Ганс-углежог и орчиха

Случалось ли вам бывать близ Кроба? Коли идёте с запада, от Шоннеси, то не миновать вам большого каменного моста, который местные зовут Симмелварна. Уж больше тысячи лет стоит он там, топча замшелыми «быками» холодные волны Рэйна. Кто впервые в тех краях, то непременно обратит внимание на странный валун у берега под мостом, похожий на расколотого пополам тролля. А если доведётся идти в компании с местным старожилом, так тот не упустит случая: таинственно усмехнётся, прищёлкнет языком и спросит, знаете ли, отчего вода на камне намерзает ледяной коркой даже в самое жаркое лето и что за кровавые потёки выступают на льду.

И если не слышали историю про Ганса-углежога и орчиху, то, как бы вы ни спешили, остановит и расскажет тут же от начала и до конца.

Жил когда-то в Кробе углежог Ганс. Остался он с детства сиротой: родителей унесла гнилая оспа, что свирепствовала по всей провинции после набега чудищ с юга. Сам Ганс чудом жив остался: не обошла болезнь и его, но местный лекарь, добрая душа, смог выходить паренька. Болезнь красоты не прибавляет, а с Гансом и вовсе от красоты ничего не осталось: на лице навсегда прогнили ужасные оспины, такие, что палец просунуть можно, словно кто расплавленное олово брызнул.

Как выздоровел, пошёл Ганс в работный дом, мальчиком на побегушках. Брался за любую работу по силам, чтобы добром отплатить старому лекарю, приютившему сироту. Подрос, окреп – и решил в углежоги податься. Жечь уголь дело нехитрое. Главное топор держать покрепче в руках. Углежоги сами лес валят, сами брёвна таскают, сами ямы роют, в которых дрова медленно тлеют, пока не станут углём. Сами и от дикого зверья в лесах отбиваются. С деревьями своя сноровка нужна. Духи древесные угольного брата не жалуют, друиды руки не подадут, нимфы голодных волков в ночи не отгонят. Потому ходят углежоги на промысел свой ватагами дружными.

У Ганса всё не так повернулось. Пока жил он у лекаря, нахватался из интереса всяких ведовских премудростей: как в лесу себя вести, чтобы духов древесных не обидеть; как на мандрагору в болоте не наступить; какое заветное слово никсам и водяному молвить, чтобы не утопили. А как в лесу-то оказался, то дружбу завёл с тамошними обитателями. Лешим вкусное подношение сготовит, русалкам особые венки сплетёт с древними узелками, змей не потревожит, медведицу с малыми детками обойдёт стороной. Поступал он так не из хитрости или расчёта, а, наоборот, из простоты своей. Как его приёмный отец-лекарь наставлял, так он и делал.

Видя его такое отношение, и дивный народец его принял. Дубравники подсказывали, где годный на постройку избы сухостой свалить; лесовики – про ягодные и грибные поляны; духи древесные открывали, где лучшие породы, годные на редкие сорта угля, и какие из стволов можно срубить, а какие трогать нельзя. О бродах и тайных ручьях Ганс узнал от русалок, а о капканах охотников и лесных чудищах – от дриад.

Перестал Ганс леса бояться, как другие углежоги; стало ему там спокойнее, чем в городе, где встречные через одного таращились на его дырявчатое лицо.

Построил Ганс себе хижину в лесной глуши и жил там наособицу. На конец декады или в праздник выберется в Кроб: на ярмарку сходит или балаган заезжий посмотрит. А когда назад идёт по Симмелварне, то всегда остановится у края и долго смотрит на волны.

Заприметил его речной дух, что обитал там с незапамятных времён. Как-то раз, когда Ганс снова остановился на мосту, поднялся над волнами дух и принял облик шелки – морской девы с тюленьим хвостом вместо ног.

— Чего ты здесь потерял, Ганс? – спросила недовольно шелка, но только для вида, потому что поняла, как дух Ганса любит реку.

