Наследство прошлого

       Наследство  прошлого

         (рассказ)

     Эта маленькая улица относилась к заповедной части города. Здесь ничего не строили нового, ничего не облагораживали и даже не ремонтировали.

     На пыльной улице с булыжной мостовой тесно липли друг к другу двух и трёх-этажные дома из красного или желтого кирпича, когда-то, наверное, шикарные в своём помпезном модерне и вызывавшие чванливую гордость их владельцев: хлебных купцов-миллионщиков, провинциального дворянства и более-менее состоятельного мещанства. Теперь эти дома с осевшими углами, обвалившимися балкончиками, выщербленными фасадами щурились подслеповато окнами в тени таких же старых, искорёженных временем клёнов и тополей.

       Весной восемнадцатого года в доме с гипсовыми львиными мордами у парадных дверей поселилась бежавшая из смутной Москвы двадцатилетняя Поля Казанцева. Она заняла весь второй этаж и открыла там салон под названием «Для любителей прекрасного». Имелись в виду, вероятно  -  музыка, поэзия, живопись.
У обитателей улицы такая самостоятельность и предприимчивость в сочетании с юным возрастом и броской красотой, что по тревожным временам так же опасно, как и блеск бриллиантов, вызвали сильное возбуждение по провинциальному недоразвитой фантазии.
      Первые дни разговоры о Казанцевой по актуальности затмили все революционные события и даже слухи о скорой победе генерала Юденича. Непонятно, с каких предпосылок у заинтригованных обывателей сложилось твердое убеждение, что Казанцева по отцу имеет фамилию Распутина и что она ни много ни мало была пассией самого государя-императора, который в пику надменной государыне-императрице закрутил любовь с Поленькой, оттого и запустил все государственные дела, а потом и вовсе отрекся от престола.
Полю Казанцеву нисколько не интересовало, что о ней судачат истинные христиане и монархисты. В организованный ею или, как тогда говорили, учрежденный салон зачастили шумные компании военных на извозчиках, на блестящих автомобилях, за рулем которых сидели важно очкастые солдаты в кожаных пиджаках. Окна ее квартиры светились до утра, и оттуда разносились то граммофонные романсы, то выбиваемая на рояльных клавишах мелодия «Пупсика».
      Близживущие обитатели тужили свою фантазию, силясь представить, чем же занимаются в салоне на втором этаже. Но в голову им приходили только одни нехорошие мысли про всех любителей прекрасного.

     К поздней осени, когда с клёнов облетели все листья, шумных компаний не стало. Чинно подъезжала и отъезжала машина, оставляя у парадных дверей с львиными мордами пожилого военного или штатского, одетого с дореволюционным лоском… Но преданный монарху обыватель по-прежнему осуждал за вечерним чаем вероломную подругу Его Величества.
Шумели вьюги, потом гремели весенние грозы и артиллерийские канонады. По ночам хлопали выстрелы, к которым уже привыкли, как раньше к свисткам городовых. Входили одни войска, отступали другие, устраивались обыски и облавы – но салон Поли Казанцевой, неистребимый, как сама природа, был гостеприимно открыт для всех, кто понимает толк в прекрасном.
Видела улица и подъезжающего сюда под охраной броневика полковника капелевской армии, и главаря местных анархистов Сеньку Буревестника с неизменным амбалом-телохранителем в засаленной черкеске, который и расковырял кинжалом львиную морду у дверей, поджидая до полуночи своего идейного вождя.

     Зимой двадцатого года в городе разразилась эпидемия бегства. Бежали кому надо и кому не надо, лишь бы убежать. Поля тоже собралась, упаковав в чемоданы и баулы самое ценное, что могла унести. И переполненный поезд повез ее в не известном ей направлении. В начале лета притащилась она обратно без баулов и чемоданов, с одним узелком в руках, истерзанная, как мартовская кошка, с синими кругами под глазами и по тифозному остриженной головой.
Ее салон на втором этаже был уже разделен перегородками на комнатушки и заселен выходцами с городских окраин. Трудными путями Поля выбила и себе уголок на этой жилплощади, перетащила туда остатки своей обстановки, выцарапанной с боем у не признающих буржуазной собственности переселенцев. Начала новую, трудовую жизнь. Однако ж, поработав с полгода на канатной фабрике, решила отравиться фосфорными спичками. Но то ли фосфор не такой сильный яд, то ли организм у нее был выносливый – короче, помучившись, выжила. Научилась печатать на машинке, подыскала работу, более подходящую для своих тоненьких пальчиков, и, постепенно войдя в русло новой жизни, стала даже выступать на собраниях, критиковать задолжников по профсоюзным взносам.

