодельной настойки в салоне автомобиля – полевом кабинете доктора Архангельского. События, происшедшие после этого, затуманили и вытеснили из памяти тот разговор, не было и времени вернуться к нему, и вновь, на трезвую голову обсудить все, оценить и взвесить. И вот, теперь подполковник возник перед нами, в памяти вновь всплыл тот разговор, но не было уже возможности обсудить его, и решить, что же мы все-таки будем делать? Как поступить? Я посмотрел вопросительным взглядом на доктора, и он незаметно кивнул мне, он понял мой взгляд, несомненно, понял. Но понял и я, какую немыслимую авантюру задумали мы тогда, и решил, что постараюсь не дать доктору возможности выполнить задуманное.

— Ну, здравствуйте, Сергей Николаевич! Искренне рад за Вас! Везет же Вам на нештатные ситуации! Но, слава Богу, все обошлось! – подполковник радостно протянул ко мне руки, намереваясь заключить меня в объятия, но осекся, наткнувшись на мой взгляд.

— Здравствуйте, – хмуро ответил я, – вот, знакомьтесь – доктор Архангельский Станислав Викторович, мой спаситель. Однажды он уже вытащил меня с того света. А Вы, с Вашей чертовой техникой, чуть было опять меня туда не отправили!

— Ну, ничего, все же обошлось! Пришлось, конечно, Вам пережить стресс, но, слава Богу, все живы.

— Да, я бы сейчас! – я наклонился к самому уху подполковника, – с удовольствием об твою рожу кулаки почесал, так, для снятия стресса! Если бы сам виноват не был, видел же документацию на движки, но согласился лететь. По твоей милости чуть в тюрьму не попал!

— Но мы же урегулировали ситуацию, Сергей Николаевич. Я же говорил: всю ответственность беду на себя.

— Да, ты уж возьмешь на себя ответственность! С доктором поздоровайся!

— Здравствуйте, доктор, – ответил подполковник, пожимая протянутую доктором руку.

— А, не выпить ли нам по сто грамм по поводу благополучного завершения всего этого кошмара, надо как-то стресс снять, все-таки, – предложил доктор, и я похолодел. Он решил, во что бы то ни стало, попасть в клинику.

— Почему бы и нет? Идемте в ресторан, посидим немного, – согласился подполковник.

Мы зашли в ресторан аэропорта и заказали немного выпивки и закуску. Я подробно рассказал о полете, о том, как удалось сесть, попутно высказал все, что думаю о материальной части, на которой пришлось лететь. Подполковник только развел руками.

— Что делать! Что есть – на том и летаем. Выбирать не приходится.

Мы стали вспоминать различные случаи из своей летной жизни, и трагические, и курьезные. Станислав Викторович молчал, не находя повода включиться в разговор. Не нужно давать ему этот повод, я говорил, и говорил, не давая доктору вставить слово. Все вышло совершенно случайно, я рассказал о своем катапультировании с Су-11.

— Станислав Викторович меня тогда по частям собрал! Если бы не он, то в лучшем случае остался бы я инвалидом на всю жизнь, а в худшем … Доктор просто гений в хирургии! Он чудеса творит!

— Ну, Сережа, ты преувеличиваешь мои скромные способности. Вылечить живого, но серьезно пострадавшего, — это не чудо. А вот мертвого воскресить – это действительно чудо.

— Насколько мне известно, кроме Иисуса Христа этого еще никто не делал, – сказал подполковник.

— А, вот тут Вы ошибаетесь! А клиническая смерть? Ведь выводят же врачи пациента из состояния клинической смерти. Казалось бы, все: пульса нет, дыхания нет, сердце остановилось – мертв человек! Но выводят же его из этого состояния! А Вы говорите!

— Но это длится всего насколько минут, – возразил подполковник, – после чего вернуть человека к жизни уже невозможно.

— Да, первый срок клинической смерти длится всего 5 – 6 минут, пока клетки головного мозга сохраняют свою жизнеспособность при аноксии, но существует еще и второй срок клинической смерти, который длится уже десятки минут, если замедляются процессы дегенерации высших отделов головного мозга.

— Насколько я Вас понял, — сказал подполковник, — оживить человека можно пока мозг его жив, а если клетки мозга погибли, то сделать уже ничего невозможно? Значит, оживить по-настоящему мертвого человека все-таки нельзя?

— Да, примерно так, и все же, скажу я вам, ребята, между нами, не для широкой огласки, что все-таки ведутся работы по воскрешению, точнее по воссозданию умершего!

— Да ну!!! – воскликнули мы в один голос. Я умоляюще посмотрел на Станислава Викторовича, «может, не надо?», но он только улыбнулся слегка, краешками губ, и чуть заметно кивнул – «надо, надо».

— Вот вам и «ну»! – продолжал он развивать начатую тему. – В Ленинграде, в военно-медицинской академии есть документы, – доктор понизил голос до шепота, – говорящие о том, что еще в фашистской Германии в секретной лаборатории гестапо генетики проводили опыты на заключенных. Убивали их, а потом на основе генетического материала пытались воссоздать точную копию погибшего организма!

— Не может быть! – удивился подполковник. – Если бы такие опыты проводились еще тогда, то они непременно велись бы и сейчас, и были бы, наверняка, результаты!

— А кто Вам сказал, что они сейчас не ведутся? Но подобные исследования засекречены не только в фашистской Германии, как Вы понимаете. Засекречены! Представляете, какие возможности открывает это направление!?

— О тайных обществах, исследованиях, подземных лабораториях рейха ходит много легенд. Все они обусловлены недостатком информации, – сказал подполковник. – Все тайное порождает слухи, которые чаще всего ничем не обоснованы. Ну, что такого содержится в ваших документах? Что, описана методика подобных экспериментов? Результаты? Думаю, ничего существенного достигнуто не было. Как правило, серьезные достижения науки имеют свое продолжение и развитие, а неудачи засекречиваются. Слышали о «летающих тарелках» третьего рейха? Уже доказано, что все это фальшивки.

— А если нет? И результаты действительно были? Насчет «летающих тарелок» ничего не скажу, не знаю. А вот о достижениях в области генетики могу сказать весьма определенно. Они действительно были. И документы эти подлинные.

Между доктором и подполковником завязался спор, и чем больший скептицизм проявлял подполковник, тем более увлеченно доказывал свою правоту доктор. Мне показалось, что подполковник нарочно разыгрывал скептика, чтобы как можно больше информации выведать у разогретого коньяком собеседника, но возможно, мне это просто показалось, и ничего не произойдет, сейчас мы разойдемся: мы с подполковником в клинику, доктор Архангельский в районную больницу, к пострадавшим.

— Ну, ладно, не верите – так не надо, – сказал доктор. – Было, не было – кто его знает. Давайте, лучше, еще по одной!

Посидев еще немного, мы разошлись. Особенно расслабляться было нельзя, нас ждала работа. Пожимая нам руки, доктор Архангельский сказал:

— Спасибо, ребята, за приятную беседу, но мне пора в больницу.

— А мы в клинику, – ответил подполковник, – скоро Сергей Николаевич нас покинет и вернется в строй, так что ненадолго вы расстаетесь. Пойду, позвоню, чтобы машину за нами прислали. Я ведь, с тех пор как Вы улетели, еще с аэродрома не уезжал.

Подполковник ушел.

— Ну, что? – спросил я доктора, – думаете, сработала Ваша информация? Клюнул подполковник?

— Думаю, что да, клюнул, иначе не пошел бы он вызывать машину, он должен был вызвать ее еще до того, как приземлился наш самолет.

— Если это так, то мы лезем в мышеловку, которую сами для себя и поставили. Откажитесь, пока не поздно. Каким образом, и кто мог прекратить следствие по моему делу? Как Вы думаете? Все это гораздо серьезнее, чем мы себе представляли. Стоит ли Вам ввязываться в это дело?

— Стоит, Сережа, стоит. Я готов полезть в эту мышеловку, только бы узнать правду, и я узнаю ее, чем бы это мне ни грозило.

Вскоре подполковник вернулся, очень расстроенный.

— Случилось несчастье, доктор, один наш пациент попал под автомобиль, пострадал очень серьезно. Видимо, нужна срочная операция, а у нас достаточно квалифицированных хирургов нет, только одни психологи. Не смогли бы Вы нам помочь, поехать с нами?

— А операционная у вас есть? Нужен еще и подготовленный медперсонал, соответствующее оборудование. Может лучше вести его сюда, в город?

— Нет, не довезем! А операционная есть! Есть персонал, есть и оборудование, но нет хирургов достаточно высокой квалификации, просили вызвать специалиста из городской больницы. А раз Вы тут, возможно, не откажете в помощи?

— Хорошо, поехали, только пойду, коллег предупрежу, с этими ранеными в больнице без меня справятся, но надо отдать кое-какие распоряжения.

Станислав Викторович ушел, но вскоре вернулся, и мы уехали. С доктором мы расстались, и я направился в свою гостиницу. Придется ли еще мне свидеться с ним?

Секреты лаборатории гестапо

Когда я вернулся в свой город, он встретил меня теплым осенним утром. Деревья, еще не успев сбросить свой последний наряд, стояли тихими и печальными. Какая-то легкая, светлая грусть была в облаках, плывущих по синему небу. Есть особая красота, особая прелесть в синеве осеннего неба. Это не выгоревшие под жарким солнцем краски лета, а яркая, жгучая синева. Природа прощается с теплом, одеваясь в последние наряды, чтобы вскоре сбросить их до весны, и умереть. На душе было грустно и тревожно. Увижу ли я снова доктора Архангельского? Мы ввязались в серьезную игру, которая по силам лишь профессиональным разведчикам, как два дворовых пса, ворвались мы в стаю волков, которая разорвет нас на куски при малейшей ошибке.

Прошел день, а от Станислава Викторовича вестей не было. Я приготовился к долгому, томительному ожиданию, но на следующий день он явился ко мне в гостиницу, как ни в чем не бывало. Вид у него был мрачный и озабоченный.

— Пойдем, Сережа, поговорим. Все гораздо хуже, чем мы предполагали.

Мы спустились в кафе, в котором, как всегда сидели два капитана, и спорили, не видя ничего вокруг себя. Несколько посетителей сидели за столиками, поглощенные своими заботами.

— А можно ли здесь говорить? – спросил я. Но доктор только махнул рукой:

— Думаю, можно.

Доктор начал свой рассказ.

Когда мы расстались с тобой, подполковник отвез меня в хирургическое отделение, и уехал. Встретил меня доктор Вагнер. Интересный мужик, невысокий, лысый, и вообще, каким-то домашним, незлым он мне показался. Только глаза какие-то не такие, сам улыбается, а глаза – нет, как посмотрит – аж холодно от взгляда его становится.

Поздоровался он со мной, и представился доктором Вагнером, Арнольдом Ивановичем. Я заметил, что у него несколько странное сочетание имени, отчества и фамилии, но он только отмахнулся:

— А, это все от предков. Мой предок – немец, еще при Петре Первом приехал в Россию, был лейб-медиком при царском дворе, а имена потом давали своим детям, то русские, то немецкие. Так что, ничего удивительного. Посмотрите, доктор, можно ли что-то сделать. Просто ума не приложу, как это могло случиться, у нас-то и машины раз в два часа ходят, и тут такой случай!

Мы вошли в операционную, тело пациента лежало на столе. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что моя помощь уже была не нужна. На теле проступили трупные пятна. Но все же я внимательно осмотрел его и сказал:

— Боюсь, что слишком поздно Вы попросили меня о помощи. Хотя и раньше я не смог бы ему помочь, он получил повреждения, не совместимые с жизнью.

Меня это насторожило, неужели доктор не смог определить сразу, что пациент уже не жилец на этом свете? Ведь это же врач, а не безутешная вдова, рыдающая над неподвижным телом.

— И Вы ничего не сможете сделать? – он спросил меня таким удивленным голосом, как будто бы я отказывался от чего-то, что мог сделать любой специалист, – а мне вас рекомендовали, как хирурга высочайшей квалификации!

— Да, я хирург, – меня это уже начало раздражать, – но я же не Иисус Христос!

— Да, да, конечно. Простите доктор, это все эмоции. Такой случай, просто не знаю, что делать! – Он был так расстроен, так растерян, что я ничего не понимал.

— Да, ничего уже не сделаешь, – я сказал ему уже более спокойно, хотя хотелось, честно говоря, просто нахамить. Или он считает меня полным идиотом, или сам полный идиот!

— Но, неужели ничего нельзя сделать? – и тут что-то такое блеснуло в его глазах, отчего я понял: нет, он не идиот, он что-то задумал.

— А, Вы что, сами не видите? – я вложил в эту фразу как можно больше раздражения и желчи, чтобы больше подобных вопросов он не задавал.

— А, что вы скажете, доктор, – тон его резко изменился, он сделался каким-то жестким, уверенным, спокойным, – если через несколько часов, Вы увидите этого человека живым и здоровым?

— Скажу, что такого быть не может!

— А как же секретные документы из лаборатории гестапо? – спросил он. – Вы же сами упоминали о них! Не допускаете того, что эти исследования дали свои результаты? Оставим пока это бездыханное тело, идемте в кабинет, поговорим.

Проводил он меня в кабинет, сесть предложил, и любезно поинтересовался, не желаю ли коньяк или кофе, но я отказался от всего. Тогда он перешел сразу к делу:

— Ну, хорошо, расскажите, что Вам известно о документах, которые находятся в военно-медицинской академии?

— Почему я должен Вам об этом рассказывать? Документы секретные.

Но он прекрасно понимал, что я не случайно проговорился о том, что мне известно о секретной лаборатории. Наша задумка подбросить информацию, как бы невзначай, оказалась весьма примитивной.

— Бросьте, полковник! – сказал он это таким тоном, что мне стало ясно: он принял нашу игру, и нужно продолжать. – Сначала Вы рассказываете о них первому встречному, а потом отказываетесь говорить со своим коллегой? Не смешите меня, Станислав Викторович! Вы специально рассказали о документах. Вы хотели попасть сюда? Хотите знать, чего нам удалось достичь? Вы это узнаете. Но сперва расскажите мне все, что Вам известно о секретной лаборатории гестапо.

— Ничего я Вам не расскажу! – нужно было хотя бы сделать вид, что это была только случайная оговорка, и посмотреть какая будет реакция. Действительно ли его интересует, что мне известно? Если это так, то он должен попытаться вытащить из меня информацию любыми средствами. Он продолжал:

— Не будьте наивным, коллега. Если мы можем за несколько часов восстановить полностью живой организм, получивший, как Вы выразились, повреждения не совместимые с жизнью, то неужели Вы думаете, что чьи-то мысли для нас являются тайной? О, нет! Мы не будем Вас пытать, ломать пальцы и загонять гвозди под ногти! Не будем пичкать Вас наркотиками! Все эти средневековые ужасы в прошлом. Посмотрите на этот стакан воды. Все, о чем Вы сейчас подумали, зафиксировано водой. Да, да, простой водой! Без всякой аппаратуры и магических фокусов. Так есть, и так было, и так будет всегда, вода имеет свойство запоминать информацию, хотя ученые об этом узнали относительно недавно, знали это древние маги и колдуны. Но дело в том, что мы, эту информацию умеем читать. Ведь мы восстанавливаем организм на основе информации, считанной с клеток. Человек – это не только биологическая субстанция, но прежде всего – информационная. Расскажете ли Вы мне что-либо или нет – не имеет значения. Хотите, я скажу, что Вы знаете?

Он начал перечислять сведения, которые действительно в этих документах содержались. Не знаю, на самом деле ли он прочитал мои мысли, или ему было известно содержание тех документов, которые немцы не успели вывезти.

— Ну, что продолжать, или продолжите сами? – он даже слегка улыбнулся. – Я хочу, чтобы у нас получился диалог, нормальный разговор двух специалистов.

— Я расскажу Вам все, если Вы ответите мне на один вопрос.

— Отвечу, с удовольствием отвечу. Я даже знаю, что Вы хотите спросить. Ведь Ваша фамилия – Архангельский? И фамилию своего … отца, я не ошибся? Военврач Архангельский – ваш отец?

— Да!

— Вы увидели в списке сотрудников лаборатории? Так?

— Так, именно так! И я хотел бы знать подробности, как мой отец попал туда, и что он там делал?

— Как попал – не знаю, в документах, с которыми я знакомился, этого нет, а что делал? Работал, дорогой мой, работал!

— Как работал? Сам? Или его вынудили?

— Я, знаете, там не был! И подробностей не знаю, я ведь не тот доктор Вагнер, что гестаповской клиникой руководил, и не родственник его, а просто однофамилец! Просто совпадение, случайное совпадение! И не приставайте ко мне с претензиями! Я знаю только то, что знаю! Знаю только то, что нового внес Ваш отец в методику, но Вам это ни о чем не скажет, Вы не специалист в этой области. А уж, на каком основании: добровольно или принудительно – это меня меньше всего интересует. Мы – не спецслужба, мы – медики! Ответил я на Ваш вопрос?

— Получается, что мой отец сотрудничал с немцами?

— Многие сотрудничали с немцами, ну что с того? Время было такое, не нам судить их, да и что изменится, если Вы будете знать, что побудило его к сотрудничеству?

— Но мне это важно, поймите, важно, ведь это же мой отец!

— Я понимаю Вас, чисто по-человечески, и мне нет смысла от Вас что-то скрывать, но о мотивах поведения Вашего отца мне ничего не известно, знаю только то, что он покончил собой. Думаю, Вам будет важно знать это.

— Да, конечно, значит, все-таки они его заставили, значит, он не сам, не сам!

Думаю, Вагнер правду сказал, не знает он подробностей о моем отце, но то, что он покончил собой, о многом говорит. Видимо, это был единственный способ прекратить сотрудничество с немцами. Потом Вагнер спросил, почему я решил, что именно в его клинике ведутся исследования, начатые когда-то в Ананербе под руководством Гиммлера?

Вот тут я по-настоящему испугался. Если он узнает о том, что ты подслушал разговор, будучи в состоянии клинической смерти, то вся наша затея обречена на провал. Да, я действительно не Штирлиц, мы с тобой не продумали никакой версии по этому поводу. Сейчас я больше напоминал Плейшнера, попавшего в западню.

Нужно было срочно что-то придумать. И времени на обдумывание совершенно не было. Доктор Вагнер раскусил нашу игру с самого начала. Его совершенно не интересовало содержание немецких секретных документов, попавших в руки советской разведки, его интересовало другое – откуда произошла утечка информации об его клинике? Он прекрасно понимал, что информация могла исходить только от тебя. Нужно было убедить его, что ты рассказал мне что-то, из чего я сам мог сделать выводы. И я пошел ва-банк.

— А чем можно еще объяснить странные события, происходящие в этой клинике? Сперва какая-то женщина попадает под трамвай, а уже на следующий день ее видят здоровой и невредимой. Потом Вашего пациента сбивает автомобиль, он чувствует удар, а на утро просыпается, как ни в чем не бывало! Даже если повреждения оказались не смертельными, он должен был пройти курс лечения, скорее всего с хирургическим вмешательством! И не надо мне говорить, что это плод его воображения, что он почувствовал удар потому, что ожидал его! Не нужно объяснять мне это особенностями человеческой психики, я эти особенности знаю не хуже Вас! Это ему Вы можете вешать лапшу на уши, а мне не надо, я медик, с немалым опытом работы!

Доктор Вагнер задумался немного, посмотрел в потолок, будто рассматривал там чего-то, потом сделал глоток коньяка, и согласился, что есть недоработка в его методах, мог ты заподозрить что-то неладное после того, как на тебя автомобиль наехал. Предложил и мне свой коньяк. Я понял, что предстоит долгий разговор, и отказываться от угощения бессмысленно. И доктор рассказал:

— Работы эти были начаты по инициативе Гиммлера, еще до начала войны. Знаю, Вы скажете мне, что все это бесчеловечно.

Тут его понесло, и мне пришлось выслушать целую лекцию по философии:

— Но Вы не правы. Что такое человечество? Сборище индивидуумов, обладающих в среднем одинаковыми возможностями? О, нет, мой дорогой доктор! Нет, и еще раз нет! Человечество состоит из элиты и толпы, то есть господ и рабов. Так было, и так будет всегда. Для того чтобы элита могла творить, создавать совершенную технику, великие произведения искусства, кто-то должен работать в поте лица, чтобы эту элиту кормить. Мы восхищаемся произведениями искусства древнего Рима, изучаем римское право, восторгаемся римской демократией. Но ведь и в древнем Риме были патриции и плебеи. Для того чтобы патриции могли заниматься творчеством, управлением государством, наукой, плебеи работали, и обеспечивали патрициев всем необходимым.

Со временем рабство исчерпало себя. Развитие техники потребовало специалистов, обладающих достаточным уровнем интеллекта. Интеллект специалиста противоречит положению раба, человек, обладающий интеллектом, непременно хочет оказаться на месте патриция. Но кто же тогда будет работать, если все окажутся в положении патрициев, элиты? Отсюда вечный конфликт, так называемая, классовая борьба. Какими бы красивыми лозунгами не прикрывалась суть, заключается она в том, что человек, по природе своей, желает получать блага, но не желает заниматься тяжким трудом. Все великие мыслители человечества, заметьте, из патрициев, так как среди плебеев нет, и не может быть мыслителей, пытались разрешить это противоречие. Маркс решал эту проблему одними средствами, Гитлер – другими. Идеи Гитлера Вам известны, но, думаю, что не все.

Мало покорить другие народы и заставить их работать на себя. Нужно создать совершенную расу господ и расу рабов, среди которых должны быть и специалисты высокого класса, обладающие необходимым интеллектом для выполнения своей работы, но остающимися на положении рабов, причем положением этим вполне удовлетворенные.

Перед учеными была поставлена задача, создать армию рабов на основе того материала, который арийская раса получит на завоеванных землях. Решалась задача двумя путями: созданием медикаментов, подавляющих личность, и путем генной инженерии, выращивания людей-роботов. Они должны были великолепно выполнять сложную работу, но при этом не иметь никаких других потребностей, кроме физиологических. Такие люди-роботы не способны испытывать счастья, вдохновения, но они не способны и страдать. В этом гуманизм данного направления. Мы создаем рабов, не способных к страданиям. Разве может страдать автомобиль, самолет, компьютер?

Медикаментозный путь оказался тупиковым. Люди с подавленной личностью оказались недолговечны и примитивны, и не могли выполнять работу, требующую высокой квалификации. Генетика дает поразительные результаты!

Давно уже нет гитлеровской Германии, канул в лету «тысячелетний третий рейх», нацизм осужден всем миром, но ведь ничего с тех пор не изменилось. Человечество по-прежнему делится на господ и рабов. Рухнул социализм, путь Маркса исчерпал себя. Но проблема-то осталась! Рабы не хотят быть рабами, одни бунтуют, другие всеми силами пытаются подняться до уровня элиты. Требуется армия, полиция, карательный аппарат, чтобы удерживать рабов в их положении. Это огромные расходы, которые все равно не дают полного эффекта. Мы же предлагаем путь, который навсегда устранит конфликты между рабами и элитой. Самый гуманный путь, идеальное решение проблемы.

— Думаю, что Вам не удастся никогда решить эту проблему, – я возразил доктору, такие рассуждения мне приходилось слышать неоднократно, – вы учтите численное соотношение элиты и рабов. На Земле, примерно, шесть миллиардов человек. Из них элиту составляют всего несколько миллионов, может быть десятки миллионов, ну, пусть даже сотни. Сможете ли вы, с помощью вашей технологии, создать более пяти миллиардов людей-роботов?

— Зачем так много? – он скорчил мину удивления на лице, – достаточно всего одного миллиарда. Ученые подсчитали, что больше наша планета просто не в состоянии прокормить.

Он говорил о золотом миллиарде, теории разработанной горсткой финансовых воротил мира, сократить население Земли до одного миллиарда. И я спросил:

— Так, что? Опять война, массовое уничтожение людей?

— Нет, нет, что Вы, – он замахал руками, как провинциальный актер, – никакой войны. Я, лично, вообще противник всяких войн. Просто планомерное сокращение рождаемости, а это может быть достигнуто различными способами. Основной из них – генетический. Люди-роботы будут размножаться планово, а не стихийно. И в чем прелесть генной технологии, что дети их будут такими же роботами, как и они! Причем выращивать людей роботов в лабораториях вовсе не обязательно. Это только первый этап. Второй этап – это создание генетически модифицированных продуктов питания. Питаясь такими продуктами, люди постепенно превращаются в таких же роботов, каких мы получаем в лабораторных условиях. Кроме того, генетически модифицированные продукты могут регулировать рождаемость, снизить ее или повысить. На Украине, например, достаточно иметь не более 15 миллионов человек. При советской власти население Украины насчитывало 52 миллиона, сейчас уже менее 47. И это не только результат снижения уровня жизни. Это результат разработанных нами генетически модифицированных продуктов питания, которые поставляются сейчас на Украину!

