Августовская каторга

Прогнившей половице дальше гнить, 

скрипеть и быть ухабистым оврагом.
Я с рук кормлю у прУда лебедят,
а по воде ударишь – улетят.
Из кухонного крана — ржавь, да брага.
Из новостей — экран и чернота,
Соседский пёс молчит, не прогоняет тени,
а с носа гонит надоевших мух.
На лавке уменьшается количество старух,
а дети видят больше приведений.
Любимый мальчик — с ранцем, я — в чепце.
А наша жизнь — лишь кринолина форма,
где мало радостного, пудры, верных муз.
Побег от совести, себя и брачных уз
вершит в конце сорокинская норма.
Мы есть вдвоём: моих костяшек хруст,
твой беспорядок в голове и нос курносый.
Бросаю якорь, торможу итог.
Допустим, нами выдуманный бог
нас подвезёт «за так» и заплетёт мне косы
И в этот улей нам не даст войти.
Опередит и наш дверной косяк,
прокрутит ключ до нужного щелчка.
Любитель бабочек распустит сеть сачка,
и краски вырвутся, в движении скользя.
И слушать скрип велосипедных рам,
читать стихи, царапать угол локтя
и быть никем, пока нам разрешат.
Две головы в подсолнухах лежат,
и зелень трав врезается под ногти.
И птичий щебет в ругань разгонять,
и веточкой разрушить паутину,
смотреть глаза в глаза из-под бровей.
До облаков пускать отряды мыльных пузырей
и загонять в сарай уставшую скотину.
И я с тобой, жующим абрикос,
всё провожу, юлу мотну по-новой.
И будет с нами чёрт, и всё при нём,
и льдинка тронет хмурый водоём.
Мы будем чокаться гранёными в столовой.
Я буду кутаться в отцовский рваный плед.
И снежных хлопьев лошадиный бег,
из дома выйдя, мы по пальцам сверим.
Травинки августа — пристреленные звери,
изрешетил неловкий первый снег.
В конце дороги — только талый след.
В многоголосье дел, молитв, присяг
мы догорим и станемся чужими.
Мол, просто детство, просто рядом жили
дотлеет лето, будто баба на сносях.