      В настоящее время на втором этаже дома с наглухо забитой гвоздями парадной дверью и торчащими из стены гипсовыми образинами проживают три одинокие женщины, пенсионерки. Две из них совсем не старые, всего год-два как на пенсии. Третья – уже в таком возрасте, что двух первых называет «барышнями» и командует ими, как пионерками из тимуровского отряда.
Когда – сначала Нина Петровна и чуть позже Клавдия Ивановна – вселились в коммунальную квартиру, древняя бабка с маленькой высохшей головкой, покрытой редким седым пухом, с черными, глубоко запавшими в глазницы зрачками, крючковатым истончившимся носом, ну, в общем, с какой-то прямо-таки загробной внешностью, встретила новых жилиц с высокомерной враждебностью.
Нина Петровна, сама не из робкого десятка, работала мастером на макаронной фабрике, испытала под бабкиным взглядом полную подавленность воли. И сразу решила, что бабка – явная ведьма, поэтому и умереть своевременно не может, душа-то сатане запродана, а у тех свои порядки, свои сроки.
Ведьма есть ведьма, хочешь, не хочешь, а с такой соседкой надо жить мирно. Правда, с приездом Клавдии Ивановны, женщины тихой, работавшей портнихой в трикотажном ателье, Нина Петровна стала все же позволять себе «психологические разгрузки», впрочем, тоже не от всей души, как того хотелось бы одинокой женщине. Опасалась ведьму побеспокоить, да и Клавдия Ивановна оказалась в скандальном жанре весьма пассивной, быстро выдыхалась.

– Полина Елисеевна, – сообщила Нина Петровна прошаркавшей в кухню старухе, – я вашей кошечке водички в блюдечко налила. Смотрю, так ей, бедненькой, жарко.
Старуха скользнула змеиным взглядом, ничего не ответила. На кухне Клавдия Ивановна жарила котлеты. Полина Елисеевна строго прошамкала провалившимися вовнутрь губами:
– Ты, милая, фортку бы пошире открыла. Сколько чаду, гляди, наделала. – Клавдия Ивановна сказала «ой-ей-ей», замахала над сковородой полотенцем. – Мне, любезная, нельзя таким воздухом дышать, сразу мигренью захвораю.

     Время шло… Вернее, по мнению трех жилиц, оно бежало и бежало слишком стремительно. Слишком быстро лето сменялось зимой, слишком быстро на смену ещё совсем нового года приходил другой новый год, выщелкивая, как на счетчике такси, цифры круглых и не круглых дат.
Полина Елисеевна, давно оставившая позади линию средней продолжительности жизни, к смерти относилась с философским бесстрашием. И, когда при хорошем настроении соседки собирались на кухне перекинуться в дурачка за чаем с печеньями, любила она попугать своих партнерш коварством смерти. А напугав, принималась успокаивать, словно эта улыбчивая леди с косою в руках была ее закадычной подругой с досконально изученными особенностями характера.
–… Не стоните, девки, не стоните. Вам еще жить-поживать. Самая жизнь у вас сейчас: пенсию получаете, забот никаких. Наслаждайтесь прелестями заходящего солнца, – рассудительно шамкала Полина Елисеевна, разглядывая свои карты. – Это что у меня – валет или король?.. Трефовой масти?.. Так. – Положив карты, она осторожненько брала трясущимися руками чашку и подносила к губам, морщинистым и сухим, будто мятая бумага. – У нас, помню, валет назывался корнетом, а король – полковником… Кажется, совсем недавно я была молодой и красивой. Кажется, совсем недавно, барышни, словно вчера.
– А как раньше было, расскажите, – просила Клавдия Ивановна, обожающая сентиментальные откровения даже больше, чем конфеты с ликёрной начинкой.
– Раньше… по-другому было. Все по-другому, милые барышни, – и глаза старухи затягивались веками, как у засыпающей курицы.
– Любовь, наверное, раньше, ух, какая была?
– И любовь, – прокряхтела Полина Елисеевна. – Любили раньше душой. А сейчас уж не знаю чем, если все возвышенное и душу тоже признали мистикой… Вот этот твой монтер к тебе ходит, – Полина Елисеевна колюче посмотрела на Клавдию Ивановну, которая зарделась, как согрешившая школьница. – Монтер твой хоть раз цветы или какой-никакой пустяковый презентец тебе преподнёс? Нет. Руки тебе целовал?.. А мне ноги целовали. Что ноги, из туфельки шампанское пили.
– Вы уж скажете, – засмущалась Клавдия Ивановна. – Владимир Пахомыч просто так заходит, по-дружески. Что ж ему мне руки целовать и из туфлей пить. Я ему и в рюмочку хрустальную налью, чай, не так бедно живем, как до революции… И никакой он не монтер, а инженер по снабжению.
– Ну уж, по-дружески, – в свою очередь хмыкнула Нина Петровна. – Поди ж ты. А двери зачем тогда на щеколду запираете?
Старуха, заклинившись на воспоминаниях, продолжала шелестеть слабым голосом. «Барышни» уже не слушали Полину Елисеевну, с возрастающей агрессивностью переругивались между собой. А Полина Елисеевна все рассказывала и рассказывала.