А прелесть вся заключается в том, что, если посадить картофель с генами, направленными на снижение рождаемости, то и урожай получится с точно такими генами! Уже не нужно поставлять продукты питания, достаточно один раз поставить семенной материал! Крестьяне, фермеры, получившие такой посевной фонд, довольны, такой картофель не ест колорадский жук! Потому, что он тоже теряет способность к размножению!

А, Вы, доктор, говорите, что мы не справимся с задачей!

Тут я понял, какой грандиозный размах получило направление, некогда заданное главным идеологом нацизма, Гиммлером, которое начиналось в небольшой секретной лаборатории гестапо. Соединенные Штаты Америки использовали идеи, рожденные в этой скромной лаборатории, для достижения мирового господства, для реализации своей мечты о золотом миллиарде. И тогда я сказал ему:

— Неужели Вы думаете, доктор, что Ваши разработки никогда не станут достоянием мировой общественности? Ведь работы такого масштаба просто невозможно скрыть! Рано или поздно о них станет известно многим тем, кто не одобрит Вашу работу, тем, кого Вы хотите превратить в рабов!

— Да, бросьте, – он ответил небрежно, с явным видом своего превосходства, – станут известны, ну и что? Мы, ведь не очень-то это все и скрываем. Да, и кто такая, эта мировая общественность? Некая дама, царящая над толпой? Историю делают массы? Так говорил Ваш Маркс? Нет, дорогой мой! Историю делают личности! Личности избранные, обладающие властью над толпой, как говорят сейчас, харизматические! А мировая общественность – это электорат, толпа, стадо! Думаете, массы управляют странами? Участвуют в управлении государством, свободно избирая вождей? Глупости! Демократия – это игры для дураков! Пусть себе ходят на митинги, орут, кричат, выдвигают кандидатов, голосуют, пусть забавляются, все равно они ровным счетом ничего не решают. Нам совершенно безразлично, кого выберут президентом в той или иной стране. Президенты не управляют государствами, они лишь выполняют волю тех, чьи имена не появляются на страницах газет, чьи лица не мелькают на телеэкранах, но тех, кто действительно правит этим миром!

А толпа, быдло, будет послушно выполнять нашу волю, принимая с восторгом то, что превращает их в рабов. Демократия – вот главное оружие элиты, вот конфетка для дурачков! Нам мешает только диктатура, диктаторские режимы заражают толпу идеями, создают государство фанатиков. А с фанатиками бороться невозможно. Человек, готовый отдать свою жизнь за идею, никогда не станет нашим рабом. Пусть он даже считается рабом идеи, но нам рабы идеи не нужны, нам нужны рабы капитала. Главный оплот диктатуры – СССР, рухнул, развалился, как песочный замок. Остались мелкие тоталитарные режимы, но вскоре рухнут и они. И тогда демократия воссияет над миром.

Верховенство идей заменяется верховенством денег. И это так заманчиво! За кусок колбасы люди предадут все: и идеи, и страну, и свой народ – и станут нашими рабами. Они будут рукоплескать нам, потому, что мы ведем их по пути демократии! Мы неизбежно придем к разоружению, мы уничтожим на планете ядерное оружие, этот бич современности. Нам больше ни к чему оружие, которое убивает, потому, что у нас есть более мощное оружие, генетическое! Оружие, которое создает мир и гармонию на планете. Разве кто-либо будет противиться разоружению? Нас поддержат все народы, все страны!

— А, Вы не думаете, доктор, – сказал я ему, – что Вы выпускаете джина из бутылки, который, со временем, сожрет и вас самих? Вы еще сами не знаете, как будут развиваться генетически модифицированные организмы, начиная от овощей, заканчивая людьми. Если в какой-то момент вы больше не сможете ими управлять? Вы разделите человечество на господ и рабов, но элита пополняется за счет низов, нужна свежая кровь, иначе неизбежна деградация, и, как генетик, Вы это понимаете лучше, чем я.

Он сделал паузу, и тоном, которым родители наставляют бестолковых детей, продолжал:

— Никакой деградации, никакой подпитки элиты за счет низов! Нам удалось выделить ген старения, так что элита будет бессмертна! Элита достигнет могущества Богов!

Потом он поинтересовался моим мнением насчет всего этого бреда, он спросил, интересным ли получился разговор. Я ответил, что разговор получился весьма интересным, и он сказал:

— Если есть вопросы, задавайте, с удовольствием отвечу Вам.

— Да, вопросов, пожалуй, уже нет. – Вопросов у меня действительно не было. Меня просто потрясло все услышанное, да Гитлер просто щенок, по сравнению с нынешними претендентами на мировое господство!

— Не лукавьте, – его рожа расплылась в такой блаженной улыбке, что просто захотелось плюнуть в нее, – есть у Вас вопросы, знаю. По глазам вижу Ваш главный вопрос. Вы хотите меня спросить, что с Вами будет? Не так ли?

Он явно чувствовал себя хозяином положения. Действительно, ведь теперь он может сделать со мной, все, что захочет.

— Да, такой вопрос меня интересует, – естественно, что он меня интересовал, и я сказал, что не предвкушаю для себя оптимизма в его ответе.

Вагнер засмеялся:

— Э, как Вы мудрено выразились! А я еще не знаю, что с Вами будет, я еще не решил. Может, отпущу Вас, а может, и нет.

Он наслаждался своим положением, и что мне было ему ответить?

Я сказал, что меня будут искать, мои коллеги знают, куда я поехал.

— Конечно, будут искать,

Я понял, что это его ничуть не смущает.

— Ну, так что? Вы можете попасть в автокатастрофу, как вот тот бедняга, например, или еще чего случится. Родственники, сослуживцы поплачут, и забудут, да и мне меньше забот. А возможно я Вас отпущу, смертные случаи в моей клинике не улучшают ее репутацию.

Он, видите ли, еще не решил! Можно подумать, что он отпустит меня после всего, что я здесь услышал! И я спросил:

— А, как же возможная утечка информации?

— Утечка информации? Да, какая там утечка. Вам все равно никто не поверит, никаких документов, подтверждающих мой рассказ, у Вас нет. Может быть, я это все нафантазировал? Или Вам в страшном сне приснилось. Фактов-то у Вас нет! А словам в наше время никто не верит. А сейчас Вы свободны. Идите, отдыхайте, для Вас я определил пятьдесят седьмой номер в гостинице, не держать же мне Вас в темнице, как бедного узника.

— Вот, такой получился у нас разговор, – сказал доктор Архангельский, и вопросительно посмотрел на меня.

— Если он не решил, что с Вами делать, то почему же он отпустил Вас сейчас? Ведь он понимает, что Вы все расскажете мне!

— Естественно, понимает, – вздохнул Станислав Викторович, – еще бы не понимать, ведь он поселил меня в соседнем с тобой номере!

— Значит, и мне отсюда выхода нет, – заключил я, – вот, попали мы с Вами в мышеловку!

— Не думаю, что все так безнадежно, он не производит впечатления дурака или маньяка, один несчастный случай в клинике – это еще, куда ни шло, но два, и даже три случая подряд – это уже серьезно. Сомневаюсь, чтобы он на это пошел.

— Почему три?

— А тот, к которому он меня, якобы, вызвал? Неважно, что его восстановят, главное то, что о нем уже знают вне клиники, и еще два подряд вызовут больше чем недоверие, а ему, как я понимаю, это совсем не нужно.

— Значит, он уверен, – не имея на руках никаких документов, подтверждающих Ваш рассказ, мы никого не сумеем убедить в том, что действительно происходит в этой клинике.

— Конечно, уверен. Тем более что ты знаешь об этом только с моих слов. И учти еще то, что он может просто стереть информацию из нашей памяти.

— Тогда, нужно бежать!

— Нет, это не возможно! Отсюда нет выхода, куда бы ты ни пошел, все равно вернешься туда, откуда вышел. Это замкнутое пространство, этот город накрыт каким-то колпаком пространственной аномалии. Внешне, клиника представляет собой только здание с прилегающим к нему земельным участком, а внутри тут целый город. Вагнер сказал мне, что только у него есть доступ к тому, что включает канал общения с внешним миром. Без его ведома сюда никто не войдет, и отсюда никто не выйдет.

— Знать бы, где расположены эти средства, и что они из себя представляют!

— А, вот это, как раз, и хранится в строжайшем секрете, это единственная тайна, которую следовало бы знать, без нее все, что нам стало известно, действительно, не представляет никакой опасности для доктора Вагнера!

Профессор Невельский

Мы вышли из кафе, и направились в сторону гостиницы, проходя мимо парка, мы увидели фигуру старика, сидящего на скамейке. Неожиданно доктор остановился, как вкопанный.

— Боже мой! – сказал он. – Так ведь это же… Нет, не может быть! Это же профессор Невельский! Александр Степанович! – обратился он к нему.

Старик повернул голову, посмотрел на нас безучастным взглядом, и сказал:

— Да, когда-то я был профессором Невельским, но это было давно, в другой жизни, еще до войны.

— Вы были начальником кафедры полевой хирургии Ленинградской военно-медицинской академии, на кафедре висит Ваш портрет! Лицо, Ваше лицо, точно такое же, как на портрете!

И тут я понял, что казалось мне странным в облике старика, лицо его вовсе не было лицом пожилого человека! Не было старческих морщин, не было седины на его висках, это было лицо человека, не старше сорока лет. Но вся его фигура, весь облик его, говорил о том, что перед нами глубокий старик. И глаза, эти странные глаза! Это были глаза старика. Казалось, что вся боль и скорбь веков, отразились в этих глазах.

— В сорок первом Вы ушли на фронт, и считаетесь пропавшим без вести, – сказал Станислав Викторович.

— Пропавшим без вести? Как странно, как нелепо. Могли бы просто написать, что я погиб. Но я, действительно, пропал без вести, и не только для вас, а и для себя. Тот, которого вы видите перед собой, уже не профессор Невелький, это только продукт секретной лаборатории гестапо.

— Вы были там, в секретной лаборатории доктора Вагнера? Тогда во время войны?

— Да, был, был всего лишь одним из подопытных кроликов этой лаборатории, единственным, кто остался в живых.

— Александр Степанович, скажите, военврач Архангельский? Вы знали его? Он был там, у немцев?

— Кто он Вам?

— Это, это …. Мой отец!

— Не волнуйтесь. Вашего отца никто ни в чем никогда не сможет упрекнуть. Он был честным и мужественным человеком.

— Так, что же с Вами произошло? Тогда в сорок первом? – спросил доктор.

— Произошло то, что обычно бывает на фронте. Немецкие танки прорвались на нашем участке, тылы эвакуировать не успели, немцы оказались на территории госпиталя. Нас взяли прямо в операционной, даже операцию закончить не дали. Но, все равно, всех раненых тут же расстреляли. Расстреляли и почти весь медицинский персонал. Нас забрали. Почему не расстреляли сразу, не знаю. Но потом, уже в лагере для военнопленных, один немецкий врач узнал меня, я ведь был известен, мои работы, да и портреты тоже, публиковались в печати. В медицинских научных кругах мое имя кое-что значило. Работы Вашего отца тоже были известны, хотя портреты не печатались в прессе. Вопросы, которыми он занимался, представляли определенную долю секретности.

Так мы попал в секретную лабораторию гестапо, в клинику доктора Вагнера. Занимался он опытами над людьми. Предлагали сотрудничать, но мы отказались. Им нужны были знания Вашего отца. В работах по созданию копий организмов, на основе генов, немцы продвинулись достаточно далеко. Они использовали смесь науки и эзотерики, и добились неплохих результатов.

Никто из ученых мира серьезно к эзотерике не относился. А немцы относились серьезно, очень серьезно. Сначала мне это тоже казалось чепухой, но потом я понял – нет, это не чепуха, это все очень и очень серьезно. Но им не хватало методики, которая позволяет ускорять процессы развития организма. А у Вашего отца методика эта была. Они не могли ничем заставить его работать с ними, ни уговоры, ни угрозы, ни пытки не дали ничего, тогда они устроили чудовищный эксперимент. Стали отрабатывать свою, не доведенную до ума методику на мне, в присутствии Вашего отца. Они знали: если он не вмешается – я погибну. И он не выдержал испытания, вмешался. Эксперимент удался.

Потом он пытался покончить собой, но ему не дали. Поместили в камеру, где не было никаких острых и твердых предметов, как в палате для душевнобольных. И тогда он сам, зубами перегрыз себе артерию на правой руке.

— До какого же отчаяния нужно было дойти, чтобы покончить собой таким страшным образом! – воскликнул я.

— Нет, молодой человек, нет, – возразил старик, – не так Вы говорите, не так! Как же нужно было любить жизнь, чтобы так умереть!

Доктор Архангельский сел на скамейку, и обхватил голову руками.

— Боже мой! Боже мой! – повторял он, раскачиваясь из стороны в сторону. – Боже мой! Потом он встал, подошел к старику, посмотрел в его глаза, и сказал:

— Сколько же времени с тех пор прошло? Вы совсем не изменились!

— Это Вам кажется, – ответил профессор, – да, мое тело почти не стареет, вернее процессы старения идут очень медленно, тело, но не душа. Хотя я и сам не знаю, есть ли она у меня? Там, в лаборатории им удалось выделить ген старения. Разработали методику замедления возрастных процессов. Вот и испытали на мне. Человечество всегда мечтало о вечной молодости, но не все так просто, совсем не просто. Тело не стареет, а душа изнашивается, старится и умирает.

— Значит, доктор Вагнер – это тот самый доктор, который возглавлял секретную лабораторию гестапо? – воскликнул я.

— Нет, не тот, – ответил старик, – просто однофамилец. Тот Вагнер давно умер.

— И что, он, тот доктор Вагнер, не опробовал методику вечной молодости на себе? – спросил я.

— Да, я же говорю Вам, все не так-то просто. Из сотен экспериментов, удачными были единицы, я один из тех немногих, кто выжил. Остальные либо умирали, либо сходили с ума. Ни один нормальный человек не решиться испробовать на себе методику, которая не дает стопроцентного результата. Ну, а нас они не щадили.

— Доктор Вагнер, – произнес задумчиво Станислав Викторович, – странное, очень странное совпадение, неужели просто случайность?

— Возможно, что и нет, – ответил старик, – я же говорил, что немцы очень серьезно занимались эзотерическими науками, и достигли значительных результатов. Используя методы черной магии, они могла переселять души умерших людей в тело живых. Так, что вполне возможно, что душа того доктора Вагнера живет в этом, нынешнем.

— Но, это же сущий бред! – воскликнул я. – Неужели Вы верите этим средневековым сказкам?

— Нет, Сережа, – возразил доктор Архангельский, – вполне возможно, что это не бред. Я лично знаком был с одним экстрасенсом, который брал оплодотворенное яйцо утки, и переселял душу утенка в неоплодотворенное яйцо курицы. В результате из яйца курицы рождался утенок, а яйцо утки пропадало. Это уже не средневековье, это наше время!

— А фамилия? Для чего нужно было этому, нынешнему Вагнеру брать фамилию, с которой его душа жила прежде? Это что совпадение?

— Думаю, что нет. Но фамилия настоящая. Они просто выбрали подходящую кандидатуру, с такой же фамилией. Любили немцы мистику, даже внешне, Вагнер – это как символ. Помните? Рихард Вагнер, «Полет валькирий»! Валькирии летают над полем брани, и собирают души погибших воинов, он тоже собирает души погибших, но с другой целью.

— А чем еще занимались в этой лаборатории, кроме разработки методики вечной молодости? – спросил доктор Архангельский.

— Еще у них была задача создания расы рабов. Рабов, которые могут быть высококлассными специалистами в узкой области, но не будут иметь личности, а будут полностью подчиняться воле господ. Для этого им нужны были специалисты, их тщательно отбирали, потом на основе их генов выращивали рабов. Они научились за несколько часов на основе одной клетки вырастить человека определенного возраста.

— Они использовали знания моего отца?

— Лишь частично. После его гибели, они не смогли полностью повторить методику, зафиксировать смогли лишь некоторые моменты. Этого было недостаточно. Они широко пользовались опытом магов и колдунов, но эзотерика не поддается строгим расчетам, все зависит от личности мага, и часто результаты были не предсказуемы. Сейчас от услуг магов они отказались, но методика широко использует эзотерические знания.

— А что же они делали с Вами?

— После удачного эксперимента, в котором участвовал твой отец, было еще множество других, они пытались сделать из меня биоробота, но не получилось ни раба, ни специалиста. Получилось какое-то непонятное существо, без личности, без души, с телом, которое практически не стареет.

Сейчас случай со мной считался бы явной неудачей, а тогда это казалось успехом, большим успехом. Вот и возил доктор Вагнер меня по всему миру, как экспонат. Сначала, вместе с Гитлером попал в Аргентину, потом в Америку, а сейчас, вот, сюда.

— Но, Гитлер покончил собой! – воскликнул я. – Он застрелился! Его тело опознали!

— Нет, это был не Гитлер, они пристрелили двойника, пристрелили, потом облили труп бензином и сожгли. Да, и не думаю, чтобы все, кто участвовал в опознании тела Гитлера, действительно опознали его. Просто, такая версия, что Гитлер мертв, устраивала всех. Его вывезли на подводной лодке в Аргентину. Вывезли и его, и архивы лаборатории, когда уже наши танки ворвались в Берлин. Гитлер дожил до глубокой старости, и умер в 1965 году, в Аргентине. Немцы хотели его использовать, как знамя для возрождения нацизма, но куда там, – старик махнул рукой, – я его довольно хорошо знал. Это был душевно больной, сломленный человек. Уже в конце войны, когда он понял весь ужас поражения Германии, он замкнулся, ушел в себя, и не общался ни с кем, кроме своей собаки. Дальше – хуже и хуже. Иногда, уже там, в Аргентине, у него бывали минуты просветления, тогда мы разговаривали с ним, но потом он снова уходил в себя.

— Скажите, профессор, – спросил я, – а он раскаивался в том, что натворил?

— Раскаивался? Конечно же, нет! Ни в чем он не раскаивался, ему казалось, что Германия проводила недостаточно жесткую политику по отношению к завоеванным народам, в этом и видел он причину поражения.

— Александр Степанович, а в Аргентине лаборатория продолжала свои исследования? – спросил доктор.

— Да, продолжала. Исследования проводились и в Америке. Как только ЦРУ стало известно об этих разработках, США начали финансирование программы. Но опытов над людьми вначале не проводили, были проблемы с человеческим материалом. Это уже потом, когда по всему миру построили секретные тюрьмы ЦРУ, исследования были продолжены в полном объеме. Именно эти тюрьмы и поставляли человеческий материал.

— Но сейчас-то они работают не с узниками тюрем? – спросил я.

— Да, для качественных результатов нужен и качественный материал. Узники нужны для экспериментов. Такие эксперименты до сих пор проводятся, но не здесь. Здесь уже налажено производство. Существуют сотни таких лабораторий по всему миру, под видом клиник психологической реабилитации. Их интересуют люди, являющиеся высококлассными специалистами, но пережившими душеные травмы. Их лечат, восстанавливают профессиональные навыки, потом возвращают тем, кто их сюда направил, а на основе клеток создают множество копий, обладающих профессиональными навыками оригинала, но лишенные каких-либо личностных качеств. Их продают заказчикам за большие деньги.

— Скажите, профессор, – спросил доктор, – а к чему такие сложности. Сначала они берут человека, пережившего душевную травму, устраивают ему какие-то бессмысленные тесты на выживание, потом, в случае его гибели, восстанавливают организм на основе клонирования, и только потом, берут у него клетки, для производства безличностных копий? Не проще было бы просто взять клетки у высококлассного специалиста под видом медицинских анализов, и дальше на этой основе делать копии!

— Не все так просто, как Вам кажется. Во-первых, с человеком, получившим душевную травму, легче работать, он более податлив, воля его частично сломлена. Во-вторых, здесь готовят специалистов, которые должны действовать в экстремальных ситуациях. Для этого нужно подавить страх, сделать это можно на генетическом уровне. Полностью подавить страх нельзя, ибо страх обеспечивает гомеостазис, страх – это основа инстинкта самосохранения. Нужно подавить панический страх, который парализует волю и не дает возможности принять правильное решение в критической ситуации. Это решается на генетическом уровне. И, в-третьих, генная инженерия позволяет выделить ген, который отвечает за профессионализм, и таким образом передать склонность к данной специальности по наследству.

— Профессор, – сказал я, – Вы должны рассказать всему миру о том, что здесь происходит, обо всем том, что Вы знаете!

— Нет, молодые люди, я уже давно ничего никому не должен. Я ведь не человек, понимаете, не человек. Просто существо, лишенное человеческих качеств. Да, и ничего я, по сути дела, не знаю. У меня нет фактов. Это все лишь результат моих логических умозаключений. А может быть, все совершенно не так, и это только бред моей больной фантазии.

— Но ведь, о работах секретной лаборатории гестапо Вы все знаете! – сказал доктор. – Вы должны все рассказать. Мы не должны допустить, чтобы человечество постигла новая катастрофа!

— Я уже говорил вам, что никому, ничего не должен. А потом, учтите, все, абсолютно все в этом мире развивается по программе. Если мир не должен пойти по пути, намеченному Гитлером, то он и не пойдет по нему, а если должен, то ни я, ни вы, и никто другой, не смогут изменить мир. Еще раз повторяю вам, что я не человек. У меня нет ни желаний, ни стремлений, ни чувства долга перед кем-либо, у меня вообще ничего нет. Я просто сижу целыми днями на этой скамейке, и вспоминаю прошлую жизнь. Но воспоминания эти не доставляют мне ни радости, ни печали, ни боли, ни страдания, и не вызывают никаких желаний.

Если у вас есть силы и желание бороться – боритесь, делайте то, что считаете нужным. По крайней мере, у вас будет какая-то видимость смысла вашей жизни. Хотя, в принципе, никакого смысла в жизни каждого из нас нет.

— Если бы мы знали, как и что можно сделать! – сказал доктор Архангельский, – из этого города нет выхода, мы находимся во власти доктора Вагнера. Нет выхода из города, нет выхода из сложившейся ситуации!

— Из любой ситуации есть выход. Попытайтесь его найти. Возможно, у вас что-то и получится.

— Тогда, до свидания, профессор, мы, попробуем что-то сделать.

Мы шли с доктором Архангельским старым парком, по опавшей осенней листве и рассуждали о том, что можно предпринять в данной ситуации.

— Послушай, Сережа, – сказал доктор, – нужно сделать две вещи: добыть документы, изобличающие деятельность доктора Вагнера, и выбраться отсюда незаметным образом. Как это сделать, я пока не знаю. Но я попробую исследовать окрестности этого города. Ведь существует же общение с внешним миром, люди как-то попадают сюда, и как-то отсюда выходят. Завозят продовольствие и медикаменты. Нужно постараться найти то место, где находится канал выхода и входа, и определить режим его работы, пропускную систему. Ведь не сам же доктор открывает и закрывает его.

— Но ведь он же Вам говорил…

— Да, мало ли что он говорил! Ты где-нибудь видел руководителя предприятия, который стоит на воротах вместо охранника? Не его это работа, должны быть какие-то службы, который организуют пропускной режим. А ты попытайся установить контакты с людьми. Не может же быть, чтобы этот город состоял из одних призраков. Раз здесь готовят специалистов для работы в экстремальных ситуациях, должны быть афганцы или другие, кто прошел горячие точки, профессиональные бойцы, разведчики. Нужно с ними установить контакт. Ты должен оставаться на легальном положении, заниматься своими тренировками, а искать нужных людей в свободное время. А я не связан никакими обязанностями, и могу вести поиск на свой страх и риск.

На некоторое время мы расстались с доктором, он занялся поисками возможных путей выхода, а я продолжал свои занятия, определенные программой, а в свободное время посещал кафе и рестораны – единственные места, где собирались люди. Я вглядывался в их лица, пытаясь разглядеть хоть искру мысли, найти тех, с кем можно было бы говорить. Продолжалось это изо дня в день, но пока никого подходящего для разговора я не встретил. Каждый день я проходил мимо старика и здоровался с ним, он молча кивал в ответ. Но однажды он окликнул меня:

— Подойди сюда, Сережа, – тихо сказал он. Я подошел.

— Я видел доктора Архангельского, он сказал, чтобы ты ни под каким видом не возвращался в свой номер. На тренировки и процедуры больше не ходи. Продолжай поиски, но очень осторожно. Вы ввязались в серьезную игру, и по-видимому, вам обоим грозит смертельная опасность. Доктор сказал, что сам найдет тебя.