— Сам не знаю, — ответил юный углежог. – Ноги сами здесь останавливаются и не хотят нести меня дальше, пока вдоволь не насмотрюсь на эти волны.

— Какой ты! – улыбнулась шелка. – У тебя, может, и перепонки между пальцев есть?

— Нету, — простодушно ответил Ганс. – Я бы поплавал и без перепонок, но боюсь утонуть: уж больно река у моста бурная и холодная.

— А что это ты мычишь и бубнишь себе под нос временами? – снова спросила шелка.

— Да так, старые песни, что слышал от мастера-лекаря. Мотив у них заунывный, и кажется мне, что подпеваю ветру.

— Пой погромче, — попросила шелка. – Ветер над Рэйном одинок, ему редко кто подпевает.

— Я же не заклинатель, — замотал головой Ганс. – Будут проезжать мимо королевские гвардейцы или палачи, увидят меня и заберут в тюрьму.

— А я так сделаю, что они не услышат, — рассмеялась речной дух. – Пой.

С тех пор Ганс стал петь погромче, а речной дух поднималась из реки, садилась на гребни волн и смотрела на Ганса.

Однажды она вдруг снова обратилась к юноше:

— Послушай, Ганс. Нравишься ты мне. Скажи: есть у тебя заветное желание? Может быть, я смогу его исполнить.

— Родителей с Серых островов бы вернуть.

— Такое мне не под силу, — вздохнула шелка.

— И мне. Они при жизни милость Бьорна заслужить не успели, чтобы он их захотел вернуть, да и я пока не сподобился.

Ганс посмотрел на реку, на водовороты и пенную круговерть у камней и улыбнулся:

— Если бы Рэйн тёк через Серый остров, я бы сел на берегу и смотрел на его волны.

Шелка ничего не сказала, а Ганс вскоре забыл про тот разговор.

Так прожил он пять лет и пять зим.

Однажды вечером возвращался он к себе домой, шёл тропинкой мимо речных перекатов и вдруг услышал детский плач. Побежал на голос и нашёл в зарослях папоротника девочку – детёныша орка, всю израненную и в крови. Целое орочье племя, захваченное королём, перегоняли по тракту, а несколько орков на привале и сбежало. Беглых всех повыловили да перебили, а эта девчонка от псов да облавников королевских вырвалась и в лесу укрылась. Пожалел её Ганс и взял домой.

Сунул он орчиху в полупустой мешок с ржаной дроблёнкой, которую местные зовут «элли», и пошёл по ручью, чтобы со следа сбить ищеек. А заодно попросил водяного, чтобы запрудил он ненадолго ручей, запер магией своей при впадении в речку. Согласился водяной. Вышел ручей из берегов, залил окрест и смыл и гансовы следы.

В хижине Ганс орковскую девчонку вытащил, обмыл, раны тряпками и лубом перевязал, мазь из целебных трав столок в медной ступке, как учил старый знахарь. Быстро малютка поправилась. Жар, что был, к утру прошёл. Стал её Ганс расспрашивать, но она только молчала, забившись в уголок и закутавшись в одеяло.

— Что же мне с тобой делать? – задумался Ганс. Помнил он, что за укрывательство орков полагается верёвка на шею и яма в сырой земле. Но в рабство и на верную смерть не желал Ганс отдавать ни в чём неповинное дитя. И в лес выгнать рука не поднималась. Думал Ганс, думал, наконец, вздохнул и молвил:

— Вот что. Пойду я в дальние чащи на три дня. Хочешь – уходи, никому про тебя не скажу. А хочешь – оставайся. Помогай по хозяйству.