      Поздней осенью в ветреную ночь старуха умерла счастливой смертью, во сне. Родственников никаких у нее не имелось, и все своё имущество она завещала Нине Петровне и Клавдии Ивановне. При условии, что те похоронят ее достойным образомна старом городском кладбище.
– Какое уж тут имущество, – раздраженно выговаривала Нина Петровна, громыхая ящиками комода в комнате покойной. – Какое уж тут наследство – одно барахло древнее. И свои-то затраты на похороны не возместим. Связались только.
Клавдия Ивановна успокаивала:
– Кто ее знает, Петровна, может, у бабки и запрятано где-нибудь в тайничке. Надо поискать повнимательней.
– У-у, чертова ведьма. Не могла до смерти предупредить.
Они дотошно осмотрели все ящики комода, высокий, под потолок черный шкаф, ощупали до сантиметра подушки и перину, сняли со стен картины, обстучали ножки стола и подоконник, даже высыпали землю из горшочков с геранью.
– А что если эта баба – золотая? – посоветовалась с напарницей Клавдия Ивановна, держа в руках большую бронзовую статуэтку. – Тут вот написано что-то по-старинному… «Ангелу блаженства от бу бу-буревестника революции на вечную память». А?
Нина Петровна взяла статуэтку испачканными в пыли руками, покачала ее на весу и вернула обратно.
– Нет, не похоже… Если только картинки ценные. Они, говорят, очень даже бывают дорогие.
Осмотрели две картины в темных резных рамках, но, сколько ни силились, не могли представить, что в них может быть такого ценного. Решили разделить наследство поштучно, по совести.
Картины разделились легко: каждой по одной. Потом – мебель. Нина Петровна выбрала себе шкаф и кровать, а Клавдии Ивановне выделила комод, стол и два витых стула.
– Стулья, между прочим, очень ценные, венские, – заметила Нина Петровна и для баланса отложила на свою сторону побитую молью шаль и меховую муфточку.
Двенадцать ложек, похожих на серебряные, разделили пополам. Бронзовую статуэтку и подсвечник Нина Петровна всучила Клавдии Ивановне уже с уговорами, потому что их эквивалентом она взяла себе пышную перину и две подушки. Клавдия Ивановна обиженно заскулила «ой-ей-ей», и Нина Петровна с крепким выражением «а подавись» швырнула на её сторону одну подушку.

    Через несколько дней Клавдия Ивановна благодаря помощи своего дружка Владимира Пахомовича нашла покупателей старинной мебели. Продала доставшиеся ей комод, стол и стулья за такую сумму, что поначалу сама растерялась. По простоте душевной поделилась новостью с соседкой – и Нину Петровну от таких известий чуть не хватил инфаркт, она опять недобро помянула покойную и вместе с ней Клавдию Ивановну, которой, по ее мнению, так повезло потому, что она приняла от ведьмы ее колдовство и теперь вовсю жульничает на манер иллюзиониста в цирке.
– За гнилые деревяшки пятьсот рублей!.. Да я на тебя в милицию пожалуюсь, кикимора коммунальная! – кричала, топала ногами легко возбудимая Нина Петровна.
Потом она поутихла, вытерла глаза и проворковала: – Я ж тебе, Клав, сразу сказала, что твои стулья очень ценные. Правда, ведь? Я ж тебя не обманула?.. Давай-ка и мою мебелю толкнём, хоть сколько-нибудь да выручим. Купим пирожных, конфет, вина и устроим нашей бабке шикарные поминки. Что нам над деньгами трястись на старости лет, а?