Поиски выхода

Я ушел. Я бродил по улицам города, заходил в кафе и рестораны, в которых ранее никогда не был, но и там были все те же лица с пустыми, безразличными ко всему глазами. Приближалась ночь. Оставаться на улице было опасно, да и холодно. Идти некуда. Я забрел в дальний угол старого, заброшенного парка, и там, разворотив кучу опавших осенних листьев, устроил себе ночлег. Хорошо, что давно не было дождей, и листья были сухими. Так я провел ночь, зарывшись в листву, прислушиваясь к каждому шороху. Наутро одежда моя выглядела не лучшим образом, на щеках начала пробиваться щетина. Еще пару таких ночевок, и я превращусь в чучело, которое не пустят ни в одно заведение, потеряю волю к жизни и способность сопротивляться обстоятельствам. В глазах моих появится та же пустота, которую я видел в глазах прохожих. В конце концов, меня схватят, и все кончится.

Я снова бродил по городу, заглядывал в лица людей, стараясь отыскать в них хоть какие-то проблески мысли. Я продрог, проголодался, и решился, все-таки, заглянуть в ресторан, надеясь, что, несмотря на мой помятый вид, меня не прогонят. Нужно согреться, поесть и привести мысли в порядок. Возможно, это было не лучшее решение, но к хорошей еде я добавил бутылку коньяка, надеясь, что энергия солнца, заключенная в этом благородном напитке, вернет мне надежду и оптимизм. После третьей рюмки, когда я ощутил в теле приятное тепло и легкость в голове, жизнь показалась мне не такой уж ужасной.

Я стал внимательно рассматривать посетителей ресторана. Внимание мое привлек мужчина, сидевший в самом углу, лицо его казалось знакомым, и я пересел за его столик. На столе перед ним стояла не начатая бутылка водки. Я сел молча, поставив рядом с его бутылкой свою.

«О!» – сказал он, заметив меня, налил и поднял рюмку. «Угу!» – ответил я, наливая себе коньяк. Мы чокнулись и выпили. Он был первым, кто хоть как-то отреагировал на мое присутствие, единственный человек, в чьих глазах я заметил проблески мысли. Я сидел, глядя на него, и вспоминал, где я мог раньше видеть этого человека. И вдруг я вспомнил его. Это был Коля Клименко, что летал на Ан-26, а потом переучился на вертолеты и пропал где-то в Афгане. Узнать его было трудно, он очень изменился с того времени, когда мы, молодые, веселые, недавно окончившие училище пилоты, с гордостью носили звезды на крыльях и звездочки на погонах. Но это был он. Голова поседела, но все те же рыжие усики, пожелтевшие у губ от табачного дыма, все та же усмешка, тот же взгляд, те же жесты.

— А ты, вижу, так и не бросил курить, – сказал я. – А ведь бросал, наверное, чаще, чем Марк Твен.

Он долго смотрел на меня, что-то мучительно вспоминая.

— Серега! Ну, ни фига себе! Я знал всегда, что мир тесен, но оказывается весь мир – это еще и один дурдом! Черт побери! Вот это встреча! Привет! А ты как сюда попал!?

— Вероятно, так же как и ты, но об этом потом. Говорили, ты пропал в Афгане?

— Ага, пропал. Сбили меня. Правого сразу убило, меня ранило. Надеялся, что до своих дотяну, но машину трясло, шел со снижением, и плюхнулся я прямо на виду у духов. Тут же меня и взяли, думал сразу и шлепнут, но нет, бросили в какой-то подвал, били. Вырубался от боли, приводили в чувство и били снова. Ничего не спрашивали, только били. Потом оставили, думал все, отбросил копыта, но нет, выжил. Три года в плену, что было, Серега, вспоминать неохота. А к своим вернулся… Началось. Особисты задолбали. Почему не застрелился, почему не бежал, почему не расстреляли и тому подобное. Ведь не солдат, а целый подполковник, командир эскадрильи. Раз не расстреляли – значит, работал на них.

Майор один, падла, холеный такой, ухоженный, все допытывался, почему меня духи не убили. Я говорю: «А что? Мертвый я тебе больше бы нравился? Тебя бы туда, гаденыш, послать, как бы тогда ты разговаривал!» А он мне: «Стоять! Смирно! Да, я тебя!» Тут душа не выдержала, вмазал я ему со всей дури в харю его холеную. Майор с копыт – а меня под трибунал, за нанесение «тяжких телесных» и оскорбление личности при исполнении! Было два выхода: или тюрьма или дурдом. Определили в дурдом, а потом сюда, в клинику доктора Вагнера для психологической реабилитации.

— Так, ты здесь не так и давно?

— Нет, совсем недавно, до этого в Подмосковье в дурке лежал.

— И как тебе этот город?

— Вроде бы ничего, по сравнению с дурдомом, просто рай. Но чертовщина какая-то здесь творится. Недавно шел по улице, кирпич на голову упал, но не то, чтобы просто кирпич, кусок балкона шмякнулся. А утром очухался, как ни в чем не бывало. И голова не болит, и следов никаких нету, прямо, как у Кашпировского! Самое интересное, что шрам от ранения куда-то делся, как будто его и не было. Через день иду, опять кирпич на голову падает, но я уже отскочить успел. Надоело по башке получать, мало меня духи били, а тут еще кирпичи на голову падают. Черт знает, что за хреновина такая!

— Погоди, еще не то будет. Скоро дадут тебе вертолет, и в Чечню воевать отправят.

— Ну, это уже полная бредятина! Какой придурок меня за штурвал посадит? Я ведь инвалид первой группы. Мало ранения, так еще и дурдом. С каких это пор сумасшедших стали в армию брать, что там своих дураков мало?

— В армию тебя не возьмут. Всего один вылет взамен пилота, с которым что-то случилось в самый неподходящий момент.

— Я детективы читать люблю, но участвовать в авантюрах разных, это уж, извини! Что-то не то ты говоришь! Быть такого не может!

— Все может быть, даже то чего быть не может никогда.

Я рассказал ему свою историю. Николай слушал, и чем дальше, тем серьезнее и озабоченнее становилось его лицо.

— Ну и сволочуга же этот доктор! Это же надо!

— Да нет, он не сволочь, он гораздо хуже, – это сам дьявол. Да, впрочем, доктор этот здесь ни при чем. Не будь его, нашлись бы другие. Затеяли это те, кто претендует на мировое господство.

— Тогда бежать нужно из этого города.

— Бежать, говоришь? А бежать-то некуда. Нет, брат, отсюда не сбежишь.

— Как это – «не сбежишь»? Не тюрьма, ведь! Я и охраны то здесь никакой не видел.

— А охрана и не нужна. Ты пробовал пройти город из конца в конец?

— Нет, а на фига?

— Так вот, в каком бы направлении ты не шел, возвращаешься всегда в ту точку, откуда вышел. Это замкнутое пространство.

— Да, ну! Врешь! Как это – «замкнутое пространство»?

— А вот так! Каким образом это сделано, не знаю, но точно тебе говорю – мы тут как звери в вольере, только сетки не видно, вот тебе и «да ну»!

— Но ведь как-то отсюда можно выбраться, тебя же вывозили на аэродром.

— Видимо есть какой-то канал общения с внешним миром. Но для нас он недоступен.

Я рассказал ему про поиски, которые вел доктор Архангельский, но видимо они ни к чему не привели, точнее, привели к тому, что мы оба находимся на волосок от смерти, оба, если он, конечно, еще жив.

— Тогда, что же делать? Неужели нет никакого выхода? – Коля спросил это так, как будто он был уверен, что выход все-таки существует. Он был готов действовать.

— Сначала нужно попытаться достать документы. Должны же существовать истории болезни, методики исследований, из которых будет ясно, чем занимается эта, с позволения сказать, клиника. Нужны помощники, профессионалы. Должен же быть здесь такой контингент.

— Есть тут у меня один знакомый афганец, капитан, профессиональный разведчик. По-моему, еще не окончательно с катушек съехал.

— Ну, что ж, давай с ним встретимся.

Закончив разговор, мы вышли из ресторана, Коля собирался идти в свой номер, а мне, учитывая мое нелегальное положение, нужно было снова искать ночлег. Я представил себе ворох листьев, в котором провел прошлую ночь, мне стало холодно, печально и неуютно, и рассказал Коле о неудобстве нелегального положения. Коля жил не в том корпусе, что я, а в доме, расположенном по другую сторону парка, и мы решили, что ночевать в его номере будет значительно удобнее для меня, чем под кучей опавших листьев, а возможно, и более безопасно.

Капитана-афганца, Валерия Семеновича Матвеева, мы встретили тут же, в ресторане на следующий день. Но разговаривать здесь не стали, кто знает, какие уши имеют эти стены. Хотя, если посетителей ресторана прослушивают, то мы с Колей уже «на крючке». Усевшись на лавочке в сквере, мы стали обсуждать сложившуюся ситуацию и дальнейший план действий.

Валера внимательно выслушал все, что я рассказывал о секретной лаборатории гестапо, о докторе Архангельском, о старике, который оказался профессором Невельским, и о том, чем занимается эта клиника в данное время.

— Интересная штука получается, если все это действительно так, то вляпались мы с вами, ребята, серьезно. Насколько мне известно, у нашей разведки есть данные, что немцы занимались созданием биороботов еще в сороковые года, на основе медикаментов. Работы эти видимо до сих пор продолжаются. Помните в печати историю с полковником Абелем, которого на американского пилота, Пауэрса поменяли? Он довольно близко подошел к этим разработкам, тогда фильм еще сняли, ну помните, «Мертвый сезон»?

— Да, конечно, помню, и фильм, и статьи в газетах, но о генетике там речь не шла, – сказал я.

— А может это и есть та самая лаборатория, но не все о ней говорили в печати? – предположил Коля.

— Да, нет, серьезные разработки всегда ведутся по разным направлениям, и чаще всего изолированы друг от друга, из соображений секретности, но не имея на руках никаких документов, бессмысленно поднимать эту тему на каком бы то ни было уровне. Нам просто никто не поверит. Если документы существуют, а они непременно должны существовать, то их в принципе можно добыть. А что потом с этими документами вы собираетесь делать, ребята?

— Передадим журналистам! – воскликнул Коля. – Шум поднимут на всю страну!

— Как я понял, никаких конкретных планов у вас нет. Говорить о журналистах вообще, – бессмысленно. Если нет надежного, проверенного человека, то не стоит и затевать это дело. Просто шум нам не нужен. Дело это такое, – быстро глотку заткнут, да так, что и «мама» сказать не успеешь.

— А что же делать? – спросил я.

— Есть у меня человек в главном разведуправлении, попробуем через него осторожненько прощупать эту тему. Но нужны факты, документы, общие соображения и догадки здесь не проходят.

— Думаю, что истории болезни должны быть в кабинете лечащего врача, — сказал Коля, – меня ведет доктор Розенберг.

— Иван Семенович? – спросил я.

— Да, да, Иван Семенович, Иван Семенович Розенберг, – прямо как у Жванецкого!

— Он и мой лечащий врач, – добавил Валера.

— Что, тут один лечащий врач на всех? – спросил я.

— На всех или нет, – сказал Коля, – по крайней мере, на нас троих, значит, наши истории болезни должны быть у него в шкафу или в сейфе, наверняка там есть и другие медицинские документы, которые могут нас заинтересовать.

— Ребята, – сказал Валера, – в каком веке вы живете? Какие документы в шкафу? Вы видели, чтобы Иван Семенович что-то писал?

— Нет, – сказал я, – он работает на компьютере.

— Вот, то-то же! Все документы хранятся в компьютерной базе данных. Никаких бумажных документов не существует.

— А ты с компьютером умеешь обращаться? – спросил Коля.

— Я – разведчик, профессиональный разведчик, и имею дело с информацией, потому компьютер знаю не хуже любого программиста.

— Ну, тогда, – сделал выводы Коля, – нужно проникнуть в кабинет доктора Розенберга, взломать пароль, и все дела!

— Взломать? Это вы, ребята, насмотрелись фильмов и начитались детективов! Только в кино, молодой парень, в американской кепке, одетой козырьком назад, за пару минут взламывает сложнейшие системы, и легко входит в базы данных Пентагона. В жизни все сложнее. Системы защиты строится так, чтобы при использовании самых современных алгоритмов и самой быстродействующей техники, время вскрытия ее значительно превышало срок актуальности защищаемых данных. И разрабатывают эти системы не пацаны в бейсболках, а очень серьезные люди, знающие толк в теории и практике.

— Значит все безнадежно? – спросил я.

— Не совсем. Попробуем войти в базу данных под паролем доктора Розенберга.

— А, он что, тебе пароль сказал? – съехидничал Коля.

— Ага, сказал. Скажи пароль – «пароль», – проходи! Нет, конечно. Но если нельзя взломать, то можно подсмотреть. Если я у него первый пациент, то он при мне включает компьютер и входит в систему. Конечно, я не вижу, какой пароль он набирает. Но работает он на клавиатуре профессионально, как машинистка. А при профессиональной системе работы с клавиатурой, каждому пальцу определена одна или две, максимум три клавиши. Я постараюсь проследить за кистями рук, и определить какие пальцы, и в какой последовательности работают. Тогда у нас будет несколько вариантов кода. Обычно, система допускает от трех до пяти ошибочных ввода, после чего блокируется. Таким образом, у нас есть реальный шанс успеть ввести нужную комбинацию.

— Гениально! – воскликнул Коля, – Но нужно еще попасть в кабинет!

— Замок там простой, я смотрел, с этим проблем не будет. Охраны тоже нет. Ночью войдем в кабинет и попробуем.

— А если там сигнализация? – спросил я.

— Сигнализации нет, по крайне мере он ее не отключает. Сигнализация не нужна. В кабинете ничего особо ценного не хранится, да и злоумышленников в этом городе нет, и быть не может. Кроме нас, разумеется, но, думаю, об этом еще никто не знает.

— Тогда зачем же система защиты данных? Раз нет злоумышленников, то и защищать не от кого!

— Это другое дело. Базы данных находятся в сети. У каждого пользователя существует доступ только к тем данным, с которыми он работает. Возможно, что и у доктора Розенберга нет доступа к тем данным, которые нас интересуют.

— Но, ведь наши истории болезни у него должны быть? – сказал Коля, а это уже информация, это не так уж мало.

— Да, если истории болезни реальные, там вполне может быть легенда, весьма безобидная, не отражающая настоящей деятельности клиники. Но нужно попробовать, ничего другого у нас пока нет.

Положение казалось не таким уж безвыходным, по крайней мере, у нас возник план, хорош он был или плох, но в любом случае, это было лучше, чем полное бездействие. Оставалось дождаться следующего дня, все это время я провел в Колином номере, размышляя над тем, где сейчас доктор Архангельский, удалось ли ему что-либо разузнать, действовать без него мы не могли, отсутствие каких-либо сведений о нем доводило меня до отчаяния, я уже жалел, что рассказал ему всю эту историю. День прошел, наступила ночь, устроившись на небольшом диванчике в Колином номере, я никак не мог уснуть. За окнами выл ветер, в умывальнике из крана капала вода, и в завывании ветра, и звуках капель воды чудились чьи-то голоса: один грозный и суровый, рокочущий, роковой; другой тихий, вкрадчивый, но монотонный, не стихающий ни на минуту. Этот диалог сонным бредом проникал в сознание, наполняя его тревогой и беспокойством, потом он перешел в сон, какой-то нелепый, незапоминающийся, но оставивший тяжелый, мутный осадок на душе после пробуждения. Когда я проснулся, ветер утих, а вода все так же капала из крана. Я встал, подошел к умывальнику, попробовал закрутить кран, но он уже был затянут до предела, и все мои усилия оказались напрасны. Коля уже ушел на прием к доктору, на процедуры и тренинг. Весь день провел я в комнате, томясь от одиночества и безделья, а вечером мы встретились снова все трое на том же месте.

— Ну, что, – спросил Коля Матвеева.

— Движения рук запомнил, варианты расписал, не так уж много, всего четыре.

— Так, что, сегодня ночью идем? – Коле не терпелось, он рвался в бой.

— Нет, еще рано. Нужно убедиться в том, что код доступа не меняется в течение суток, кроме того, проверить, не ошибся ли я. Учтите, у нас только одна попытка, если не получится, второй раз доступа к компьютеру у нас не будет.

— Нужно еще дождаться доктора Архангельского, – сказал я, – без него мы не разберемся в медицинских документах.

Доктор Архангельский появился только вечером третьего дня. Он был обросшим, усталым, одежда его была грязной и мокрой, но глаза его светились лукавым огоньком, чувствовалось, что поиски его были не напрасны. Мы обнялись.

— Станислав Викторович? Что случилось? – спросил я. – Да, Вы же промокли насквозь! Вам нужно срочно переодеться!

— Все ерунда! – отмахнулся он. – Главное – я нашел выход!

— Вот это да! – воскликнул я. – Что? Где? Как? Ну, говорите же!

— Да, не спеши ты, сначала с ребятами познакомь, а то даже вздохнуть не даешь.

Я представил ребят, рассказал о нашем замысле, Станислав Викторович внимательно слушал Валеру, задавал вопросы, уточняя и оценивая ход предстоящей операции, и отнесся к нашему предложению с одобрением, по крайней мере, ничего другого никто предложить не мог. Выслушав нас, он рассказал и о своих приключениях, той находке, которая придавала смысл всему нашему предприятию.

— Вы представляете себе! – сказал он. – Но я действительно нашел выход! Я решил исследовать этот город более детально, особенно окраины. Ведь, если выход существует, то он должен находиться никак не посреди города. Я понимал, что это замкнутое пространство, но то, что я увидел, показалось мне чем-то, лежащим за гранью реальности.

Я шел по улице, которая вела от центра, куда-то на восток. Улица была прямой, перспектива просматривалась, насколько хватало взгляда. Постепенно, пейзаж стал все более напоминать окраины: многоэтажные дома сменялись одноэтажными, хозяйственными постройками, бараками непонятного назначения; асфальт сменился многочисленными колдобинами и ямами; справа, вдали от дороги показалось болото, заросшее камышом. Казалось, еще немного, и город закончится, но вскоре мне стали снова попадаться многоэтажные дома, асфальт сделался ровным и гладким, и то, что мне казалось болотом, поросшим камышом, оказалось городским парком. В конце концов, я пришел в то же самое место, откуда вышел. Я шел по другим улицам, менял направление, сворачивал в сторону с дороги, обошел все свалки и пустыри, лазил по каким-то нагромождениям камней, но неизменно всегда возвращался в одно и то же место, к городскому парку.

Меня охватило отчаянье, мне не повстречалось ничего, что бы могло, хоть каким-то образом, напоминать выход из этого вольера. Я помню, что мы въезжали в город через ворота и КПП, на котором стояла охрана, но ничего подобного я нигде не увидел. Но ведь была же у города связь с внешним миром! Люди прибывали в этот город и убывали из него, завозили продукты питания, оборудование. Не может же этот канал открываться прямо посреди города! Но оказалось, что может! Меня подвел стереотип мышления – выход должен быть у края. Но не может быть края у бескрайнего пространства! Хоть пространство это замкнуто, ограничено, но у него нет ни начала, ни конца. Я оказался в глупейшем положении, положении древних наших предков, представляющих себе мир в виде плоского блюда, покоящегося на трех китах.

И, все-таки я поймал момент, когда открывается канал! Он открывался здесь, рядом с центральным парком! Хотя, как мне кажется, он может быть открыт в любом другом месте. Проходя, уже в сотый или двухсотый раз мимо парка, я вдруг увидел и ворота, и КПП, и охрану. Машины, с интервалом около десяти минут, подходили к КПП, охрана проверяла документы и открывала ворота. Все обычно, все как в любой, нормальной войсковой части. Ворота, КПП, дежурный с повязкой, проверка документов и прочее. Машины входили и выходили. Но ведь раньше этого КПП не было!

Я посмотрел на часы – было четверть третьего по полудню. Я сел на скамейку и стал наблюдать. Я обратил внимание на то, что охрана не вооружена, охранников двое, один проверяет документы, второй открывает ворота. Прошел час, еще полчаса, за это время въехало две грузовые машины и один «УАЗ», выехало два «УАЗа» и один микроавтобус и затемненными стеклами. Потом какая-то соринка попала мне в глаз, пока я протер глаза, то с удивлением обнаружил, что ни ворот, ни КПП, ни охраны уже не было.

На следующий день, в это же время, картина повторилась. Я опять не заметил момент, когда открылся канал. Я сидел на скамейке и смотрел в то место, где вчера было КПП, а сегодня передо мной была только уходящая вдаль аллея, тополя, шелестящие пожелтевшей листвой, низкий кустарник, да заросший осокой пруд. Меня опять что-то отвлекло, а потом я вновь увидел перед собой КПП, охрану, и ворота, через которые въезжал автомобиль. Все было так, как будто бы оно было здесь всегда!

Я подумал, – ведь охранников всего двое, и они не вооружены, если подобрать надежных ребят, неожиданно напасть на охрану, то может быть удастся прорваться! Если все сделать быстро, они не успеют закрыть канал!

Я встал и, не спеша, просто прогуливаясь, направился к КПП. Я не проявлял ни малейшего намека на агрессивность, стараясь ничем не подать вида, что меня заинтересовал этот объект. Но стоило мне приблизиться, как вдруг все исчезло. Снова передо мной была аллея парка, тополя и пруд. И я опять не заметил момента, когда произошла смена декораций. Мне показалось, что меня окликнули сзади, я обернулся, но никого не увидел, наверное, просто почудилось. А когда повернулся, то КПП уже не было.

На следующий день, как ни старался я вглядываться в старый парк, канал больше в том месте не открывался. Видимо, мое поведение показалось кому-то подозрительным, и место открытия канала перенесли. Мои опасения подтвердились. Когда я возвращался к себе в номер, то поднимаясь по лестнице, заметил у своей двери двух вооруженных людей, двое других стояли у двери комнаты Сергея. Они еще не успели увидеть меня, и я осторожно, стараясь не шуметь, спустился в холл, и быстрым шагом направился прочь, идя так, чтобы не попасть в поле зрения тем, кто мог смотреть через окно. Тогда-то я и попросил профессора предупредить тебя об опасности.

Я был в отчаянии. Едва было блеснувшая надежда на спасение, угасла. Более того, в результате своих необдуманных действий, я попал под подозрение, и навлек подозрение на тебя. Я и так этими днями не встречался с тобой, опасаясь, что наши контакты могут находиться под контролем. Сейчас тем более, нужно было держаться подальше друг от друга. Мне казалось, что за мной постоянно следят. Я снова шел в сторону окраин, стараясь обходить людные места, если какое-то место в этом городе можно было назвать людным. Я забрел туда, где находилась куча камней, казалось, здесь за мной уже никто не следит. Солнце уже коснулось края горизонта, смеркалось.

Нужно было обдумать создавшееся положение, и попытаться наметить план дальнейших действий. Но я уже не мог думать, голова была, как ватная, ноги подкашивались. Весь город облазил, даже видел это чертово КПП, и все зря! Ни одна здравая мысль в голову не приходила.

Я не спал почти трое суток, и не заметил, как глаза мои закрылись, и я провалился в сон. Проснулся я от утренней прохлады, серело. Мыслей не было, в голове пустота – в душе отчаянье. Я сидел, опершись спиной о груду камней, и смотрел, как уходит ночь, как розовеют легкие облака, как светлеет небо, и первые лучи восходящего солнца касаются земли. Безучастным взглядом смотрел я на то, как тень от большого дерева тает и разворачивается в сторону. Земля, на которой только что лежали тени от деревьев, уже осветилась солнечными лучами, и только один кусочек тени не хотел таять; везде уже было светло, только одинокое темное пятно лежало у груды камней. «Что-то не так» – подумал я, встал и подошел к пятну. И вдруг заметил, что пятно было отверстием между камнями, напоминавшим вход в катакомбы! Это действительно был вход, я сделал несколько шагов вглубь, и сразу же оказался в темном сыром подземелье. Идти дальше без огня было бессмысленно.

Я вернулся назад, соображая, чем бы можно было осветить путь. Возле бараков я обнаружил обрывки рубероида, куски смолы, доски. Так я сделал из этого подручного материала четыре факела. Пока будут гореть два, буду идти вперед, когда останутся два последних – буду возвращаться. Я не знал, что я смогу обнаружить, но была уже хоть какая-то цель, которая, может быть, даст определенный результат.

Когда-то, в молодости, я занимался спелеологией, облазил многие пещеры Крыма и Кавказа, и знаю, как ориентироваться в подземелье. Конечно, сейчас у меня не было необходимого снаряжения, но зато у меня был огонь! Я спускался все ниже и ниже, казалось, я опустился метров на тридцать, потом спуск прекратился. Это были старые, заброшенные каменоломни, которые использовались, видимо, еще в доисторические времена.

