Элечка делает уборку

У Элечки никак не получалось похудеть. Она уже и таблетки тайские пила, и в тренажерном зале часами потела, и голодом себя морила.

Но цифры на весах дошли до шестидесяти двух и встали. Иногда они оказывались то на двести, то на триста граммов больше. Хорошо хоть каждый раз возвращались обратно. И всё.

Стойкие шестьдесят и два килограмма. Эти цифры Элечка ненавидела уже к концу первого месяца.

К окончанию второго её всё чаще настигало уныние. Мерзкий голос внутри твердил, что ничего у Элечки не получится. Но Эллу Сергеевну так просто было не взять.

И она старалась ещё больше.

Тщательно визуализировала свой стройный образ. Расклеивала мотивирующие картинки. Аутотрениг, аффирмации, шестилепестковая диета, японский заговор. Элечка не ела после пяти, ела строго по нечетным часам и только в благоприятные дни по лунному циклу.

Так прошло ещё несколько месяцев. Весы неумолимо показывали всё те же шесть и всё ту же двойку.

— Элечка, душа моя, — добродушно басил Петр Андреевич, муж, соратник и сокрушитель правильного питания, — ну может это весы сломались? Джинсы-то уже явно свободнее стали.

Но Элечка лишь упрямо поджимала губы. Она худела не под какие-то там штаны. В шкафу её поджидали сапоги. Высокие. Красные. Мягкой кожи. Изящный каблук-шпилька.

Носить их могла только нимфа. Такая, какой Элечка помнила себя всего десять лет назад. В то время, когда Петр Андреевич не обзавелся бородой и внушительным пузом. И когда каждый день был удивительным.

Сапоги не застегивались уже лет пять. И с каждой новой проваленной попыткой их надеть, Элечка чувствовала себя всё большей неудачницей.

Не помогали даже смутные воспоминания, что именно эти сапоги подарили мозоль точно посередине пятки. В том месте, куда упиралась шляпка гвоздика, упрямо выскакивающая из каблука.

Это было неважно.

А вот почувствовать себя вновь свободной, счастливой до самых краешков, задорно простучать каблуками по асфальту и поймать пару восхищенных взглядов — было просто необходимо.

Естественно, для этого весы должны были показывать не больше шестидесяти одного килограмма.

А в четверг ровно в 11:43 терпение Элечки кончилось.

О-кон-ча-тель-но!

— Да что ж это такое, — возмутилась она, — какие-то дурацкие сапоги отравляют мне всю жизнь!

И выкинула их.

Пока несла на помойку внезапно увидела, что кожа на носке правого сапога потрескалась. Вспомнила, что молния часто заедала. И гвоздик! Элечка пять раз носила сапоги в мастерскую из-за этой штуковины. И все пять раз гвоздик вылезал обратно.

Ну будто грибочек после дождя.

А вместе с сапогами на помойку отправилась тарелка. Синяя керамическая с белым орнаментом. На боку у неё был небольшой скол. На стол уже не поставишь, а выкинуть жалко.

И пальто со времен университета. Элечка всё собиралась его продать.

Нет. В мусор.

А на утро весы показали шестьдесят один килограмм восемьсот грамм.

Шесть и один. Один!

Элечка пять раз вставала на весы. А потом легкой тонкой нимфой порхала по квартире и собирала в пакет, всё что не радовало глаз. Квитанции, газеты, коробочки, тапочки и носовые платки. Старые книги — и те пошли в утиль.

И вновь минус.

Так и повелось. Элечка выбрасывала, цифры менялись, улыбка не сходила с её лица. Казалось, вот оно светлое будущее. Меньше пыли — больше солнца.

Петр Андреевич сначала просто радовался, потом подтрунивал над женой, а затем вдруг загрустил. Разжиться какой-нибудь милой сердцу ерундой становилось всё тяжелее. А сберечь своё родное — так и вовсе непосильной задачей. Терпение Петра Андреевича закончилось, когда Элечка выкинула его футболку.

Это была закатанная, в художественных пятнах и с не менее художественным дырками одежда. Элечка покушалась на бедную футболку чуть ли не с первой встречи. Но это была его, Петра Андреевича, вещь. Знамя холостяцкой жизни и напоминание о временах лихой юности. Он не мог выбросить её, будто это обычный кусок ткани.

— Некоторые вещи, — объяснял он давным-давно, — это добрая память.

И вот футболки просто не стало. Вероломно. За его спиной.

Весы к тому моменту давно уже показывали заветную цифру. Но постройневшей и помолодевшей Элечке этого было мало. Страх “не добиться” сменился страхом “не сохранить”.

Останавливаться было опасно. А вдруг вес вновь пойдет вверх?

И Петр Андреевич впервые накричал на жену. Все десять лет совместной жизни они обходились шутками и поджатыми губами. Но в тот вечер Петр Андреевич топал ногами.

Размахивал правой рукой.

Называл жену “женщина!”.

И, что самое ужасное, “Элла”.

И это после стольких лет “Элечки“ и “души моей”!

— Знаешь, — наконец хмуро и уже тихо закончил Петр Андреевич, — я уже боюсь, что однажды ты и меня выкинешь. За нефункциональность.

А на следующий день Элечка выбросила только самый обычный мусор. Она не тронула даже нелепого домовенка с торчащими фиолетовыми волосами. Совсем как у ба, которая давным-давно по выходным пекла ей блины. Те, на которых сверху таял кусочек сливочного масла. И которые так вкусно посыпать крупным сахарным песком.

А вес.

Неизвестно. Весы Элечка выкинула. Потому что никакие цифры и никакие сапоги больше не влияют на её счастье.