     Прежние покупатели больше ничего из древностей покупать не захотели, но указали на одного любителя антиквариата, который мог бы заинтересоваться. Нина Петровна самостоятельно разыскала этого «старьевщика», притащила его к себе показывать древности.
Интеллигентный, с седенькой бородкой мужчина отказался наотрез от шкафа под потолок и широченной кровати, хотя Нина Петровна ругалась и плакала. Однако заинтересовался унаследованной картиной, но и ее не купил, а только пообещал зайти попозже со специалистом.
     Поджидая специалиста, соседки заранее подготовились к его приходу: разложили, как на базарном прилавке, все наследство, вплоть до потертой муфточки и чугунного утюга. Купили в складчину и поставили на столе бутылку портвейна. В назначенный срок пришел тот дяденька с седой бороденкой и с собой привел еще одного бородатого. Ни на утюг, ни на муфту они не захотели обращать внимания и портвейн пить не стали. Сразу занялись картиной, чуть ли не обнюхали ее, скребли ногтем краску и долго шушукались между собой. И, в конце концов, собрались уходить совсем без единой покупки.
Тут Нина Петровна с Клавдией Ивановной так занудно завыли в унисон, что мужчины чертыхнулись и согласились осмотреть «ярмарку». И опять повезло добродушной Клавдии Ивановне: тот, который специалист, выложил за подсвечник и статуэтку целых двести рублей.
После ухода покупателей натруженные нервы Нины Петровны не выдержали, и она вошла в затяжной скандальный раж.
– Обманули!.. Обмишурили! – с рыданием кричала она через дверь запершейся в своей комнате, от греха подальше, Клавдии Ивановне. – Как жить-то на свете, господи! Одни ведьмы кругом!
Клавдия Ивановна справила себе новое пальто, купила меховую шапку. По вечерам, накрасив губы, ходила с зачастившим к ней Владимиром Пахомовичем в кино. Нина Петровна же мучилась злобой и еще больше, чем раньше, одиночеством.
Однажды вечером возвратившиеся из кино Клавдия Ивановна и её Пахомыч изумлённо застыли у порога, увидев как напугавшаяся их прихода Нина Петровна лихорадочно-быстро сгребает с кухонного стола в охапку огромное количество денежных знаков. В руках они у нее не умещались, разлетелись по полу. И тогда Нина Петровна схватила с полки молочный бидончик и принялась впихивать в него разноцветные купюры. Прижав бидончик к груди, убежала, оглядываясь, в свою комнатенку. Спрятав там деньги под периной, опять вышла в коридор, встала руки в боки.
– Что, думаете, ссберкассу ограбила? Нет. Есть еще на свете справедливость. Есть… Купили-таки мою картину. За четыре тысячи рублей, вот. И квитанцию дали, чтобы всякие дураки не приставали.
– Не может быть! – ахнула Клавдия Ивановна и схватилась за сердце. – Такие бешеные деньги?
– Да. Сказали, что картинка эта какого-то раннего художника. Был бы поздний – еще больше, наверное, заплатили бы…
– А моя картина? – побледнев, Клавдия Ивановна стянула с головы новую шапку и в упор посмотрела на своего Пахомыча.
– Насчет твоей не знаю, нужды не было интересоваться, – равнодушно ответила Нина Петровна. Вдосталь насладившись произведенным эффектом, она удалилась к себе. Проверить бидончик под периной.
– Где моя картина?! – Клавдия Ивановна впилась глазами в маленькие, вдруг зашмыгавшие, как таракашки, глазки Владимира Пахомовича. – Я ее тебе дала…
– Не дала, – поправил Владимир Пахомович, – а подарила. Сама же говорила, что она у тебя только место занимает.
– А вдруг она – позднего художника? А?
– Ну-у, навряд ли. Непохоже, – замотал головой Пахомыч.
– Отдавай-ка, друг любезный, картину обратно. Я тебе лучше что-нибудь другое подарю.
Владимир Пахомович, кося глазами и бормоча что-то невразумительное насчет подарков, сантиметр за сантиметром продвигался к выходу. Клавдия Ивановна вцепилась в его рукав. Пахомыч сделал вид, что ужасно на это обиделся, отлепил от своего пальто ее пальцы, вздернул подбородок и ушел, не попрощавшись.