Копотью факела на стене я отмечал каждый свой поворот, каждую развилку пути. Местами катакомбы были затоплены, кое-где приходилось идти по колени, а то и по грудь в воде. Трижды я заходил в тупик, и возвращался к очередной развилке. Но в середине четвертого хода я заметил впереди свет. Это действительно был дневной свет! Еще несколько десятков метров, и я очутился на поверхности! Причем за пределами города! Вокруг лежала широкая степь, светило солнце, звонко пели цикады, и нигде, совершенно нигде не было видно признаков города либо селения! Оказалось, что пространственная аномалия прикрывала город только сверху, она не распространялась вглубь земли! До поздней ночи я бродил по степи, чтобы убедиться, что я действительно вышел из города, а потом вернулся обратно. Тогда я решил, что нужно разыскать тебя. Кстати, нас больше уже никто не караулит возле дверей комнат, думаю, что мы спокойно можем вернуться к себе.

— Доктор – Вы гений! – воскликнул Коля. – А, может, черт с ними, с этими документами? А? Рванем сейчас же на свободу!

— И куда мы пойдем? – спросил Валера. – У нас ведь даже и своих документов нет. Придем и скажем: «Здрасьте! Мы сбежали из сумасшедшего дома, никаких документов у нас нету, но послушайте, что мы Вам расскажем!»?

— Да, – сказал я, – в лучшем случае, нас просто вернут обратно.

— Дело нужно доводить до конца, – сказал доктор, – либо добыть документы и выйти из города, либо оставить все как есть. Но если мы пойдем до конца, то нужно взять с собой профессора, не оставлять же Александра Степановича здесь.

— Куда взять? На кражу? – спросил Коля.

— Нет, возьмем его с собой, когда будем уходить.

— Коля! – сказал Валерий. – Разведчики ничего не крадут! Они добывают информацию!

— Да ладно! Ты мне еще расскажи разницу между разведчиком и шпионом.

— Нужно сегодня же ночью достать документы и выйти из города, – сказал доктор.

— Извините, товарищи офицеры, – сказал Валера, – но хотя Станислав Викторович и старше меня по званию, руководить операцией буду я. Сегодня мы никуда не пойдем. В первую очередь всем надо выспаться, привести свои нервы в порядок, все тщательно продумать. Завтра днем мы со Станиславом Викторовичем пойдем и еще раз осмотрим вход в подземелье. Приготовим факелы. Говорите, катакомбы местами залиты водой? Нужно позаботиться о непромокаемой упаковке для документов. И, наконец, доктору нужно переговорить с профессором Невельским. Все, не будем терять времени, сейчас всем отдыхать!

Женщина в красном

Мы разошлись. Я вернулся в свой номер и, не раздеваясь, лег на кровать. Странно, но вернувшись в свой номер, я почувствовал облегчение, за время пребывания в клинике я привык к нему, и, хотя обстановка моего номера ничем не отличалась от других номеров, ощущение дома вдруг явилось мне. Спать не хотелось. Как я не пытался уснуть, ничего не получалось. Тогда я встал и направился в кафе. Я уже никогда не думал, что снова увижу ее, эту женщину в красном. Она, как и прежде, тихо пройдя через все кафе, села за мой столик. Но что-то было не так, я сразу даже не понял, что изменилось. Прежде она садилась молча, будто меня и не было, а сейчас она посмотрела на меня и тихо спросила: «Не возражаете, если я присяду?» Понял я это не сразу, а лишь после того, как ответил. Я был поражен так, как если бы вдруг заговорила статуя, я, наверное, понимаю теперь состояние Дон Жуана, когда тот увидел каменную статую командора, принявшую его приглашение.

Когда состояние оцепенения прошло, и ко мне вернулась способность соображать, меж нами завязался разговор. Я рассказал ей свою историю, умолчав о видении, преследовавшем меня, слишком похожа она была на ту женщину, что впервые взглянула в мои глаза через забрызганное дождем стекло. Как оказалось, ей тоже довелось пережить авиационную катастрофу. Она была стюардессой, ей одной удалось остаться в живых.

Самолет прибыл из заграничного рейса, и направлялся на авиазавод для производства плановых регламентных работ. Пассажиров в том рейсе не было, из стюардесс летела только она. На взлете, после уборки механизации крыла[18], стабилизатор вместо того, чтобы переложиться к нулю, стал на кабрирование[19], самолет задрал нос, свалился на крыло, потерял скорость и упал. Что-то отказало в автоматике управления, пилоты уже ничего не смогли сделать.

— Когда самолет только начал падать на крыло, я еще ничего не поняла, – рассказывала она. – Только подумала, что слишком рано они начали разворот, и голос командира, спокойный такой, ровный: «Анечка, пристегнись, мы падаем». Представляете, они уже знали, что самолет падает, и что сделать уже ничего нельзя, а голос ровный такой, спокойный, будто бы мы на посадку заходим.

— Он не хотел Вас пугать, панический страх парализует.

— Да, теперь я это понимаю, они знали, что у меня во втором салоне есть шанс выжить, я пристегнулась, это меня и спасло. А потом я потеряла сознание, когда очнулась, все вокруг горело, и я никак не могла выбраться из самолета. Я кричала, молила о спасении. Это был ужас! Ужас! Хотелось жить! А вокруг огонь, огонь! Потом спасатели подоспели и вытащили меня.

Она прикрыла лицо рукой, опустив голову вниз.

— Успокойтесь, все уже позади, – сказал я.

— Да, конечно, но я только недавно смогла разговаривать, до этого я молчала, там, в самолете погиб мой муж, он был штурманом. Обычно мы не летали вместе, в одном экипаже, а тут…

Она вновь смотрела куда-то вдаль, сквозь меня, как в первый раз, но слезинка, застывшая на ее щеке, напомнила мне образ той женщины, явившей в ненастной осенней ночи. Я хотел спросить, не она ли это была, но не знал как. И вдруг где-то в моем воображении, возникло видение той самой женщины, Она молила меня взглядом не говорить ничего о ней той, другой, сидящей напротив. И я промолчал. Я молчал, и смотрел на ту, что сидела напротив меня; неуловимый, печальный образ моих видений растаял в вечерней мгле.

— Доктор Вагнер действительно делает чудеса, – сказала она, – он вернул меня к жизни.

— Не так все однозначно насчет доктора Вагнера.

— Возможно, методы его и жестоки, после авиакатастрофы попасть под трамвай – это слишком, но потом что-то изменилось во мне, я стала другой, опасность уже не приводила к оцепенению, как тогда, когда трамвай первый раз сошел с рельс. Теперь я знаю, что снова буду летать, это все благодаря доктору Вагнеру.

— Он сам занимается Вами?

— Нет, мной занимается доктор Розенфельд, но методика-то доктора Вагнера, хотя я его ни разу и не видела, но все равно ему благодарна.

— Не спешите его благодарить, – мрачно произнес я.

— Но почему? – она уставила не меня полный удивления взгляд.

— Я же Вам говорю, что не все так однозначно насчет доктора Вагнера.

Я рассказал ей все, что мне известно о работе клиники, не упоминая ни о докторе Архангельском, ни о ребятах, ни о профессоре Невельском, ни о наших планах.

— Иван Семенович намекал мне, что я могу получить работу за границей, если, разумеется, пожелаю. Я, конечно, могу отказаться, но неужели они сделают мои копии, и пустят их по всему миру? А как же я?

— Не беспокойтесь, с Вами ничего не случится, Вы останетесь той же личностью, что и были, а вот те, ваши копии, будут просто биороботами, без личности, без судьбы.

— Но, надеюсь, со мной они не встретятся?

— Думаю, что нет, об этом позаботятся. Они не встретятся ни Вам, ни Вашим друзьям, и никому их тех, кто Вас знает.

Она молчала, глядя в пространство, осмысливая то, что я ей сказал.

— Ну, что, Вы по-прежнему хотите получить работу за границей?

— А почему бы нет?

— Поймите, что речь пойдет не о работе стюардессой на заграничных авиалиниях. Они готовят Вас для чего-то другого. Думаю, недостатка в бортпроводницах у них нет. Вам предложат что-то, связанное с летной работой, но что-то совершенно не то. Для чего-то потребуется Ваша способность принимать правильные решения в экстремальных ситуациях.

— Да, я понимаю, я и раньше понимала, что мне предложат что-то неординарное, но и еще я понимаю, что за это будут неплохо платить.

— Несомненно, но ведь Вас будут использовать в изуверском, бесчеловечном проекте! Нужно бороться против доктора Вагнера! Нужно что-то делать!

— Бороться? – она посмотрела вдаль, сделала глоток сока, промокнула губы салфеткой. – А зачем? Мир этот не переделать, да мне и не подходит роль героя, способного изменить мир. Герои – одиночки, спасающие мир – это в кино. В жизни все по-другому. А раз изменить мир нельзя, то можно только одно – занять в этом мире достойное место.

Кража со взломом

На следующий день мы собрались у Коли для уточнения плана действий.

— Ну, что ж, – начал Валера, – мы со Станиславом Викторовичем побывали у входа в каменоломни, там ничего не изменилось, подготовили факелы и спички. Утром был на приеме у доктора Розенберга, пароль не поменялся. Станислав Викторович, Вы говорили с профессором о наших планах?

— Да, говорил. Он согласился, что нужно что-то предпринимать, но уходить с нами отказался.

— Но, почему? Неужели он не хочет отсюда вырваться?

— Он считает себя слишком заметной фигурой, если утром его не окажется на скамейке, это насторожит их, да потом он не слишком хочет менять свой образ жизни, если можно назвать жизнью такое существование.

— Но мы уйдем ночью, или рано утром, когда все еще спят.

— Я говорил ему это, но он не хочет никуда уходить. Считает, что он будет только обузой, и не желает, чтобы из-за него сорвалось наша операция.

Поскольку кабинет доктора находился в том же корпусе, что и мои апартаменты, все собрались в моем номере, и поздней ночью, около двух часов, когда все обитатели этого странного города уже давно спали крепким сном, мы вышли из комнаты, и направились к кабинету доктора Розенберга. Крадучись, мы подошли к двери кабинета. Валера достал, приготовленные заранее, сделанные из куска проволоки, отмычки, и начал возиться с замком. Минуты через две, которые нам показались вечностью, раздался тихий щелчок и дверь открылась.

— Ну, вот, я же говорил, замок простой, – сказал Валера, – заходите.

Мы вошли.

— Может, не будем включать свет? – тихо произнес Коля.

— Да, ни черта мы не увидим без света! – ответил Валера. – Включай!

Лампочка ярко вспыхнула под потолком, сердце мое бешено заколотилось. Никогда еще мне не приходилось бывать в роли злоумышленника, проникающего в чужое помещение.

— Эти окна выходят во внутренний двор, – сообщил Валера, – никто не заметит.

Мы включили компьютер. Звук вентилятора блока питания в ночной тишине казался особенно громким. Наконец-то он загрузился. Теперь нужно было ввести логин и пароль входа в систему. Здесь особых сложностей не предвиделось. Логин «dok» уже высветился на экране, оставшись от предыдущего сеанса. Пароль, который Валера определил по движениям кисти доктора, составлял комбинацию букв «розен» без переключения регистров и шрифтов. Валера набрал пароль, система загрузилась. На экране высветились значки различных программ. Какой из них обозначает вход в базу данных?

— Так, – сказал Валера, – доктор вел мышку вправо и вниз. Где-то здесь. Тут два значка, один – явно «totalCommander», это нам не интересно, а вот второй попробуем нажать.

Он щелкнул по левой клавише мышки, и на экране открылось окно, с просьбой ввести пароль для входа в базу данных клиники. Листок бумаги с возможными вариантами пароля лежит на столе. Ввод первого варианта – пароль не принят, второй вариант – пароль не принят. Осталось два варианта, но сколько попыток еще допустит система защиты? Я смотрю, как работает Валера и чувствую, что по моей спине стекают струйки холодного пота. Сейчас я ничем не могу ему помочь.

Ввод третьего варианта – пароль принят!

Истории болезней, как мы и предполагали, оказались легендой, официальной версией, под которой мы были определены в эту клинику. Никакого интереса они не представляли. Но, последовательно продвигаясь по меню, мы наткнулись на довольно интересные данные.

Это были различные частотные диаграммы деятельности мозга. Здесь же описывалась методика изменения памяти человека. Из этой методики следовало, что для того, чтобы изменить содержание памяти человека, сперва необходима, так называемая, «электромагнитная блокировка сознания» – обработка человеческого мозга с помощью электромагнитного импульса определенной частоты и определенной мощности.

Поскольку носителем мысли человека являются электромагнитные колебания, то электромагнитная блокировка приводит к утрате способности мозга генерировать мысли. Человек находится, вроде бы в полном сознании, но никак не реагирует на внешние раздражители, не в состоянии двигаться и управлять своими мышцами. Сохраняются лишь функции, обеспечивающие жизнедеятельность организма.

В этом состоянии из памяти может быть стерта любая информация, и записана другая. С мозгом они научились обращаться, как с памятью компьютера. После того, как человека выведут из этого состояния, он будет помнить о тех событиях, которых с ним никогда не происходило, и никогда уже не сможет вспомнить о том, что было с ним в действительности.

При такой обработке уже ни один гипнотизер, ни один экстрасенс не сможет, не то что восстановить память, а отличить реальную информацию от привнесенной извне. Основным моментом в этой методике было отключение мыслительной деятельности человека. Человек генерирует мысль всегда, даже во сне. Если человек и не произносит слова, которые выражают его мысль, ни вслух, ни про себя, мысль все равно генерируется на уровне подсознания.

Мышление представляет собой сложный многоуровневый процесс, напоминающий работу компьютерных систем, при этом постоянно происходит контроль входящей и исходящей информации. Для того, чтобы записать или стереть информацию, нужно подавить этот контроль. Если это делает гипнотизер или экстрасенс, то подавить все уровни контроля он не в состоянии, и при определенных условиях, информация может восстановиться. При электромагнитной обработке подавляются все уровни контроля, информация изменяется полностью и восстановление ее просто невозможно.

Было даже краткое описание принципа действия прибора ЭМБС-25, предназначенного для электромагнитной блокировки сознания, и инструкция по применению. Прибор прикладывался к голове человека и включался нажатием кнопки, выключение происходило автоматически при отработке нужной длительности импульса, которая составляла несколько микросекунд. После этого врач, с помощью другого прибора, должен убедиться, что вся мыслительная деятельность отключена, и на экране осциллографа остались лишь импульсы процессов, поддерживающих жизнеспособность организма.

Теперь мозг подключался к специальному устройству, с помощью которого, с памятью человека можно обращаться, как с памятью компьютера, считывать информацию, стирать и записывать.

Нашли мы и то, что касалось непосредственно нас. Это была методика изменений качеств личности на генетическом уровне. А именно, формирование специалиста высокой квалификации, для работы в экстремальных условиях. При возникновении критической ситуации необходимо принять единственно возможное правильное решение. Рассмотреть все варианты, проанализировать, как будет развиваться ситуация при принятии каждого варианта, определить последствия, и на основе этого принять решение – на это времени нет. Это можно делать только в лабораторных условиях, обрабатывая результаты с помощью вычислительной техники, строя математические модели и так далее.

Когда же ситуация возникла, решение должно придти автоматически на основе той работы, которая когда-то была проведена в лабораториях научно-исследовательских институтов. А если возникла ситуация, которая не была предусмотрена заранее, ведь предусмотреть все невозможно, если нет домашней заготовки, то как быть?

Вот тут-то и срабатывает то, что называют интуицией. Если мозгу не мешать, он сам примет решение на уровне подсознания. А мешает, в первую очередь, страх, тот животный, панический страх, который сковывает волю, парализует сознание, и непременно приводит к гибели. Страх – это нормальное, естественное чувство, которое мобилизует весь организм, его способности к принятию решения, физические силы. Но панический страх не дает принять решение, человек в состоянии такого страха уже побежден.

Избавиться от панического страха можно путем длительных, специальных тренировок, моделирующих реальную опасность. Но при тренировках опасность должна быть контролируемой, неправильные действия обучаемого не должны приводить к его гибели. При возникновении же реальной опасности, человек осознает ее, и не может действовать так же четко, как и при обучении. Недаром во всех армиях мира боевой опыт всегда ценился выше всякой подготовки. Владея способами восстановления погибшего организма, вопросами безопасности при обучении можно пренебречь. Моделируется реальная ситуация, с реальной опасностью. Такое обучение равносильно приобретению боевого опыта. Кроме того, при восстановлении погибшего организма, на генном уровне вносится программа подавления панического страха. Такая методика позволяет в кратчайшие сроки подготовить специалистов для работы в экстремальных условиях.

Ситуация с автомобилем, трамваем, падающим на голову предметом – это предварительный, отборочный тест. Если после трех тестов человек не мог справиться с ситуацией, и вновь погибал, «материал» списывали по профессиональной непригодности, погибшего восстанавливали, но больше с ним не работали. Для тех же, кто прошел предварительный отборочный тест, моделировали ситуацию, соответствующую его профессиональной ориентации. Для меня это был полет на помощь пострадавшим от землетрясения. Какие ситуации будут предложены остальным пациентам доктора Розенберга, выяснить не удалось, информации об этом не было в той базе данных, к которой мы получили доступ.

Доктор Архангельский давал нам указания, что нужно печатать из найденного материала. Так мы проработали почти до самого утра. Уже начинало светать, когда мы, наконец, выключили компьютер, погасили свет и закрыли дверь. Воодушевленные успехом, мы решили немедленно выбираться отсюда, воспользовавшись выходом, обнаруженным доктором.

— Да, наследили мы здесь, – проворчал доктор Архангельский, – кучу бумаги израсходовали.

— Ничего, – ответил Валера, – пока доктор Розенберг заявится в свой кабинет, нас уже в городе не будет.

Мы шли по тихим улицам сонного города, еще не пробужденного первыми лучами восходящего солнца. Серело. Неясные очертания деревьев, домов, столбов с погашенными фонарями, словно призраки, наполняли пространство странными существами потустороннего мира.

Когда мы добрались до входа в каменоломни, обнаруженного доктором Архангельским, уже совсем рассвело, первые лучи солнца чуть коснулись легких перистых облаков, оставшихся на небе от вчерашней непогоды, зазвенели птицы в вышине, предрекая начало нового дня.

Мы зажгли факелы, приготовленные Валерой и доктором, и спустились в узкий, сырой коридор, ведущий в подземелье. Доктор шел впереди, освещая факелом путь, за ним следовал я, потом Коля Клименко, и замыкал строй Валера Матвеев, держа второй зажженный факел. Местами ход сужался до такой степени, что приходилось, буквально, ползти на четвереньках, местами можно было идти, выпрямившись в полный рост. Почти на всем протяжении пути с потолка и со стен постоянно сочилась вода. В двух местах мы шли по колени, а иногда и по грудь в воде, полностью сухих мест в подземелье, практически, не было.

Перед каждым поворотом доктор тщательно осматривал сделанные им с помощью копоти факелов отметки на стенах, что-то ворчал себе под нос, и продолжал путь.

Сырость и мрак подземелья, затхлый и тяжелый воздух его не могли испортить нам радостного настроения, мы знали, что через некоторое время вы выйдем из этих каменоломен, выйдем на поверхность, где снова будет яркий солнечный свет, необъятное голубое небо, с легкими перистыми облаками, свежее дыхание ветерка. И самое главное, что там, куда мы выйдем, уже не будет этого города, города, наполненного тенями и призраками тех, которые когда-то были людьми. Не будет больше ни доктора Вагнера, ни его клиники, ни иезуитских экспериментов над теми, кому действительно требовалась квалифицированная помощь психологов. Мы верили в то, что добытые нами документы помогут навсегда прекратить деятельность этой, так называемой, «клиники психологической реабилитации».

Мы еще не видели света, но в сырость и затхлость каменоломен уже вливались струи свежего, утреннего воздуха. Они растекались по подземелью, проникали в наши легкие, наполняя души радостью и надеждой. Дух, воздух, дыхание – от этих слов происходит душа. Без воздуха, без света, в затхлых катакомбах душа умирает, она не может жить во мраке и сырости, она либо выйдет на свободу, к свету и воздуху, либо умрет. Мы выходили из мрачного подземелья на поверхность, мы возвращались к жизни и к свету.

— Как все-таки хорошо наверху! – воскликнул Коля, когда мы выбрались на поверхность.

Над нами снова было голубое небо, легкие облака, плывущие по бескрайним просторам, деревья, слегка склоняющиеся под ветром, чахлый кустарник, трава, куча мусора у входа в катакомбы, угрюмые дома вдали, и дорога. Мы молчали, мы с ужасом осознали, что вернулись туда, откуда пришли.

— Может быть, Вы спутали повороты, и мы вернулись назад? – осторожно спросил Валера доктора.

— Нет, я ничего не перепутал, я отмечал не только поворот, но и номер поворота, с одной и с другой стороны, и направление движения. Ничего я не мог перепутать, просто выхода больше нет, пространство замкнуто. Они поняли, что я нашел выход, и перекрыли его.

— Но каким образом? – спросил я.

— Не знаю, не понимаю, как они могли определить, что я нашел выход, но они его перекрыли. Потому-то, они и сняли засаду возле моей и твоей комнаты. Они знали, что деваться нам больше некуда.

Наша попытка выбраться из города завершилась ничем. Все было напрасно: и усилия доктора Архангельского в поисках выхода, и угадывание паролей для входа в базу данных, и проникновение в кабинет доктора Розенберга, и печать документов – все это было совершенно бесполезно. Ощущение безысходности сдавило грудь.

Нам нельзя возвращаться в гостиницу, они уже знают, что мы забрались в кабинет доктора, что похитили документы. Нас непременно схватят, как только мы войдем в свой номер. А впрочем, зачем нас ловить, хватать, зачем нас преследовать? Ведь мы же все равно никуда не денемся! Мы словно звери в клетке, нет, не в клетке, в вольере. Хочется от отчаяния броситься на решетку, вцепиться зубами в железные прутья, но клетки нет – вокруг одна пустота. Нас никто не будет искать, никто не будет преследовать, мы никому не нужны.

— Черт побери! – воскликнул Коля. – Да, что это за хренотень такая!? Пошли опять в это чертово подземелье! Будем лазать, пока не выйдем! Просто где-то ошиблись в поворотах! Если этот закрыт – найдем другой выход, не могут же все остальные ходы тупиками заканчиваться!

— Могут, Коля, могут, – ответил я, – выход был совершенно не такой, как вход, при входе, метров через двадцать была лужа, а на выходе ее не было, я точно помню.

Коля полез в катакомбы и вскорости возвратился:

— Да, вот он, лужа! На месте! Ты просто не заметил ее! Иди сам посмотри!

— Верю тебе, что есть лужа, верю, но когда мы выходили – ее не было, понимаешь – не было! Мы не вернулись назад! Пространство замкнули!

Доктор Архангельский молчал, что-то соображая:

— Нет, ошибиться я не мог. Мы шли правильно. Просто выхода больше нет. Кто-то знал, что я нашел выход.

— Да, кто знал? – сказал Коля. – Кроме нас четверых никто не знал! Обсуждали это все в парке, на скамейке, рядом никого не было!

— Ты, что хочешь сказать, что кто-то из нас доложил доктору Вагнеру о наших планах? – сказал Валера.

— Да, ничего я не хочу сказать! – Возмутился Коля.

— А, не хочешь ничего сказать – тогда молчи, не хватало нам еще между собой перегрызться в поисках врагов народа, – ответил я.

— Такое впечатление, – сказал Валера, – что этот Вагнер видит каждый наш шаг!

— Если это так, – ответил я, – то представляете, как он сейчас смеется.

Мы опустились на камни у входа, в состоянии отчаяния и опустошения. Нужно было принять какое-то решение, но ничего не приходило на ум. Покориться судьбе мы всегда успеем, нужно что-то придумать. Что делать? Броситься на танк с последней гранатой? Но этой последней гранаты у нас нет. Да и танка нет, – одна пустота, пустота перед нами, пустота в душе. Как в клинике для душевнобольных, в палате, обитой ватой. Бесполезно в отчаянии бросаться на стены, даже биться головой об стену нельзя. Впрочем, мы и находимся в такой клинике.

Нас не воспринимают в качестве серьезного противника, с нами играют, как кошка с мышкой, которой просто не куда убежать. Как кошка подталкивает лапой измученную, полуживую мышь – «Беги!», так и нас побуждают к действию, давая надежду, и тут же отнимают ее. Остается только лечь и лежать. Нет, нельзя – съедят. Но ведь и бежать некуда, все равно съедят. Тогда остается только одно – развернуться и прыгнуть на врага, впиться в него зубами из последних сил. Но врага не видать, впереди только пустота и призраки, – больше ничего.