С тем и ушёл. Пока шагал по волчьим тропам, неспокойно было на сердце у Ганса. Думал он о родителях. Думал о том, что Бьорн – Владыка его народа – противник орочьих Владык, не похвалит его за спасение орчихи, и уж теперь ему точно родителей не вернуть, выруби он хоть все леса на двадцать дней пути в округе. Не единожды порывался Ганс вернуться, но каждый раз вспоминал добро старика-знахаря, его самого приютившего.

Через три дня вернулся Ганс в хижину и застал девчонку на пороге с ручной мельницей в руках, перемалывающую зерно.

— Ну, так тому и быть, — хлопнул углежог в ладоши.

— Как тебя звать? – спросил он на орочьем языке, но девочка только головой замотала.

— Но имя-то тебе надо какое ни есть.

Посмотрел Ганс на зерно и вспомнил, как тащил беглянку в мешке.

— Буду с этого дня звать тебя Элли.

Так и зажили они.

Орочьи дети быстро растут, не в пример человеческим. За три года Элли выросла, как другие и за десять не вырастают. На вид крепкая и ладная. Если платье с капюшоном надеть и перчатки, то от городской барышни и не отличишь. Выучилась местному языку и обычаям: мяса сырого не ела и ногти стригла, как показывал Ганс. Да и характер – то ли от воспитания, то ли от природы – дался тихий и мирный.

Привязался к ней Ганс, сам и не заметил. Простоват он был и диковат, где ему над такими вещами раздумывать. И всё же стал он замечать, что сильнее, чем раньше, его домой тянет. И в лесу глухом, даже среди волшебного народца нет-нет да и взгрустнётся. И на Элли в то время, когда та мылась у ручья, стал засматриваться. В общем, понял, наконец, Ганс даже своим небогатым умом, что нравится ему орчиха.

А Элли он и подавно нравился. Так ей сердце подсказала ещё в лесу, когда Ганс её подобрал и домой взял.

Так или эдак, но собрался Ганс признаться в своих чувствах. Перед тем, как идти на ярмарку в город, встал он в дверях и сказал:

— Послушай, Элли. Сама видишь, ты уже взрослая. Если тебе жить здесь, среди леса, прячась ото всех, в тягость, или хочешь вернуться к своим – то я тебе не господин. Завтра к вечеру я вернусь. Неохота мне с тобой расставаться. Так что, если надумаешь – то уходи, пока буду в городе. А если нет – то приготовь мне ухи горячей к возвращению.

Сказал так, махнул рукой, будто прощаясь, и пошёл. Взял с собой денег из отложенных про запас, и на рынке у ювелира купил для Элли красивые бусы со стекляшками – как у орков полагается по свадебному обычаю. На следующий вечер, как и сказал, вернулся Ганс домой.

Видит парень: не встречает его никто. Нет от горшочка с горячей ухой аромата, не слышно шагов, ручная мельница брошена в углу. Загрустил Ганс. Вошёл он в дом, сел за стол и сгорбил сильные плечи. Сидел он так всю ночь и только к утру очнулся. Тяжело вздохнул, выложил на стол бусы и пошёл к ручью, чтоб лицо умыть. Тут и встретил его водяной.

— Прячься, Ганс, беги! – пробулькал водяной из ручья.

— Что это ты, не выспался, что ли, — пробурчал Ганс.

— Беда, Ганс! Вчера, как ты ушёл, проезжали нашей стороной рэйдкраптеры королевские!

Так и встал Ганс столбом, как услышал. Всё похолодело у него внутри. Наслушался он рассказов о гвардии палачей королевства, которых кличут рэйдкраптерами. Говорили, что и сердец у них нет, а бьются живые камни в груди вместо них.

— Проезжали они, да и набрели на Элли, — зашептал водяной. – Одно только хорошо, что случайно: торопились куда-то и путь срезали через лес. Там это случилось, ниже, к реке. Я под корягой прятался и видел. Один только жезлом махнул, и камень, за которым бедняжка пряталась, на куски разлетелся, а у неё самой дыра в животе, так что щука проплывёт.