      Деньги, всем известно, не пахнут. Но после того, как Нину Петровну посетили не отличающиеся особым вниманием сын и сноха, а затем ни с того ни с сего приехала из деревни сестра, она убежденно решила, что деньги все-таки имеют какой-то запах.
– Ишь, гости-то как косяком повалили. Как учуяли. И откуда только разузнали? – Хотя ни сын, ни сноха, ни деревенская сестра прямо о деньгах не заговаривали, в каждой их жалобе на трудность жизни Нине Петровне чудился намек на ее богатство. – Деньги – вода, вода,– кивала она с удрученным видом. – Текут между пальцами. Сколько их ни имей – всё нехватка.
Если в прошлые посещения она всегда выделяла сыну немножко денег, а сестре дарила что-нибудь из вещей, на этот раз никому ничего не досталось, и угощала она их, из соображений бдительности, исключительно картошкой с копчёной скумбрией. Деньги из молочного бидончика Нина Петровна переложила на срочный вклад в сберкассу и теперь тютюшкалась со сберкнижкой, как с поздним ребенком, вдруг почувствовав до сих пор неведомую ей привязанность и любовь.

      Как-то в метельный день февраля Клавдия Ивановна, вернувшаяся с мокрыми глазами из очередного судебного заседания по отчуждению своей картины из владения алчного Владимира Пахомовича, спросила на кухне Нину Петровну:
– Слышь, Петровна… – Нина Петровна подняла от кастрюли глаза, удивленная каким-то чересчур жалким голоском соседки, но Клавдия Ивановна, недосказав, махнула рукой и повернулась спиной.
– Что такое? – настороженно поинтересовалась Нина Петровна.
– Да хотела у тебя рублей двадцать взаймы попросить… Так что-то, не подумавши, ляпнула.
– А-а, – протянула Нина Петровна. – Конечно, конечно. Откуда я такие деньги возьму.
– Мой адвокат говорит, что теперь суду уже все ясно и в следующем заседании, как пить дать, мой иск будет удовлетворен. Надо вот последний раз заплатить адвокату. Вдруг, правда? – Клавдия Ивановна расстроенно шмыгнула носом.
Нина Петровна развела руками: мол, рада бы, да сама понимаешь.
– Эх-хе-хе. Жили же спокойно – так нет, свалилось на нашу голову это наследство, – сокрушенно сказала Клавдия Ивановна. – Я по судам вся избегалась, матерой склочницей заделалась, с Володей вот теперь полный разрыв. Ты тоже – совсем скрягой стала, даже с пенсии деньги на сберкнижку несешь. А сама суп из мороженой рыбы неделями хлебаешь. Проклятое наследство, проклятая старуха!
Нина Петровна непонимающе посмотрела на соседку, покачала головой:
– Ты брось-ка о покойниках к ночи плохо говорить… И вообще, я тебе скажу: не нравится – не судись. Ну?
– Не могу-у, – хлюпая носом, заныла Клавдия Ивановна. – Не могу. Как представлю, а вдруг эта картина таких денег стоит… Как же, выкуси, дорогой Володичка!
– И я не могу, – подумав, серьезно сказала Нина Петровна и в сердцах швырнула на стол ложку. – Вот будто что-то внутри сдвинулось, хоть убей – а не могу от этих денег ведьминых оторваться. Как пьяница все деньги в магазин волокёт, так и я каждый рубль для сберкнижки сберегаю… Уже четыре тысячи триста семьдесят восемь рублей накопила… Вот старуха-то нам подкузьмила, прямо околдовала, да и только. Чтоб ее там черти в аду по частям разорвали.
      Клавдия Ивановна для успокоения нервов выпила пять бокалов чая. Смахнув со стола крошки и собираясь уходить с кухни, нерешительно спросила:
– Так, может, займёшь двадцаточку?.. Вдруг адвокат не соврал, и вправду моё дело выгорит.
– Откуда? – развела руками Нина Петровна.
Утомлённо позёвывая на ходу, Клавдия Ивановна пошла к себе в комнату. Вскоре и Нина Петровна, погасив на кухне свет, проверив запоры на дверях, улеглась на мягкой перине ещё дореволюционной набивки. В наступившей тишине слышалось мышиное попискивание и скрип половиц.
      А ночью по коммунальной квартире бродил призрак красивой молодой женщины. Или это только снилось двум усталым одиноким пенсионеркам.

— «» -------