Военный совет

— Раз нет выхода, – сказал Валера, – то нужно найти этого доктора Вагнера, и заставить его открыть канал общения с внешним миром.

— Но как его найти? – отозвался доктор Архангельский. — Я обошел весь город, того задания, из которого я вышел после беседы с ним, просто не существует.

— Итак, – сказал я, – и Станислав Викторович, и я, и Коля – мы все, кроме капитана разведки Матвеева, побывали в клинике, где находится доктор Вагнер, но никто не может сказать, где эта клиника находится. Что же нам делать?

— Искать, – капитан многозначительно почесал затылок. – Мы знаем, что где-то существует клиника, в которой вся эта хренатень происходит. Когда происходят запланированные «несчастные случаи», приезжает «уазик», и увозит трупы. Куда?

— Видимо, в эту самую клинику.

— Вот именно, куда же еще. И, как заметил Сережа, трое из нас там уже побывали.

— Побывали, – Николай вздохнул, – но только никто ни хрена не помнит.

— Значит, попасть туда можно только в качестве трупа, – заключил я, – а это нам ничего не дает.

— Кое-что дает, – медленно, не спеша, произнес капитан, как говорят тогда, когда на ум приходит оригинальное, не стандартное решение. Он посмотрел куда-то вдаль, улыбнулся и сказал:

— А если не труп, а тот, кого они привезут в качестве трупа?

— Притвориться трупом? – Николай возмутился. – Нет, это не реально! Это просто бред какой-то!

— А, может, вовсе не бред? Вот послушайте, что я вам расскажу! Знаете, что такое пассивная стратегия выживания? Было это во время войны с Японией. Мой отец служил тогда в армейской разведке. Уже и салют победы отгремел, и парад на Красной площади состоялся, а эшелоны с войсками все еще на восток шли. Куда везли – не говорили, а когда Урал переехали, стало ясно – не для всех еще война закончилась. Высадились в Манчжурии, и вперед.

Еще непосредственного соприкосновения с противником не было, но уже первые потери ощутимы были. Свирепствовала дизентерия, да еще японские диверсанты. Возникали, как из-под земли. Боевое охранение и танки пропускали, а отставшие машины расстреливали, горючее и продовольствие уничтожали, дороги минировали. Исчезали так же внезапно, как и появлялись.

Наконец группу эту уничтожили. Действовали их же методом – устроили ловушку. Взяли тогда в плен одного самурая. На допросе он вел себя дерзко, на вопросы не отвечал, хотя, как выяснилось позже, прекрасно знал русский язык. Была война, и церемониться с ним не стали, начальник штаба приказал его расстрелять. Сам и привел приговор в исполнение. Вытащил пистолет и выстрелил в японца в упор. Японец упал, тело казалось бездыханным. Мой отец присмотрелся к нему и сказал:

— Товарищ полковник, а ведь Вы в него не попали!

— Как не попал!? – полковник удивился. – Я ведь стрелял почти в упор!

— Японец раздет до пояса, а следа от пули на теле не видно.

Второй раз расстреливать не стали, в тыл отправили. После войны отец встретился с этим японцем, они даже друзьями стали. Японец рассказ отцу о стратегии пассивного выживания, обучил, как увернуться от пули, как притвориться мертвым, и прочим премудростям этой науки.

Увернуться от пули можно, нужно только следить за пальцем на спусковом крючке, и упасть на мгновение раньше выстрела. Притвориться мертвым сложнее, нужно не только затаить дыхание, а лежать с открытыми глазами, глядеть в одну точку, и не пошевелиться, если на тебя наступят или другим образом боль причинят. Йоги могут входить в такое состояние транса, но в отличие от йогов, стратегия пассивного выживания требует, чтоб вход в транс происходил мгновенно, а не в результате длительной медитации.

Отец обучил меня всему этому, он даже открыл школу для разведчиков по стратегии пассивного выживания.

Насколько я понимаю, сейчас моя очередь проходить тест, не знаю, что это будет, но постараюсь выжить и попасть туда, где осуществляют восстановление умерших.

— А как выйти? – спросил Николай.

— Главное туда попасть, а там посмотрим по обстоятельствам, как повезет.

— Если бы ты мог как-то дать знать о себе – сказал я.

— В каждой комнате есть телефон, – сказал Станислав Викторович, – но я ни разу не слышал, чтобы он звонил. Списка абонентов нет. Куда с его помощью можно позвонить – непонятно. Зачем он нужен?

— А может, это просто подслушивающее устройство? – предположил я.

— Нет, – ответил Валера, – при современной технике незачем устанавливать телефон для прослушивания, существует множество способов подключить незаметный жучок. Зачем привлекать внимание таким устройством как телефон?

— Когда-то я смотрел фильм, – сказал Коля, – где разведчик, подсоединив к телефону ультразвуковой генератор, убивает собеседника, находящегося на другом конце провода.

— Глупости, – ответил Матвеев, – бредни сценариста, телефонный канал пропускает частоты в диапазоне от 0,3 до 5,6 килогерц, а ультразвук имеет частоту свыше шестнадцати килогерц.

— Но если телефон не является средством связи, – сказал доктор, – то для чего-то он все-таки нужен?

— Тогда пойдем в номер, и разберем телефон, может быть, что-то интересное и увидим, – сказал Валера.

Мы направились в гостиницу, мы шли спокойно, ни от кого не прячась, мы уже поняли, что нас никто не собирается ловить. Мы не представляем для противника никакой опасности в этом вольере. Кошка снова подтолкнула нас лапой – «Беги!», что ж, поиграем в эту игру.

Разборка телефона ничего не дала, это был обычный аппарат с кнопочным набором номера.

— Раз аппарат не вызывает никаких подозрений, – сказал Коля, – давай посмотрим трубку.

Микрофон в трубке был обычный, а вот сам телефон вызвал у нас недоумение. Собственно, телефона на том месте, где он должен быть, вообще-то говоря, не было. Вместо него было какое-то устройство в виде монолитного блока, к которому шли два провода. Само звуковоспроизводящее устройство было миниатюрным, и располагалось рядом с тем блоком, который был на месте телефона.

— Что это еще за хреновина? – удивился Коля.

— А тебе ничего она не напоминает? – спросил Валера, – Например, кое-что из картинок на экране компьютера доктора Розенберга.

— Электромагнитный блокиратор сознания, – сообразил доктор Архангельский, – ЭМБС -25!

— Вот именно, – сказал капитан Матвеев, – все предельно просто! Не зачем ловить жертву, гоняться за ней по всему вольеру. Рано или поздно зверек вернется в свою клетку, и тогда один звонок по телефону, и сознание выключено, можно корректировать память, и все такое прочее. Видимо, где-то существует аппаратная связи, с пульта которой включается блокиратор сознания. Скорее всего, эта аппаратная находится в клинике, ведь туда должны привести неподвижное тело для дальнейшей обработки.

— Гениально! – сказал Коля. – И что же теперь будем делать?

— Я попытаюсь проникнуть в клинику, – сказал Валера, – при этом желательно оказаться там живым, потом попробую выбраться. Мне нужно выяснить не только место расположения клиники, а и то, как туда проникнуть. Если я не вернусь через три, четыре дня, будете действовать по обстановке.

— Так, три или четыре? – спросил доктор Архангельский. – Нужно точно согласовать время и варианты действий.

— Пусть будет четыре, ждете четыре дня.

— И что значит «по обстановке»? – спросил я. – Если ты не вернешься, то никаких вариантов у нас нет.

— Вариант может быть только один – ждать звонка, снять трубку, не прикладывая ее к уху, ответить в микрофон. Потом, когда приедут забирать неподвижное тело, захватить бригаду, думаю, что их будет не более двух, и с их помощью попытаться проникнуть в клинику.

— Почему ты решил, что их будет двое? – спросил Коля.

— Одному не унести тело на носилках, а третий уже лишний. Нападения они не опасаются, так что, охрана не нужна.

— Но это в случае, так сказать, штатной ситуации, а если тебя схватят, то их действия могут быть другими, – возразил Станислав Викторович, – может просто явиться группа вооруженных людей, и арестовать нас.

— Нет, не думаю, – ответил Валера, – они не видят в нас серьезных противников, мы для них всего лишь звери в вольере зоопарка. Если они не поймут, что мы разгадали назначение телефона, то будет именно телефонный звонок.

— А если поймут? – спросил я.

— Даже если и поймут, звонка не будет, но и посылать вооруженный отряд нет смысла. Некуда вам деваться. Жизнь в городе не остановится, запланированные несчастные случаи будут происходить, и трупы будут увозить в клинику. Нужно захватить машину, другого варианта я не вижу. Но это в том случае, если моя миссия окончится неудачей. Пока действуем так, как наметили.

Итак, мы решили ждать четыре дня после того, как Валера подвергнется тесту, но никто не знал, когда это произойдет, и произойдет ли вообще. А если и произойдет, то дадут ли нам эти четыре дня? Ведь сегодня утром доктор Розенберг обнаружит следы нашего ночного визита, и должен будет принять какие-то меры. Возможно, сразу подозрение на нас и ляжет, пока будут разбираться, у нас будет некоторое время. И Коля, И Валера все это время вели себя так, как и прежде, и лишь мое исчезновение могло навлечь подозрение на меня, но если бы меня искали, то уже бы нашли, но охрану у двери моего номера и номера доктора Архангельского сняли, значит, искать не будут, будут ждать наших действий. И пока мы бездействуем, ничего против нас предпринимать не будут.

Живой труп

Мы разошлись. Все произошло следующим вечером. Валера шел по улице, просто брел в неопределенном направлении. Улица становилась все уже и темнее. В конце ее он заметил человека, который шел навстречу ему, не обращая на него внимания. Валерий насторожился. Прохожие на улице в этот час были редки. Не доходя до него несколько шагов, прохожий вдруг вытащил пистолет и направил его на Валерия. «Бандит!» – мелькнуло у него в голове. Он шарахнулся в сторону, бандит продолжал наступать. И когда стало ясно, что выстрела не избежать, Валерий замер глядя прямо на палец бандита, который он держал на спусковом крючке. Раздался выстрел, и Валерий упал, точнее, упал до выстрела. Бандит подошел, пнул тело ногой, и не спеша удалился. Вскоре приехал «уазик» с двумя людьми в униформе, тело погрузили и увезли.

Мы еще ничего не знали о том, что произошло, мы просто ждали. Так, наверное, ждут казни приговоренные к смерти. Казалось, время остановилось, минуты тянулись как часы, медленные, тягучие, липкие минуты. И тишина, гробовая тишина, как в могиле. Прошел день, никаких вестей от капитана Матвеева не поступало. И, наконец, следующей ночью, он пришел. Что-то странное было в его облике, мы опешили, и мы вдруг поняли, что он был … совершенно голый! И синий, как труп. Но главное, он был живой, живой, целый и невредимый. Мы бросились его обнимать.

— Ну-ну, все в порядке, ребята, осторожнее, а то еще раздавите! Да, не тискай же меня так! Я ведь не баба и не голубой! У меня нормальная ориентация!

— Не голубой, но синий! – съехидничал Коля.

— Валерка, черт! Живой! Как тебе удалось выбраться?!

— Подождите, найдите же мне что-то из одежды, а то прохладно здесь, да и неудобно как-то в таком виде.

— Ничего, – ответил Коля, – женщин тут нет, сейчас, во что-нибудь оденем.

— Нет? А жаль!

Мы одели Валеру.

— Ну, теперь рассказывай!

— Ну, так вот, принесли меня, положили на стол, раздели, одежду забрали куда-то, а тело унесли в подвал, в какое-то помещение, как я понял потом, в морг. Лежу я голый, только простынкой с головой прикрытый. Холодно. А вокруг такие же жмурики под простынками лежат. Жуть! Да еще и холод собачий, начало трясти меня, то ли от страха, то ли от холода, но понял я, что долго я так лежать не смогу, околею по-настоящему, нужно что-то предпринимать. Встал я, простынкой обернулся, чтобы совсем не окоченеть, и к двери. Да не тут-то было, двери-то заперты! А у меня ни гвоздя, ни проволочки, ничего нет! Попробовал дверь плечом, подналег – хрен там! Крепкие двери, только на кой черт такие двери в морге, да еще и на замке? Неужто боятся, чтобы жмурики не разбежались?

Начал я по комнате шарить, может, что острое попадется, а в морге этом темно, свет покойникам, вроде бы как не нужен. Ничего естественно не нашел. Устал, вернулся к своей кровати, присел, пощупал сетку. Сетка панцирная, старая, проволочку бы из нее выкрутить, да плоскогубцев нету, стал я руками по сетке шарить, и нашел! В одном месте, где сетка совсем разлезлась, ее проволокой скрутили, проволока мягкая, медная, поддалась!

Взял я кусок проволоки, и опять к двери, возился минут двадцать, а может и больше, но мне они вечностью показались, руки окоченели, не слушаются. Наконец-то я с замком справился. Дверь открылась, вышел я в коридор. Под потолком тусклая лампочка горит, вокруг никого нет, только рядом дверь в комнату приоткрыта, и из щели свет пробивается. Бродить, как приведение, по коридору смысла нет, и я решил зайти в комнату. Когда я открыл дверь, то глазам предстала картина: в комнате, за столом, в белом халате сидит мужик и ест колбасу, на столе стоит чайник, бутылка и стакан. Как меня он увидел, чуть в обморок не упал, вилку из руки выронил, рот открыл, челюсть двигается, а сказать ничего не может.

— Ты кто? – спрашиваю.

— Патологоанатом, – отвечает, у самого голос дрожит, а меня смех разбирает.

— Что же ты за патологоанатом, если покойников боишься?

— Так, покойники, они всегда смирно лежат, а вот так, чтобы встал и пошел, да еще и сквозь запертую дверь – такого я еще в жизни своей не видел!

— А, дверь-то я открыл! Да, не покойник я; живой я, живой!

— Какой же ты живой! Весь синий, голый, и номерочек на ноге!

— Конечно синий, холодно там у тебя, в мертвецкой!

— Так на то она и мертвецкая, чтобы холодно было, жмурикам как-то, знаешь, отопление ни к чему!

— У тебя одежды какой-нибудь нет? А то замерз я.

— Нету одежды никакой, вот только, разве что халат.

— Ну, давай халат!

Скинул я простынку, натянул на себя халат, немного теплее стало, а он и говорит:

— Хочешь согреться? Спиртик у меня есть, хороший, медицинский!

— Небось, этим спиртиком только что покойничков обмывал?

— Да, что ты! Бог с тобой! Сам вот употребляю!

— Ладно, черт с тобой, наливай!

Он налил мне, и себя тоже не забыл:

— Ну, твое здоровье! Первый раз с покойником за его здоровье пью!

— Да, ладно тебе, говорю же – живой я! Ну, вздрогнули!

Мы выпили, закусили колбасой и хлебом, стало теплее.

— Так, ты значит, покойников вскрываешь?

— Угу, что-то вроде этого, даю заключение о причине смерти.

— А потом?

— Что потом?

— Ну, потом, с покойниками что делают?

— А что с ними можно делать? Или на кладбище или в крематорий.

— И все?

— И все. А что еще?

— Ну, в смысле, ничего необычного с ними не происходит?

— Что может необычного с покойником произойти? Воскреснет он, что ли?

— Во-во, именно это я и имею в виду!

— Ты что совсем спятил? Где же это ты видел, чтобы покойники воскресали? Ты вот, первый такой попался, остальные все смирно лежат, как и положено.

— Ну, а какие-нибудь органы у трупов берут?

— На кой черт кому нужны эти органы!? Для пересадки они уже не годятся! Да и не занимаются тут никакой пересадкой органов.

— Ну, а, к примеру, генетический материал для клонирования у них не берут?

— Да, какой там материал, к чертовой матери! Ты, что парень, с луны свалился? Или впрямь, покойник воскресший? Какое там клонирование?! Труп – он и есть труп, ничего с него не возьмешь.

— Но, какие-то исследования производятся же в этой клинике?

— Вероятно, производятся. Какая-то секретная лаборатория есть на втором этаже, но нас туда не пускают, да и с сотрудниками ихними мы не общаемся. Я ничем таким не интересуюсь, да и тебе не советую, как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.

— А может, стоит поинтересоваться? А то пока ты тут покойничков потрошишь, да спиртик попиваешь, там что-то такое происходит, отчего волосы дыбом станут на голове?

— Ну, и пусть себе происходит, мне-то какое дело? Наше дело сторона, вскрыл тело, заключение о причине смерти написал, и дело с концом, а что там, наверху твориться – меня не касается!

— А не случалось ли такого, чтобы тебе один покойник дважды попадал? А?

Тут он вздрогнул, испугался, даже лицо побледнело.

— Откуда знаешь?

— Да, знаю вот! И ты, смотрю, тоже что-то знаешь, да делаешь вид, что тебя тут ничего не касается.

— Страшно мне здесь, если честно, страшно! Когда первый раз такое произошло, думал, ошибся, может, показалось с похмелья. Но нет, не показалось, да и не ошибаюсь я. Говорят, патологоанатом – единственный врач, который ставит верный диагноз. Я ведь не только лица запоминаю, а и тело, анатомические особенности, и прочее, что только людям моей профессии свойственно.

— И никого ни о чем не спрашивал?

— Нет, не спрашивал. Я здесь недавно, Прежний патологоанатом, говорят, как-то поинтересовался, а потом порезался случайно при вскрытии, заразился какой-то неизлечимой болезнью, и умер. Только покойнички, которых я вскрывал, не от болезней помирали – одни несчастные случаи. Так, что, понял я, что лучше лишних вопросов не задавать.

— А если причина смерти известна, то зачем же нужно вскрытие, заключение, все эти процедуры, документы? Не проще ли сразу отправить на кладбище?

— Вот и я о том думал. Но не причина смерти их интересует, что-то другое им нужно знать. Они интересуются состоянием покойного перед несчастным случаем: содержанием адреналина в крови, тем, какие мышцы были напряжены, какие расслаблены, словно хотят точно знать, как реагировал покойник на опасность.

— И эти данные поступают в лабораторию на второй этаж? Ты сам документы относишь?

— Нет, за ними приходит дежурный врач со второго этажа, я же говорил, что меня туда не пускают. Охрана там серьезная.

— А на первом этаже охраны нет?

— Есть, но это биороботы, а там, на втором – настоящий спецназ!

— А почему ты решил, что здесь биороботы?

— Да, говорят так. И на людей они не похожи, как мумии, никакого выражения на лице.

— А что находится на первом этаже?

— Да, ничего особенного, только приемное отделение да узел связи.

— Узел связи? В клинике?

— Представь себе!

— И на нем что, круглосуточное дежурство?

— Да, нет. Так, иногда приходят, открывают, что-то делают, а потом уходят.

— Ключи охране сдают?

— Да, в шкафчик на гвоздик вешают, в присутствии охраны, и в журнале расписываются.

— А кому охрана выдает ключи? Они пропуск предъявляют?

— Нет, как я понимаю, охрана определяет связистов по форме одежды, у нас тут только врачи и связисты. Врачам охрана ключи не даст, да и на кой черт врачам узел связи? Врачи в халатах, связисты в армейской форме, а больше никого нет.

— И покойнички?

— Ну да, и покойнички. Но они за ключами не ходят, – посмотрел он на меня, и усмехнулся. И тут возникла у меня идея.

Если охранники – роботы, то у них должна быть программа, которая определяет, кому можно выдавать ключи, кого куда пропускать. Она может быть построена по принципу либо кого пропускать, либо кого не пропускать, или кого-то пропускать, а кого-то – нет. Определить, кого пропускать, а кого нет, можно либо по паролю, либо по форме одежды персонала, либо по меткам на одежде. Никаких меток на одежде медиков я не заметил, пока исполнял роль трупа, лежа на носилках, пароль никто ни у кого не спрашивал, значит, скорее всего, права доступа определяются по форме одежды.

По каким бы принципам не была построена программа, в ней должны содержаться данные обо всех возможных формах одежды. Кроме медперсонала, здесь бывают связисты, охранники и, кроме того, приносят трупы.

Данных о «форме одежды» трупа не должно быть в программе, значит и никаких действий в отношении трупа не должно быть предусмотрено. Ни одному программисту, если он нормальный человек, не придет в голову описывать реакцию робота на движущийся труп. Программы, построенные на принципах искусственного интеллекта, предусматривают «обучение» – роботы, запоминают образы, связанные с ними ситуации, реакции на них и результаты. Самообучающаяся программа внесет в память данные об объекте, на котором нет одежды, то есть на труп. Охранники видят трупы, которые проносят мимо них. Но поскольку никаких конфликтов связанных с самостоятельными действиями трупа быть не могло, то и никакой реакции на самостоятельно передвигающийся труп сформироваться не может.

— Ладно, – говорю я патологоанатому, – ты меня подожди, я пойду, посмотрю, что к чему, там, на первом этаже.

— Э, э… – ты меня в свои дела не впутывай!

— Да, ладно тебе, я ведь мог и не заходить в твою комнату, если что – скажешь: «не видел, и знать не знаю».

— А халат?

— Да, забери свой халат, на кой черт он мне нужен!

Снял я халат, он мне действительно на данном этапе был не нужен, я хотел проверить свои мысли по поводу реакции охраны на труп. Так, совершенно голым, я вышел из подвала на первый этаж. Похоже, что охранники, действительно, были биороботами. Никто их них, а их было двое, не прореагировал никак на мое появление, один из них стоял у входа на второй этаж, дугой у шкафчика со стеклянной дверцей, в котором висели ключи. Они стояли спокойно, даже не посмотрев в мою сторону. Ну а реакцию живого человека на появление ходячего трупа я уже видел.

Я спокойно, ровным шагом подошел к шкафчику. Я чувствовал себя в положении кота, которому нужно пройти мимо собак. Хищники реагируют на движущуюся цель, или объект, изменяющий направление и темп движения. Если идти медленно, в постоянном темпе, собаки не бросятся. Хотя и реакции на живой труп не должно быть предусмотрено программой, но реакция на быстро движущийся объект может быть аналогична реакции хищника.

Шаг – никакой реакции, еще шаг – все спокойно, еще шаг – я уже возле самого шкафчика, дверца не заперта; не меняя темпа, я поднимаю руку и открываю шкаф. Какой ключ от узла связи? Вероятно тот, что посередине, под ним номер «5», тот же номер на двери комнаты связи. Главное не ошибиться, движения должны быть спокойными и уверенными. Снимаю ключ с гвоздика – все спокойно, теперь нужно взять журнал, сделать вид, что расписался, так всегда делали, к этому привыкли. Непривычные действия могут инициализировать программу обработки не стандартной ситуации. Открываю журнал, беру ручку, которая лежит тут, рядом. Все спокойно, делаю вид, что записываю что-то; закрываю журнал, кладу на место. Все, ключ у меня в руках!

Не меняя темпа, я подошел к комнате связи, и открыл ее. Вошел, закрыл дверь. Все! Можно работать.

В комнате связи я обнаружил журнал, где был план включения блокиратора сознания. Твоя комната, – Валера обратился ко мне, – запланирована на завтра. О, – Валера посмотрел на часы, – да уже на сегодня! Так, что будем ждать звонка.

— А потом? Как ты выбрался оттуда? – спросил я.

— Потом, я закрыл комнату, в том же темпе возвратил ключ на место, «расписался» в журнале, и вернулся в подвал, в комнату патологоанатома.

— О! опять ты! – старикан удивился, будто я исчезнуть могу.

— А, ты что, думал, я ушел и все? Куда же я денусь в таком виде? Помоги мне отсюда выбраться.

— Да, что ты! – он даже руками замахал. – Я же говорил, не впутывай меня в свои дела! Не хватало мне еще в историю вляпаться!

— Хочешь ты того, или нет, а в историю ты уже вляпался. Не чего было в эту клинику на работу устраиваться. Работал бы себе в районной больнице, и не было бы у тебя никаких проблем.

— А ты попробуй, проживи на ту зарплату, что им платят!

— Но живут же другие. А ты, если хочешь жить и дальше спокойно, вынужден будешь мне помочь, и так, чтобы о том, что у тебя в мертвецкой покойник ожил, ни одна живая душа не узнала.

— Ну, откуда ты взялся на мою голову!

— Ладно, страдать после будешь, лучше думай, что делать, чтобы мне выбраться отсюда, желательно не замеченным.

— Думай, думай! Что тут придумаешь?! У покойника один путь на кладбище, или в крематорий!

— Так это уже не один, а два пути! В каких случаях сжигают, а в каких хоронят?

— Да, нет особой разницы, в основном сжигают, хоронят реже, если крематорий не работает.

— И часто он не работает?

— Да, один раз всего-то и было, когда какое-то оборудование там меняли.

— Как ты понимаешь, выход через дымоход отсюда, меня не устраивает. Думай, что делать, чтобы меня на кладбище отвезли.