Бросился Ганс туда. Бежит сам не свой: ноги то отнимаются от страха, то словно пожар внутри загорается. Добежал и бросился к своей любимой, обнял и зарыдал. Так и оставался с ней до самой ночи. Потом завернул тело в плотную ткань и спрятал в дупло древнего дуба, а сам собрал все свои деньги и пошёл в город, в бьорновский дом. Только жрецы его и на порог не пустили. Как завёл он разговор, нельзя ли Бьорна просить за другую расу, так чуть ли не пинками выпроводили.

— Тут и за соседнее королевство не допросишься, — вздохнул один старик, проходивший мимо.

Пошёл Ганс по знакомым, по купцам, которым уголь продавал. Заходил и к волшебникам, у которых сбывал свой редкий товар. Только никто даже толковый совет дать не смог. Вздохнул Ганс: пошёл бы он к старику-знахарю, отцу приёмному, но даже тени подозрения бросать на него не хотел. Вышел он на мост, тяжёло опёрся о камни. Приутих могучий Рэйн, и даже буйный ветер примолк. Выплыла из воды речной дух, спрашивает:

— Ну, что, Ганс, невесел?

Поведал Ганс своё горе.

Помолчала водяной дух, а потом и говорит:

— Есть одна старуха. Слухи ходят, и с Владыками дружбу водила. И орков знала. Иди к ней, если не боишься.

— Чего это мне старух бояться? – вскинулся Ганс.

— А с того, что попросит она у тебя не денег, а службы. Будешь, как раб последний.

— Выдержу уж как-нибудь, — ответил Ганс.

— Какой ты бойкий на словах. Тогда ступай к чалому коню-камню, что за десять переходов отсюда на север, у Каменного Гребня. Как придёшь – брось под камень эту льдинку, — и протянула парню кусок льда. Как взял его Ганс, так до локтя рука онемела.

— Не вздумай теперь руку разжать, пока не придёшь, куда сказано, — усмехнулась речной дух.

А Ганс и не думал. Только одно у него осталось желание: добраться до той волшебной старухи поскорее. Шёл он быстро, спал, только если сон с ног сбивал. И в пять дней одолел путь десятидневный. Подошёл к скалам, словно гребёнка, выстроившимся, а у подножия – конь-камень, серый, как осенняя дождевая туча. Кинул Ганс льдинку, и тут рука-то и начала оттаивать, загорелась, как огнём. Заныла, заколола, словно сто шил в неё разом воткнули. Упал Ганс на колени, застонал от боли.

— Вот молодец: старушке в ножки поклонился, — раздался скрипучий голос.

Обернулся Ганс: стоит рядом с ним старуха-карлица, волосы по земле пыль метут, два верхних зуба в земле борозды оставляют.

— Не та пошла молодёжь, что раньше: то яблоком гнилым кинут, то словом обидным обзовут. Но ты, смотрю, не из таких. Говори, зачем пришёл.

Отвесил Ганс земной поклон бабке, рассказал о своей беде.

— Помочь можно, но уж постараться тебе придётся, — сказала старуха. Только вымолвила, и тут же откусила у Ганса по мизинцу и безымянному пальцу на обеих руках.

— Это твоя мне плата. А теперь слушай. Вернись к себе домой и отруби орчихе голову. Голову заверни вот в эту ткань, спрячь в суму и носи с собой, не снимая, три года. Дам ещё клубочек суровых ниток. Иди туда, куда он покатится. Где остановится, там и ты стой. Вечером спать ложись, а поутру собирай в ладони росу и смазывай отрубленную голову. Через три года клубочек весь размотается, а ты возвращайся к себе и закопай голову на три локтя в землю. Остальное – моя забота.

Взял Ганс ткань и клубочек суровых ниток, вернулся в свою хижину. Достал из тайника тело любимой Элли. Схватил свой остро наточенный топор и отрубил одним махом голову. Бережно замотал в ткань, положил в надёжную суму и кинул клубочек на землю. Покатился клубочек, пошёл за ним Ганс.