— Да тебя там так закопают, что не выберешься!

— А мне главное отсюда выбраться! В могилу ложиться я не собираюсь.

— А я тут при чем!? От меня вообще ничего не зависит! Я только могу заключение написать, а тебя не трогать! А больше ничего не могу!

— Ага! Значит все-таки, кое-что можешь!

— Когда ты должен подготовить заключение по моему поводу?

— К утру должно быть готово!

— Ну, так что же ты сидишь! Пиши!

— Что пиши?

— Как что? Заключение, говорю, пиши!

— Аааа…?

— Никаких ааа… Ты, что живого человека будешь вскрывать?

— Да, нет же! Бог с тобой! У меня и мысли такой не было! Ну, что же мне писать в акте? Я ведь даже не знаю от чего ты, это..., ну …, так сказать …, в смысле …

— Ладно, пиши, я сам тебе все скажу.

Так, написали мы совместными усилиями заключение о моей смерти, и я его спрашиваю:

— А где крематорий находится?

— Да, тут же, во дворе, выход туда прямо из подвала.

— Охрана там есть?

— Нету никакой охраны, на кой черт крематорий охранять!?

— А когда обычно покойников хоронят?

— Обычно на следующую ночь после того, как сюда привозят. Утром заключение подам, а ночью хоронят.

— Всех вместе?

— Ну, да, сжигают-то может и по одному, но забирают всех сразу.

— А почему этих еще не похоронили? Меня-то сегодня одного привезли?

— Искали они кого-то, – он даже на шепот перешел, – видно, что кого-то искали, нервничали, потом доктор Вагнер пришел и сказал: «Нет, не они, можете хоронить»

— Значит, все-таки искали.

— Чего-чего?

— Да, ничего. Получается, что сегодня ночью их всех сожгут?

— Получается так.

— А где кабель питания к крематорию проходит?

— Да, я почем знаю? Я что электрик?

— Действительно, чего это я к тебе пристал, ну что, пойдем в крематорий?

— Никуда я не пойду! Сам иди, если тебе надо! Через подвал, вон та дверь, прямо в зал и попадешь.

— Ладно, без тебя обойдусь. Фонарик есть?

— Есть, бери, – и так пробурчал недовольно, ну жмот форменный.

Но фонарик я взял, прошел через дверь, которую он указал, и очутился в зале крематория. Включать свет не стал, фонариком воспользовался. В центре зала стояла платформа – что-то в виде лифта на тот свет. Гроб, видимо, ставили на платформу, потом включали рубильник, платформа уезжала вниз, и подавала гроб с телом в печь, которая в подвале.

Напрашивалось два решения: испортить механизм подачи или повредить высоковольтный кабель питания. Как это сделать, я еще не представлял, но подумал, что если будет не исправен механизм подачи, то гроб могут отправить в печь и другим способом, а вот если не будет питания печи, то, скорее всего, трупы отвезут на кладбище, вряд ли ночью будут искать неисправность.

Рубильник, которым включалось питание печи, я нашел довольно быстро. Проще всего было бы разобрать его, и выбросить пластины ножей. Обычно, напряжение подается к губкам рубильника, а к ножам подключаются те цепи, питание которых включает рубильник, так что ножи можно демонтировать, не опасаясь оказаться под током. Да только голыми руками ничего не разберешь. Я вернулся в подвал, к патологоанатому:

— Слышь, дед, – я его спрашиваю, – инструменты у тебя есть?

— Хирургические.

— Да, понимаю, что других у тебя нет, покажи, может, что и сгодится.

— Да, вот: скальпель, пила, нож для ребер, распатор, молоток.

— Ну, давай, попробую ими что-то сделать.

— Нет! Ты чего? Инструменты не дам! Ты испортишь, а мне работать еще!

— Да, ладно, тебе! Ничего с твоими инструментами не случится, А клещи какие-нибудь у тебя есть?

— Да, есть вот стоматологический инструмент, кой-какой.

— Ты, что дед, еще и зубы лечишь жмурикам?

— Да, нет, это так, с прошлых времен сохранилось.

— Ладно, давай все что есть, там разберемся.

Собрал я весь этот инструмент, и пошел опять в крематорий. С его помощью рубильник повредить удалось, так, что его непременно придется менять, а ночью, надеюсь, заниматься этим никто не будет. Им останется или той же ночью отвезти нас на кладбище, или отложить похороны на следующую ночь.

Я взял у деда одеяло, которым укутался под простыней, чтобы как-то дожить до следующей ночи в этой холоднющей мертвецкой и стал ждать. Ночью пришел дед-патологоанатом, забрал одеяло, и сказал, что уже выяснили, что печь неисправна, и доктор Вагнер распорядился везти всех на кладбище, еще он сообщил, что похоронная команда – не люди, биороботы низшей категории, еще тупее охранников.

Этим я и воспользовался. Везли нас в открытом грузовике, голыми, навалом, как дрова, безо всяких гробов. Как только выехали за ворота клиники, я с машины спрыгнул, и к вам, вот в таком самом виде!

— Что-то не вяжется в твоем рассказе, – сказал доктор Архангельский,- если у мертвых не берут генетический материал, то каким образом производят на свет копии тел погибших, снабжая их при этом прежней душой?

— Да, что-то здесь не так, – ответил Валера, – может быть, я вообще не туда попал?

— Похоже, что попал ты именно туда, но не все происходит так, как мы себе представляем. Ну, что ж, будем ждать звонка, другого выхода у нас пока нет, – заключил доктор.

Штурм

Мы собрались все в моей комнате и, усевшись на кровать, молча ждали. Звонок прозвучал ночью в два часа. Я взял трубку, отвел в сторону от головы телефон и произнес в микрофон: «Слушаю». Через мгновение раздались короткие гудки, я положил трубку.

— Все, – сказал я ребятам, – ждем гостей.

Минут через двадцать мы услышали, как кто-то поворачивает ключ в замке. Дверь отворилась, и в комнату вошли двое: доктор Розенберг и второй человек, по-видимому, санитар. Доктор держал в руках чемоданчик, а санитар сложенные носилки. Увидев нас, они остолбенели.

— Заходите, доктор, – сказал я, – не стесняйтесь! Что, ожидали увидеть несколько иную картину? Заходите, закрывайте дверь. А Вы, – обратился я к санитару, – поставьте носилки, они вам не понадобятся. Были уверенны, что обнаружите мое неподвижное тело, а тут четверо вполне здоровых мужиков! Какая досада, доктор! Не правда, ли?

Они вошли и закрыли за собой дверь. Доктор сделал шаг к телефону.

— Только без глупостей! – предупредил Валера. — Не то попробуете на себе, как действует эта штука, — он кинул в сторону телефона, – электромагнитный блокиратор сознания, ЭМБС-25?!

— ЭМБС-25МП, – уточнил доктор Розенберг, – модернизированный, портативный. Зря ехидничаете, ничего не получится, он включается только с пульта центральной аппаратной специальным кодом.

— Тогда мы можем обезвредить Вас менее гуманным способом, – сказал Коля, – например, табуреткой по голове.

— Не вижу смысла, я оценил ваше численное превосходство, и не собираюсь вступать в борьбу.

— Вот это другой разговор, – сказал доктор Архангельский, – поговорим?

— Отчего бы нет, – ответил доктор Розенберг, усаживаясь на предложенный ему стул, – можно и поговорить.

— Здание, где находится лаборатория и кабинет доктора Вагнера, закрыто колпаком пространственной неоднородности? – спросил я.

— Ну, примерно так. Колпаком, в котором отсутствует метрическое вещество, так будет точнее.

— Что значит – «отсутствует метрическое вещество»? Это как? – спросил я.

— Долго объяснять, эффект основан на теории академика Вейника. Метрическое вещество придает миру свойство пространственной меры, если объект окружить полем, где этого вещества нет, то он исчезнет для тех, кто находится снаружи, внутри – это свой мир. Для связи с внешним миром существует канал, который открывается изнутри.

— Таким полем окружен и весь город? – спросил доктор Архангельский.

— Вот, именно. Это замкнутое пространство, выйти отсюда невозможно.

— Сейчас канал общения с лабораторией открыт? – спросил Валера.

— Да, сейчас открыт, но если мы не вернемся через полчаса, канал закроется автоматически.

— Значит, у нас есть полчаса, для того чтобы проникнуть в лабораторию! – заключил Валера.

— Да, полчаса у вас есть.

— Пароли, коды доступа, какие-то другие хитрости существуют?

— Если ехать на нашем «УАЗе», то нет. Вас пропустят. Если пешком, то, увидев посторонних, канал закроют.

— А внутри машины проверки не будет?

— Нет, опознается только машина. Здесь же клиника, а не зона боевых действий, на захват машины никто не рассчитывал.

— Что ж, разумно. Но, если Вы нас обманываете, мы вернемся и расправимся с Вами!

— Не вижу смысла, деваться вам все равно некуда. Если вы войдете в лабораторию, то дальше порога вас не пропустят. Там охрана. Лучше нам проехать туда всем вместе, вреда вам не причинят. Думаю, доктор Вагнер примет вас, и выслушает.

— Ну, уж нет! – сказал Валера. – Это мы будем выслушивать доктора, после того, как захватим его в заложники!

— Вы с ума сошли! Охрана вооружена, вас просто перестреляют при попытке прорваться силой.

— Это уж наши проблемы. Кто кого перестреляет, мы еще посмотрим! Дежурный у ворот есть?

— Да, у ворот двое дежурных, они находятся там, пока открыт канал. Увидев «УАЗ», они откроют ворота.

— Они вооружены?

— Да.

— Чем?

— Автомат Калашникова и штык нож, как в армии.

— А, зачем им автомат, если можно просто закрыть канал в случае опасности?

— Не знаю, это не мое дело. Такой порядок.

— Мы оставляем вас здесь, на всякий случай закроем дверь на замок. Давайте ключи от машины и от комнаты.

Доктор молча выложил ключи на стол.

— Ну, до встречи, не скучайте, – сказал Валера, телефонный аппарат мы заберем, так, на всякий случай.

— А, может их связать? – спросил Коля.

— Зачем? Если они даже выйдут вслед за нами, то мы на машине доедем быстрее, чем они дойдут пешком, а остальное уже не имеет значения. Пошли!

Мы вышли, сели в «уазик», Валера за руль, Коля рядом, мы с доктором разместились в салоне. Машина тронулась.

— Опыт боевых действий есть только у меня и у Коли, – сказал Валера. – Вы с доктором, как я понимаю, стреляли только в тире?

— Да, – ответил я, – и очень давно.

— Тогда слушайте меня, сами никуда не лезьте, делайте, что скажу, главное не паникуйте, и не проявляйте инициативу, все только по моей команде.

Когда мы подъехали к зданию, где должна была находиться клиника, доктор Архангельский ахнул:

— Вот они, эти ворота! Из которых я выходил после беседы с Вагнером!

Когда машина подъехала к воротам и замедлила ход, ворота открылись. Слева от машины стоял один дежурный, справа – второй. Тот, что стоял слева, сделал шаг в сторону, пропуская автомобиль. Валера довернул руль влево, прижимая дежурного машиной к открытой створке ворот. Тот явно не был готов к такому ходу событий, и вместо того, чтобы воспользоваться оружием, он выставил руки вперед, упираясь в дверцу «уазика». Валера, высунув руку в окно, схватил за цевье автомат, и сдернул его с плеча дежурного. Продолжая вести машину, он перебросил автомат Коле:

— Возьми второго, справа!

Коля выскочил из машины, направил автомат на второго дежурного и крикнул:

— Бросай оружие!

Солдат беспрекословно снял автомат с плеча и положил перед собой на землю. Пока охрана не сообразила в чем дело, нам удалось разоружить еще двоих.

Мы ворвались в здание. Несмотря на то, что здесь не ожидали штурма, встретили нас достойно. Главное было прорваться на второй этаж. Первые два охранника пали тут же, на лестнице, под очередью Валеры, но появились новые, видимо рядом было дежурное подразделение. Нам не давали приблизиться к лестнице.

Первый раз мне довелось участвовать в настоящем бою. Пули свистели мимо меня, и от этого становилось жутко и холодно. Пуля с резким звуком вошла в стену рядом со мной, разворотив ее, Боже, что же будет, если она попадет мне в голову?! Я действовал как в тумане, выполнял команды Валеры, куда-то стрелял, но не видел, попал или нет. Если бы не он, нас с доктором уже сто раз могли бы убить.

— Сережа, прикрой доктора! Цель слева вверху! – кричал Валера.

Я высунулся, прикрывая собой доктора, и дал короткую очередь влево и вверх, не целясь. «Не попасть бы в своих!» – мелькнула мысль. Оттуда раздалась очередь в ответ, и пули просвистели около моей головы, по крайней мере, мне так показалось, я дал еще очередь в сторону выстрела, потом прозвучала очередь прямо над ухом, и что-то горячее ударило мне в висок.

«Убит!» – мелькнула мысль, но я был жив, и ничего не случилось. Как оказалось, в меня попала гильза из автомата доктора, который решил мне помочь, и дал очередь, выдвинувшись вперед из-за моего плеча.

Наконец с боем мы добрались до кабинета, на котором была табличка «Доктор Вагнер».

Доктор Вагнер – выбор народа

В комнате горел свет. Где-то в глубине, за широким письменным столом сидел мужчина средних лет и что-то писал. Он никак не прореагировал на наше появление, не поднял головы, не оторвался от своей работы, он, казалось, не замечал нас. Мы подошли вплотную, и я спросил:

— Вы, доктор Вагнер?

Он поднял голову, посмотрел на нас спокойным взглядом, как будто мы были обычными посетителями, а не прорывались с боем сквозь два кольца охраны, и ответил:

— Да, это я. Садитесь, – указал он рукой на стулья, – кофе хотите?

Коля, разгоряченный боем, направил автомат на доктора и крикнул:

— Хватит комедию ломать! Сесть предлагаешь? Сейчас ты у меня сядешь! И не на стул, а в тюрягу! Вставай, падла, а то пристрелю тебя, как собаку!

— Успокойтесь, не стоит так нервничать, стрелять вы в меня не будете, я ведь нужен вам живым, без меня вы из этого города никуда не выйдите, даже если всех здесь перестреляете, как этих бедных охранников, честно выполнивших свой долг.

— Мы пришли арестовать вас! – сказал я, делая шаг к нему.

— Арестовать? Меня? – он, казалось, был искренне удивлен. – Молодой человек, да как Вам могло такое в голову прийти? Я – доктор, а не преступник, я не диктатор, которого вы хотели свергнуть, так героически сражаясь с охраной, я просто врач!

Мы были шокированы таким его поведением. Он знал, что мы прорываемся к нему, знал! Думаю, что знал о нас все, как только «уазик» подъехал к воротам, знал, но ничего не предпринял! Вести себя так может либо сумасшедший, либо святой. У нас в руках было оружие, но и это его не смущало.

— Да, что вы стоите? Присаживайтесь, – повторил он свое приглашение. — Леночка, подайте кофе гостям, – крикнул он куда-то в темноту.

Он посмотрел на нас, и что-то произошло, взгляд его обладал какой-то непонятной, магической силой. Мы, как будто бы с разбега наткнулись на стеклянную стену, боевой пыл мгновенно угас, повеяло спокойствием и тишиной. Нам ничего не оставалось делать, как воспользоваться его приглашением.

Из двери, прячущейся где-то в полумраке огромного кабинета, вышла миловидная девушка с подносом. Она подошла, молча поставила на стол три чашечки с кофе, мило улыбнулась, и ушла. Улыбка ее вовсе не была похожа на казенную, заученную улыбку той, которая встретила меня в день прибытия. Так улыбаться могут лишь обворожительные девушки, уверенные в своем превосходстве, убежденные в том, что ни им, ни их шефу, и никому из окружающих, ровным счетом, ничего не угрожает.

— Ну-с, слушаю вас, молодые люди, за что же вы хотите меня арестовать?

— Нам известно, – начал я, – что в Вашей клинике проводятся эксперименты над людьми, Ваша деятельность противоречит Европейской конвенции о правах человека.

— Ну, известно это вам с только моих слов, так, Станислав Викторович?

— Не только, – ответил доктор Архангельский.

— Вы убиваете людей для производства их копий! Из людей Вы делаете биороботов, которых продаете за большие деньги! – воскликнул Коля.

— Мы никого не убиваем, это совершенно ни к чему. Материал для воспроизведения копии мы получаем, не прибегая к убийству, мы вообще не причиняем никому вреда. Прошедшие курс реабилитации возвращаются туда, откуда прибыли. А в остальном – все правда. Мы продаем продукцию, продаем то, что производим. Разве это запрещено?

— Вы убиваете людей! – возмущенно повторил Николай. – Вы производите над ними бесчеловечные эксперименты! Вы лишаете людей личности! Вы превращаете их в бездумных роботов, в машины. Это вам не гестапо! Вы за это ответите!

— Боже мой! Да что вы такое говорите, какое гестапо? Какие бесчеловечные эксперименты? И вас, молодой человек, и вас, – он показал на меня и на Николая, – уже убивали, но точнее будет сказать, что вы стали жертвой несчастного случая, вы не смогли уберечься в довольно простой жизненной ситуации, однако, вас восстановили, и чувствуете вы себя гораздо лучше, чем до смерти, это я вам, как врач говорю!

Вот Вы, например, – доктор обратился ко мне, – пришли к нам со сломленной психикой, Вас мучила задача, которую вы не могли решить, вас преследовали кошмары, чувство вины перед погибшими съедало, уничтожало вас! Разве могли вы тогда считать себя личностью? Был только раздавленный обстоятельствами, больной, сломленный человек, обреченный на жалкое существование! Сейчас Вы полны сил и энергии, Вы уверенны в себе, Вы достигли совершенства в своей профессии! Разве не к этому Вы стремились? Вы справились с задачей, с которой не мог справиться никто, даже летчики-испытатели! И это вы называете бесчеловечными экспериментами? Вы что-то говорите о гестапо? Да, побойтесь Бога, молодой человек!

— Вы зарабатываете на этом большие деньги! – сказал Валера. – Вы продаете людей! Чем, скажите, отличаетесь Вы от работорговца древнего Рима? Или от тех, которые ловили негров в Африке, и продавали их в рабство, на плантации?

— Ну, и что? – невозмутимо ответил доктор, – да, я зарабатываю деньги, и деньги немалые! Каждый зарабатывает, как умеет. Все эти современные методы стоят очень и очень дорого, но с вас же я денег за лечение не беру! А, потом, кто вам сказал, что я продаю людей в рабство? Ну, как я могу продавать людей? Подумайте, только, какие глупости вы говорите! Вы с вашим работодателем заключаете договор по всем правилам. Вам гарантируют работу и приличную оплату вашего труда, в договоре указаны все ваши права и обязанности. Вы сами, сами подпишите этот договор! Вы можете оспорить любой его пункт. Мне же фирма, которая предоставит вам работу, платит за то, что я нахожу для нее необходимых специалистов. Многие бюро по трудоустройству работают на такой основе! Я работаю вполне официально, и не делаю из этого никаких тайн!

— Вы наживаетесь на людской беде! Этим людям, пережившим стрессовые ситуации, нужна квалифицированная помощь, а Вы используете их в качестве материала для биороботов!

— Вы не совсем правы. Люди, нуждающиеся в квалифицированной помощи, ее действительно получают. Мы лечим людей, для производства используется не более тридцати процентов тех, кто находится в клинике. Но эти тридцать процентов позволяют бесплатно лечить остальных. Вы видели «двух капитанов»? Не думаете же Вы, что я планирую сделать из них адмиралов будущих морских сражений? Это больные, несчастные люди, и я их лечу. И лечу, заметьте, совершенно бесплатно! Где Вы видели сейчас бесплатное лечение? Да в любой клинике такой курс лечения будет стоить бешеные деньги! А мы со своих пациентов денег не берем!

— Посмотрите, какое бескорыстие! Прямо-таки, не клиника, а «Дом с ангелом»!

— Зря ехидничаете. О результатах лечения в нашей клинике самые положительные отзывы, на самом высоком уровне.

— И все равно мы арестуем Вас! – сказал я. – Мы освободим людей от вашей тирании! Мы расскажем им правду о Вас! Вы лишаете людей личности. Да, вы предоставляете работу, но кому? Не людям, а роботам, в которых Вы их превратили!

— Вы? Освободите людей? – доктор рассмеялся. – А, вы спросите у них, хотят ли они, чтобы вы их освобождали? Какую свободу вы можете им дать? Какую личность вы увидели в этих несчастных, убитых горем, потерявших разум людях? Свободная личность, которая собирает бутылки возле мусорных баков? Это ваш идеал? Да, они все проклянут вас за такую свободу! Вы, борцы за народное счастье, даже не представляете в чем, собственно, счастье это состоит! Ну, хорошо, допустим, вы освободите людей. Людей, которым нужны: работа, кров и еда – что сможете вы предложить им? Жалкое, нищенское существование? А, ведь освобождая людей, вы несете за них ответственность! Вы хотите быть героями, освободить людей от тирании, а дальше? Что дальше? – спрашиваю я вас! Вы никогда не возьмете на себя ответственность за их дальнейшую судьбу, а я возьму! Я дам им работу, зарплату, жилье – все, что необходимо человеку для нормальной жизни. А что дадите им вы?

— Человек должен быть свободен, он сам должен строить свое счастье, – ответил я.

— Свобода, равенство, братство! Ах, какие красивые слова! Только свобода ваша без денег, без работы и без жилья – ничего не стоит. Это не свобода жить – это свобода умирать! А равенство и братство – это равенство и братство нищих на помойке, и не более того! Чтоб самому строить свое счастье, нужно для этого иметь средства. Дайте им деньги, работу, жилье – и они построят свое счастье, но что, что, можете вы им дать?

— Вы представляете себя таким борцом за благосостояние народа, – ответил ему я, – что спорить с Вами трудно. Но какими методами Вы обеспечиваете народу, о котором, вроде бы так печетесь, это благосостояние? Сначала Вы уничтожаете личность человека, производите на свет множество его копий, снабдив каждую соответствующей легендой, а потом этим людям, которые являются уже мифами, а не людьми, не Божьим, а Вашим личным творением, Вы даете то, что называете благом – возможность не умереть с голоду. Лишая людей своей личности, Вы приобретаете право власти над ними. И делаете все это не для людей, а для насыщения своей алчности, которая не имеет границ.

— Да, Вы правильно сказали, я даю людям возможность не умереть с голоду. Да, я лишаю их личности, той личности, которая была раздавлена своим горем, той личности, страдания которой довели ее до безумия. Я даю им новую личность, свободную от страха и боли, свободную от сомнений, свободную от груза прежних ошибок и мук совести. Да, и что Вы заладили – личность, личность! Это все не более, как красивое слово! Человек должен работать, жрать и производить себе подобных, а все остальное – бред! Только избранные могут быть личностью, а остальные, простите меня за грубое слово, просто рабочий скот. И, поверьте мне, они не станут лучше, если вы дадите им свободу.

— Пусть люди сами решают, чего они хотят, – сказал я доктору, – мы арестуем Вас, и предадим суду! Все эти речи, которые Вы говорили здесь, повторите там, присяжным и судьям!

— Ну, что ж, как вам будет угодно, господа. Судите меня, если вам доставит это удовольствие, но ни один суд на этой планете не признает меня виновным! Вы только выставите себя на всеобщее посмешище, и не более.

— Поскольку в этом городе нет тюрем, – сказал Валерий, – мы закроем Вас здесь, в вашем кабинете. Надеюсь, у Вас тут есть все необходимое для того, чтобы провести время до тех пор, пока международный трибунал не поместит Вас в соответствующую камеру?

— Ах! Какие слова! «Международный трибунал!» Да, не смешите меня, ребята, кто вас там будет слушать, в международном трибунале? В лучшем случае, это будет какой-нибудь районный суд и не более! И не беспокойтесь! Все необходимое у меня есть. Тем более, не думаю, что мне долго придется сидеть под замком. И не переживайте, я не сбегу, уверен, что скоро вы сами выпустите меня.

Мы вышли из кабинета, заперев дверь на ключ. Валера и Коля остались охранять доктора, а мы со Станиславом Викторовичем, как два бродячих проповедника, пошли на улицы собирать людей.

Мы обошли все кафе и рестораны, все парки и скверы, мы убеждали их собраться на площади, обещали рассказать им правду обо всем, что происходит в этом городе – и люди пришли. Я даже не надеялся, что они придут, слишком отрешенными и безразличными ко всему казались их лица, но они, все-таки, пришли. Сначала пришли только трое, потом еще пятеро, потом еще, еще — начала собираться толпа.

Мы вышли на балкон, народ ждал. Сейчас мы откроем им всю правду, они узнают все. Узнают, как жестоко обманывают их те, кому доверили они свое здоровье и жизнь. И тогда посмотрим, доктор Вагнер, куда денется ваша пресловутая уверенность, ваше спокойствие, да толпа просто растерзает Вас!

Толпа внизу глухо роптала, я поднял руку – ропот стих. Я начал говорить. Я рассказал им все, я сообщил, что доктор схвачен и находится в наших руках. Я сказал, что от их решения теперь будет зависеть его судьба, и их судьбы. Я закончил свою речь, вложив в нее все свое ораторское искусство, все эмоции, все чувства, которые переполняли меня. В конце своей пламенной речи я сказал, что доктор Вагнер арестован и ждет суда.

Внизу, в толпе, воцарилось тяжелое, мрачное молчание. Мне стало тревожно, липкий холодок пробежал по спине. Вдруг, где-то в глубине толпы раздался одинокий голос: «Свободу доктору Вагнеру!». «Свободу доктору Вагнеру!» – подхватила толпа. Крик этот ширился, рос, набирал силу, звучал все громче, все уверенней, он плыл над пыльной площадью, над домами, над городом, надо всей землей. «Свободу доктору Вагнеру! Свободу доктору Вагнеру!» – скандировала толпа. Больше я не смог ничего сказать. Мы вынуждены были уйти с балкона под свист, рев и улюлюканье толпы. Но и внутри здания всюду: в коридорах, в кабинетах, на лестничных клетках звенело в ушах: «Свободу доктору Вагнеру!»

Кровь бешено стучала в висках, я задыхался от злости и отчаяния, люди не приняли нашу правду, да им вообще не нужна была правда. Правда страшна, она не щадит никого, она такая, какая есть, а им нужна ложь, которая дает им уверенность в своей правоте, сытость и покой. Они хотят свободы выбора, но довольствуются тем, что выбирают между одной и другой ложью, они готовы даже умереть за свою ложь, лишь бы не жить с правдой. И в реве толпы слышалось далекое, доносящееся из глубины веков: «Распни его, распни!»

Мы вернулись в кабинет доктора. Он все также сидел за столом и что-то писал. Он продолжал заниматься той же работой, которую прервало наше первое вторжение. Несмотря на то, что мы не потрудились отключить телефоны в его кабинете, он не принял никаких мер для своего освобождения. Он не стал никуда звонить, не стал бить тревогу. Он спокойно, с уверенностью праведника, продолжал свою работу.

— А, это вы, – сказал он, когда мы вошли в кабинет, – что-то вы быстро вернулись. Ну, что, обратились к народу? И что сказал вам этот «народ»?

— Они сказали: «Отпусти нам Варавву!» – мрачно произнес я.

— Вы мне льстите! Я не Варавва, да и Вы не Понтий Пилат!

— Толпа требует, чтобы мы освободили Вас, выйдите к ним, и скажите, что Вы свободны, иначе они не успокоятся, и до утра будут орать, там, на площади.

— Что, довольны? – издевательским тоном произнес доктор. – Где же ваш суд? Ваш международный трибунал?

Он вышел на балкон, мы последовали за ним. Доктор Вагнер поднял руки, и толпа успокоилась, она затихла в ожидание его слов. Он заявил, что справедливость восторжествовала, что он, наконец, снова свободен, и они могут расходиться. Толпа взорвалась ликующими криками. «Да здравствует доктор Вагнер! Ура доктору Вагнеру!» – неслось над толпой. Они ревели, опьяненные экстазом победы, они вопили от счастья, они выли, славя того, кто превращал их в рабов. Доктор Вагнер стоял над толпой, как мессия, упиваясь своей властью над ней. Он то поднимал руки к небесам, то протягивал их вниз, к толпе, выкрикивая: «Я с вами! Я с вами, мой народ! Я с вами до конца!» Наконец, эта комедия закончилась. Насладившись вдоволь своим величием, даже прослезившись от счастья единения со своим «народом», он приказал толпе разойтись. Они расходились медленно, не спеша, продолжая кричать и славить своего кумира. Площадь опустела.

Мы вернулись в кабинет доктора.

— Ну, и что? – спросил он. – Чего вы добились? Вы предложили народу свободу, но он отверг ее, не нужна ему ваша свобода. Народ сделал свой выбор, и я надеюсь, что вы не сомневаетесь – выбор был честен. Ведь я отсюда никак не мог влиять на их мнение. Я не спаивал людей водкой, не раздавал подарки, не прельщал пустыми обещаниями, как делают это политики перед выборами. Вы обещали им свободу, вы предложили им миф, но они выбрали меня! Они выбрали реальность. Плевать им на то, что я лишаю их личности! Я дам им работу и зарплату, еду и кров, и всем им наплевать, понимаете, наплевать, на то, что они перестанут быть людьми, в полном смысле этого слова!

Да и там, в «нормальном» мире, за пределами клиники, люди уже давно перестали быть людьми. Они – те же биороботы, они смотрят сериалы, и воспринимают мир не таким, каким он является, а таким, каким его показывают по телевизору! У них рождаются только те мысли, которые им внушают средства массовой информации, они верят только в те истины, которые вдалбливают в голову представители церкви и власти. Они разучились думать самостоятельно, они все хотят одного – жрать! Их высшая мечта – протиснуться к тому корыту, из которого жрут более удачливые их соплеменники! Это их вы хотели освободить?

Мы молчали, возразить было нечего, мы проиграли, народ предпочел его ложь, нашей правде, в ушах еще стоял гул и рев толпы, в душе царили отчаяние и пустота.

— А, принеси-ка нам, Леночка, коньячку! – крикнул доктор.

Девушка принесла пять бокалов коньяка и какие-то закуски на подносе. Она, как и прежде, молча поставила все это на стол, мило улыбнулась, и ушла. Но улыбка ее была несколько иной, чем прежде. Она улыбнулась нам с чувством явного превосходства, как улыбается госпожа слугам, или королева лакеям.

— Ну, за ваше здоровье, – доктор поднял бокал.

Ни один из нас к своему бокалу не притронулся.

— Зря отказываетесь, – сказал он, – замечательный коньяк, больше нигде вам такого не попробовать, угощайтесь!

— Спасибо, доктор, – проворчал я, – я уже, как-то, попробовал ваше вино.

-А, а, а! – доктор рассмеялся. – Не бойтесь, на этот раз никакого подвоха, коньяк натуральный, безо всяких добавок. Ну, какой мне смысл травить проигравших кандидатов на роль спасителей человечества! Пейте, пейте, не побрезгуйте угощением бывшего вашего узника!

— А, черт с вами! – сказал Николай, и потянулся к бокалу. – Выпьем, каждый за свое!

Мы выпили, выпили залпом, не чокаясь, как пьют на похоронах.

— Ай, яй, яй! – воскликнул доктор, ехидно усмехаясь. – Бутылка этого коньяка стоит тысячу долларов, а вы пьете его, как самогонку, вы бы еще огурцом закусили! И эти люди борются за счастье человечества, а коньяк пить не умеют!

— Не ехидничайте, доктор, – сказал Валерий, – нет у нас повода наслаждаться прелестью коньяка.

— Да, это правда, повода для веселья у вас нет, – тон стал серьезным и жестким. – Вы проиграли, а говорил я вам, что не нужна людям ваша свобода! Сейчас вы были свидетелями истинной демократии, народ сам определил свою судьбу! Нет, я не преступник, как вы изволили выразиться, я их благодетель, я их кумир, я – мессия! Я благороден и честен! Я не буду преследовать вас, побежденных нужно прощать. Вы свободны. Можете идти, сами устраивать свою судьбу. Правда, вы, – обратился он к Николаю и Валерию, – еще не полностью завершили курс реабилитации, но, вижу, что это вам уже ни к чему. Если желаете, то можете оставаться, я обеспечу вас работой, за которую вы будете получать достойную плату, выше, чем те, остальные.

На Вас, – он посмотрел на меня, – уже есть заявка из НАТО, им нужен пилот тяжелого транспортного самолета для работы в Ираке и других горячих точках. И платить Вам будут хорошо, очень хорошо, так что подумайте, прежде чем отказываться. А вас, – он сделал жест рукой в сторону моих друзей, – ждут в ЦРУ. На нашей планете еще есть страны, которые не желают жить по понятиям американской демократии и свободы. Вот вы и будете нести народам истинные демократические ценности. Учтите, что США не жалеют денег на развитие демократии в мире! Вы станете обеспеченными, состоятельными людьми, ну что еще вам нужно? Возможно, и даже очень возможно, что вам придется возглавить правительства тех стран, которые нужно направить на истинный путь – путь демократии и свободы. Не станут же вас, специалистов такого масштаба, использовать как обыкновенных террористов! Для этого хватает других, которые утратили себя, как личность. А вам свою личность удалось сохранить, и это достойно соответствующей должности и оплаты. А Вам, Станислав Викторович, – обратился Вагнер к доктору Архангельскому, – особое предложение. Я предлагаю Вам работать со мной в этой клинике.

— Да, нет, – ответил Николай, – мы уж сами будем устраивать свою судьбу.

— Как хотите, дело ваше, но вы в любой момент можете вернуться, я от своих обещаний никогда не отказываюсь.

— Прощайте, доктор!

Игра

— Одну минуточку! – сказал доктор Вагнер. – Оставьте, пожалуйста, документы, которые вы распечатали. Они вам совершенно не нужны, вам никто не поверит, мало ли какой бред можно набрать на компьютере.

— Тогда чего Вы боитесь? Оставьте нам эти документы.

Доктор рассмеялся:

-Боюсь? Да, ничего я не боюсь! Это забота о вашей же безопасности. Если попробуете кому-то что-то доказывать, ссылаясь на эти документы, то вполне можете попасть в клинику для душевнобольных. Увы! Там у вас не будет таких приключений, как в этом городе. Никакой романтики: смирительная рубашка, грязная палата, да неизбежные процедуры – вот и все, чего вы сможете добиться.

— Вы хотите сказать, что отбираете у нас документы только потому, что так заботитесь о нашей дальнейшей судьбе? – спросил я. – Однажды Вы уже допустили утечку информации, и теперь опасаетесь ее повторения.

— Что Вы имеете в виду?

— Вы не стерли из моей памяти то, что я услышал в состоянии клинической смерти!

— Да, ерунда, – засмеялся доктор, – конечно, нужно было стереть, мы поступаем так всегда, если пациент переживает состояние клинической смерти, убираем из памяти все, что с этим связано, так, на всякий случай. Но тогда, доктор Розенфельд получил от меня такой нагоняй, что просто забыл это сделать. Перед выходом пациента во внешний мир мы тестируем память, когда Вы проходили медосмотр перед полетом, я понял – Вы помните все, что услышали из нашего разговора. Но стирать память было уже некогда, процедура эта довольно длительная, а мне не хотелось упускать такой случай, когда еще представится возможность проверить Вашу подготовку на практике!?

— Так это был случай? Только случай?

— И да, и нет. Землетрясение произошло без моего участия, увы, эти силы мне не подвластны, полет на помощь пострадавшим, естественно, тоже был инициирован не мной. Но вот над тем, чтобы вместо командира, который должен был лететь, полетели Вы, пришлось поработать!

— А пожар двигателя на взлете – это случайность?

— Что там сказано по поводу случайности в вашей диалектике? Случайность – это неосознанная закономерность! Но только для того, кто этого не осознает!!! А если бы Вы хорошо подумали над тем, что услышали в состоянии клинической смерти, то возможно, и смогли бы отличить закономерность от случайности!

— А если бы я не справился с задачей, если бы мне не удалось посадить самолет? Ведь опять бы погибли люди!

— Ну, что ж, им бы просто не повезло, а Вас мы могли бы восстановить, если бы сочли целесообразным.

— Я понимаю, что ни судьбы, ни жизнь людей Вас не волнуют, но неужели этот тест был так важен для Вас, что Вы даже пренебрегли возможной утечкой информации?

— А знаете, мне просто было интересно посмотреть, сумеете ли Вы воспользоваться тем, что случайно узнали, я ведь по натуре игрок, только я никогда не проигрываю.

— И как Вы оцениваете результат?

— Молодцы! Хорошо все придумали. Только бумагу почти всю израсходовали, и не подумали пополнить лоток принтера. Да и вообще, наследили! Ошибки, непростительные для профессионального разведчика, – сказал он Валере.

— А мы не собирались возвращаться! – сказал я.

— Ах, да! Вы же нашли выход из города!

— Да, нашли! Надо был сразу уходить!

— Что? Нашли выход? Нашли! – засмеялся доктор. – Да, нет выхода! Нет! И никогда не было! Я специально немного приподнял защитное поле, а потом, когда Вы, доктор, вернулись, снова опустил! Вот и все! Нет никакого выхода!

— Вы что следили за каждым нашим шагом? – спросил я. У Вас что, камеры наблюдения повсюду?

— Да, нет, что вы! Зачем нам камеры наблюдения. Ведь из этого города нет выхода, к чему же тратиться на дорогую аппаратуру?

— А как Вы узнали, что я выходил из города? – спросил доктор Архангельский.

— Очень просто. Есть прибор, который контролирует общую биомассу города. Каждый живой организм излучает определенное количество энергии. Его можно измерить, поскольку пространство замкнуто, то количество этой энергии постоянно. При изменении биомассы, если кто-то вышел или вошел, прибор покажет эти изменения. Когда биомасса уменьшилась, я понял, что Вы вышли из города, а потом вернулись.

— Но я мог и не вернуться! – сказал доктор Архангельский.

— Нет, Вы бы обязательно вернулись, иначе я ничего не понимаю в человеческой психике. Вы не могли не вернуться. И Вы сами это прекрасно знаете, не нужно мне Вам это объяснять. Даже если бы Вы знали, что больше Вам не удастся воспользоваться этим выходом, Вы бы все равно вернулись! Вернулись бы?

— Да!

— Вот то-то, и не спорьте со мной! Я просчитал каждый ваш шаг, я играл с вами, как кошка с мышкой! И, надо сказать, игра эта доставляла мне удовольствие! Вы отлично справились со своей задачей!

— Значит, Вы все знали с самого начала, и не предприняли ничего, чтобы прекратить наши попытки помешать Вам?

— Да, знал! С того самого момента, когда Вы, доктор, закинули удочку моему помощнику относительно документов гестапо, которые попали в руки вашей контрразведки, я понял – Вы воспользовались тем, что Вам удалось случайно подслушать. Думаете, меня действительно интересуют эти документы? Я знаю обо всех документах, которые не успели вывезти. Все это давно устарело, и не представляет никакой ценности. Я просто решил Вам подыграть!

— Но, зачем?

— Не забывайте, каких специалистов мы готовим! Играя в предложенную мной игру, которую Вы, кстати, сами затеяли, Вы совершенствовали свои способности. Вы великолепно справились с поставленной задачей. Это внесло разнообразие в нашу методику.

— Жаль, что Ваша работа пропала зря! – сказал Коля.

— Почему зря? Ничего зря не пропало!

— Но, Вы же нас отпускаете!

— Ну, и что с того!? Информацию для ваших копий мы уже взяли. Для этого вовсе не обязательно брать у Вас какой-либо биологический материал. Нужна не клетка, а информация. А ее можно считать с Вашего мозга на расстоянии, и записать в памяти компьютера, что мы и сделали. Так, что ничего зря не пропало! Вы лично мне уже не нужны, мне нужна только информация, и она у меня есть. И если бы Вы, – он посмотрел на меня, – тогда не возвратились в клинику, я бы ничего не потерял, все, что нужно для производства биороботов, я уже от Вас получил.

У Вас было два варианта: остаться там, во внешнем мире, и либо воспользоваться тем, что Вам стало известно, либо навсегда об этом забыть, но уверен, что толком вы ничего не и поняли из наших с доктором слов, и если бы Вы случайно, действительно случайно, не встретились с доктором Архангельским, думаю, эта тема не имела бы продолжения; второй вариант – вернуться в клинику, и попытаться выяснить, что же стоит за услышанным Вами разговором, что Вы и сделали.

— И Вы знали, что мы будем пытаться взять данные из компьютера?

— Конечно, знал. Где же Вы еще сможете взять информацию, как не в компьютере? Мы даже немного облегчили Вам задачу. Мы несколько дней не меняли пароль, пока Вы не вошли в базу данных. Мы сделали подборку материалов, которые Вас наверняка заинтересуют. В этой игре я шел впереди вас на шаг, а вы просто следовали за мной.

Одно время я потерял контакт с вами, и нужно сказать, немного занервничал. Нет, не думайте, я знал, что из города вам не выйти, просто начал беспокоиться, не случилось ли чего с вами, хотя и количество биомассы не изменилось, я понимал, что вы должны быть живы, но все же пришлось немного понервничать.

— А этот тест с бандитами? – спросил Валера, – Вы знали, что я жив?

— Конечно, знал! Если бы Вас действительно убили, то количество биомассы уменьшилось бы, а раз оно не изменилось, то я понял, что Вам удалось обмануть стрелка. Вот это был шедевр! Это было великолепно! Но меня обыграть Вам не удалось! Это просто невозможно. Ведь это я ставлю задачу, я задаю граничные условия, а вы только решаете ее!

Мне было интересно, что Вы, Валерий Семенович, будете делать в морге, в который так стремились попасть, а потом, когда Вы вывели из строя рубильник в крематории, я просто посмеялся от души. Надо же додуматься – хирургическими инструментами разбирать электрический прибор!

— А если бы мне не удалось этого сделать, Вы бы сожгли меня живьем в крематории? Вы ведь знали, что я жив!

— А Вы что думаете? Мы с вами в детские игры играем? Сжег, непременно бы сжег, хотя и знал, что Вы живы! Игра серьезная, послаблений нет никому!

— Но блокиратором сознания, вмонтированным в телефонный аппарат, Вам, все же, воспользоваться не удалось!

— А Вы что, отставляли трубку от уха, когда ответили на звонок?

— Да, с гордостью ответил я.

Доктор засмеялся:

— Да, ведь мы не включали блокиратор сознания! Мы знали, что вы там все вчетвером ждете звонка! Если бы мы его включили, вы бы все там лежали на полу! Прибор действует в радиусе пяти метров! Ну, надо же, додумались! Трубку от уха убрать! – Доктор смеялся.

— Значит, Иван Семенович Розенберг все знал, когда ехал к нам?

— Ну, конечно! А вы что думали? Да, ведь это игра, только игра, и не больше!

— А как же штурм? Ведь мы стреляли в охранников! Мы же их убивали!

— Ну, убивали, ну и что? Ведь такая у них работа – рисковать жизнью, и гибель при исполнении своего долга – это естественный, закономерный конец карьеры. Все наша жизнь – это только игра! Кошка играет с мышкой, собаки разрывают кошек, а кто-то отстреливает собак.

— И Вы знали, что мы можем стрелять в охрану, что мы можем их убить?

— Знал? Вы спрашиваете, знал ли я? Да, ведь я сам вложил вам в руки оружие! Вы справедливо задали доктору Розенбергу вопрос – зачем дежурным оружие, если они просто могут закрыть канал? Действительно, не логично. А Вы, доктор, – обратился он к Станиславу Викторовичу, – обратили внимание, что на КПП, который Вы видели в парке, дежурная служба не была вооружена? И это канал связи с внешним миром! Зачем же вооружать дежурных на внутреннем кольце защиты? Оружие это предназначалось вам, да, именно вам!

— А охрана об этом знала?

— Ну, что вы! Конечно же, нет. Это я играл с вами, а они выполняли свою работу, кстати, шансов погибнуть у вас было больше, чем у них, они с вами не шутили.

— А если бы мы использовали это оружие против Вас лично? Ведь мы же могли Вам просто убить!

— Убить меня? – Доктор снова засмеялся. – Да, я тридцать лет занимаюсь психологией, психикой, как хотите, так и называйте эту науку, но если бы вы представляли опасность для меня лично, если бы Вы причинили мне хоть какой-то вред, я бы сказал, что это тридцать лет потрачены совершенно зря! Вы прекрасно знаете, что вы, убив меня, ничего не измените. Нужно изменить концепцию управления миром, а для этого нужно, как минимум, переписать Библию. А это не удалось сделать даже Христу. Он хотел разрушить библейскую концепцию управления, за что и был распят. А потом, через четыреста лет, имя его использовали для укрепления этой концепции. Это был гениальный ход! Пока люди не поймут этого, они не смогут изменить мир, который состоит из элиты и толпы. Так было, так есть, и так будет всегда! Переделать мир невозможно, можно только одно – занять в этом мире достойное место. И я вам его предлагаю, еще раз. Так что? Идете или остаетесь?

— Нет, мы не остаемся, – ответил доктор Архангельский, – но можно один вопрос?

— Пожалуйста, сколько угодно!

— Скажите, каким образом Вы восстанавливаете погибший организм, если не берете у него генетический материал?

— А зачем брать материал у погибшего организма, когда можно взять у живого? Ведь для восстановления, точнее получения копии погибшего организма, нужно всего одна клетка. Нет нужды копаться во внутренностях трупа, достаточно анализа крови у живого, который сдают все при поступлении в клинику. Вот и ответ! Все просто, а Вы, доктор, до этого не додумались!?

Известная методика клонирования заключается в том, что у клонируемого организма берется клетка, извлекается ядро, которое потом внедряется в лишенную ядра яйцеклетку. Но развивающийся зародыш нужно выносить в течение положенного времени, потом родится ребенок, который пройдет все стадии роста и развития обыкновенного человека. Нас это не устраивает. Мы наши способ ускорить эти процессы. Первые шаги в этом направлении были сделаны Вашим отцом, Станислав Викторович. Но мы ушли далеко вперед.

Организм развивается не в утробе матери, а в специальном контейнере, экранированном от внешней среды, синхронизация времени развития и роста организма задается специальным генератором. За несколько часов можно получить взрослую особь любого вида. В том числе и человека. Но …, существует «но». Дело в том, что вырастить таким образом можно только тело, это организм, но еще не человек. Доктор, Вы знакомы с устройством компьютера?

— В общих чертах.

— Так вот, человек устроен примерно также. У компьютера есть техническое обеспечение, то, что называют «железо», и информационное, которое, собственно, и обеспечивает работу компьютера. Оно имеет несколько уровней: так, называемый БИОС, который управляет работой устройств; операционная система, управляющая работой программ; сами программы, наконец, которые решают поставленные нами задачи; ну и, конечно же, информация, необходимая для решения этих задач.

Человек тоже состоит из «технической» или «материальной» части, что представляет собой тело, и информационной, которую называют душой. Информационное обеспечение человека тоже многоуровневое: управление работой отдельных органов, поддержание жизнеспособности организма; управление поведением организма на физическом уровне; и наконец, сама душа, то что делает человека человеком.

Если просто вырастить тело в искусственных условиях, то оно не будет жизнеспособно, на генном уровне можно передать информацию, обеспечивающую поддержание жизнедеятельности, но человеком такое тело не будет – это будет животное, и не более. Нужна душа. В Библии сказано, что Бог сначала сотворил человека, а потом вдохнул в него душу живую, мы делаем примерно то же самое. Мы внедряем душу погибшего в новое тело, душа привязана к телу, даже к мертвому, покинув свою оболочку, она не отдаляется от нее некоторое время, обычно три дня, потому и хоронят покойника только на третий день, чтобы не травмировать душу. Мы же предоставляем душе новое тело, и поскольку оно ничем не отличается от прежнего, душа опознает и принимает его.

— В компьютерах я разбираюсь, – сказал Валера, – но знаю и то, что информация без носителя существовать не может, когда компьютер выходит из строя, информация теряется, так что, не вяжется что-то в вашей теории.

— А если информация записана на лазерном диске? В автономной флеш-памяти? В сохранившейся микросхеме, наконец? Установите носитель с информацией в новый компьютер, и он ничем не будет отличаться от прежнего! Информация, которая определяется как душа, записана не в теле, а торсионных полях, которые могут существовать независимо от тела. Еще древние маги умели переселять душу из одного тела в другое, даже в тело погибшего человека. Первоначально, наши предшественники тоже пользовались услугами магов, но потом была отработана научная методика внедрения души в новое тело.

— Хорошо, – сказал доктор Архангельский, – допустим все так, но каким образом Вы обеспечиваете выращенное искусственно взрослое тело программами низшего уровня? Для того чтобы, например, ребенок научился ходить, он должен сначала ползать на четвереньках, и потом, с помощью взрослых сможет встать на ноги. Известно, что дети, попадавшие в животное окружение, могли научиться лишь тому, что умели животные, то есть бегать на четырех лапах. Каким же образом ваш «голем» сможет стоять, ходить и так далее?