Много разных земель обошёл Ганс-углежог за три года. Катился клубочек по непролазным чащобам, и по холодным горам, и по жарким пескам, и по топким болотам. Шёл за ним Ганс, обдирался об острые сучья, мёрз на перевалах, брёл по барханам, увязал в трясинах. Питался, как дикий зверь.

Бывало, клубочек закатывался и в города. Тогда Ганс просил милостыню, но из-за того, что в его сумке лежала мёртвая голова орчихи, от него исходил тошнотворный смрад, и люди принимали Ганса за прокажённого. А когда видели, что у него не хватает пальцев на руках, решали, что тело его настолько прогнило, что начинает заживо распадаться, и бежали прочь.

Только дикие звери и лесной народец не сторонились Ганса: знали они от своих родичей из Кроба о его беде.

И куда бы ни приходил Ганс, ложился он спать, обняв суму с головой любимой Элли, а утром собирал по округе росу и смазывал ею голову. Но не знал Ганс одного: обманула его старуха-ведьма. Превратилась она в занозу и засела в гансовом башмаке. Каждый раз, как он клал голову обратно в суму, пробиралась она внутрь потихоньку и слизывала всю росу.

Так прошло три года.

Размотался клубочек, понял Ганс, что пора возвращаться домой настала.

Вернулся Ганс к родной хижине. Сразу пошёл он к ручью и закопал голову Элли на три локтя в землю. И тут же уснул крепким сном. Наутро проснулся, и от радости у него сердце забилось в груди сильнее: выросло на том месте растение с огромным мясистым плодом. Стал Ганс в нетерпении ходить вокруг, но даже дышать не смел в сторону плода.

Прошло ещё немного времени, треснул плод – и повалились из него жуки, черви и прочая мерзость вперемешку с гнилью. Замер Ганс, посмотрел неверяще. Понял, что обманула его ведьма. Закричал он громко от горя, разодрал своё продырявленное лицо в клочья и бросился к мосту.

Взобрался на высокие камни ограды, посмотрел на мрачные волны и кинулся вниз. Тут взметнулась из воды шелка, плеснула мощно хвостом в сторону Ганса. Облепила мутная вода тело углежога и застыла, в камень превратилась. Упал камень в воду у берега, стал по пояс. Кажется, словно тролль застыл.

И стоять бы так Гансу, и смотреть на волны вечно, но сжалилась над его горем одна из Владычиц орковских. Отослала она Элли обратно из обители своей в тот же час. Забурлили черви и гниль, и вырвалась из них девушка – живая и невредимая.

Огляделась она и заметила кровавые следы, ведущие к мосту. Подсказало ей сердце, что это кровь милого её. Побежала она по следам и увидела камень. Поняла всё. Бросилась в воды Рэйна, подплыла и обняла своего любимого.

Только камень холодней льда. Приморозилось её тело, её нежная грудь вмиг. А Рэйн – река сильная. Навалились волны, отдирают девушку от ледяного камня. Остаются на камне куски кожи и мяса, политые орочьей фиолетовой кровью. Гудит сердито ветер, бросает острую ледяную пену в глаза орчихе. Но она не уступает, крепче сжимает холодный камень.

Дрогнул внезапно камень, свёл руки и обнял орчиху. Тут заклокотало дно реки, рванул в небо гейзер, расколол камень и выбросил на берег Ганса и Элли – живых и здоровых. Послышался горестный крик, но быстро стих, улетел вдаль.

Протянул Ганс руки и крепко сжал любимую в объятиях, покрыл губы жаркими поцелуями.

А что было дальше – про то и старожилы не расскажут. Ушёл Ганс вместе с Элли из того королевства. Куда – никто не знает. Только, видно, нашлось место, где жили они с тех пор вместе счастливо. И до сих пор живут…