— Все происходит на генном уровне. Знаете ли Вы, что у человека и у дождевого червя одинаковое количество генов? Все дело в том, что сами гены не несут непосредственно информацию, а являются ключами доступа в общее информационное поле, где каждому виду отводится своя область памяти. Поэтому из дождевого червя никогда нельзя получить нечто другое. Так, в глобальной базе данных вы можете иметь доступ только к той информации, ключ которой совпадает с вашим ключом. При клонировании, а точнее восстановлении организма мы имеем его гены, с помощью которых получаем доступ к тем разделам общемировой базы данных, к которой имел доступ покойный, причем на всех уровнях. Так, что наш, как вы выразились, «голем», будет не только ходить, а еще и в точности повторять походку прежнего, погибшего тела!

— А как же с теми копиями, которые Вы размножаете и продаете? Ведь душа то одна!

— Да, душа одна. Но это информация, а информацию можно копировать, просто переписать на другой носитель. Но информация души представляет собой сложную многоуровневую структуру, которая определяет и то, что называют интеллектом, склонности, привычки, а также еще и Божье предназначение. Бог возлагает на каждого определенную роль в этой жизни. Так вот эту информацию мы копировать не умеем! И наверное, не сумеем никогда.

Да я и не беру на себя функции Бога. Но без этой информации полноценного человека получить нельзя, можно создать только биоробот, но не более. Нас это вполне устраивает. Правда, не всегда биоробот обладает требуемыми качествами, присущими оригиналу, только один из десяти экземпляров пригоден к дальнейшей работе. Поэтому вся продукция подвергается жестким процедурам отбора.

— Каким же образом Вы отбираете годные экземпляры?

— Пока ничего лучшего не придумали, как первоначальный тест реакции на смертельную опасность.

— Тот, которым подвергали и нас?

— Да, именно: трамвай, автомобиль, внезапное нападение и тому подобное. Иногда, если позволяют условия, проводим коллективное тестирование, собираем несколько экземпляров и тестируем вместе с исходным материалом. Так дешевле.

— Какой исходный материал?

— Какой? Да, это же вы, дорогие мои, вы и есть тот исходный материал, на основе которого мы производим биороботов!

— И что же с теми, которые не проходят тест?

— Да ничего, крематорий работает исправно, пока кроме вас никто рубильники не ломал. – Доктор засмеялся.

Теперь я понял, почему она, та женщина, второй раз на остановке была одна! Остальные были только экземплярами биороботов, которые не прошли первичное тестирование, а для них тест не повторяют.

— Но это же чудовищно, доктор! Вы создаете человека, наделяете его душой, пусть даже не полноценной, а потом убиваете!

— Естественный отбор существует даже в природе, по Божьей воле, ну а нам уж тем более без этого не обойтись. Учтите еще и то, что если отсутствует Божье предназначение, то это уже не творение Бога, а наш продукт, и никакие конвенции о правах человека на него не распространяются!

— Вот, смотрю я на Вас, доктор, и думаю, а есть ли Божье предназначение у Вас? Или Вы служите дьяволу?

— Ну, Вы даете! – доктор расхохотался. – Вы что думаете, что я сатанист? Все эти ритуалы, черепа, росписи кровью, младенцы, принесенные в жертву? Все это забавы для людей толпы. Толпе не позволено знать истину, ей можно только выбирать между одной и другой ложью, в этом и заключается свобода выбора. Как там у вас, в марксистско-ленинской диалектике? Основной вопрос философии? Что первично? Материя или сознание? Все это чушь! Ложно и то и другое! Вся ваша философия такая же чушь, как и демократия!

При демократии вам разрешено выбирать одну из партий, не нравятся одни – выбирайте других, не нравятся другие – выбирайте третьих. Выбирайте кого угодно – демократов, социалистов, коммунистов – все равно ничего не изменится! Все они действуют в рамках одной конституции, одной концепции, служат одной цели, предоставляя толпе различные варианты лжи!

— По-вашему, только элите позволено знать истину?

— Элите!? Да, кто такая элита!? Это та же толпа, представителям которой разрешено есть вместо черного хлеба красную икру! Вот и вся разница между элитой и толпой!

— А кто же тогда знает истину?

— Те, кто управляет миром, они не ездят в дорогих автомобилях, не ходят с охраной в сортир, не мелькают на телевидении, не выступают перед публикой, но ни войны, ни кризисы, ни революции не происходят без их ведома.

— Но, кто же это?

— А вот этого не знает никто. Я чувствую опосредованно их влияние, они не дают руководящих указаний, они осуществляют бесструктурное управление. Тот, кто знает это, понимает, что мир переделать нельзя, можно только занять достойное место в нем! Сергей Николаевич, подумайте. Я ведь предлагаю Вам работу достойную ваших способностей. Поверьте, Вы займете очень достойное место в этом мире. Впрочем, есть варианты. Ведь следствие по Вашему делу не закончено, оно лишь приостановлено, и может быть возобновлено в любой момент.

— Даже так?!

— А как Вы хотели? Вас никто не заставлял садиться за штурвал самолета. Вам предложили – Вы согласились, а могли и отказаться. И не говорите, что Вы это сделали из сострадания к потерпевшим бедствие. Вам очень хотелось доказать самому себе, что Вы еще на многое способны. Вот Вы и полетели. Вы сами взяли на себя ответственность, и никто ее с Вас не снимает. Хотя, нет. Не буду я Вас преследовать. Я ведь не такой мстительный злодей, каким Вы меня представляете. Мне не доставит удовольствия мысль, что остаток своих дней Вы проведете в тюрьме. Вы для меня не просто пациент, Вы – мое творение, и поверьте, я отношусь к Вам просто по-отечески. Но…

— Что Вы имеете ввиду? Что значит «но…»?

— Думаю, Вы и сами понимаете, что это значит. Надеюсь, что это «но…» поможет уберечь Вас и ваших друзей от необдуманных поступков. Знаете, кого вы все мне напоминаете? Героев Дюма. Д`Артаньян и три мушкетера. «Один за всех, и все за одного!» Думаете, в этом ваша сила? Нет, в этом ваша слабость. Никто из вас не сможет предать друга ради истины.

Ну все, идите, пока я не передумал! Я не буду заставлять вас лазать по катакомбам, канал открыт в центре парка, там, где Вы, доктор, видели КПП.

— Одна просьба, доктор, – сказал Станислав Викторович, – отпустите с нами профессора Невельского.

— А, этого старика, который сидит на скамейке? – засмеялся доктор. – Да ради Бога! Забирайте его, если хотите, мне он не нужен. Это был удачный эксперимент времен третьего Рейха, но сейчас этот экземпляр не представляет никакой ценности. Думаю, вам он тоже ни к чему. Но если хотите – забирайте.

Дневник военврача Архангельского

Мы ушли. Настроение было подавленное. Весь мир обречен. Борьба бесполезна. Что толку биться за счастье народа, когда народ этого не желает. Это была просто игра, игра кошки с мышкой, исход которой определен.

Старик, который когда-то был профессором Невельским, все так же сидел на скамейке и безучастно смотрел в пространство.

— Здравствуйте, Александр Степанович, – обратился доктор Архангельский к старику.

— Здравствуйте, ребята, ну как дела? Чем завершились ваши поиски?

— Мы проиграли. Доктор Вагнер знал каждый наш шаг, он просто играл с нами, как кошка с мышкой.

— А что ж вы хотели? Вы вступили в борьбу не с доктором Вагнером, вы решили бороться с мировым злом, потому и проиграли.

— Да, нас слишком мало, чтобы выступать против мирового зла, люди не поддержали нас.

— И правильно сделали. Если бы они поддержали вас, то обрекли бы на гибель и вас, и себя. Вы не представляли опасности для доктора, вот он вас и отпустил, а если бы за вами пошли другие, и вы обладали бы реальной силой, то вас бы просто уничтожили. Бороться с мировым злом, вооружившись автоматом Калашникова – это безумие.

— А с каким же оружием можно выступать против мирового зла? – спросил Коля.

— Никакое военное оружие не способно победить мировое зло, как и любая вооруженная борьба. Это самый низший уровень управления. Никакие восстания, перевороты, революции не могут изменить мир. Потому, что они не меняют концепции. Я много читал, много думал, и многое понял. Вся беда в том, что нынешняя концепция управления разделяет общество на элиту и толпу. Революции ничего не изменяют по сути, они лишь меняют местами элиту и толпу, помните?: «Кто был никем – тот станет всем»; соответственно – тот, кто был всем, становится никем. А суть концепции остается прежней.

Потому-то, и разрушился Советский Союз; после свержения прежней элиты, в семнадцатом году, сразу же возникла новая – так называемая, партийная номенклатура, она то и стала «всем», а народ никем так и остался.

— Концепция управления? – спросил я. – Доктор Вагнер что-то говорил про концепцию управления, «разрушить библейскую концепцию управления не удалось даже Христу»; причем здесь Христос, Библия? Христос пришел, чтобы спасти человечество, он ничего не говорил против Библии.

— Это, если верить тому христианству, которое было основано через четыреста лет после жизни Христа, заметьте, не его апостолами, а по инициативе императора Константина! Есть материалы, которые говорят о другом. Доктор Вагнер знает об этом, знали это и идеологи третьего рейха, именно они организовали экспедицию в Гималаи в поисках Шамбалы.

— Что же они искали?

— Тайны управления миром, которые знали древние арии.

— А что означает «библейская концепция» управления?

— Концепция управления миром заключена в Библии, в Ветхом завете, она разделяет людей на господ и рабов, она определяет основы кредитно-финансовой системы мира, и нам говорят, что она дана людям Богом, и что другой не существует, другой просто не может быть, если она дана Богом.

— А если не Богом, то кем? Дьяволом?

— Нет, людьми. Жрецами, которые скрыли древние знания от людей. Христос хотел донести правду до народа, но народ не был готов воспринять ее.

— Значит, существует и другая концепция управления миром?

— Да, существует. Следы ее теряются в глубине веков, они уводят в дохристианские и добиблейские времена. Библия написана всего три тысячи лет назад, не так уж и много в масштабах вечности. Древние знания не потеряны, они скрыты.

— Где же искать эти знания?

— Немцы искали в Гималаях Шамбалу, по преданиям, древние тайны скрыты именно там, но возможно, что искать надо в другом месте, где, точно никто не знает. Но знания эти никогда не будут открыты тем, кто хочет использовать их для получения безграничной власти над людьми.

— Я что-то читал об экспедиции немцев, но кажется, ничего там они не нашли, – ответил доктор Архангельский.

— Да нет, что-то они все-таки нашли. Экспедиция была не одна, их было несколько, точнее известно только о четырех экспедициях. Первая экспедиция направилась в Гималаи еще в 1931 году, до прихода нацистов к власти, руководил ей доктор Гуго Вейгольд, и участвовал ученый-эсэсовец Эрнст Шеффер, который сделал ряд научных открытий. Вторую экспедицию Шеффер предпринял в 1935 году. За эти две экспедиции Гиммлер присвоил ему звание оберштурмфюрера СС. А в 1939 году Шеффер добрался до Лхасы, столицы Тибета, и установил радиосвязь с Берлином. Но самой загадочной была экспедиция 1942 года. Возглавлял ее Петер Ауфшнайтер, доверенное лицо Гиммлера, и австрийский альпинист Генрих Харрер. Гиммлер был убежден, что в Тибете находится ось мира, и, найдя ее, можно изменить время, вернуться в 1939 год, чтобы исправить ошибки, допущенные Гитлером. Но дело в том, что ни Ауфшнайтер, ни Харрер не были специалистами по проблемам времени, не обладали они и магическими способностями, они были просто альпинистами. Видимо, это была только операция прикрытия. Настоящая экспедиция, которая искала ось мира, была направлена в том же году, но совершенно в другое место. И руководил ей Петер Клаус, он работал в лаборатории доктора Вагнера. Это был действительно специалист по проблемам времени. Нынешние успехи в восстановлении погибших организмов стали возможны только благодаря его работам. Твой отец работал в его группе. Что стало с этой экспедицией – никому неизвестно.

— Но для чего понадобилась такая операция прикрытия? – спросил доктор Архангельский.

— Дело в том, что Шамбалой, и всем, что связано с ней, интересовались не только немцы. Попытки проникнуть в Тибет предпринимала и советская, и британская, и американская разведки. Группу Харрера сразу же арестовали британцы, но ему и Ауфшнайтеру удалось бежать.

— Советская разведка? – удивился я.

— Да, советская разведка. Экспедиция была организована ОГПУ. Тайные знания, дающие власть над миром интересовали всех.

— Но нам всегда говорили, что это все бред, мистика, никакой оси мира не существует! Наша идеология была основана на материализме, и не признавала никаких оккультных наук!

— Это нам так говорили. Но те, кто серьезно занимались вопросами управления миром, знали, что все это не мистика и не бред. Результаты, которых добилась лаборатория доктора Вагнера, получены на грани мистики и науки, а в основе всего лежит управление временем.

— Одно дело ускорить процессы, происходящие в организме, – сказал я, – но вернуться в прошлое … Неужели это возможно?

— Это возможно, хотя на первый взгляд противоречит логике. Но логика отражает лишь взаимосвязи внутреннего мира, во внешнем мире действует другая логика. Видимо предыдущие экспедиции СС дали результаты, был установлен контакт с буддийскими монахами, и они указали место, где следует искать Шамбалу. Поэтому и были организованы две экспедиции: одна отправилась в Тибет, другая… Куда ушла другая экспедиция, не знает никто. Мы с твоим отцом знали о ней только потому, что работали с Петером Клаусом, под его руководством. Из обрывков разговоров Клауса с Вагнером, которые нам удалось случайно услышать, стало понятно, что готовится очень серьезная экспедиция. Потом Клаус исчез, и больше его никто не видел.

У меня остались дневники твоего отца, вот, возьми, – он протянул доктору Архангельскому толстую тетрадь. – Думаю, здесь ты найдешь много интересного. Он писал свои дневники в надежде, что это когда-нибудь пригодится. Там есть очень важные сведения.

— Александр Степанович, мы уходим из города, идемте с нами, доктор Вагнер отпускает Вас.

— Идите, я никуда не пойду, мне просто некуда идти. Меня больше не существует, я пропал без вести в сорок первом году.

— Идемте, профессор, мы всем расскажем, кто Вы, и что с Вами произошло, Вы должны пойти с нами!

— Нет, нет, я уже давно ничего никому не должен. Вам никто не поверит, когда вы приведете сумасшедшего старика. У меня уже давно нет ни друзей, ни родных, никого, кто бы меня знал. Я чужой в этом мире. Я говорил вам, что я уже не человек, у меня нет ни чувств, ни желаний, у меня нет ни боли, ни радости. У меня нет души, осталось только тело, которое умирает очень медленно. Пройдут века, умрут те, кто живут сегодня, родятся новые люди, а я все так же буду сидеть на это333333333333333333333333999999й скамейке и ждать, ждать смерти.

— Ну, что ж, прощайте, профессор, мы уходим.

— Прощайте, удачи вам, ребята, – тихо ответил старик, – и помните, Бог ничего не меняет в мире, пока люди не изменят сами себя. Нельзя насильно загнать людей в счастье, они должны этого захотеть.

— И все-таки, почему же он нас отпустил?

— А как вы сами думаете? Благородство победителя? Акт милосердия? Нет, не то. Сейчас вы убеждены, что весь мир обречен, и борьба бесполезна. Это состояние ваших душ. Хотите вы того или нет, а состояние это будет передаваться другим, всем, с кем вы будете общаться, даже если никому ничего не расскажите. Именно это ему и надо. Всех, кто еще не упал до уровня безликой толпы, кто не стал еще призраком, не потерял человеческое достоинство, не разучился думать, нужно убедить в том, что мир устроен только так, а не иначе, что всякая борьба бессмысленна, выхода нет. Противник, в котором сломлена воля к победе, уже побежден. В этом и состоит задача тех, кто управляет миром. Превратить народ в стадо баранов, которых заманив морковкой, ведут на убой. И сломить волю тех, кого не удастся превратить в стадо. Только поэтому он вас и отпустил.

Но не впадайте в отчаянье. Я уже не человек, у меня нет души. А вы – люди, и никогда не забывайте об этом. Божье предназначение людей не в том, чтобы они превратились в толпу. Когда каждый поймет это – мир изменится.

Попрощавшись с профессором, мы ушли. КПП был на том же месте, где увидел его доктор, когда искал выход. Нас никто не задерживал. Мы вышли из города. Шли молча. Вот и тот ресторан, в котором Станислав Викторович «проговорился» о секретных материалах в беседе с подполковником. Как наивно было строить из себя Штирлица!

— А может, зайдем, посидим? – предложил Коля. – Отметим, так сказать, наше освобождение? Деньги-то хоть есть у кого-нибудь? Тут не дурдом, бесплатно не наливают.

— У меня есть, – ответил доктор Архангельский. – Пошли.

Мы вошли, заказали немного выпить и закусить.

— Ну, что, ребята, – спросил Коля. – Куда теперь?

— Поеду по авиационным компаниям, – ответил я, – может, где-то летную работу найду.

— А я домой, – ответил Валерий, – хватит, навоевался уже, надо как-то мирную жизнь устраивать.

— А, может, президентом в какой-нибудь Гондурас? – предложил Коля. Мы рассмеялись.

— Нет, – ответил Валера, – Гондурас Америку сейчас не интересует, она на страны бывшего Союза зубы точит. Да, и лучше, буду я сапожником, чем президентом, оно спокойнее, да и безопаснее.

— А я к родителям подамся, – Коля вздохнул, – давно отца с матерью не видел.

Станислав Викторович, не притронувшись к еде, внимательно изучал дневник своего отца.

— Подумать только! – воскликнул он. – Ведь этот Клаус проводил эксперименты не только над заключенными, но и над членами СС! Выводил новую породу людей! Из официальных источников известно, что задачу чистоты арийской крови гитлеровцы решали методом селекции. Для воспроизведения потомства отбирались мужчины и женщины с соответствующими параметрами. Но то, что написано здесь… Волосы дыбом поднимаются!

Оказывается, из Тибета немцы привезли не только результаты антропологических исследований, буддийские монахи передали им генетический материал, костный мозг представителей древнейшей расы, обладавшей сверхчеловеческими способностями. Останки эти хранились в пещере, в вечной мерзлоте. Врачи клиники пересаживали этот костный мозг специально отобранным членам СС, которые добровольно соглашались на операцию. Петер Клаус с помощью разработанной им методики управления временем возвращал образцы генетического материала в то время, когда организмы эти были живы. Потом они пересаживались пациентам. Причем операции проводились без наркоза. Объясняют это тем, что наркоз мог привести к рассогласованию временного соответствия организма пациента и пересаживаемого материала. Более девяноста процентов подопытных погибали. Выживших из клиники забирали, что было с ними – неизвестно.

— Вот это да! – воскликнул Коля. – Не может быть, чтобы эсэсовцы добровольно соглашались на такую операцию!

— Очень даже может быть, – ответил доктор. – В любом течении находятся фанатики, готовые на муки только для того, чтобы обрести способности сверхчеловека. Немцы считали себя потомками древних ариев, хотя ими вполне справедливо могут считать себя и славяне. По преданиям, где-то в районе северного полюса находилась цветущая страна, Гиперборея, называемая иначе Ария или Даария. Упоминания о ней встречаются у Платона. Там существовала цивилизация, уровень развития которой намного превышал наш. Есть легенда об острове Туле, входившем в гиперборейский архипелаг. Впервые о нем писал знаменитый путешественник Пифий из Массилии, однако данные эти ничем и никем не подтверждались. По его словам, там жили высокие, светловолосые люди, обладавшие сверхчеловеческими способностями. Считалось, что на этом острове находилась столица Гипербореи. В результате начавшегося оледенения цивилизация погибла. Арии мигрировали на юг, прошли территории германцев, скандинавов, славян и направилась в Индию, повсюду оставляя легенды и обычаи. Арии утратили свои способности, смешались с местными племенами. Возможно наша, русская Тула основана ариями, выходцами с острова Туле.

В 1918 году немецким оккультистом Рудольфом фон Зеботтендорфом было организовано общество Туле, получившее статус масонской ложи. Именно оттуда пошла идея германского расового превосходства, оттуда же и свастика – солнечный символ древних ариев. Позднее на его основе было создано тайное общество Аненербе – наследие предков. Возглавил его Гиммлер. Лаборатория доктора Вагнера принадлежала этому обществу.

В дневнике отца некоторые отрывочные сведения о работе этого общества. Похоже они вели серьезные научные исследования в разных областях на основе неких знаний, полученных из тайных источников.

Есть, например, записи о испытаниях некого дискообразного летательного аппарата, Фау-7, который набирал высоту со скоростью 800 метров в секунду, и разгонялся до 2200 километров в час. Разработки велись где-то в Антарктике, в подземных лабораториях.

Сведения отрывочные, не систематизированные. Отец записывал обрывки случайно услышанных разговоров между сотрудниками. С дневником нужно еще поработать. Но тут у него есть обращение ко мне. Странно, я родился в тридцать восьмом году, а в сорок первом отец ушел на фронт. Мне было три года, я и помню его только по фотографиям, а он, вот пишет мне. Надеялся, что я когда-нибудь прочту его записки. Он просит узнать, куда отправилась экспедиция Петера Клауса, пишет, что это очень важно. Видимо, он знал, что экспедиция не вернулась.

— Как же это можно узнать? – спросил я.

— Пока я еще служу, и у меня есть первая форма допуска к секретным документам, попробую покопаться в архивах.

— Ничего из этого не выйдет, – ответил Валера. – Вас допустят только к тем документам, которые относятся к вашей непосредственной работе. Как Вы докажете, что для ваших медицинских исследований необходимы именно архивы Аненербе? Я говорил уже, есть у меня свой человек в ГРУ, попробую с ним связаться, может, что и получится.

Прежде чем расстаться, мы решили обменяться адресами. Мы не знали. Куда забросит нас судьба в самое ближайшее время, и только доктор Архангельский имел определенную стабильность в этой жизни, пока служил в Вооруженных силах, и мы решили связываться друг с другом через него.

И никто из нас не мог даже предположить, где сведет нас судьба в самое ближайшее время.

[1] Радиостанции дальнего и ближнего привода (приводные радиостанции) – радиотехнические средства навигации, помогающие пилоту посадить самолет в условиях ограниченной видимости.

[2] Исполнительный старт – положение самолета на взлетно-посадочной полосе в готовности к взлету.

[3] Взлетный режим – максимальная мощность двигателей.

[4] Аэродромный круг – прямоугольный маршрут полета, состоящий из четырех разворотов, применяется при заходе на посадку.

[5] Траверз – направление на ориентир 90 градусов относительно линии пути.

[6] Глиссада – траектория снижения самолета при заходе на посадку.

[7] Точка входа в глиссаду – начало снижения при заходе на посадку.

[8] Скорость снижения 7 метров в секунду, нормальная скорость снижения при заходе на посадку не более 5 метров в секунду.

[9] Высота принятия решения – высота, на которой еще возможен уход на второй круг.

[10] Чем больше крен, тем меньше радиус разворота.

[11] Приводные радиостанции – радиостанция, установленная перед посадочной полосой, позволяющая осуществлять заход на посадку «по приводам». Обычно устанавливается радиостанция дальнего привода на расстоянии 4 км от торца посадочной полосы, и ближнего – на расстоянии 1 км от торца. Обе радиостанции снабжены маркерным передатчиком, позволяющим пилоту определить момент пролета маяка.

[12] Курсо-глиссадная система – система обеспечения слепой посадки, состоящая из глиссадного и курсового радиомаяков.

[13] Глиссадный маяк — радиостанция, посылающая узконаправленный сигнал вдоль глиссады, для автоматического или ручного (на основании показаний приборов) удерживания самолета на глиссаде.

[14]Курсовой радиомаяк – радиостанция, посылающая узконаправленный сигнал, по курсу посадки самолета, для автоматического или ручного выдерживания посадочного курса самолета.

[15] СПУ – самолетное переговорное устройство.

[16] Помощник командира – в военно-транспортной авиации должность второго пилота.

[17] Бортоператор – должностное лицо в экипаже военно-транспортной авиации.

[18] Механизация крыла – закрылки, предкрылки, уменьшающие посадочную и взлетную скорость.

[19] Кабрирование – положение самолета при наборе высоты.

Геннадий Дмитриев, Одесса , 2010 год

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

10.10.2018 22:36

595

Геннадий Дмитриев

Проза

Город призраков

Часть первая. Город призраков

Катастрофа

Город призраков

Безумный мир

Время потерянных истин

Несколько минут на том свете

Искушение ангела смерти

Доктор Архангельский

На честном слове и на одном крыле

Мышеловка

Секреты лаборатории гестапо

Профессор Невельский

Поиски выхода

Женщина в красном

Кража со взломом

Военный совет

Живой труп

Штурм

Доктор Вагнер – выбор народа

Игра

Дневник военврача Архангельского

Книги рекомендованные к прочтению Все книги

Книги рекомендованные к прочтению
Все книги